Текст книги "Мнемозина, или Алиби троеженца"

Глава 11. Жизнь жизней, спрятаная в ней…

Каким-то странным образом родители Мнемозины выяснили, что моим ближайшим другом и одновременно коллегой является Борис Иосифович Финкельсон, и теперь они решили повлиять на меня через моего друга.

На следующий день после нашего конфликта они узнали адрес Бориса и отправились к нему вечером домой.

Борис их встретил очень доброжелательно, думая, что к нему они обращаются по вопросу судебной экспертизы, но когда Елизавета Петровна заговорила с ним о том, что я, его лучший друг, соблазнил ее молодую дочь, обрюхатил, а потом втайне женился от них, Борис сразу весь вспыхнул.

В первую минуту даже не знал, как им ответить от удивления.

– Сделайте хоть что-нибудь, повлияйте на него, ведь вы его друг, – стала умолять его Елизавета Петровна, а потом вдруг потянула Леонида Осиповича за рукав, и неожиданно встала вместе с ним перед Борисом Иосифовичем на колени.

– О, Боже, да что же вы делаете?! – возмутился Борис Иосифович. —Встаньте сейчас же!

– Не встанем, пока вы нам не поклянетесь на него серьезно повлиять! – очень сурово поглядела ему в глаза Елизавета Петровна.

– Ну, что ж, тогда я вызову полицию, – фыркнул от такой неожиданности Финкельсон.

– Ну и вызывайте! – неожиданно заорала Елизавета Петровна, – но только я отсюда никуда не уйду! Пока не добьюсь своего!

– Что здесь происходит?! – вышла из соседней комнаты молодая жена Финкельсона, Люба, – что за шум!

Она тоже была беременна, только в отличие от Мнемозины должна была очень скоро родить, уже через две недели.

– Ага, значит и вы тоже, старый развратник! – уже поднимаясь с колен, по-недоброму ухмыльнулась Елизавета Петровна.

– Пожалуйста! Уходите! И не нервируйте мою жену, у нее беременность восемь с половиной месяцев! А то я буду вынужден вызвать милицию! – рассердился Борис Иосифович, пытаясь увести Любу за руку в комнату, как непослушного ребенка.

– Да, что здесь все-таки происходит?! – вырвала из его руки свою ладонь Люба, – может, мне кто-нибудь объяснит!

– Да, совсем ничего, – громко засмеялась Елизавета Петровна, – просто ваш муженек и его дружок Розенталь большие сволочи и извращенцы!

– Ой! Ой! – заохала Люба, хватаясь руками за огромный живот и приседая в кресло.

– Смотрите, до чего вы довели мою жену! – чуть ли не плача поглядел Борис Иосифович на Елизавету Петровну. – У нее из-за вас уже начинаются схватки!

– Дорогая, нам, кажется, уже пора! – попытался вывести за собой Елизавету Петровну Леонид Осипович, обнимая ее за талию.

– Да, никуда я не пойду! – заорала на него Елизавета Петровна, наподдав ему, как следует, сумкой по голове.

– Ой, она, кажется, насовсем свихнулась! – растерялся Леонид Осипович.

Борис Иосифович за это время успел дозвониться до «скорой помощи» и до полиции.

«Скорая» примчалась быстро и сразу увезла Любу в роддом, а вот милиция почему-то все не появлялась.

– Да, увезите вы ее, пока я что-нибудь с ней не сделал, – попросил Борис Иосифович Леонида Осиповича.

– Да я уж пытался, – жалко улыбнулся Леонид Осипович, и снова попытался ухватить Елизавету Петровну за талию, но тут же получил новый удар сумочкой по голове.

– Идиот! – зашипела на него как змея Елизавета Петровна. – Мы же должны заставить его пойти к Розенталю, чтобы этот негодяй отказался от нашей дочери!

– Черт! Когда же приедет полиция-то? – уже заговорил сам с собой Борис Иосифович, понимая, что с этими людьми говорить ему не только бесполезно, но еще и опасно, а потом его нервы не выдержали, и он позвонил мне.

– Слушай, дорогой, тут у меня твои тесть с тещей такой скандал учинили! Просто жуть какая-то! Немедленно приезжай и разбирайся с ними сам, а не то, я за себя не ручаюсь!

– А что там происходит?! – с тревогой спросил я.

– До них мне нет никакого дела! – заорал в трубку Борис. – А вот жену мою они так напугали, что у нее начались схватки и ее срочно увезли в роддом!

– А почему ты с ней не поехал?! – удивился я.

– Так твои придурки из моей квартиры не выходят, и настаивают, чтобы я пошел с тобой разбираться, уму-разуму тебя учить, чтобы ты их дочку не обрюхатил и оставил в покое!

– Хорошо, Борис, сейчас мы с Мнемозиной выезжаем! – вздохнул я с огорчением, и через минуту передав содержание нашего разговора Мнемозине, поехал вместе с ней к Борису Иосифовичу.

– Значит, у твоего друга тоже молодая жена?! – дорогой в метро улыбалась Мнемозина.

– Ну и что такого? – не понимал я ее вопроса.

– А в том, что он ее тоже, наверное, чем-нибудь шантажировал, прежде чем она вышла за него замуж? – хохотнула Мнемозина.

– Какая глупость! – укоризненно покачал я головой.

– Дело в том, что таланты всегда как-то связаны с пороками, а вот добродетель всегда с серостью и убогостью, – задумчиво прошептала Мнемозина, и внезапно заплакав, прижалась ко мне.

– Они уже ушли, – встретил нас на пороге своей квартиры расстроенный Борис Иосифович.

– А в роддом ты звонил? – спросил я.

– Звонил, – вздохнул Борис, – сейчас у нее принимает роды Мосин.

Мосин был прекрасным гинекологом, и мы оба с Борисом его хорошо знали.

– Ну, Илья сделает все, как надо, – попытался улыбнуться я.

– Дай-то Бог, – завздыхал Борис.

– А это вот, Мнемозина, – представил я ему свою жену.

– Очень приятно, – смутился немного Борис.

– Вы уж простите моих родителей, – тоже в свою очередь смутилась Мнемозина.

– Бог обязательно всех нас простит, – заулыбался Борис, и эта добрая улыбка освободила от неловкости и меня, и Мнемозину.

Потом мы посидели с Борисом, и выпили немного коньяка.

– Ну и что вы теперь будете делать?! – с сочувствием поглядел на нас с Мнемозиной Борис.

– Жить нормальной семейной жизнью как все, – улыбнулся я, и приобнял Мнемозину.

– Все так не живут, – Мнемозина почему-то расплакалась и прижалась к моему плечу.

– Видишь, как она тебя любит, – вслух порадовался за меня Борис.

– А с чего это, вы вдруг взяли, что я его люблю?! – неожиданно обиделась Мнемозина, – может, он просто запугал меня, и заставил жить с собой?! Шантажист проклятый! Тогда что?! – и она поглядела на меня с издевательской улыбкой.

– Как это так можно заставить человека жить с другим, что-то я вас совсем не понимаю?! – удивился Борис, взглядывая то на меня, то на Мнемозину.

– Она просто немного запьянела, – вздохнул я, сильно сжимая под столом запястье левой руки Мнемозины.

– Ничего я не запьянела, умник, – засмеялась Мнемозина, кусая зубами верхнюю пуговицу на моей рубашке.

– А вы когда-нибудь подглядывали в замочную скважину?! – спросила она Бориса.

– С чего это вдруг, – не понял ее Борис.

– Ну, я же говорю, что она немного перебрала, – я попытался поднять Мнемозину за локоть из-за стола, но она ударила меня по рукам.

– Дурак, насильник, шантажист! – одним махом выкрикнула она и снова зарыдала, а когда я присел с ней рядом, снова прижалась ко мне.

Борис молчал, лишь немного исподлобья поглядывая на нас. Потом Мнемозина успокоилась, и мы с Борисом вышли на балкон покурить.

– Ты уж меня извини, – сказал я, закуривая, – даже не знаю, что это с ней!

– Наверное, у нее это наследственное, – вздохнул, закуривая, Борис, – сегодня, когда я в первый раз увидел твою тещу, я сразу за одну минуту поставил ей диагноз: психопатия с острой коронарной недостаточностью сосудов головного мозга!

– Ну, ты сейчас наговоришь, – грустно вздохнул я.

– А тебя не охватывает иногда ощущение, что ты уже свою жизнь прожил и живешь уже какой-то другой, как будто взятой напрокат у Бога жизнью? – спросил Борис.

– Да, – покачал я головой, – что-то такое бывает, и самое странное, что эта другая жизнь порой бывает во много раз лучше прошлой жизни, и так бывает жалко, сколько напрасно прожитых лет.

– А ты не жалей, – улыбнулся Борис, – мы еще с тобой не такие уж и старые, и у нас очень молодые жены!

– Ну, что, старички, все никак не угомонитесь, все шуры-муры разводите, – Мнемозина на удивление быстро успокоилась, выйдя к нам на балкон.

– Ты, знаешь, я тебе все же сочувствую, – шепнул мне на ухо Борис и вышел, оставив нас с Мнемозиной на балконе вдвоем.

Мнемозина сама вытащила у меня из нагрудного кармана сигареты и демонстративно закурила.

– Мнемозина, тебе же нельзя, – я попытался вырвать у нее сигарету из губ, но она качнулась головой в сторону и обожгла концом сигареты мою правую руку.

– Что происходит?! – спросил я.

– Просто я устала, – вздохнула она, – могу же я хоть иногда расслабиться!

– О, Господи, какой же я после этого ее повелитель, скорее всего она моя хозяйка, – подумал я, а сам, подойдя к ней, прижался щекой к щеке.

– Мама права, ты и вправду очень старый, – всхлипнула Мнемозина и выронила сигарету.

– И что же нам теперь делать?! – вздохнул я, судорожно вдыхая запах ее волос.

– Взять у меня какую угодно сумму денег и оставить меня, – прошептала Мнемозина, продолжая плакать.

Получалось так, что она раздваивалась в своем сознании, она желала со мной расстаться, т. е. исполнить волю матери, которая олицетворяла собою и часть ее собственной воли, и не желала расставаться со мной, вся оплененная моим прикосновением, и моей плоти вдохновенным волшебством…

Она плакала от невозможности соединить вместе эти два чувства и желания…

– На это я никогда не пойду, – ответил я, немного подумав, – к тому же ты мать моего будущего ребенка! Надеюсь, ты про это еще не забыла!

– А я сделаю аборт, – высморкнулась с помощью платка Мнемозина.

– Ты его не сделаешь, – сказал я, и, повернув ее за плечи к себе, жадно поцеловал в губы.

Она мгновенно застонала, а я слегка приспустив ей трусики, и снова повернув ее к себе спиной, вошел в нее сзади.

Я знал, что во имя сохранения плода не стоит этим заниматься, но ничего не мог с собою поделать.

Жизнь моя как будто уже висела на волоске, как и жизнь нашего ребенка, находящегося в утробе Мнемозины.

И все же жалея наше дитя, я не до самого конца, а лишь до середины впускал свой фалл внутрь нее.

Когда Мнемозина закричала с балкона, то ее крик неожиданно увеличился как в своих размерах, так и в повторениях учащающегося эха, словно вобравшего в себя всю амплитуду нашего бешеного и ослепленного оргазмом дыхания.

Весь спальный район, состоящий из множества серых многоэтажек услышал наши любовные крики.

– Что с вами?! – выбежал на балкон встревоженный Борис, и тут же ахнув, убежал обратно.

Мириады звезд в небе светились вместе с окнами медленно забывающихся в глубоком сне домов. Мы стояли, тесно прижавшись друг к другу, и гладили, едва дотрагиваясь кончиками пальцев до наших оцепеневших в сладкой истоме тел…

– А тебе не кажется, что у нас во Вселенной действительно есть какой-то могущественный покровитель?! – спросила меня Мнемозина, уже слегка поеживаясь от холода.

– Конечно, есть, – согласился я, и снова жадно ее поцеловал.

– Не совращай меня, мой змей-искуситель, – засмеялась Мнемозина, кусая меня за ухо, – мой милый, добрый старикашка!

В эту минуту она была похожа на ребенка, которому разрешили есть сладкое, а я на взрослого дядю, который помог этой девочке дорваться до сладкого… Господи, неужели вся наша жизнь заключена в одном только сладком и ослепительном миге!

Нет сомнения, что без сладкого брака не бывает, а вот сладкое без брака существует всегда и везде и в любых притягательных формах.

Это как притягательный глагол «давать», раз тебе дают, то ты и делаешь! Это как притягательный союз «и», соединяющий между собой любые живые создания.

Люди купаются в сладком, захлебываются в нем и безвозвратно тонут, и уже до конца своей жизни они поглощены им, и это легко прочитать по их ослепленным глазам.

Борис встретил нас смущенной улыбкой и раскрытой бутылкой шампанского, которой он уже успел наполнить наши бокалы.

– У меня родился сын, – поднял с улыбкой свой бокал Борис и я увидел, как из уголков его глаз неслышно скатываются слезы.

Мы тоже с Мнемозиной подняли свои бокалы и чокнулись. Господи, у него уже трое внуков, а теперь еще это крошечное дитя, и о чем думает этот старый хрен?! О чем?! О чем?! – О чем и я! Я что ли не старый, я, что ли не хрен?!

– Вы плачете, – изумилась Мнемозина.

– Да, от радости, – кивнул головой Борис.

Когда-то Борис презирал плачущих мужиков, считая это проявлением человеческой слабости, а вот теперь плакал сам.

Когда-то помню в юности, я сам плакал из-за одной ветреной девчонки, и даже ходил бросаться под поезд, но вовремя остановился, слишком многое вспомнив, и сидел на холме возле железной дороги, где с нею целовался, и плакал, а мимолетные слезы так же журчали в моих глазах, они таяли, превращались в невидимую дымку, высыхали быстро на ветру и снова появлялись!

Я еще тогда почувствовал, что слезы, выделяемые чувствами похожи на драгоценные алмазы, и далеко не всякому дано почувствовать их красоту, их вытекающую из человеческой глубины необходимость…

И почему в некотором обывательском сознании они воспринимаются не иначе как проявление нашей душевной слабости, и хотя чувства действительно ослабевают наш рассудок, я все же думаю, что слезы лишь подчеркивают остроту человеческих переживаний, и поэтому я воспринимаю их не иначе как отсвет глубочайшей вины человека перед Богом, как перед собою и всем дорогим ему сущим… существительным… существом.

– Ты о чем задумался?! – спросила меня Мнемозина.

– О нашем будущем ребенке, – вздохнул я, взяв ее за руку.

– Оставайтесь у меня ночевать, – предложил Борис.

– Хорошо, мы останемся, – согласилась Мнемозина, словно угадывая мои мысли.

Я даже не помню обстановки комнаты, в которой мы спали. Мнемозина прижалась ко мне как маленький воробышек, и быстро уснула, а я еще долго не спал, глядя на отсвет ночных фонарей, на свет одиноких окон, и на мерцание звезд, и думал о своем…

С годами человек чаще задумывается о Смерти, и очень легко проваливается в Вечность.

Кто я такой, песчинка в бесконечном Океане, завтра меня уже не будет, а будут другие также упоенно и нежно копошиться друг в друге и размножаться… Свет такой далекий, как сама фантазия, сотканная из тысячи протянувшихся в даль веков… Свет, отчаянно бьющийся в глаза своей сокровенной явью, почему ты стал для меня олицетворение этой юной прекрасной женщины, существа из несбыточных снов?!…

А что будет с нами завтра, и будем ли мы с ней?… А, завтра встав поутру и никем невидимые, мы с Мнемозиной опять соединились. Ее юное белое тело играло мышцами как солнечными бликами, оно ослепляло меня и звало внутрь, и я тонул в ней, в ее сладком ослепительном лоне… Она мычала от удовольствия как нежная коровка. Я сосал ее сосок как младенец, которого она еще носила внутри.

С благоговейной осторожностью я проникал внутрь и от одного только ощущения ее влажной глубины изливал в нее семя, а потом прижимался щекой к ее уже округлившемуся животу, и чувствовал биение пульса нашей крошки, нашей таинственной планеты, которая как сказка должна возникнуть от соединения наших безумных тел…

– Пососи меня еще, – попросила дрожащим шепотом Мнемозина, и я опять приник к ее соскам.

Я вдыхал аромат ее упругих грудей, и никак не мог надышаться.

Волшебство ее юной плоти сводило меня с ума, а все, кто сходит с ума из-за любви, легко про все позабывают и легче живут, и даже очень легко умирают…

И может именно в это мгновение я вдруг пришел к мысли, что страх Смерти пробирающий мое стареющее тело улетучивается и превращается в воздух, когда мне отдает себя вечно живая Мнемозина…

Жизнь Жизней, спрятанная в ней… Ее волшебные сосочки… Моя осуществленная мечта…

Глава 12. Брак как невыгодная сделка

Нехитрое дело – управлять женщиной, если она тебя боится. Мнемозина действительно меня боялась.

В своем воображении я, конечно, рисовал какую-то возвышенную любовь, но вся любовь Мнемозины ко мне была лишь выражением ее сексуальной неудовлетворенности или потребности, весьма характерной для ее юного возраста. Интересно, сколько раз мужчина должен обладать женщиной, чтобы она, наконец, научилась плясать под его дудку?!

Думаю, что земной жизни на это не хватит!

Осознавала ли Мнемозина, что, выходя за меня замуж, совершает (для себя) крайне невыгодную сделку?!

Думаю, что осознавала! И все же ее тоже можно было понять, ведь на весах существования с одной стороны располагалось наказание с возможным тюремным заключением и потерей ею всех семейных денег, а с другой жизнь со мной, пусть и пожилым, но все еще очень сексуальным и востребованным человеком.

Может поэтому, у Мнемозины иногда бывали нервные срывы, когда она никого не стыдясь, могла оскорбить меня и даже ударить!

Она поняла, что я не продаюсь и не покупаюсь, и это очень сильно злило ее, но больше всего ее выводили из себя родители, которые умоляли порвать со мной.

О, если б они только знали, как этого хочет их собственная дочь, и что ей мешает, возможно, тогда бы они не стали изо дня в день ломать эту гнусную комедию.

Правда, постепенно Леонид Осипович с Елизаветой Петровной начали побаиваться меня, им вдруг взбрело в голову, что я колдун и обладаю какой-то чудодейственной силой, которая и притягивает их дочь ко мне.

Они даже как-то раз, проболталась Мнемозина, ездили к какому-то магу-кудеснику, который взял с них приличную сумму денег, и пообещал в ближайшее время навести на меня порчу.

Однако время проходило, а порча белого мага и кудесника на меня нисколько не действовала, и даже наоборот, после всего этого у Леонида Осиповича развился сильный гайморит, а у Елизаветы Петровны ужасный геморрой, и теперь Леонид Осипович не мог нормально дышать, говорил в нос, а дышал ртом, а Елизавета Петровна с трудом садилась на заднее место, и боялась пошевелиться, ибо стоило ей лишь раз нечаянно пошевелиться в сидячем положении, как тут же мгновенная боль раздирала ей всю задницу, и она плакала и кричала, нисколько не стесняясь нашего присутствия.

– А может ты и в самом деле колдун? – с безумным сомнением поглядывала на меня Мнемозина, и как ни странно, тоже начинала побаиваться меня.

– Не бойся, – шутил я, – на беременных моя порча не действует! – а сам думал: неужели глупость, как и все остальные болезни, может передаваться по наследству?!

Наверное, все-таки может! Ведь серое вещество в мозгу матери и серое вещество в мозгу младенца, находящегося в ее утробе питается одной кровью, а, как известно, безумная кровь всегда ударяет в голову!

Хуже всего, что они стали передо мною пресмыкаться, они часто спрашивали меня с благоговейным шепотом, чем они могут быть мне полезны, что они могут сделать для меня.

Еще покупали мне, как ребенку множество ненужных безделушек, даже кое-что из одежды, галстуки, которые я не носил, рубашки, которые мне всегда были малы и коротки. Один раз Леонид Осипович умудрился даже принести мне желтую канарейку в клетке.

Канарейка в клетке почему-то упрямо молчала и изо дня в день срала, наполняя атмосферу нашего жилища чудовищными миазмами. Когда же мне все это надоело, я выпустил канарейку в форточку, а клетку выбросил на помойку, вскоре с Леонидом Осиповичем стало плохо, и его увезли на «скорой помощи» в больницу.

Как потом оказалось, у него на жопе, на правой ягодице образовался большой свищ величиною с луковую головку, который быстро удалили хирургическим путем.

С Мнемозиной тоже произошли невероятные перемены, и если раньше она с огромным наслаждением набрасывалась на меня, то теперь с большой опаской ложилась со мной в постель. В те же минуты, когда я только непроизвольно дотрагивался до нее, ее зрачки сразу же расширялись от ужаса, а зубы стучали как от нервического припадка, и все равно я овладевал ею, только у меня было ощущение, что я обладаю не женщиной, а искусственным манекеном.

В эти минуты я хотел назвать ее бл*дью, проституткой, непотребной женщиной. Голова моя кружилась от одной только мысли, что я столкнулся с небывалым случаем массового психоза или коллективного идиотизма!

Елизавета Петровна вообще от меня пряталась, опускала вниз голову и бежала прочь, завидев меня, и старалась никуда не выходить из своей комнаты.

Наша домработница Вера с изрядной долей брезгливости приносила ей еду и постоянно меняла судно. Леонид Осипович после лечения в больнице все же изредка выходил к нам во время обеда, но все равно старался пореже встречаться со мною.

Почему-то в свой дом в Подмосковье, который им подарил их спятивший от удара Мнемозины зять, они возвращаться не хотели. Возможно, своим присутствием в моем доме они хотели меня задобрить как колдуна. И все же выше моего понимания оставалось безумие Мнемозины.

– Неужели, – думал я, – ее сумасшествие может передаться и нашему ребенку?

Чтобы совсем с ними не спятить, я по вечерам уходил к Борьке Финкельсону, и с интересом наблюдал, как они с Любой играются со своим младенцем, которого в честь отца тоже назвали Борисом. Я им рассказывал про свои неприятности, но они слушали меня вполуха и смеялись, потому что не верили мне, и думали, что я, таким образом, с ними шучу. Уходил я от них с не меньшей головной болью, чем от своих.

Хуже всего, что теперь Елизавета Петровна срала как канарейка. Из комнаты она выходить не желала, поскольку боялась увидеть меня и получить от меня очередной сглаз, а наша домработница судна из-под Елизаветы Петровны выносить не успевала, к тому же Елизавету Петровну из-за геморроя часами мучили запоры.

Теперь струйка неожиданных зловоний растекалась по всему дому из ее комнаты, но выбросить Елизавету Петровну в форточку как канарейку не представлялось никакой возможности! Надо было что-то делать! Единственно нормальной в нашем доме оставалась домработница Вера, но от нее у меня могла разболеться голова.

Очень часто Вера мне подмигивала и украдкой вкладывала в нагрудный карман моего пиджака записочки любовного содержания, в которых предлагала мне заняться любовью, предварительно закрывшись в ванной или в чулане!

Временами я ощущал перед всеми какое-то стеснение, а подчас даже вину за свое умственное превосходство и огромный жизненный опыт. Однажды все-таки мое терпение лопнуло, и я заперся с Верой в чулане. Было темно, пыльно и очень неловко!

Она сотни раз хваталась за мой хобот, то ручками, то пухленькими губками, отчаянно пытаясь возбудить меня любым способом, но совершенно бесполезно, потому что где-то в глубине души я не желал изменять моей Мнемозине!

Однако стоило Вере назвать меня импотентом, как я тут же овладел ею сзади.

Моя родственная душа так громко раскричалась от счастья, что мне пришлось заткнуть ей рот, подвернувшейся под руку подушкой! Внезапно развернувшись, и оседлав меня, как наездница, Вера мгновенно добилась от меня ослепительной вспышки, мощного взрыва. Я весь как будто взорвался изнутри и тут же забылся, и уснул.

Проснулся я в каком-то странном забытьи…

Вера продолжала все еще двигаться, яростно сжимая меня бедрами… Через минуту нам обоим пришлось затыкать рот подушкой, одной подушкой на двоих…

Ее концы с двух сторон мы держали, как нашу тайную связь… готовую нас разделить и тут же соединить… повторяя все наши движенья… помраченья всей нашей Любви…

Я уже устал… Вера продолжала двигаться… я плавал во сне… и даже не пытался вспоминать, сколько я провел с ней часов в чулане, и сколько раз она затыкала мне рот подушкой… Выполз я оттуда, как червь, в абсолютно невменяемом состоянии, и весь выжатый, как лимон, но довольный и счастливый прожитый недавним мгновением, когда был у нее внутри, и ощущал ее своим единым целым…

Что ни говори, а закрыться с хорошенькой и очень юной домработницей в чулане было очень исцеляющим средством, особенно когда твоя молодая супруга и ее родители пребывали в состоянии маниакально-депрессивного психоза.

С этого дня Вера по-настоящему возжаждала меня, как мужчину, и теперь мы пользовались любой свободной минутой, чтобы запереться в чулане.

Кажется, в своей жизни я еще никогда не был таким любвеобильным! Каждый день я овладевал то Мнемозиной, которая стучала зубами от страха, то Верой, которой часто приходилось затыкать рот подушкой, чтобы заглушить наступление приближающегося оргазма.

Впрочем, обстановка царящего в моем доме абсурда только поначалу казалась мне интересной. Особенно интересно было наблюдать за Леонидом Осиповичем и Елизаветой Петровной, которые меня всячески презирали, ненавидели и третировали, а потом вдруг стали панически бояться, глядя на меня будто через глазок тюремной камеры.

Как я уже заметил, безумие смешно только в начале своего возникновения!

Как говорил один мой знакомый психиатр, постоянно общаясь с сумасшедшими, можно и самому невольно чокнуться, даже не заметив этого!

Именно поэтому в моей голове часто возникали вопросы, и было непонятно, задаю их себе я сам, или люди, потерявшие из-за меня положение гордой вертикали?!

И действительно, почему, полюбив свою Мнемозину, я лишился чувства реальности, и когда это чувство реальности стало опять возвращаться ко мне?! Неужели вместе с Верой в чулане?! Или в тот самый момент, когда мне пришлось затыкать ей рот подушкой?!

И почему человек кричит или плачет во время оргазма?! Неужели ощущение счастья столь невыносимо?! А если невыносимо, то почему он так стремится к нему?! Неужели только для того, чтобы придать своему смертному телу бессмертный характер?!

Почему я в конце концов бросил свою работу, перестал общаться с близкими мне людьми, и весь отдался безумному оптимизму: жить, забывая себя, и забывая про все?!

Все эти вопросы очень часто не ко времени, и ни к месту появлялись в моей больной голове, например, в чулане с Верой, где мы закрывались в очередной раз, и куда уже было подведено мощное освещение с вентиляцией.

Вера посадила меня перед собой на маленький диванчик и, как всегда, быстро обнажила свое юное тело, но я вместо того, чтобы жадно набрасываться на нее, стал прежадно и преотвратительно жевать бутерброд с колбасой, который зачем-то прихватил с собой из кухни, увлеченно отвечая сам про себя на собственные же вопросы.

В это время я так увлекся своим раздумием, что даже не заметил, как быстро разделась Вера.

– Чтой-то вы задумчивый какой-то сегодня, али упали откуда-то вниз головкой, – с сочувственным вниманием улыбнулась мне Вера, и, целуя мои блестящие от жира руки, расстегнула ширинку на брюках, мгновенно обхватила мой фаллос губами, тут же заглатывая его целиком.

Все вопросы одним махом исчезли из моей головы, как будто их сдуло ураганным ветром.

Вот так, безумная юность лишила рассудительную старость ее философской невинности.

А, выражаясь поточнее, Вера отымела меня с такой бешеной скоростью, что всякое упоминание о смысле бытия выглядело бы просто неприличным в атмосфере нашего с ней совокупления, но именно в эту секунду я почувствовал угрызения совести.

Совесть раздела меня до душевной боли, она оголила мое сердце, и выбросила мне на глаза собственную душу, душу как вещь ненужную мне самому, душу, ведущую вниз, в безысходную тьму…

– Что я наделал, ведь я же люблю свою Мнемозину, – плакал я, минутой позже, повторяя одну и ту же фразу.

– Так никто и не собирается отнимать у тебя твою Мнемозину, – обиделась Вера, со злой усмешкой набрасывая на себя платье.

– Прости, – сжал я правую руку Веры, – но я действительно ее люблю!

– Так почему же тогда она вас так боится? – усмехнулась Вера, вырвав свою руку.

– Не знаю, – пробормотал я, тоже одеваясь, – в жизни всегда все так сложно и так запутано!

– Зато я знаю! – язвительно сощурилась Вера. – Она просто сумасшедшая, как и ее папаша с мамашей!

Что я мог сказать в ответ Вере, которая каждый день выносила судно из-под Елизаветы Петровны, вдруг уподобившейся канарейке, живущей в клетке?! Ничего!

Однако, слова Веры заставили меня серьезно задуматься над собственной жизнью.

Существование моей жены и ее родителей трагично, они спятили все и почти одновременно, как будто их кто-то и на самом деле заколдовал.

В какой-то степени я винил себя, думая, что, если бы не мои угрозы и шантаж, то Мнемозина бы никогда не стала моей женой, а так пережитая ею и ее родителями депрессия вызвала стойкую утрату их рассудка.

По всем признакам это было что-то вроде маниакально-депрессивного психоза, и все же мне явно была нужна помощь специалиста.

Таким специалистом стал мой давний друг Петр Петрович Мануйлов, Петя, с которым я много лет назад делил комнату на двоих в общежитии.

Конечно, время отдалило нас друг от друга, и уже несколько десятков лет я с ним не общался, но был вполне уверен, что если обращусь к нему за помощью, то обязательно ее получу.

О Пете я не раз слышал отзывы своих коллег, как о прекрасном специалисте в области психиатрии.

В настоящее время он возглавлял довольно известное и уважаемое лечебное учреждение, где лечились даже звезды нашего кинематографа, эстрады и политики, поэтому найти его рабочий телефон по телефонному справочнику было не сложно.

На следующий день я позвонил ему, и мы договорились с ним о встрече.

Петя очень взволнованно продиктовал мне свой адрес, а когда узнал, что мне понадобилась его помощь как специалиста, с ехидным смешком стал укорять меня за многолетнее отсутствие на его жизненном горизонте.

В ответ на эту несправедливую тираду я осторожно промолчал.

Увы, но мы в одинаковой степени позабыли друг друга. Из всех моих друзей самым близким мне человеком был только Борька Финкельсон.

Правда, надо еще добавить, что мы с ним жили на достаточно близком расстоянии друг от друга.

– Ну, ладно, приезжай, сукин ты сын! – развеселился Петя, с неожиданной теплотой отозвавшись о нашей предстоящей встрече.

Уже вечером этого же дня я переступил порог его дома.

О, Боже, как же он постарел, стал совсем лысым и морщинистым старичком, впрочем, я и сам выглядел не лучшим образом.

– Знакомься, это моя жена Сара, – представил мне свою жену Петя.

Сара была намного моложе меня и Пети, ей было около сорока лет, но все равно по сравнению с моей Мнемозиной она выглядела староватой теткой, а, попросту говоря, была по годам ровесницей матери Мнемозины.

Восприняв мою улыбку как выражение моего восхищения ею, Сара непозволительно крепко обняла меня и даже поцеловала в губы. От нее очень здорово пахло спиртным, из чего можно было сделать вывод, что Сара обладает болезненной тягой к алкоголю.

Вскоре Петя подтвердил мою догадку, рассказав, как Сара из пациентки, проходившей лечение в наркологическом отделении психиатрической клиники, превратилась в его жену.

Конечно, полностью, как я успел заметить, ее изменить не удалось, однако, хитрый Петя приучил пить Сару вместо водки сухое вино, которое в их доме было в предостаточном количестве.

Только в коридоре у них стояло три ящика «Бургундского» и два ящика лучших чилийских вин.

За столом Петя с Сарой часто целовались и вообще были очень милы, хотя и вызывали во мне глухое раздражение ввиду отсутствия собственных прелестей.