Текст книги "Мнемозина, или Алиби троеженца"

Больше всего меня занимала люстра, изображавшая собой трех змей, чьи головы и жала из них объединял один светящийся шар, словно этот шар был их общим ядом, объединившим их помыслы и одинаково ослепившим их разум. Иногда вещи олицетворяют собой судьбу их хозяев.

Я, например, не раз слышал, как со смертью хозяина останавливались его часы, или вместе с ним умирала его кошка или собака.

– Что это с тобой?! – заметила мой отсутствующий взгляд Мнемозина.

– Ничего! – улыбнулся я. – Просто берегу свою душу от дурных помыслов и не слушаю вас!

– Ага, ты, значит, заварил эту кашу, а нам ее расхлебывать! – закричала Мнемозина.

Внезапно я подумал, что крик в человеке рождается из-за необузданности самой страсти, страсти безумной и коварной. Недаром же, когда человек кричит, то он не помнит сам себя, и не важно, от счастья или от злости!

– Ты уж решай, что нам делать, а то мы все сейчас передеремся! – жалобно поглядела на меня Капа.

Теперь плакала одна Вера.

Ее плач не был выражением какой-то безысходности, скорее всего он выражал собой одну детскую обиду за себя как за личность, с чьими природными свойствами никто не желал считаться.

– Может, действительно, Ося, чего-нибудь придумаешь, – перешла с крика на шепот Мнемозина.

От крика она охрипла и теперь смущенно улыбалась.

– Надо придумать, – вздохнул я и сев в кресло, закинул ногу на ногу, весьма театрально приложив руку к виску.

За окном ярко горело солнце, которое, казалось, высвечивает любые человеческие грехи.

– Давайте, его оставим подумать, – прошептала сиплым голосочком Мнемозина, и они втроем тут же исчезли как три русалки, русалки с животами, правда у одной из них он еще только намечался.

Бросить их я не мог, и это было очевидно, но так часто проваливаться, как в сон, в их тела, оборачивающиеся потом скандалами, меня не очень занимало!

Чтобы быть собой, надо поменьше сношаться, – убеждал я себя, но стоило любой из моих трех жен, как бы случайно прикоснуться ко мне рукой, ногой, да чем угодно, как я тут же терял голову!

При всей их дикости, при всем их диком ханжестве и зверском самолюбии, никакая любовь не поможет избежать ссор, драк и взаимных претензий друг к другу.

О, если бы, конечно, мы жили в патриархальной семье, и я как муж мог стукнуть кулаком по столу, и никто бы меня не ослушался, тогда еще можно было навести какой-то порядок, но все их разговоры о том, что я их хозяин, и, то, что я должен решать их судьбу, всего лишь лицемерие, обличенное в половое стремление добиться близости со мной.

Вся беда была в том, что все они втроем были в поре активного полового возраста, а поэтому любая близость со мной, даже подобие этой близости, была им необходима как воздух, и даже я сам чувствовал это.

Однако, как распределить себя между сразу тремя женщинами я не знал. Почему-то мне подумалось о гареме. У падишаха каждая жена или наложница, как правило, имела свою собственную комнату-спальню, чтобы он мог ночью посещать ту избранницу, которая ему была нужна.

У некоторых падишахов были сотни и даже тысячи жен и наложниц, и поэтому иногда уходили целые годы, чтобы он смог добраться до той или иной жены или наложницы.

Обычно днем все жены и наложницы собирались в большом помещении, который назывался сераль (впоследствии сераль стал синонимом слова гарем).

В серале жены и наложницы общались между собой, играли на лютне, танцевали и устраивали совместные трапезы, а также общались с евнухами, которые присматривали за ними.

Самым подходящим решением моей проблемы по аналогии с гаремом мне показалось ночное посещение жен падишахом.

Никто из жен или наложниц не знал, когда он к ним придет, на это была его воля, и никаких обид на этот счет с их стороны тоже не было, да они и не могли рассказывать друг другу о ночных посещениях своего хозяина, своего мужа. На такие разговоры накладывалось строгое табу.

Своими мыслями я тут же поделился со своими женами и, кажется, им пришлась по душе идея ночных посещений. Только они поставили условие, чтобы я за ночь посещал всех, не важно, на какое время и в какой очередности.

Вообще об этом условии заговорила первой Мнемозина, но Вера с Капой ее поддержали.

Все были довольны, все улыбались, и всем ужасно надоела эта бессмысленная ревность и вражда.

Один я глубоко потрясенный их взаимным решением, щелкал пальцами, причмокивал губами, глядя на них с жалкою улыбкою, и думал: «Неужели я смогу их всех троих удовлетворять за одну ночь, и что будет, если от одной из них я не смогу найти дорожку до другой?!»

Глава 20. Каждому подлецу его имя к лицу

Может, они так привыкли ко мне или окончательно сдружились между собой, но эта проблема уже перестала для меня существовать, я посещал их, когда хотел.

Старался по возможности соблюдать какую-то очередность, потом плюнул на все, и ходил по ночам только к Капе, потому что Мнемозине с Верой надо было скоро рожать. Жизнь, как говорится, шла своим чередом, а мое тело много раз побывавшее в употреблении лучилось безумным восторгом!

Леонид Осипович с Елизаветой Петровной изредка посещали нас, но уже безо всяких истерик.

По-видимому, они все же осознали, что запретить нашей совести спать спокойно, они не в силах, и что каждый человек устраивает свою жизнь так, как считает нужным. Ну и живем мы втроем, но кому от этого плохо?!

Если только нам самим, но это уже наше дело! В общем, все как-то успокоилось, листья с деревьев уже давно пооблетали, и казалось, что ничто нашей семье не угрожает.

Была та самая пора благоденствия, когда твои проблемы даже сквозь увеличительное стекло выглядят как крошечные насекомые.

Я по ночам множество раз овладевал Капой, а Мнемозина с Верой отдыхали, готовясь к собственным родам.

Днем мы с Капой их опекали, и старались по дому все делать сами. Однажды воскресным днем, когда мои жены ушли прогуляться по набережной, а я остался дома, чтобы постирать наше белье, и уже сделал первую загрузку в машинку-автомат, кто-то позвонил.

Я открыл дверь, и увидел довольно молодого человека, лет тридцати-сорока, стриженого под бобрик и одетого в кожаный плащ.

– Можно войти?! – спросил он, и сразу же нисколько не церемонясь, вошел в нашу квартиру.

– Что вам нужно? Кто вы?!! – удивился я.

– Пока мне нужны только вы!

– Честно говоря, не понимаю, о чем идет речь?

– Речь идет о моей дочери – Капитолине. Вы знаете, что ей только совсем недавно исполнилось шестнадцать лет?

– Честно говоря, не знал, – покраснел я. – Что же мы стоим-то?! Раздевайтесь и проходите! Будьте как дома!

Я помог ему раздеться, и мы прошли в гостиную.

– Вы хоть понимаете, что вас можно посадить за это в тюрьму! – неожиданно заорал он, как только сел в кресло.

– Да мне об этом даже и мечтать как-то не приходилось, – кисло улыбнулся я.

– Старый козел! – он нахмурился, и готов был вот-вот наброситься на меня.

– Может, все-таки познакомимся сначала? – спросил я, немного поеживаясь от его злого взгляда.

– Познакомиться?! С вами? – закричал он, дрожа от возмущения.

– Вообще-то между нормальными людьми дела так не делаются, – обиженно вздохнул я.

И зачем я сказал эту дурацкую фразу?

Он сразу же резко вскочил с кресла, и кинулся на меня, замахиваясь для удара кулаком правой рукой, но я вовремя слетел с кресла, и он, промахнувшись, упал на него всем телом. Тогда я сзади заломал ему левую руку, и прижав его спину своим правым коленом, продолжал удерживать его в таком положении.

– Старый развратник! Тебя обязательно посадят! – орал он.

По моему лицу струился пот. Машинка на кухне продолжала гудеть и вибрировать. Его тело как будто в такт машинке тоже гудело подо мной и вибрировало.

– Нам надо поговорить, но как цивилизованным людям, – сказал я, продолжая заламывать его левую руку.

– Это ты-то нормальный, цивилизованный?! – зашелся он издевательским смехом.

– Не важно, какой я, и не важно, какой вы!

– А что же тогда важно? – спросил он тихо, кажется, немного успокоившись.

– Важно, чтобы вы поняли, что я не знал, сколько вашей дочери лет, и что она пришла ко мне жить сама, по своей воле! – вздохнул я.

– Да, разве у нее на лице не написано, что она еще ребенок, – от жалости к ней и к себе он даже всхлипнул, – отпустите меня, черт побери!

– А вы не будете кидаться на меня с кулаками?!

– Не буду! – он рыдал, нисколько не стесняясь меня.

Я отпустил его и достал из секретера бутылку армянского коньяка с двумя бокалами и разлил.

– Давайте, выпьем, – предложил я.

– Я пить с вами не буду! – он неприятно захлюпал носом.

– Дело ваше! – опять вздохнул я и выпил.

Увидев мой жест, он тоже схватил свой бокал и выпил.

– Вас зовут Иосиф Розенталь, и я очень много про вас знаю! – злая усмешка на его лице обозначила степень его неприязни и брезгливости.

– Кажется, я от своего имени ничего не теряю!

– Каждому подлецу его имя к лицу! – конечно, он не скакал, как блоха от радости, но был вполне доволен старым как мир афоризмом.

– Может, повторим? – спросил я. Снова разливая коньяк по бокалам.

– И почему все евреи такие хитрож*пые?! – с сарказмом прищурился он.

– Я не советую вам оскорблять мою нацию! – нахмурился я, – на меня вы можете изливать свои эмоции как угодно, но в наших с вами отношениях, мой народ совсем не причем!

– Еще как причем! – захохотал он, выпивая свой бокал.

– Ну что ж, дело ваше, Филипп Филиппович Буйносов!

– А вы откуда знаете, мое имя?! – удивился он.

– Капа мне о вас очень много рассказывала, – вздохнул я.

Капа иногда ночами после нескольких актов, совершенных, будто под копирку, страстно и возбужденно, очень многое рассказала мне о своем отце. Он воспитывал ее один и без матери. Мать по неизвестным причинам повесилась, когда Капе было три года.

Чтобы обеспечить своей дочери счастливую жизнь, Филипп Филиппович с головой ушел в бизнес. По словам Капы, это был трудоголик, который очень рано рано вставал и уезжал на работу без завтрака, очень поздно возвращался, поэтому воспитанием Капы занимались в основном няни, которые часто менялись как перчатки.

Стоило Филиппу Филипповичу найти какую-нибудь соринку на полу или разбитую Капой игрушку, как няня была тут же уволена. Капа не могла по этой причине испытывать сильных чувств к отцу, и в какой-то мере ее любовь ко мне, как к мужчине уже преклонных лет, во многом объяснялась никак не удовлетворенной в детстве потребностью в отце. Говорить об этом Филиппу Филипповичу было бесполезно.

Он был чрезмерно самолюбив и упрям, и теперь во что бы то ни стало, он хотел забрать у меня свою дочь.

Но имел ли он на это какое-то моральное право?!

Я не хотел терять Капу, и поэтому как-то постепенно за разговором попытался внушить Филиппу Филипповичу мысль о том, что Капе более необходим я, чем он, и что именно со мной она будет счастлива, но стоило мне только заикнуться об этом, как Филипп Филиппович снова, как зверь, набросился на меня.

На этот раз я не успел увернуться от его удара правой, и поэтому получил под левым глазом багровый синяк. Филиппу Филипповичу тоже досталось от меня.

Его разбитая губа и распухшая переносица свидетельствовали и о моем незаурядном таланте сражаться за женщину как за свою собственность.

После драки мы опять выпили и даже как-то подобрели друг к другу.

– Ничего, заживет, – говорил Филипп Филиппович, разглядывая мой синяк под левым глазом.

– Конечно, заживет, – соглашался я, с жалостью поглядывая на его разбитую губу и переносицу.

Говорить о беременности его дочери я не то, что боялся, просто у меня как-то не поворачивался язык, да и сам Филипп Филиппович выглядел как-то очень жалко и совершенно неуместно в нашей гостиной.

– Вы ждете дочь?!

– А вы ждете любовницу?! – после обмена этими фразами мы оба погрузились в молчаливое ожидание.

Больше всего меня беспокоил приход моих жен, уже в самом их приходе я предугадывал более серьезный скандал.

К тому же внимательно приглядываясь к респектабельному виду Филиппа Филипповича, и к его золотой печатке на среднем пальце с изображением двуглавого орла, чьи крылышки были густо усеяны бриллиантами, я ощущал невидимое присутствие других людей, которые в необходимый для него момент могли появиться в нашей квартире.

В общем, наше ожидание затягивалось, а воздух был весьма густо пропитан ощущением какой-то глобальной катастрофы.

И словно в подтверждение моих тревожных мыслей Филипп Филиппович набрал по своему телефону какой-то номер и бросил одну отрывистую фразу «Вы на месте?» – и, кивнув головой, отключил телефон.

Раздался звонок.

– У них были ключи, и это не они, – подумал я, и пошел открывать дверь. Филипп Филиппович кинулся за мной следом.

– Боитесь, что убегу?! – усмехнулся я, и открыл дверь.

На пороге стояли немного смущенные, Леонид Осипович с Елизаветой Петровной.

– Ну, принимай, зятек, гостей! – слабо улыбнулся Леонид Осипович, еще не видя за моей спиной притихшего, и затаившегося как зверь, Филиппа Филипповича, который сразу же после этих слов выбежал к гостям, все еще стоящим на пороге.

– Кто это?! – спросил он меня, пристально вглядываясь в такие же удивленные лица Леонида Осиповича с Елизаветой Петровной.

– Я спросил первый! – заорал Филипп Филиппович, и, достав из-за пазухи пистолет, направил его дуло сначала на меня, а потом на них.

– Это родители моей жены, – вздохнул я.

– Да, какая она тебе жена, старый развратник?! – возмущенно прокричала Елизавета Петровна.

– Так вы, значит, тоже пострадавшие?! – смутился Филипп Филиппович, уже пряча за пазуху пистолет.

– Так еще бы, – заулыбался Леонид Осипович, и, подойдя к Филиппу Филипповичу, горячо затряс его руку.

– А вот пистолетом нас необязательно было пугать, – насупившись и краснея, пробормотала Елизавета Петровна.

– Да, ладно, Лиза, это ведь наш человек! Может, мы вместе этого христопродавца на чистую воду выведем! – небрежно откликнулся Леонид Осипович.

– А ты не думаешь, что нашей дочке не сегодня, так завтра рожать от него?! – разнервничалась Елизавета Петровна.

Я захлопнул дверь, когда они вошли уже в квартиру, и прошел в гостиную. Филипп Филиппович и Леонид Осипович с Елизаветой Петровной тоже за мной зашли в гостиную.

– Так может и моя дочка беременна?! – спросил меня со злой усмешкой Филипп Филиппович.

– И ваша тоже! – все еще радуясь, сказал Леонид Осипович, усаживаясь в кресло.

– Ну и дурак же ты, Леонидыч! – и Елизавета Петровна повертела пальцем у своего виска.

– Ах, да, – опомнился Леонид Осипович, но Филипп Филиппович уже достал пистолет и направил его дуло мне в лицо.

– Ну что, старый козел, пришла твоя прекрасная кончина!

– Папа, нет! – вбежала в гостиную Капа, вслед за ней вбежали и Мнемозина с Верой.

– Папа, я прошу тебя, спрячь пистолет! – заплакала Капа, ухватившись своей рукой за запястье его руки с пистолетом.

– Я люблю его, я такая же жена как они! – и она кивнула головой в сторону Мнемозины с Верой, стоящих рядом со мной и уже прикрывших меня своими телами.

– Так ты, г*внюк, еще и троеженец, – зашелся нервным смехом Филипп Филиппович, в этот момент грянул выстрел, но его рука была уже опущена рукой Капы, и поэтому пуля ушла в пол.

Капа его тут же укусила за руку, он выронил пистолет, а ногой она отшвырнула пистолет в нашу сторону.

Мнемозина схватила его и направила дуло в Филиппа Филипповича.

– Дочка, дочка, прекрати! – взмолилась побелевшая от страха Елизавета Петровна.

– Ой, мне плохо! – сказала она и откинулась головой назад в кресло, в котором сидела.

– Воды! Воды! – заорал Леонид Осипович, вскакивая с кресла, и тут уже побежал на кухню.

– Может, вы все-таки уберете пистолет, ведь вашей матери плохо! – расстроено глядя на Мнемозину, вздохнул Филипп Филиппович.

– Это из-за вас ей стало плохо, – кривая усмешка едва обозначила рот Мнемозины.

– Ты только его не убивай! – жалостно вздохнула Капа.

– Если он будет вести себя пристойно, то может останется живым, – ответила Мнемозина.

Тут же у Филиппа Филипповича в кармане зазвенел телефон.

– Не разрешай ему говорить, у нашего дома нас ждут его люди, – сказал я Мнемозине.

– Если я не возьму телефон, вам же хуже будет, – уже гораздо смелее поглядел на нас Филипп Филиппович.

– Ну, что ж, возьмите и скажите, что у вас все в порядке, – быстро нашлась Мнемозина, помахивая в воздухе пистолетом, – а еще, скажите, чтобы они уезжали отсюда!

– Отсюда?! – переспросил с озабоченной миной на лице Филипп Филиппович, и взяв в руки телефон, сказал: «У меня все в порядке! Можете уезжать! Что?! Здесь хозяин я, а не вы и в случае … ну, так то!» – и он отключил телефон.

В это время Леонид Осипович облил стаканом воды лежащую в кресле Елизавету Петровну, и она сразу же пришла в себя.

– О, Господи, какой кошмар, – заговорила она, опять увидев свою дочь с пистолетом в руках.

– Мама, ты, главное, только не нервничай! – ободряюще улыбнулась Мнемозина.

Вера, стоящая рядом, сняла с себя пояс, и стала им обвязывать руки уже послушно севшего в кресло Филиппа Филипповича.

– Пап, мы ничего тебе плохого не сделаем! – словно оправдываясь за всех нас, заговорила Капа. – Просто так надо! Понимаешь!

– Конечно, надо! – хитро заулыбался немного успокоившийся Леонид Осипович.

– Экий, вы – хамелеон! – поглядел с брезгливой гримасой на Леонида Осиповича Филипп Филиппович.

– Станешь, пожалуй, хамелеоном, когда вы мою жену чуть до инфаркта не довели!

– Папа, ты не прав, ты действительно вел себя отвратительно, – с укором на Филиппа Филипповича поглядела Капа.

– Слушай, уйди от греха подальше! – закричал уже связанный по рукам и ногам Филипп Филиппович, но Вера хладнокровно засунула ему в рот тряпку, которой до этого мы протирали пыль.

– Это же не гигиенично! – пожалела отца Капа.

– Может и не гигиенично, зато вполне надежно! – сказала, как отрезала Вера.

– Нам надо уходить, но если все же кто-то остался следить за нашим домом, то Капу сразу узнают! – сказал я.

– Ничего страшного! – улыбнулась Мнемозина. – У меня есть рыжий парик и солнцезащитные очки.

– Дочка, куда же вы убегаете-то?! – встревожилась Елизавета Петровна.

– Куда-нибудь! – весело отозвалась Мнемозина и вместе с Верой и Капой вышла собираться в дорогу.

– А что вы скажете?! – поинтересовалась у меня Елизавета Петровна.

– Каждый, кто потерял свой дом, находит новый, – ответил я.

– А я думал, что не находит, – вздохнул Леонид Осипович, и мне почему-то его стало жалко, как впрочем, и расплакавшуюся Елизавету Петровну.

Филипп Филиппович одиноко молчал, вместе с нашей пылью на зубах.

Глава 21. Духовно-интимное содружество

Время неуклонно близилось к закату.

И все же, как ни странно, я полюбил эти тихие спокойные вечера. На красивом берегу Оки мы купили избу, где решили надолго обосноваться. Изба стояла чуть поодаль от деревни, и этим нам еще больше понравилась.

Обычно вечером Мнемозина садилась в плетеное кресло и читала детектив, а я с Верой и Капой разводили костер, а потом на углях я ставил подставку для шампуров и накалывал на них баранину.

Нежное мясо сочилось кровью и быстро покрывалось корочкой.

После шашлыков с сухим вином я спускался с обрыва вниз к реке, и собирал у самой кромки берега красивые камушки, их было не так много из-за обилия белых известковых камней, но все же иногда они попадались, и тогда я жадно хватался за камушек, радуясь ему, как ребенок, словно в нем была какая-то удивительная живая цельность и красота, держащая весь этот мир в благообразном равновесии.

Иногда я купался. Вода была уже по-осеннему холодна, и поэтому я быстро выскакивал на берег.

Мои жены не купались, а только весело поглядывали на меня, удивляясь, как я могу купаться в такой холодной воде.

Почему-то здесь в русской глуши я еще больше всех их полюбил. Головокружительный побег из Москвы, устроенный в основном только ради меня, очень укрепил наш брак, если, конечно, можно назвать так наше духовно-интимное содружество.

Набравшись сил и здоровья, и вдоволь наглотавшись чистого деревенского воздуха, я все чаще уединялся с Капой, поскольку Вере с Мнемозиной надо было беречься.

Самым любимым нашим местом с Капой стал сеновал на чердаке в курятнике. Внизу бегали и кудахтали куры, а мы с Капой зарывшись головой в душистую солому, трепетно и нежно проникали друг в друга.

Я чувствовал, что благодаря ей я сильно омолаживаюсь и становлюсь все здоровей. Капа словно вдохнула в меня вторую жизнь, и я за это был очень ей благодарен. Правда, один раз с нами приключилось недоразумение.

Однажды, когда мы с Капой уединились на сеновале, и нас неожиданно громко стали звать Мнемозина с Верой, бедра Капы вдруг свело какой-то отчаянной судорогой, и ее мягкое и упругое лоно вдруг яростно обхватило мой пенис железной хваткой, и я уже никак не мог освободиться от нее, как и она от меня.

Вот так мы и лежали, зарывшись вдвоем в густой соломе.

Уже вечерело, всюду смеркалось, куры с петухом затихли, усевшись на насест, а Мнемозина с Верой уже охрипли от крика, и жалобно плакали, думая, что нас выследил и выкрал коварный Филипп Филиппович.

С глупым недоумением и жалостью обнимались мы с Капой, и безуспешно пытались освободиться друг от друга. Из-за этих мучительных и болезненных попыток мы так устали, что не заметили, как уснули, а ночью мой пенис сам вывалился из спящей и расслабившейся Капы.

А утром, когда мы одновременно проснулись, и от радости почувствовали жгучее желание, и снова проникли друг в друга, ее коварное лоно в момент семяизвержения снова заключило мой пенис в свои могучие объятия.

Я резко попытался освободиться, но только причинил боль ей и себе.

– Что ж ты делаешь, дурак этакий?! – простонала от боли Капа.

– Ты только не волнуйся, скорее всего, это у тебя от нервов, – предположил я.

– Не знаю, – прошептала Капа, и, уткнувшись своим носиком мне в подмышку, тихо зарыдала.

– Это вы что ли в соломе спрятались? – послышался снизу крик Мнемозины, и мой пенис мгновенно освободился.

– Слава тебе Господи! – облегченно вздохнула Капа и поцеловала меня.

– Чтой-то вы не откликались-то? – продолжала снизу кричать Мнемозина. – Или решили себя там до смерти затрахать!

– Нет, до смерти нам еще рановато! – весело откликнулась Капа, и быстро накинув на себя платье, спрыгнула с сеновала вниз в копну сена.

Я тоже натянул на себя штаны, и прыгнул следом.

– Просто мы там крепко уснули, – объяснил я Мнемозине наше долгое отсутствие.

– И даже не слышали, как рано утром петух наш пел?! – удивилась Мнемозина.

– Нет, не слышали, – смущенно переглянулись мы с Капой.

– Что ж, в деревне воздух-то ядреный, вот их и разморило, – усмехнулась Вера.

На следующий день к нам приехала Нонна Львовна, акушерка, знакомая Бориса Финкельсона, к которой он обратился по моей просьбе за помощью, поскольку Мнемозина с Верой должны были очень скоро рожать.

На вид Нонне Львовне было пятьдесят лет.

Очень высокая и полная, с пронзительно голубыми глазами, с высокой полной грудью, она являла собой пример очень уверенной в себе и самодостаточной женщины.

Я встречал ее на железнодорожной станции один, а потом мы вместе от станции шли по тропинке через поле к нашей деревне.

– Так это, значит, вы соблазнили сразу трех молоденьких девушек, – задумчиво поглядела на меня Нонна Львовна, – интересно, как вам это удалось?!

– Я думаю, Бог мне дал вторую жизнь, чтобы я смог оставить после себя потомство, – спокойно выдержал я ее взгляд.

Я шел впереди Ноны, и нес два ее больших чемодана. Очень скоро стал накрапывать дождь, и Нонна достала из своей сумочки зонтик, и раскрыв, шла со мной рядом, прикрывая зонтиком себя и меня.

– А вы не жалеете, что стали многоженцем?! – спросила она.

– Нисколько! Благодаря своим новым женам я научился любить и быть любимым. А что может быть лучше этого?!

– Может вы и правы, – вздохнула она, – а я вот за свою жизнь никого не полюбила, никого не родила! Как говорится, сапожник без сапог!

– А вы только поверьте, и вам обязательно повезет, – улыбнулся я.

– Люди обычно думают, что если они заведут себе семью, а потом ребенка, то обязательно обретут свое счастье, – заговорила Нонна Львовна, – но это не так. Чувства со временем оскудевают, дети вырастают и теряют связь с родителями!

– Вы себя успокаиваете?! – спросил я.

– Нисколько! – усмехнулась она и опять пристально поглядела мне в глаза. – Наверное, все-таки трудно быть многоженцем!

– Мне не хочется отвечать посторонним людям на вопросы о моей личной жизни. И какое, в сущности, им до нее дело? Но я люблю своих жен, и не могу без них жить, и если с ними что-то случится, то пусть случится и со мной!

– Извините, но я не стремилась вас обидеть, – покраснела Нонна Львовна, – просто Борис мне очень много рассказывал о вас!

– Он это умеет! – повеселел я.

Все-таки на эту умудренную жизнью женщину было грех обижаться, да к тому же нам очень была нужна ее помощь. Мнемозина, Вера и Капа восприняли появление Нонны Львовны без особой радости.

Уж слишком большая разница в возрасте была между ними, и как выяснилось потом, у Ноны Львовны был очень несносный характер

Она просто патологически любила обижать людей. Моим женам за обедом и ужином Нонна Львовна часто задавала нескромные и, как всем казалось, по форме оскорбительные вопросы.

Я понимаю, что как акушерке ей необходимо было знать, продолжаю ли я вести интимную жизнь с Мнемозиной и Верой, но с большим нахальством интересоваться количеством и качеством чужих оргазмов, это уже выходило за пределы ее профессии.

Однажды поздно вечером к нам с Капой на сеновал залезла плачущая Мнемозина.

Оказывается, Нонна Львовна пыталась сорвать с нее трусы, чтобы запустить свою грязную руку ей во влагалище и пощупать матку.

Как потом объяснила нам сама Нонна Львовна, это было необходимо, чтобы установить готовность матки к родам.

Кроме этого она обматерила и Мнемозину, и Веру, за то, что они обе спали на животе.

У меня, как и у моих дорогих жен уже стало складываться впечатление, что эта Нонна в силу своего ненайденного и неосуществленного либидо малость свихнулась, и теперь пытается как-то всем нам насолить.

Хуже всего, эта наглая стерва совала свой нос во все места, куда угодно, и самое скверное, что ее нос всегда пролезал!

Рано утром она будила всех нас на зарядку.

Я, конечно, понимал, что есть специальные упражнения для беременных, но зачем так рано, в шесть часов утра всех будить, и потом, как мне кажется, для русской молодой бабы, которая каждый день рубит дрова, носит воду с колодца, кормит кур, поросят и кроликов (за последнее время мы обзавелись и этими зверюшками) никакая гимнастика вообще не нужна!

Однако Нонна тут же запретила им, и рубить дрова, и носить воду с колодца, и кормить наших зверюшек, и теперь я все это делал один.

Неожиданно я почувствовал, что в моем лице Нонна мстила за отсутствие своей половой жизни всему мужскому роду! Перечислять все гадости, которые нам причинила Нонна Львовна было практически невозможно, ибо для этого просто не хватит никакой памяти!

Достаточно только вспомнить, как она, пользуясь нашим недолгим отсутствием (мы вышли все вместе прогуляться по берегу реки), вылила, а, попросту говоря, уничтожила без малого три ящика прекрасного французкого вина «Луи Этенауэр Шато Супериор Резерв», двенадцатилетней выдержки, и пригрозила нам еще, что постоянно будет это проделывать, поскольку беременным любое вино категорически запрещено!

А как она заорала на нас, когда мы все вместе закурили на скамейке в саду. На ней просто лица не было, одни трясущиеся губы и пронзительные голубые глаза, надо добавить, что это были очень злые и страшно безумные глаза.

От ее крика Мнемозине с Верой стало так плохо, что они целый час на пару блевали за сараем у поленницы дров.

– Еще немного, и я окочурюсь раньше своих родов, – зарыдала Мнемозина.

– А я или загнусь, или рожу какого-нибудь заморыша, – всхлипнула Вера.

– А у меня вообще может выкидыш быть, – поддержала их Капа.

– Ну, тебе-то еще рано, – с сомнением поглядели на нее Вера с Мнемозиной.

Уже темной ночью мы все вместе сидели на сеновале в курятнике, и пили бутылку «Каберне», которую я тайком принес из нашего сельпо.

Кстати, мы всегда пили только легкое вино и курили легкие сигареты, да и вообще курили очень редко.

Самой заядлой курильщицей у нас была Капа, а мы уже курили за компанию с ней. Тусклый фонарь, освещавший курятник, упрямо подчеркивал торжественную унылость наших лиц.

Икона Николая Угодника, висящая в углу курятника, над длинным насестом, на котором сидели притихшие куры с петухом, придавала нашему временному пристанищу удивительную атмосферу метафизической близости, словно нас заранее связал друг с другом Он, самое Высшее и Вечное на свете Существо и Начало, Бог…

– Я думаю, надо сделать так, чтобы у Нонны не было времени обращать на нас внимание, – вдруг прошептала Мнемозина.

– А как это?! – удивилась Капа.

– Наверное, давать ей каждый раз в пищу слабительное, – предположила Вера.

– Молодец! – радостно поглядела на нее Мнемозина.

– Да, но кто же тогда будет у вас принимать роды?! – забеспокоился я.

– Ты и примешь, ты же вроде как медик, – усмехнулась Мнемозина.

– Вообще-то я могу сделать вам кесарево сечение, у меня и набор скальпелей с собой есть, и шелковая нитка с хирургической иглой, – оживился я, однако мои жены восприняли мои слова безо всякого воодушевления.

– Это что же получается, если ты учился на хирурга, и всю жизнь вскрывал каких-то покойников, то теперь тебе не терпится разрезать нам животы?! – возмутилась Мнемозина.

– Пожалуйста, не нервничай, ты совсем неправильно меня поняла, просто я имел в виду, что в случае внезапного отхождения околоплодных вод и вашего критического состояния, я смогу сделать вам кесарево сечение, чтобы спасти и вас, и наших детей! – обиженно вздохнул я.

– Извини, но мы просто не поняли друг друга, – улыбнулась Мнемозина, и, крепко обняв, поцеловала меня.

Вслед за этим последовали благодарные поцелуи от Веры и от Капы. После распития бутылочки, мы уснули вчетвером на сеновале, тесно прижавшись друг к другу.

Поскольку Нонна Львовна всех нас уже достала, как выразилась Капа, то на следующий день мы вместе с куриным супом подмешали ей изрядную долю измельченной коры крушины, которой в достаточном количестве росло неподалеку от нашего дома.

С этого дня Нонна Львовна нас уже ничем не донимала, ибо ее саму донимали спазмы кишечника и постоянно возникающий понос.

Стоило ей чего-нибудь поесть, как она тут же летела пулей в наш деревенский сортир, стоящий во дворе нашего дома, а поскольку выгнать ее оттуда не было никакой возможности, то я рядом по соседству выстроил для нас еще один сортир.

А через три дня, ближе к вечеру, у Мнемозины начались родовые схватки.

Все было настолько неожиданно, что мы все растерялись. Бедная Нонна Львовна уже в который раз сидела в сортире, и ни о чем не думала, кроме своего поноса.