Текст книги "Мнемозина, или Алиби троеженца"

Глава 24. Все во власти вечного огня

Вернувшись в свою квартиру как будто из необычайного отпуска, я вдруг почувствовал, что еще совсем недавно был другим человеком.

Кажется, и мои женщины это тоже почувствовали, ибо это жилище еще хранило в себе следы моего прошлого одиночества, моего, пусть и небольшого, но алкоголизма, и моих случайных бессмысленных связей.

Висевшая в спальне над постелью гравюра старинного японского художника, изображавшая совокупление женщины с быком, вообще демонстрировала собой черт знает что, то ли сексуальную агрессию, то ли ненормальный интерес к зоофилии.

В туалете над унитазом висела увеличенная фотография обнаженной Мадонны, на котором красовалась надпись, выполненная рукой Борьки Финкельсона: «Отсосешь мой клитр – налью пива литр! А не отсосешь – скоро трезвеньким помрешь!»

– Боже мой! У меня такое ощущение, что я побывала в борделе! – громко охарактеризовала свое состояние Нонна Львовна, вышедшая из туалета.

– Эх, Нонна Львовна, – вздохнул я, глядя на шепчущихся между собой Веру с Мнемозиной, – этот дом хранит и следы моего детства, и моей юности, и более грешного зрелого возраста!

– Однако, Мадонна довольно-таки современная девица, – засмеялась Мнемозина, которая уже бывала здесь и все это видела.

– Надо как-то отметить наше существование! – смущенно предложил я, и все согласились, поэтому я побежал в магазин, а женщины остались наводить порядок в квартире.

В супермаркете, загрузив тележку несколькими бутылками сухого «Бургундского», бутылкой «Пшеничной» и всякой закуской, я нос к носу столкнулся с Филиппом Филипповичем, который катил впереди себя тележку с приблизительно таким же содержанием.

– Это вы?! – широко раскрыл свой рот Филипп Филиппович.

– То, что я жив, Филипп Филиппович, еще не доказывает, что я жил! – улыбнулся я.

– Вы еще шутите?! – широко раскрыл свой рот Филипп Филиппович.

На нем была та же самая енотовая шуба, в которой он был у нас в деревне.

– Откуда-то паленым пахнет, – принюхался я, приблизив свой нос к его шубе.

– Идиот! – шепнул Филипп Филиппович, отскакивая от меня назад, и с беспокойством поглядывая на выход.

Я тоже посмотрел туда и увидел его двух торопливо идущих к нам подручных в тех же самых черных плащах. Я хотел, было убежать, на затем подумал, что в супермаркете, где много людей, вряд ли они смогут что-то сделать.

– Ну, что ж, мой друг, может, выйдем и поговорим?! – самодовольно ухмыльнулся Филипп Филиппович.

– Да уж как-нибудь в другой раз!

– А другого раза может и не быть! – еще нахальнее улыбнулся Филипп Филиппович.

И тут меня вдруг охватила такая злость, что я, не помня себя от ярости, схватил литровую бутылку «Пшеничной» и разбил ее об голову Филиппа Филипповича.

Мой удар смягчила меховая шапка, но Филипп Филиппович все равно рухнул как подкошенный на кафельный пол.

Его подручные кинулись наносить мне удары, но я схватил из своей тележки бутылку «Бургундского» и ловко уложил их двумя молниеносными ударами, и быстрым шагом вышел из супермаркета.

Люди испуганно сторонились меня, а продавщица за кассой куда-то уже звонила по телефону. Молодой охранник супермаркета попытался было меня остановить, но я ему сунул в руку несколько сотен евро и был таков.

Присев на лавочку возле набережной Москвы-реки я закурил. Все мое тело била нервная лихорадка.

Еще я почувствовал, что у меня под золотой коронкой шатается передний зуб и кровоточит десна.

Я поглядел на проезжающие машины и с грустью подумал, что это мимо меня проезжает – убывает моя собственная жизнь.

Вот я живу, страдаю из-за чего-то, мучаюсь, но что бы я, не сделал, о чем бы я, не подумал, все уйдет, растает без следа!

И очень странно, что люди боятся это чувствовать, как будто созданный их мыслями рай, этот крошечный перпетум-мобиле – достичь успеха, и любой ценой, и есть то, ради чего они жили! А с другой стороны, человек остро почувствовавший свою смертность, готов пойти на любой отчаянный поступок, чтобы противопоставить себя всей Вселенной.

Помню как-то раз со мной пошла в гостиницу и совокупилась одна замужняя и безусловно порядочная женщина. И был я тогда еще студентом, и было для меня это просто любовным приключением, хотя наше соитие действительно было особенным и страстным.

Потом она плакала, точь-в-точь, как Капа, сожалея о случившемся. Я не раз замечал, что жизнь повторяется, подбрасывая одни и те же сюжеты, но с разными лицами, а поэтому и непохожими последствиями.

Так вот, когда она перестала плакать, а я потом опять овладел ей, и, воспользовавшись тем, что она совсем недавно вышла замуж, оплодотворил ее, то есть не стал предохраняться, и когда она еще больше заревела (потом та же самая история с Капой), и спросила, почему я это сделал, я ответил ей тогда по юношески самовлюбленно и гордо: «Чтобы противопоставить себя всей Вселенной!»

Тогда под Вселенной мной понимались все нравственные законы и установки человечества, требующие от всех какого-то порядка, но именно повсюду и повсеместно его отсутствие лишний раз подтверждало мою мысль о таинственной страсти человечества к саморазрушению.

Тогда еще не было таких терактов, и такой глобальной коррупции и мафии, и все равно я ощущал, что все идет к хаосу, а поэтому заполняя своими сперматозоидами яичники этой порядочной замужней женщины, я, в какой-то мере, стремился обессмертить свой жестокий образ, а я тогда по молодости был очень жесток и циничен, может поэтому и стал патологоанатомом.

Мне нравилось вскрывать человеческие тела как некие подобия (их) личностей, как будто срывая с них какую-то тайную завесу, хотя на самом деле это была всего лишь мысленная игра, за которой было легче скрыть страх своей собственной Смерти.

Человек, возможно, поэтому все время во что-то играет!

И чаще всего в противоречия с другими!

И в этом употреблении себя, как во зло, так и во благо, скрывается повторение духовного акта через половой, а именно заполнить собой все пространство, все щели!

– Простите! – услышал я сзади себя чей-то голос, и, оглянувшись, увидел того самого молодого охранника из супермаркета, который отпустил меня за несколько сотен евро.

– Этого явно недостаточно! – осмелев, он заговорил громче и решительней, показывая мне смятую пачку моих денег.

– Разве я вам мало дал?! – вздохнул я, подумав о том, как же эта жизнь задолбала меня.

– По-моему, торг неуместен! – заговорил он, как Остап Бендер.

– Я вам отдал все, что у меня было, – я взглянул на него ненавидящими глазами, уже чувствуя, как гнев разливается по всему моему телу.

– А я вам не верю, – усмехнулся он, и сев рядом со мной, закурил.

Мы молчали, и чем больше молчали, тем сильнее возрастало напряжение между нами.

– Не будьте ослом, – наконец заговорил он, кидая под ноги сигарету, – давай, договоримся о конкретной сумме!

– И сколько вам надо денег?! – я устало вздохнул, его лицо в сумерках уже расплывалось, делаясь похожим на белое пятно.

– А сколько бы вы могли еще дать?! – загорелись его глаза.

Как же они загорелись, я увидел это даже в темноте.

– А х*р его знает! – вздохнул я, и снова закурил.

Теперь мой родной город казался мне жутким и бессмысленным чудовищем.

Казалось, что из каждого дома, из каждого подъезда на тебя смотрит мерзкая харя и пытается сорвать с тебя последнюю одежку, а хуже всего, твое последнее светлое чувство, добытое с таким трудом и на закате собственных лет.

– Ну, хотя бы десять тысяч евро, – юноша, стриженный под бобрик, и одетый в камуфляжную форму, с рожей медведя на рукаве, облизнул свои пухлые губы, и устремил на меня свой кровожадный взгляд.

– А иди ты на х*й! – сказал я, и быстро вскочив со скамьи, побежал к своему дому.

Дом был совсем недалеко, но юноша оказался резвее меня, и, попав мне в спину ногой, обутой в военные скороходы на толстой подошве, повалил меня в снег, и стал наносить удары ногами по всему моему телу, я закрыл свое лицо руками, чтобы уберечь голову, и потерял сознание.

Очнулся я от того, что кто-то гладил меня ладонью по щеке, и на щеку что-то капало сверху. Я раскрыл глаза и увидел Капу. Это плакала она.

– Капа, как ты нашла меня?! – удивился я.

– А разве ты мне не рассказывал, где ты вырос, и в каком доме жил? – улыбнулась она.

– Ты сбежала?!

– Какой ты догадливый, – она подложила свою руку мне под голову, – кто это тебя?! Не отец?!

– Нет, не он, – шепнул я, – просто один очень нехороший человек.

– Что-то в нашем государстве перебор с этими нехорошими людьми, – высморкалась в платок Капа, – такое чувство, что весь мир сошел с ума!

– Он еще не сошел, Капа, он только сходит, – повеселел я, и поднялся с ее помощью, ухватившись за ее левую руку.

– Как странно, – вздохнула она, – твой дом, и дом Мнемозины стоят на берегу одной и той же реки.

– Только мой от Кремля далеко, – заметил я.

– Зато здесь меньше машин, и воздух намного почище, – взяла меня под ручку Капа.

– По-моему, в нашем городе воздух везде одинаково отравлен!

– За что я тебя люблю, так это за философию, – Капа обняла меня и поцеловала.

– И не стыдно вам?! – прошла мимо нас рассерженная старушка, и я в ней с удивлением узнал свою первую любовь.

Ее звали Ксенией, и она была почти на десять лет старше меня. Я учился в восьмом классе, когда она поселилась со своим мужем на нашей лестничной площадке. Ее муж – талантливый скрипач очень часто уезжал на гастроли. Тогда Ксения оставалась совсем одна. Однажды летом, когда я играл во дворе в футбол, она неожиданно окликнула меня по имени:

– Ося, ты не можешь ввернуть мне лампочку в коридоре? – попросила она, а поскольку я был ее соседом, то не почувствовал в этом никакого подвоха. Как только я переступил порог ее квартиры,

Ксения беззастенчиво запустила свою руку в мои футбольные трусы и сжала ей головку моего сразу же выросшего пениса, и, убедившись в том, что я вполне могу быть мужчиной, в мгновение ока донесла меня на своих руках до кровати.

Первое же прикосновение ее густо накрашенных алых губ к моему сморщенному детенышу вызвало пылание всего моего тела. С ног до головы я вспыхнул как солома, и весь дотла сгорел в ее еще молодом и очень страстном теле.

Ее движения были настолько энергичны, что я как птичка взлетал с ее бедер под самый потолок, временами задевая головой их большую хрустальную люстру.

О, как она упорно горела в моих объятиях, обучая меня науке любовных баталий.

Когда Леонид Перец вернулся из гастролей по Европе, Ксения была уже на втором месяце беременности, но даже при нем мы прятались где-нибудь на чердаке или в подвале, пока нас не застукал мой отец.

Отец не сказал нам ни слова, но и одного его взгляда было достаточно, чтобы я никогда больше не дотрагивался до Ксении, а она до меня.

– Надо же какой ты старый, – засмеялась Капа, когда я ей рассказал эту историю.

– Я не стар, я суперстар, – я поцеловал ее в ухо, и Капа вскрикнула от наслаждения.

А через полчаса мы с вином и сумкой продуктов вошли в мою квартиру.

– Вот это сюрприз, – обрадовалась Мнемозина, увидевшая нас первыми, – ой, а что это с тобой?!

– Ерунда, – махнул я рукой, и действительно все мои проблемы показались мне ерундой, не стоящей ни одной моей слезинки.

Этой же ночью мы легли спать все вместе, я, Капа, Мнемозина и Вера, на полу, на ватном одеяле. Нонна Львовна спьяну тоже порывалась лечь с нами, но мои жены обложили ее со всех сторон такими фаллическими символами, что она со скоростью сверхреактивного авиалайнера покинула нашу комнату. Ночь прошла самым чудесным образом.

Одной только Вере достались самые осторожные и ненавязчивые поцелуи, и Мнемозина лишь иногда убегала к нашей маленькой Нонночке.

Еще совсем недавно жизнь казалась мне ужасно бессмысленной и тягостной вещью, как счастье опять заполнило меня светлыми чувствами, и я опять был со своими любимыми женами.

За это время мы все очень сроднились, и все неприятности, трудности только укрепили наш неординарный брак.

Я ощущал приближение своей старости, но это не страшило меня, я был весь во власти ярких переживаний и ослепительных страстей.

Это непередаваемое ощущение как будто заново вернувшейся ко мне юности было нельзя с чем-либо сравнить. Мои жены слившись все вместе со мной в волшебном экстазе, образовали сияние одного магического кристалла, в каждой грани которого было заключено неповторимое вечное чувство. Чувства объединялись между собой и пронизывали своим светом всю мою грешную душу.

Я горел как огонь, а мои жены все время в меня что-то подбрасывали, давая новую пищу, и все это сложилось в такой безумный порядок и гармонию, что я просто не жил, а летал как во сне, как в юности и как в дни наивного детства.

Все же наивным и глупым быть порою так чудесно!

Так необычно и волшебно, что никакой разум не приукрасит этой картины бытия! Никакой художник не испачкает своей краской наш мир! И никакой родитель не образумит своей дочери!

Ибо все во власти вечного огня!

Глава 25. Деликатная нежность любящего существа

Существует только один способ проверить свою честность – это спросить себя самого!

Я спросил себя, честен ли я? – и ответил: «Да», – и сам же рассмеялся над собою.

Ведь честность понятие весьма относительное, а в мире так много острых углов, что нет никакой возможности – не задеть ни об один из них свою честь и совесть.

Это напомнило мне одну компьютерную игру, где человек проходя по лабиринту, заполненному киллерами, все-равно в конце концов, оказывается убитым, ибо в него стреляют отовсюду и всегда неожиданно.

Вот и сейчас откроется дверь, и в меня непременно кто-нибудь выстрелит, – думаю я, когда звоню в дверь квартиры Борьки Финкельсона.

И действительно, открывается дверь, на пороге стоит улыбающаяся и здорово располневшая Люба, с маленьким Фимой в руках, а Фима тут же завидев меня, с удовольствием срыгивает на мою шубу остатки молочной смеси.

– Молоко у меня уже закончилось, а к смесям он еще никак не привык, – извиняется за своего малыша Люба. – Пройдите, Борис скоро придет!

Я прохожу, раздеваюсь и присаживаюсь на диван. Люба кладет Фиму в манеж и Фима тут же встает, держась за перильца манежа, как маленький гном. Его большие карие глаза и несколько крючковатый носик удивительно повторяют Борьку Финкельсона.

– Мне Борис рассказывал, что вы живете сразу с тремя женщинами, – покраснела Люба, глядя в мои глаза.

– Вы считаете меня испорченным?!

– Раньше так думала, а сейчас не!

– А почему? – удивился я.

– Может, привыкла. Мы с Борисом очень много говорили о вас.

– И что же вы говорили?!

– А вы не обидитесь?!

– Нисколько, – улыбнулся я, лихорадочно соображая, что же такого наговорил про меня Борис.

– Мы говорили, что вы делаете все, чтобы вернуть свою молодость, а поэтому и надеетесь на неопытных девочек, да еще на кого попало, и добиваетесь своего, когда они залетают от вас! И где угодно занимаетесь с ними сексом, лишь бы они не ощущали никакой разницы в возрасте, и постоянно от вас получали ежедневную порцию удовольствия!

– И это все обо мне говорил Борис?! – заволновался я.

– Нет, говорила я, а Борис молча слушал меня и во многом соглашался со мной! – улыбка Любы свидетельствовала об абсолютном презрении ко мне.

– Но у вас ведь с Борисом тоже большая разница в возрасте! – попытался защититься я.

– Да, но мой муж не собирается любит кого попало, и превращать свою семью в восточный гарем! – ехидно прищурилась Люба. – И вообще я не представляю себе, как так можно сношаться, по очереди, что ли?!

– Вы сами не понимаете, смысл любви, когда ты весь отдаешься другому существу без остатка, когда не думаешь ни о чем, кроме этого существа, а когда это существо не одно, а их сразу трое, то это вообще сказка! Ты живешь как в вечном блаженстве! Ты даже не живешь, а летаешь!

– Это кто там летает? – незаметно вошел в квартиру Борис.

– Ну, здравствуй, дорогой мой! – и я обнял его как брата, и мы вместе с ним прослезились.

– Прямо не мужики, а бабы какие-то, – надулась на нас Люба, и, забрав Фиму из манежа, ушла в другую комнату.

– Не обращай внимания, – сочувственно поглядел на меня Борис, – все бабы – суки!

– Я бы так не сказал, – улыбнулся я.

– Ну, у тебя-то, конечно сразу три бабы, с одной не так, так с другой все отлично, только местами меняй!

– А вот об этом не надо, – вздохнул я, – мне уже твоя Люба про мое троеженство все уши прожужжала!

– Бедный, ты наш бедный, – похлопал меня по плечу Боря, и увел за собой на кухню, где достал из холодильника бутылку водки.

– Извини, но я не буду! – поморщился я.

– Что, заболел?! – нахмурился Борис.

– Что-то вроде этого!

– Жаль! – он еще раз взглянул на бутылку водки, и убрал ее обратно в холодильник. – Ну, тогда чаю с медом?

– С удовольствием! – сказал я, и тут у меня в кармане зазвонил телефон, я взял мобильник, и услышал тревожный голос Мнемозины.

– К нашему дому подъехали два черных джипа, из которых вышли отец Капы и его люди, и о чем-то говорят между собой. Что нам делать?!

– Самое главное – не открывать дверь!

– Слушай, тут подъехала еще и милицейская машина!

– Все равно не открывайте дверь, они не имеют права взламывать дверь в квартиру, тем более у них нет на это никаких оснований! Я скоро буду! – и Мнемозина отключила телефон.

– Что-то случилось? – спросил меня с беспокойством Борис.

– Да, – кивнул я и рассказал ему о нашем приключении в деревне, и о своей стычке с Филиппом Филипповичем в супермаркете, и о возвращении Капы, и внезапном приезде Филиппа Филипповича со своими людьми к моему дому.

– Тебе появляться там нельзя, – задумался Борис, – дверь они действительно ломать не будут, поэтому устроят что-то вроде блокады, пока он сами не выйдут!

– Но как же они будут без еды, – расстроено вздохнул я.

– Не волнуйся, чего-нибудь придумаем, – Борис достал из холодильника бутылку водки и распечатал ее, и мы без слов чокнулись и выпили.

У меня опять зазвонил телефон.

– Они стучат и звонят в дверь! – всхлипнула в трубку Мнемозина.

– Не открывайте и все! – заорал я в телефон. – А с едой мы что-нибудь придумаем!

– Но мы же не можем все время быть в квартире?!

– Согласен! Но нужно время, чтобы все обдумать!

– Хорошо, – немного успокоилась Мнемозина, – только ты сам к дому не подходи!

– Мне об этом уже сказал Борис.

В это время раздался голос Капы:

– Милый, я так тебя люблю и боюсь, что нас опять разлучат!

– А ты не бойся, Капочка, и все будет хорошо!

– Какой же ты милый! Я так на тебя буду надеяться!

И тут закричала Вера: «Ося, у меня начинаются схватки, я так понервничала! Пожелай мне ни пуха, ни пера!»

– Ни пуха, ни пера! – сказал я и заплакал.

Из телефона донеслись короткие гудки.

– Что, эти гады сломали дверь?! – поглядел на меня грустно Борис.

– Так у нее все это на нервной почве началось! – заорал я.

– Вижу, у вас тут пьянка уже в самом разгаре, – зашла в комнату сердитая Люба.

– Слушай, у Оси проблемы, – вздохнул Борис, – так, что оставь нас одних!

– Я что тебе совсем чужая?! – обиделась Люба. – И потом я все уже слышала, и все знаю!

– А что же ты тогда шутки шутишь, – смущенно поглядел на нее Борис, – друг в беду попал, а она шутки шутит!

– А может, это вас Бог наказал?! – в голосе Любы было столько неоправданной злости, что я встал из-за стола.

– Да не обращай на нее внимания! – кинулся ко мне Борис.

– Нет, пожалуй, я все-таки пойду! – я решительно одел свою шубу и стоял уже возле дверей.

– Неудобно как-то получилось, – смущенно высморкался в рукав своего свитера Борис, (когда он смущался, он обязательно сморкался).

– Ерунда, – вздохнул я и пожал ему на прощание руку.

Уже вечерело, поэтому, пользуясь темнотой, я ближе подошел к нашему дому. Возле моего подъезда действительно стояло два черных джипа с милицейской машиной, а возле подъезда чернела собравшаяся кучка и о чем-то громко совещалась между собой.

Я прошел в десяти шагах от нее, и, свернув за угол дома, присел за домом на лавочку в деревянной беседке, где я часто подростком мечтал.

Был я когда-то красивый невинный мальчик, и во что я превратился теперь?! В старого, преследуемого и презираемого всеми троеженца?!

Что во мне было еще?! Излишняя полнота и мешки под глазами, поседевшая еврейская шевелюра?!

И все же было во мне что-то еще, что привлекало ко мне сразу трех женщин?! Возможно, это была просто наивность и святая доброта!

Иногда я эту доброту воспринимал как синоним простоты, простоты – соблазняющей моих женщин, деликатной нежностью любящего существа!

Даже странно, моей семье грозит опасность, а я, черт знает, о чем думаю! И думаю ли вообще?!

Неожиданно мое внимание привлек огонь на первом этаже. В этой квартире жил мой сосед, Егор Федотович Скрипишин, которого я знал еще с детства, можно сказать росли мы вместе и играли в одной песочнице, но постепенно с нашим взрослением мы незаметно отдалились друг от друга и только здоровались при встрече.

А теперь я решил, что было бы неплохо, попросить Егора Федотовича пройти через его квартиру в подъезд, а там, чем черт не шутит, попасть к своим! На мой стук в окно Егор Федотович охотно откликнулся веселым матерком.

Еще как следует, не разглядев меня в темноте, он, почему-то принял меня за хулигана, но через минуту узнав мой голос, он тут же извинился и раскрыл окно, чтобы я мог влезть. Он даже не спросил: «зачем мне это нужно?!».

Когда же я попытался узнать, почему он не интересуется тем, что я хочу пройти в подъезд через его квартиру, Скрипишин лишь улыбнулся и сказал: «Да разве от вас узнаешь правду, вы же евреи народ хитрый!»

Тут же я обратил внимание на множество увеличенных фотографий Адольфа Гитлера, висящих в рамках на стене: фюрер-грудничок, фюрер-подросток, фюрер среди соратников, фюрер на военном параде!

И как я уже успел заметить, на все это Скрипишин Егор Федотович глядел с немым обожанием. Поймав его добродушный взгляд, я задумался, какой он был еще много лет тому назад… Милый застенчивый и робкий мальчик, он играл со всеми детьми, едва воспринимая окружающий его мир…

Он был добрым и слабым, беззащитным, он почти всегда имел нездоровый цвет лица, очень стеснялся своего маленького роста, своих оттопыренных ушей и очень маленьких темных прищуренных глаз…

Казалось, природа отдыхала на нем, стоило увидеть его здоровенного, высокого отца, который всю жизнь проработал грезчиком и имел отменное здоровье, хотя и пил без всякой меры…

Сын же его, Егор Федотович вызывал у всех только жалость, и с детских лет привык пользоваться чужой добротой и был совершенно ни к чему не способен, и не приучен, и при этом всегда на кого-то злился, в детстве на товарищей, которые его обижали, в зрелом возрасте на директора завода, на котором он стал работать сторожем…

Однако почему он вдруг стал нацистом?!

Он, внук героя Отечественной Войны, который сражаясь с фашистами, погиб смертью храбрых, вызвало у меня глубокое удивление…

Даже не задумываясь о том, что я могу испортить с ним отношения, я напомнил Егору Федотовичу и о его погибшем на войне дедушке, и о двадцати миллионах погибших с нашей стороны во Второй Мировой войне, развязанной Гитлером, и о чувстве интернационализма, которое нам прививали со школы.

Егор Федотович тут же сконфузился и долго морщил свой лоб, будто страшно мучился, разыскивая для меня в своем сознании нужный ответ.

– Это просто недоразумение, – неожиданно выкрикнул он, – просто евреи нарочно натравили на нас Гитлера, чтобы он проиграл войну!

– Да, это просто чушь свинячья! – возмутился я.

– Конечно, – улыбнулся Скрипишин, – ты же еврей, вот ты и защищаешь своих!

Внезапно мне очень захотелось дать ему в морду, но повнимательнее приглядевшись к нему, я раздумал.

Маленький иппохондрик, Скрипишин, кажется, вмещал в себя все неудачи существующего мира.

Может, поэтому я вглядывался в него с таким жадным любопытством, что увидел в нем собственное, но искривленное кривым зеркалом отражение?!

И все же заметив мой хмурый взгляд, Скрипишин сменил тему, будто вспомнив о нашем добром детстве, и заговорил о своем здоровье, и о своей приближающейся кончине. По-видимому, разговоры о собственной смерти заменяли Егору Федотовичу адреналин.

– А ведь зароют как собаку, – вздохнул он, ища в моих глазах сочувствия.

Я промолчал. Мне надо было выйти из его квартиры в подъезд, но он мне преградил собою дверь, ища во мне какого-то сочувствия, и может, какой-то моральной поддержки.

И у кого, у еврея, чей народ он так ненавидит! Просто удивительный человек!

– Егор Федотович, мне надо пройти, – напомнил я ему цель своего визита.

– Да, да, – грустно поглядел он на меня, – а вот скажем, если помру, ты ко мне на могилку придешь?!

Я из вежливости кивнул головой, чтобы не огорчать расчувствовавшегося соседа.

– А деньги на похороны дашь?! – не унимался Егор Федотович.

– Ну, дам! Дам! – я уже зло прищурился на него.

– Только со своими бабами не приходите, не оскверняйте моего праха! – неожиданно всхлипнул Егор Федотович.

– А ты откуда знаешь про моих баб?! – удивился я.

– Да, что я, слепой, что ли?! – засмеялся Егор Федотович. – Единственно, что меня удивляет, как ты таких молодых окрутить сумел?! Хотя, разве ты скажете правду?! Ладно, не буду тебя больше задерживать! – и он раскрыл мне дверь в подъезд.

В подъезде никого не было. Я тут же сел в лифт и поехал.

На нашей лестничной площадке, возле дверей моей квартиры, я увидел двух здоровенных парней в черных кожаных плащах. Слава Богу! – они меня не знали.

– Филипп Филиппович, велел мне вас сменить, – сказал я им наспех придуманную мною фразу.

– А вы кто такой?! – с недоверием поглядели они на мою черную каракулевую шубу, которую я позаимствовал у Нонны Львовны, когда уходил к Финкельсонам из-за сильных морозов.

– Капитан полиции Финкельсон, – выпалил я.

Страх заставляет человека делать головокружительные пируэты.

– Мы тут Розенталя пытаемся вытащить, а ты Финкельсон, значит, – засмеялись они.

– Вот меня и прислали, чтобы найти с ним общий язык, – через силу улыбнулся я.

Как ни странно, они мне поверили и стали спускаться в лифте. Я тут же с силой раздвинул двери лифта и вставил между ними свою ногу, и кабинка лифта остановилась между этажами. Эти молодчики сразу же стали орать, но с улицы их не было слышно.

Потом я развязал шнурки на ботинке и освободил из него ногу. На всякий случай я даже выглянул в окно, кучки людей уже не было возле дома, но, внимательно приглядевшись, я понял, что они сидели в своих джипах, из выхлопных труб валил сизый дымок.

Вскоре я позвонил по телефону своим, предупредив их, что я один стою у двери, и они мне открыли.

– Ты без ботинка! – сразу заметила Мнемозина.

– Я другие одену! Сейчас некогда тратить время на разговоры, надо сию же секунду убираться отсюда к моему соседу с первого этажа! Я уже с ним договорился обо всем!

– А ты знаешь, что Вера родила девочку? – спросила Капа.

– Сейчас некогда, Капа, надо срочно выходить через квартиру Скрипишина на первом этаже, пока эти головорезы в лифте не докричались до своих!

– Но Вере надо бы полежать! – сказала Нонна Львовна.

– Собирайтесь без слов! – закричал я, и тут же своим криком привел их в чувство.

Они очень быстро собрались, и мы все вместе сбежали вниз по лестнице в квартиру Скрипишина.

Я впереди шел с чемоданами и сумками, Нонна Львовна с маленькой Нонночкой, Капа с еще безымянной нашей девочкой, а Мнемозина помогала спускаться ослабевшей после родов Вере.

Крик наших телохранителей, застрявших в лифте придал нам значительное ускорение.

Раскрыв дверь, Скрипишин начал было возмущаться, но я мигом сунул ему под нос кулак, и он сразу затих.

Когда все зашли, я наконец-то перевел дух.

Скрипишин с большим неудовольствием глядел, как мы раздеваемся и ведем себя почти по-хозяйски в его квартире, поэтому чтобы улучшить его настроение, я дал ему двести евро. Скрипишин с недоумением поглядел на них, что-то с обидой пробормотал себе под нос, а потом сказал, что на фантики он не купится, тогда я ему дал еще пять тысяч рублей, и он неожиданно улыбнулся.

– Ты только не думай, Ося, что я хочу разжиться за твой счет, просто жить сразу с четырьмя женщинами может себе позволить не каждый мужчина!

– Вообще-то я ему не жена, – сердито заметила Нонна Львовна, – а просто друг их семьи!

Мнемозина, Капа и Вера с детьми ушли в другую комнату, а я, Скрипишин и Нонна Львовна все еще стояли в коридоре и разговаривали.

– Мы должны у тебя пожить, Егор Федотович! – сказал я.

– А почему бы и не пожить, – повеселел Егор Федотович, – самое главное, чтобы еда была вся ваша, а уж за продуктами я и сам сбегать могу, если уж вам так надо отсидеться!

– Ну, спасибо, – пожал я ему руку, – а я уж подумал, что ты нас будешь выгонять.

– Тебя, пожалуй, выгонишь, – закашлялся от смеха Скрипишин, – чуть что, и сразу в морду кулак свой суешь! Ну, прямо наш, русский человек!

– Жить захочешь, и не то еще сунешь! – усмехнулась Нонна Львовна.

– Какая вы, однако, шутница, – завздыхал Егор Федотович, – а я вот все бобылем живу! Помру, и даже хоронить будет некому! Ни одна зараза на могилку ко мне не придет! – и Скрипишин опять завел тягучую песню про свою быструю кончину.

Я оставил их вдвоем и вошел в комнату к женам.

Вера лежала на кровати и уже спала, держась руками за живот, Капа с Мнемозиной укладывали детей на ватное одеяло возле батареи.

Я поглядел на все это милое хозяйство и на душе у меня опять разлеглась одна тихая радость и за них, и за себя!

И даже за Скрипишина с Нонной Львовной. Вот, она, нежная деликатность любящего существа!