Текст книги "Мнемозина, или Алиби троеженца"

Глава 26. Волнение тела душе, как таинственное письмо

Самый трудный подростковый возраст, это когда тебе уже за шестьдесят, когда возраст становится и помехой, и обузой. Конечно, кто-нибудь может подумать, что я супергерой и суперталант, и в плане жизни, и в плане секса, раз умудряюсь жить сразу с тремя женщинами, но это совсем не так, и никакой я не талант, и на морду я уже старый и некрасивый, а суть только в том, что я люблю, что во мне море желания и любви, и все, что во мне есть, я не боюсь отдавать, ибо взамен я получаю гораздо больше!

Временами мне кажется, что я люблю весь мир! И что весь мир произошел от меня, даже лошади и тигры, даже рыбы и стрекозы, и очень маленький червячок!

А еще я хочу не только любить своих жен, но еще и уважать, и пусть даже в них есть что-то подленькое, что-то мизерабельное, но мы соединились, и все глупое и ненужное сразу же развелось как дым и исчезло.

А еще, я верю, что Бог не позволит возникнуть между нами какому-то гаденькому непониманию.

Лучше заткнем глаза свои и уши, чтобы никого вокруг не слушать, и чтобы только чувствовать себя!

Вот так я тихо думал и наслаждался семейной идиллией, случайно образовавшейся в квартире Скрипишина. Прошло уже несколько дней.

Вера уже постепенно пришла в себя, Нонна Львовна заваривала ей каждый день кровоостанавливающий чай из крапивы, куда еще добавляла валериану с семенами укропа, а чуть позднее делала ей спринцевания с облепиховым маслом и настоем ромашки.

Скрипишин исправно бегал в магазин, и очень часто приносил хорошее сухое вино, которое пили все, за исключением Веры.

На радостях, что мы так ловко провели Филиппа Филипповича и остались все вместе, каждый вечер мы устраивали бурное застолье.

Играли в картишки, рассказывали друг другу анекдоты, пели застольные песни «Ой, рябина кудрявая!», «Старый клен», «Вот, кто-то с горочки спустился», и даже ни разу не пытались смотреть старый Скрипишинский телевизор.

– От него голова может заболеть, и живешь вроде не своей жизнью, – объяснял я удивленному Скрипишину, который, впрочем, и сам вскоре перестал смотреть телевизор, неожиданно сблизившись с Ноной Львовной.

Теперь Нонна Львовна не журила нас за употребление вина, а сама пила лошадиными дозами, не отставал от нее и Скрипишин.

– Эх, жил бы я бобылем, да так бы и умер, если бы вас не встретил! – говорил Егор Федотович, часто целуя руку Нонне Львовне.

– Вы о чем это?! – наигранно изумлялась Нонна Львовна.

Все мы весело засмеялись, потому что ночами хорошо слышали необузданные и страстные стоны Нонны Львовны и чересчур звонкий, поросячий визг Скрипишина, которые спали от нас через стенку, в соседней комнате.

Капа пила всех меньше, поскольку ее беременность протекала хуже, чем у Веры с Мнемозиной.

После каждого приема пищи ее сильно рвало, и у нее кружилась голова. Возможно, это было как-то связано еще с ее переживаниями из-за отца, который хотел, во что бы то ни стало, разрушить нашу семью!

Нонна Львовна заваривала ей успокоительный чай, шишки хмеля, валерьяну, мелиссу, семена укропа и душицу.

После этого чая Капа спала как убитая вместе с Верой на кровати, а мы с Мнемозиной рядом с детьми на полу.

Какие это были счастливые мгновенья, когда все засыпали, а мы с Мнемозиной совокуплялись в безумном порыве!

Иногда, чтобы показать всем остальным женщинам, как она меня любит, она оставляла на моей шее множество засосов.

Однажды Мнемозина умудрилась с помощью засосов написать на моей шее с левой стороны мое имя – Ося! – а потом с правой стороны – Мой!

Потом все так дружно смеялись, и никак не могли удержаться от смеха еще три дня, пока оставались на шее засосы. Жизнь в квартире Скрипишина протекала легко и незаметно.

С первого же дня нашего проживания у него, Нонна Львовна устроила Егору Федотовичу хорошую головомойку за его ничем не оправданное пристрастие к нацизму, которое сразу же разглядела и в портретах, и в фотографиях Адольфа Гитлера, висящих в его комнате.

– Так он же был хороший, просто его обманули евреи, – отчаянно стал защищаться Скрипишин.

– Евреи, говоришь?! – разгневалась не на шутку Нонна Львовна, и одним хуком слева уложила бедного Егора Федотовича на пол.

С этого дня вместо портретов и фотографий Адольфа Гитлера на стене у Скрипишина стали висеть портреты Зигмунда Фрейда, Альберта Эйнштейна и первого президента Израиля – Хаима Вейцмана. Иногда по вечерам Егор Федотович под руководством Нонны Львовны изучал Ветхий Завет, Тору и Каббалу.

Спустя месяц он мог уже немного разговаривать на идише.

У меня даже сложилось впечатление, что он собирается вместе с Нонной Львовной эмигрировать в Израиль.

Время шло, а мы все продолжали оставаться на квартире у Скрипишина.

Спустя месяц я попытался заговорить со всеми о наших планах на будущее и о том, куда нам уехать из Москвы, но меня никто не хотел слушать.

Теперь наши веселые застолья начинались с утра, а заканчивались далеко за полночь, и пили теперь абсолютно все, даже Капа, которой от этого становилось все хуже и хуже, т. к. она пила наравне со всеми.

А Скрипишин чтобы часто не бегать в магазин, покупал вино ящиками, и привозил его на специальной коляске, приобретенной им где-то по случаю.

Затем в квартире Скрипишина наступили полная анархия и хаос: женщины ничего не готовили, не убирали, не стирали, вскоре объявились мыши и тараканы.

Нонночка и Лолочка пососав молочка у своих пьяненьких мам, Мнемозины с Верой, постоянно спали и почти не подавали никаких признаков жизни. Капа после чрезмерного употребления вина могла часами сидеть над унитазом, издавая порою ужасные вопли.

Скрипишин часто запирался с Нонной Львовной в ванной, где они из себя извлекали не менее сладострастные звуки.

Я на все это глядел глазами чужестранца, совсем нечаянно попавшего в Москву, и также совсем нечаянно обратившего все свое внимание на этот ужасный бардак.

Складывалось впечатление, что на нас так негативно действовала маленькая обшарпанная квартирка Скрипишина и атмосфера бесконечного ожидания с чувством полной неизвестности, незнания о своем будущем.

Надо было что-то делать, мои жены, как и Нонна Львовна с Егором Федотовичем страшно деградировали в четырех стенах. Скрипишин и раньше-то особым умом не блистал, но вот, мои милые жены до обидного стали тупы и немногословны.

Я пытался заговорить с ними о любви, попробовать их как-то развлечь с помощью секса, но все их мысли и желания были связаны с одним только вином.

Когда-то великий Вольтер произнес одну мудрую фразу, и как будто эта фраза была обо мне: «Искатель счастья подобен пьяному, который никак не может найти свой дом, но знает, что дом у него есть».

Точно такое же состояние было у меня, вроде бы я жил вместе с женами, и вроде в одном доме, но с другой стороны, все как будто было наоборот. И квартира не моя, а Скрипишина, и жены вроде мои, и не мои!

Вот и раньше казалось, что я не могу ни одной ночи обойтись без них, а теперь они пьяные и усталые от своих попоек, мгновенно проваливались в сон, и теперь их ничего совсем не интересовало!

Как быть, как заставить больного человека остановиться?! Наверное, нужна только сила, и эту самую силу я применил! Как только на следующий день неугомонный Скрипишин привез домой на тележке ящик «Каберне» и ящик «Саперави», я под громкие восклицания самого Скрипишина и жуткие вопли всех женщин вылил все содержимое этих бутылок в унитаз.

Первую минуту глядя на них, я думал, что они разорвут меня на части. Правда, из всей компании только один Скрипишин накинулся на меня с кулаками, но тут же был оглушен легким ударом моей ладони по затылку.

– Запомните, дорогие мои, с этого дня я объявляю сухой закон! – сказал я, грозно хмурясь, – и никому из вас не позволю так бездарно и глупо проживать свою жизнь!

Пьяный подобен искателю счастья, который никак не может найти свой дом, – перефразировал я изречение Вольтера, – вот и вы на какое-то время потеряли свой дом, и забыли про него! Однако у вас есть время исправиться, или хотя бы поменять свои недостатки на достоинства!

Пьянство может быть и хорошо, но в меру, а вы этой меры, как я вижу, не знаете! И поэтому находитесь в рабстве у своих пагубных желаний и привычек!

Поглядите на себя в зеркало! На кого вы все стали не похожи?! На грязных и опустившихся шлюх?!

– Он назвал меня шлюхой! – заревела Мнемозина.

– И меня тоже! – подвыла ей в тон Вера.

Одна Капа с немым обожанием поглядела на меня и, подбежав, поцеловала, и мы слились в долгом протяжном поцелуе.

Рядом прокручивалось очередное глупое возмущение, бесполезная ругань и все то, что человека делает глупой скотиной, а мы с Капой целовались, мы никого не слушали, потому что устали от всех и прекрасно почувствовали наше грустное одиночество.

Может это было от того, что Капа пила меньше всех и ей было только хуже от вина, но так или иначе, она прониклась всем моим дерзновенным существом и растаяла в нем.

Мы молча удалились от всех в ванную… И там прямо на кафельном полу соединились… Маленькая беременность Капы возлежала на мне как волшебный цветок…

Ее белый с одним родимым пятном возле пупка живот был моей крошечной Землей, кружащейся в одиночестве вокруг солнца…

Вымершие планеты были и холодны, и горячи, но главное, в них не было того живого огня, который рождался для меня в сердцевине драгоценной Земли, олицетворявшей собой всю мою земную жизнь…

Потом я целовал ее живот и плакал… Капа тоже плакала… ее ладони как лепестки у цветка слегка соприкасались с моими, дрожали, передавая волнение тела душе… как таинственное письмо, доступное для прочтения не всякому, кому оно достанется…

И лоно у нее нежное, как лесная ложбина, покрытая мхом… И глаза у нее – глаза дикой кошки, и душа у нее – огонь, и сама она – богиня… Богиня Любви и Плодородия…

Думаю, в России никто и никогда не хотел создавать сильного государства, потому что очень многих устраивал беспорядок, – почему эта мысль пришла мне в голову после соития с Капой. Может, потому что беспорядок в семье у меня уже начал ассоциироваться с беспорядком в нашем государстве?!

Во всяком случае, я не знаю ни одного народа, который бы не показался мне глупым! И ни одной женщины, как, впрочем, и мужчины! Люди почему-то все время наживают себе каких-то врагов. Вот и мои женщины, за исключением одной Капы, перестали со мной, весьма демонстративно, общаться!

Теперь я с Капой спал в комнате на кровати, а Мнемозина с Верой в кухне, на полу возле детей. Несносный Скрипишин каждую свободную минуту укорял меня за объявление мною сухого закона в нашем крошечном мегаполисе, и еще за какую-то придуманную им самим неблагодарность!

Нонна Львовна лишь изредка напоминала мне об отсутствии хороших манер, не иначе как подразумевая под хорошими манерами нетрезвый образ жизни.

Первые три дня после произошедшего инцидента с вином, все, за исключением меня с Капой, находились в ужасно ипохондрическом состоянии.

Печальнее всех выглядела Мнемозина, иногда украдкой она брала в руки пустую бутылку «Саперави», которую я вылил в унитаз, и очень громко навзрыд плакала.

Вера часто ей подвывала, и все это вместе взятое, я называл кошачьими концертами!

Если Бог и сотворил нас по своему подобию, то это подобие нуждалось сейчас в искусном лечении! Недаром же алкоголиков лечат в психушках!

Хотя врачи знают о болезнях своих пациентов не больше, чем президент страны о делах своих министров, просто им недосуг часто встречаться!

Однако, мне в отличие от них, приходилось не просто встречаться, а жить с ними, отчего мои знания обогащались таким чрезмерным опытом, что мне оставалось только освещать всю их наготу, как раввину освящать своей молитвой синагогу.

Однажды, когда мы с Капой спали на кровати, я проснулся, услышав воочию происходящий в кухне между Верой и Мнемозиной лесбийский акт.

– Глупышки! – сказал я им ничуть недрогнувшим голосом. – Если вы хотите любить, то любите меня! Только я могу доставить вам истинное наслаждение!

Сразу же воцарившееся молчание означало напряженную работу их молодых глупеньких головок.

– А ты на самом деле нас хочешь?! – с волнением спросила Мнемозина.

– Конечно, – бодро откликнулся я.

– А ты меня очень хочешь? – спросила Вера.

– Ну, еще бы, – обрадовался я, и быстро сполз с постели, направившись в кухню к своим безутешным женам.

Какой живительный восторг охватил все мое тело, и с какой стремительной быстротой, и какой ослепительной молнии, проник я сначала в Веру, а потом в Мнемозину.

Бедные изголодавшие мои женушки без конца вскрикивали, испытывая оглушительный спазм страсти и вожделения.

Вскоре от их криков раскричались Нонночка с Лолочкой, но нам уже было хорошо от тех безумных восторгов, до которых мы так быстро дорвались.

И уже никакая губительная тяга к вину не могла разрушить нашего семейного союза, нашего родного очага!

Благодаря мне, они, наконец, вернулись к нормальной естественной жизни. Даже Нонна Львовна перестала на меня обижаться.

Один только офигевший от нашей трезвости Скрипишин каждый день являлся домой из магазина пьяным и веселым, и ничего поделать с ним было невозможно.

Ежедневно получая от нас деньги на продукты, он тут же часть этих денег пропивал в пивбаре, или в какой-нибудь забегаловке, потом на оставшуюся часть покупал продукты.

Я попытался его образумить, но все было бесполезно. К собственному ужасу, мы насильно вселились в квартиру к чужому для нас человеку, сделав его алкоголиком!

Нонна Львовна тоже попыталась как-то остановить Егора Федотовича, но, увы, ею он уже нисколько не интересовался! Теперь он интересовался только одним, когда ему дадут деньги, и он пойдет в магазин за продуктами, причем, чтобы чаще уходить от нас, Скрипишин покупал ровно столько продуктов, сколько хватало всем на один раз.

Через некоторое время он уже так обнаглел, что уходил в магазин рано утром, а возвращался поздно вечером. Так больше продолжаться не могло, и надо было что-то делать.

Никакие слова, даже оплеухи, которыми его частенько одаривала Нонна Львовна, на Скрипишина не действовали.

Это был уже законченный алкоголик, готовый продать все, что угодно, даже себя и свою квартиру за бутылку вина!

– Уж лучше бы он разглядывал портреты своего фюрера! – злилась Нонна Львовна, когда Скрипишин в очередной раз исчезал на целый день.

– А зачем нам Скрипишин, вы сами, Нонна Львовна, можете ходить в магазин. Вас же Филипп Филиппович никогда не видел?! – осенило вдруг Мнемозину, и мы все дружно засмеялись, восхищаясь ее мудрой натурой.

Действительно, так долго прячась в квартире Скрипишина, и постоянно испытывая страх перед всемогущим отцом Капы – Филиппом Филипповичем, мы совсем забыли про то, что Филипп Филиппович никогда не видел в глаза Нонны Львовны. Обрадовавшись, мы дали Нонне Львовне много денег и тут же отправили ее в магазин.

Однако, радость наша была недолгой. Нонна Львовна пришла гораздо раньше, ушедшего утром Скрипишина, но пришла она и без продуктов, и без денег, и вообще она не пришла, а приползла пьяная на четвереньках.

– Скотина! Мне ребенка кормить нечем! А ты! – закричала на нее Мнемозина, у которой недавно кончилось молоко.

Теперь Вера кормила одновременно и Нонночку, и Лолочку. Картинка была прекрасной, хотя ее омрачали мысли о настоящем. Поздно вечером пьяного Скрипишина с сумкой продуктов и пакетом молока мы встретили как настоящего героя.

Мои жены умудрились даже его всего расцеловать, чем вызвали в моей душе жгучую ревность, которая, впрочем, быстро прошла, после того, как они кинулись после столь горячих поцелуев, чистить зубы, чтобы не ощущать запах крепкого Скрипишинского перегара.

Пьяная Нонна Львовна храпела, как иерихонская труба, чем немало удивила не менее пьяного Скрипишина. Разнюхав в ее громадном, храпящем облике родной и такой близкий его душе запах алкоголя, Скрипишин запричитал.

– Вы ей разрешили пить?! Здесь было еще спрятано вино?! – завращал он глазами.

– Просто она выпила одеколон, – соврала Капа.

– Надо же, до чего человечину довели, – всхлипнул от жалости к Нонне Львовне Скрипишин, и тут же подхватив ее лежащее в коридоре на полу тело, потащил его к себе в комнату. Буквально через минуту под ними заскрипела пружинами старая кровать.

– А я думала, что он уже все, что он уже больше не может, – усмехнулась Вера.

– Мужчина может все, чего он даже не может, – вздохнула Мнемозина и мы все рассмеялись, но уже не так весело, а с тихой грустью, с ощущением быстро уходящего времени, времени сыплющемуся как песок в двух соединенных колбах времени, времени, несущему свою неотвратимую бессмысленность, не оставляющего мыслей на потом… И все же, и все же, что-то такое еще не до конца осознанное продолжало нас возвышать и над землей, и над ее будничной суетой… Волнение тела душе, как таинственное письмо…

Глава 27. Каждый вправе познать другого По ощущению своего же ничтожества

И почему я всегда позволял управлять собой, и Мнемозине, и Вере, и Капе, и даже Нонне Львовне.

Неужели из лени или какого-то непонятного слабодушия?!

Конечно, я нахожусь со своими женами в очень близких отношениях, а поэтому упрямо стремлюсь быть приятным, и даже когда вижу все их недостатки, предпочитаю всегда смолчать, а порой даже свалить вину за любой их проступок на самого себя!

И все же, любовь ли это, все брать на себя и терзаться по любому поводу, несущему в себе лицо иных несчастий, опекать их со всех сторон, восхвалять за что угодно, противореча порой самому себе!

С какой же легкостью и самодовольством человек любит себе подобных!

Такое ощущение, что я становлюсь снисходительным к ним из-за собственной же низости, заложенной в моей натуре. Конечно, обличая ложь, человек очищает себя, но как познать истину, как стать счастливым, если эта ложь заложена в твоей же натуре.

Пусть эта ложь пока невидимая, крошечная, почти незаметная, но она есть и она существует.

Ну, допустим, я люблю трех женщин, и могу уподобиться флюгеру, и показывать только на ту, на какую сейчас дует ветер, а если все они в едином порыве захотят меня, разве я смогу их охватить, как одной мыслью всю Вселенную, и не делаюсь ли я обыкновенным животным, когда удовлетворяю то одну, то другую женщину?!

Где он, этот закон, по которому каждый вправе познать другого по ощущению своего же ничтожества?!

Почему мы иногда или почти всегда не замечаем того короткого мгновения, с помощью которого весь наш внутренний мир вдруг неожиданно превращается в замкнутое пространство, и мы, существующие в нем, страдаем от недостаточной свободы – воздуха – необъятной беспредельности, в которой по своему предчувствию только и можем обрести свое истинное счастье?!

И почему мне бояться какого-то Филиппа Филипповича, который не смог быть отцом своей шестнадцатилетней Капе, потому что ему все время было некогда?!

Почему и по какому праву он теперь хочет забрать у меня свою дочь, если она уже духовно и физически созрела, и в состоянии уже сама обрести свою подлинную свободу?!

Отсутствие опыта?! – Да, оно есть в каждом, и каждый постоянно ошибается! Вряд ли кто знает, куда плыть без попутного ветра!

И все же самая главная философская мысль, которую я обнаружил благодаря бессоннице, заключалась в том, что замкнутое пространство, т. е. квартира Скрипишина, хотя и не лишало нас основной свободы, но все же приводило к какой-то деградации, а порою и к симуляции собственных страданий. Может поэтому, основное большинство оправдывало любой развивающийся на этой почве порок, в том числе и пьянство.

Когда мы перестали выпускать из квартиры Нонну Львовну, Скрипишин умудрился как-то не раз и не два принести для нее вино. Конечно, пила Нонна Львовна со Скрипишиным украдкой, и по ночам, из-за чего мы никак не могли разбудить их утром.

Однако, по своему простодушию, их ничем не излечимую сонливость мы объясняли себе их чрезмерным увлечением сексом, чему немало способствовала их весьма хитрая уловка, – когда они пили сидя на кровати, они подпрыгивали на ней, сотрясая пружины матраса, мало того, они от радости, что провели нас, визжали и хрюкали как две совокупившихся свиньи.

Возможно, радость, облеченная пороком довольно б долго оглашала темноту Скрипишинской квартирки!

Но как-то раз, устав от их громких криков, Мнемозина ночью тихонечко к ним зашла, и сразу увидала всю картину!

И подняла сама безумный крик!

Все вместе, ночью, стоя возле их постели, мы, молча, их одетых наблюдали, обдавая вмиг безумнейшим презреньем.

– Простите! Мы не будем больше! – сказал, наконец, очень волнуясь, Егор Федотович, опуская от наших осуждающих взглядов свою пьяную головку.

– Конечно, не будем! – заголосила Нонна Львовна, как будто страус, спрятав голову в подушки.

– Все! Теперь из вас никто больше отсюда не выйдет! – сказал я.

– А кто же тогда будет ходить в магазин?! – спросили меня все хором.

– В магазин буду ходить я сам, по вечерам, через окошко, – ответил я.

– А если кто-нибудь спутает тебя с вором?! – задумалась вслух Мнемозина.

– Да, а если сюда приедет полиция?! – поддержала ее Вера.

– А еще хуже, если мой отец?! – глубоко вздохнула Капа.

– А может, я не буду пить, – жалобно промямлил Егор Федотович.

– Да, иди ты в жопу, – сразу же из подушек отозвалась Нонна Львовна.

И все засмеялись, хотя этот смех был явно нервического характера. Все уже так устали от долгого проживания в квартире Скрипишина, что уже само жилище воспринимали не иначе, как тюрьму, которую всем очень бы скоро хотелось покинуть.

– Наверное, вы правы, – вздохнул я, – если я часто буду влезать в окошко, то рано или поздно кто-нибудь поднимет шум! Поэтому пусть в магазин ходит Егор Федотович! Но и с вами я здесь не останусь!

– Ты, что, нас бросаешь?! – закричала Мнемозина, не дав мне договорить.

Вслед за ней заревели Вера и Капа, кидаясь с объятиями и поцелуями ко мне.

– Мы тебя никуда не отпустим! – громко провозгласила Капа, и запустила свой нежный язычок в мой роток.

– Господи! Да, что же вы не даете мне договорить?! – заговорил я, еле освободившись от их объятий.

– Вы меня совсем неправильно поняли! Я не собираюсь вас покидать насовсем, просто я возьму денег и постараюсь купить какую-нибудь турпутевку на всех за рубеж, а там уже, в другой стране, мы решим е, что делать дальше!

– А меня с собой возьмете?! – жалобно промямлил Егор Федотович.

– Да, кому ты нужен, мямля такая? – опять глухо отозвалась из подушек Нонна Львовна.

– Мямля не мямля, а в хозяйстве всегда могу пригодиться, – оживился Егор Федотович, – а тебе уж, моя куколка, грех на меня жаловаться!

– Идите в ж*пу, Егор Федотович! – уже более ласково отозвалась Нонна Львовна.

– Обязательно пойду! – улыбнулся Егор Федотович, рассмешив всех своей глупой улыбкой, отчего я понял, что и моего дорогого соседа тоже придется взять с собой.

– Эх, ты, Ося, – вздохнул Егор Федотович, поймав мой настороженный взгляд, – и все-то ты думаешь, все-то ты считаешь, все-то ты подсчитываешь!

– Да, нет же, – сконфузился я, – просто я думаю, какую бы выбрать страну.

– Лучше в Африку, там всегда тепло, – мечтательно вздохнула Мнемозина.

– Да, ну, что вы, – засмеялся Егор Федотович, – там же негры!

– Ну и что, негры?! – спросила Капа.

– Ну, как же, они же дикари, они людей едят! – захохотал еще громче Егор Федотович.

– А я думала, Егор Федотович, что ты уже перевоспитался, – подняла свою голову от подушек Нонна Львовна.

– Но евреев-то я уважаю! – с боязнью поглядел на нее Егор Федотович.

– Пока я тебе в морду не дала! – усмехнулась Нонна Львовна.

– Нет! Совсем не из-за этого, – обиделся Егор Федотович, – а просто из уважения к вам и к Осе!

– Все-таки, если бы евреи с русскими чаще вступали в брак, разводов было бы намного меньше, – с лукавой улыбкой поглядела на меня Нонна Львовна.

– Эх, Нонночка, до чего же ты умная! – восхитился ею Егор Федотович.

И тут в соседней комнате заголосили наши дочки, и мы убежали к ним, пожелав «спокойной ночи» Нонне Львовне с Егором Федотовичем.

На следующее утро я вылез в окно, покинув на несколько дней нашу квартиру, договорившись со всеми, что уже подъеду за ними на такси к соседнему дому, когда будут куплены авиабилеты и готовы загранпаспорта, а пока поживу у Борьки Финкельсона.

Моя ссора с его женой уже как-то подзабылась, к тому же я уже решил, что если не смогу с ней найти общий язык, то уйду жить в гостиницу.

День был мрачный и хмурый, шел то снег, а то дождь. Одетый в старое засаленное черное пальто Егора Федотовича я напоминал брошенного всеми пенсионера.

На голове у меня была облезлая выцветшая фетровая шляпа с полями, а из под нее еще торчал рыжий парик, который я одолжил у Нонны Львовны,

И теперь я напоминал собой бывалого хиппи!

И в этом-то самом наряде я столкнулся нос к носу с Филиппом Филипповичем, который в полном одиночестве прохаживался около голых кустов акации, совсем недалеко от нашего дома. Его джип, как я успел заметить, продолжал оставаться на своем прежнем месте, возле подъезда.

– Идите за мной! – прошептал он, и кивнул головой в сторону хорошо мне знакомого пивбара.

Черт! Надо же такому случиться! Неужели я никак не смогу освободиться от него?!

Мы быстро спустились в полуподвальное помещение и сели в угол за круглый столик.

Филипп Филиппович заказал нам по кружке пива и отварных креветок. Все время мы молча разглядывали друг друга, пока официантка исполняла наш заказ.

– Ну, рассказывайте, – нарушил свое тягостное молчание Филипп Филиппович.

– Наверное, человек забывает свою вину, когда исповедуется в ней другому, – вспомнил я изречение Ницше, – но этот последний, как правило, не забывает ее!

– Интересно говорите, – задумался Филипп Филиппович и закурил, угостив меня сигаретой.

– Знаете, я не верю в случайность, – вздохнул я, – а если я вас встретил, то значит, это было кому-то необходимо!

– Богу что ли?! Или Дьяволу?! – усмехнулся Филипп Филиппович, уже хватаясь за кружку, принесенную официанткой.

– А не все ли равно, – в эту минуту я задумался о том, что если я его ударю, и он не успеет кинуться за мной, то, возможно, я сумею потеряться на набережной возле супермаркета.

– Знаете, я готов вас за все простить, – неожиданно наступил мне на ногу под столом Филипп Филиппович, – что, не верите?!

– Вам нельзя верить, – я прищурился, тоже взявшись рукой за кружку.

– А вы попытайтесь, – улыбнулся Филипп Филиппович, отхлебнув из кружки пива, – ведь я же не поднял шум и не крикнул своим охранникам, когда увидел вас!

– Кто знает, что у вас на уме?!

– На моем уме ничего нет, – засмеялся Филипп Филиппович, и я сразу же почувствовал в его смехе какой-то подвох.

– Позвольте, я зайду в туалет?!

– Ради Бога! – усмехнулся Филипп Филиппович. – Только постарайтесь долго не задерживаться.

– Хорошо, постараюсь, – глубоко вздохнул я.

Я зашел в туалет, и закрыл дверь на замок. На стене возле унитаза почти у самого потолка располагалось длинное узкое окно, через которое я вполне бы мог пролезть.

Я попытался до него дотянуться, но не смог. Тогда я встал на унитаз, потом на бачок, и, открыв окно, вывалился через него на улицу, и упал в снег.

Рядом со мной стоял, громко хохоча, какой-то беззубый дед, который поблизости ковырялся в одном из мусорных баков. Я встал и побежал, не оглядываясь в сторону супермаркета. Уже через полчаса я был на квартире у Борьки Финкельсона. Дверь мне открыла Люба.

– А что это у вас, за маскарад?! – удивилась она.

– Это не маскарад, а маскировка! – прошептал я, войдя в их квартиру.

– Борис на работе, если хотите, я вас угощу чаем, – дружелюбно улыбнулась она.

На ней был розовый халатик с большим вырезом, из-за которого на меня нахально выглядывали две полные груди с бледно-розовыми сосками.

– Ну и голосистая же вы! – покачал я головой, проходя за ней на кухню.

– Да, в тот раз я на вас что-то накричала, так что простите, – вздохнула Люба.

– Да, я не об этом, – сказал я, присаживаясь за стол.

– А о чем?! – удивилась она, а потом поглядела вниз на свои обнаженные груди и громко засмеялась.

– Так и чувствуется, что весна уже приходит, – сказал я и смущенно замолчал.

Люба продолжала стоять передо мной, так и не прикрыв халатом своих грудей, потом она резко распахнула халат и оказалась полностью обнаженной.

– Что вы делаете, Люба, вы с ума сошли, – прошептал я, – Боря же мой друг!

– Если бы супруги не жили вместе, они бы были счастливы, – прошептала Люба, и, дрожа всем телом, подошла ко мне, прижимая свои груди к моему изумленному лицу.

– Человек не знает вины, отдаваясь другому, – шепнула она и поцеловала меня.

Я еле-еле оторвал ее от своих губ, и ударил правой ладонью по ее левой щеке. Она же стояла, как ни в чем не бывало, и улыбалась мне как сумасшедшая.

– Разве Иисус не сказал: «Возлюби ближнего своего»?! – прошептала Люба, протягивая ко мне руки.

– Он это сказал совсем в другом значении, – тяжело вздохнул я, и закурил. В голове у меня возникла какая-то мешанина из людей и фактов, которые изничтожали этих самых людей до мельчайших подробностей.

– Можно я тоже буду вашей женой? – шепнула Люба, и опустилась передо мной на колени, ну, пожалуйста!

– Это просто какое-то недоразумение, – сказал я, но когда ее рука расстегнула у меня ширинку на брюках и легла на мой фаллос, я тут же вскочил, отталкивая ее от себя.

– Недоразумения тоже бывают интересными, – как-то странно улыбнулась она, и безумно закатывая глаза, зашептала, – ну, дай мне его поцеловать! Я сделаю это так нежно, как никогда еще никому не делала!

– Этому никогда не бывать! – крикнул я, чувствуя, как мое лицо пылает от возбуждения и гнева одновременно, в ту же минуту закричал пробудившийся Фима.

По-видимому ребенок проснулся от моего крика.

– Простите меня! – смущенно прошептала Люба, уходя к маленькому Фиме.

Я сидел у окна на пуфике, повернувшись к ней спиной, и теперь молчал, пораженный, будто громом, случившимся.

Все произошло так быстро, что я едва смог защитить себя и свою честь. Предательская слеза ползла у меня по щеке, слеза греха, но вовсе не удовольствия, молчаливого спора с самой судьбой и безумного противоречия.

Женщина только что чуть не изнасиловавшая меня орально, была женой моего друга.

То, что они стали жить заметно хуже, я заметил еще в прошлый раз, а теперь и сам оказался неожиданно втянут в их семейные дрязги, как средство отмщения своему неразумному супругу! И за что меня так часто наказывает Судьба?! Неужели за мою лень и слабодушие?!

Может, поэтому люди так часто садятся на меня как мухи на мед?! И что я сделал этим людям?! Сколько врагов и друзей, и как все это уже перемешалось?!

Мне хотелось уйти, но я не мог, какая-то вселенская усталость и тоска навалились на меня, и я уже не мог любить себя как раньше. Когда в квартиру вошел Борис, я торопливо застегнул ширинку.