Текст книги "Гоголь в Диканьке"

6

Гоголь вернулся в Москву лишь осенью 1848 года. Позади были, быть может, самые трудные годы его жизни. Это были и годы болезней, душевных кризисов, годы писания и сожжения написанного, годы, когда Гоголь думал вовсе оставить поприще литературы, которое казалось ему утратившим свое значение, свою силу влияния на читателя. Но он не оставил его. В эти годы «антракта», как назвал их сам Гоголь, родилась его новая книга – книга, которая не походила ни на какие другие: поэма не поэма, роман не роман, книга без названия и без жанра, просто исповедь, с которой он решился обратиться ко всем в России – от царя до мелкого чиновника.

Это были «Выбранные места из переписки с друзьями».

В 1845 году он в минуты болезни и, как ему казалось, близости смерти сжег написанные главы второго тома поэмы и «нацарапал завещание». Потом это завещание в качестве предисловия появилось в «Выбранных местах из переписки с друзьями». Тогда-то и начал он подумывать о какой-то особенной книге, о «прощальной повести», которая должна была стать повестью не в обычном смысле слова, а повестью его писательства, его жизни, повестью его душевной исповеди. Так образовывалась идея «Выбранных мест».

Гоголь составил эту книгу из писем, которые он писал друзьям и копии которых имел привычку оставлять у себя в портфеле. Иногда это были не копии, а черновики, потому что Гоголь любил отсылать своим адресатам текст, переписанный им самим и не содержащий никаких помарок. А бывало, что писал он небрежно, спустя рукава, с помарками и кляксами, но – очень близким людям, родным, приятелям. Там, где его перо сворачивало на серьезные вопросы, где задевалось нечто важное для Гоголя, он переписывал. Переписывал и черновик откладывал. Для этого у него существовали специальные конверты, которые он метил именем адресата. Иногда ему приходила мысль продолжить письмо, завершить недосказанное в нем и обратить его уже не к конкретному человеку, а к читателю – так по привычке действовал в нем писатель.

Адресатами Гоголя были: Александра Осиповна Смирнова-Россет, Петр Александрович Плетнев (ректор Петербургского университета и издатель «Современника»), Василий Андреевич Жуковский, Николай Михайлович Языков, Александр Петрович Толстой – бывший тверской губернатор, с которым Гоголь познакомился в Париже.

А. О. Смирнова-Россет. Акварель Н. Алексеева

Гоголь включил в книгу и просто статьи, которые поспели к тому времени в его бумагах. Статью о Карамзине, статью о Пушкине, статью о русской поэзии, статью о «Мертвых душах», статью о церкви и т. д. Они выросли из тех же писем, из дневниковых заметок, из записей между делом, в то время когда Гоголь формально молчал, но в душе его совершалась огромная работа. Он эту работу, собственно, и представил глазам зрителей. Он распахнул двери в свою «душевную клеть», как он писал, в свою мастерскую. То была не только мастерская писателя, поэта, но и душевный храм человека, куда доступ, кажется, разрешен только хозяину.

К тому времени, когда Гоголь приехал в Москву, «Выбранные места из переписки с друзьями» были уже прочитаны и почти повсеместно осуждены, причем на автора восстали как Москва, так и Петербург. Не было в России сословия, которое бы так или иначе не откликнулось на книгу. Одни говорили, что Гоголь оболгал Россию (тем, что высказал о ее жизни много печальных истин), другие оскорбились за поношение западной цивилизации, за восхваление церкви, монарха.

Книга Гоголя была полна излишеств. Год спустя он сам осудит их, сказав о себе: «Я размахнулся эдаким Хлестаковым». Но «намерение» (и это опять его слова) «было чистое». В «Выбранных местах» Гоголь хотел разом решить все вопросы русской жизни. Но такая цель не под силу одному человеку. Исходя из своего представления об идеале – и об идеале России, – он судил русскую реальность судом идеальности. То был строгий суд. И взятый в этой книге тон пророка, провозвестника и прорицателя смущал.

Страсти еще кипели, когда Гоголь вернулся. Во многих голосах, осуждавших его, слышалась вражда. Это больнее всего ударило по его сердцу. Ибо – при всех преувеличениях – книга его звала к миру. Она звала соотечественников объединиться, «как русские в 1812 году». Объединиться уже не против врага внешнего, а против врага внутреннего – взяток, корысти, нечестной жизни, лени. Каждый на своем месте должен делать свое дело честно – в этом Гоголь видел спасение России.

Пророчества Гоголя шли от сердца, но так же от сердца ответил ему и Белинский. К тому времени они уже обменялись письмами, одним из которых было знаменитое «Письмо к Гоголю». В своих письмах Белинскому, вызвавших этот ответ, Гоголь защищал «Выбранные места», признавая, впрочем, поспешность их издания и свой отрыв от положения текущих дел в России. Белинский возражал ему гневно: для него книга Гоголя была «падение», он называл автора ее «проповедником кнута» и «апостолом невежества». Он звал Гоголя вернуться к художественному творчеству, чтоб создать «новые творения, которые напомнили бы» его «прежние».

* * *

Гоголь вновь остановился у Погодина, но отношения с ним вконец испортились. В одной из статей «Переписки» Гоголь больно задел Погодина, назвав его неряшливым писателем и трудолюбивым муравьем, который никому не принес пользы. Погодин даже плакал, прочитав эти строки. И хотя имя Погодина не было полностью названо в книге, а зашифровано словами «один мой приятель» и буквой «П», все узнали, о ком идет речь.

Постоянные требования Погодина что-либо дать для журнала, чем-то литературным заплатить за гостеприимство, которое он оказывал Гоголю, раздражали Гоголя. Казалось, Погодин имеет какое-то право собственности на него.

11 ноября 1848 года Погодин решил отпраздновать день своего рождения в широком кругу московских знакомых. Гоголь тоже был на вечере, но отношения между ним и хозяином не улучшились.

В конце декабря Гоголь съезжает со своей квартиры на Девичьем поле и перебирается в дом Талызина на Никитском бульваре – дом, в котором жил граф А. П. Толстой. Это было просторное строение с каменным первым этажом и деревянным вторым. Выходя боковой стороной на Никитский, фасад дома смотрел в маленький сквер, засаженный деревьями. Гоголь занял две комнаты в нижнем этаже справа от входа. Весь верхний этаж занимали граф и графиня.

7

Дом у Никитских ворот стал последним пристанищем Гоголя в Москве. Тут он прожил с перерывами три с лишним года. Это была уже не окраина столицы, а центр ее – центр, откуда рукой было подать до Кремля, до театров, до шумной Тверской. Если выйти из ворот дома налево, то вскоре можно было достичь Страстного монастыря, помещавшегося на нынешней Пушкинской площади. Тут же, в двух шагах от монастыря, находился Английский клуб, гостиница «Дрезден» (там, где сейчас Советская площадь), в которой останавливалась, когда приезжала в Москву, А. О. Смирнова.

Тут же, наискосок от гостиницы, стояло высокое здание «казенного дома» – резиденция московского генерал-губернатора князя Д. В. Голицына, слывшего покровителем искусств. Однажды князь решил залучить в свои палаты Гоголя. Гоголю передали его приглашение (с непременной просьбой прочитать что-нибудь). Он отказывался, ссылался на то, что у него нет фрака, фрак нашли (заняв его у сына С. Т. Аксакова Константина), но из этого визита ничего не получилось. Гоголь чувствовал себя не в своей тарелке – он вообще не любил такого рода аудиенций, читал сквозь зубы (читал он свою повесть «Рим») и вскоре уехал, не произведя на хозяина должного впечатления.

«Тверской казенный дом», как называли здание, в котором размещался московский генерал-губернатор, сейчас стоит на своем месте. В его помещении располагается Моссовет.

Н. В. Гоголь. Автолитография Э. Дмитриева-Мамонова

Неподалеку от этого здания (Тверская, 20) жил другой губернатор – московский гражданский губернатор Иван Васильевич Капнист, с которым Гоголь был знаком гораздо короче, чем с Д. В. Голицыным. Это знакомство тянулось еще из детства Гоголя, из украинских, полтавских связей семьи Гоголей, друживших с отцом И. В. Капниста поэтом Василием Васильевичем Капнистом.

Иван Васильевич Капнист был в своем роде замечательный человек. Он был человек неумытной честности, как сказал бы Гоголь. И – редкой доброты. «Пишите ко мне почаще, – писал он Василию Афанасьевичу из Петербурга, – не забывайте меня. Надеюсь, что вы меня довольно знаете, чтобы могли подумать, что я могу когда-нибудь перемениться, – нет, я всегда буду стараться, чтоб вы меня любили по-прежнему».

Декабристы хотели ввести Ивана Капниста в состав Временного правления, которое они намеревались образовать после свержения императора. Пестель, будучи гостем Капнистов в их родовом имении Обуховке близ Сорочинец, предлагал Ивану Капнисту принять прямое участие в делах тайного общества. Капнист отказался. Он выдвинул свои резоны, считая, что Россия должна идти иным путем. Никто, естественно, не узнал об этих разговорах, несходство взглядов не означало вражды, и Капнист и Пестель расстались добрыми знакомыми, а не врагами.

Гоголь довольно часто бывал в доме у И. В. Капниста, чувствуя себя здесь запросто, читал хозяину свои сочинения и, не всегда получая одобрение, не обижался, наоборот, он ценил беспристрастность своего друга, потому что похвал он и так слышал много, а на критику в его адрес – во всяком случае, в присутствии автора – решались немногие.

И. В. Капнист был статский генерал, а Гоголь с детства недолюбливал генералов. Двоюродный брат матери Гоголя А. А. Трощинский был генерал-майор, когда он приезжал в Васильевку, все в доме вставало вверх дном. Чистились комнаты, мать и сестры принаряжались, батюшка нервничал, волнение передавалось и прислуге. Еще нет генерала, а все уже ждет генерала, бредит генералом. Даже бродячие псы, которых немало водилось в барской усадьбе, как-то поджимали хвосты и не лаяли так громко.

Наконец на дороге показывался верховой – он вез весть о скором прибытии генерала. Хозяева и дети высыпали на крыльцо, дворня становилась у ворот полукругом; карета генерала с лакеем на запятках въезжала в облаке пыли во двор, лакей соскакивал на землю, открывал золоченую дверцу, и из кареты высовывался до блеска начищенный сапог. Ожидание и страх разрешались возгласами, криками, поцелуями, слезами.

Эти сцены Гоголь хорошо запомнил. Позже он не раз встречался с генералами и всегда старался стушеваться, отойти в тень, казаться отсутствующим.

Они тоже не очень замечали его, но по мере того, как слава его росла, приходилось и им обращать внимание на знаменитого «Гогеля» (царь, например, так и не научился правильно произносить фамилию автора «Мертвых душ», так же – «Гогель» – произносили ее и многие его министры) и даже вступать с ним в разговоры, высказывая свою благосклонность к изящной словесности.

Но всякий раз, когда кто-нибудь из них пробовал перейти с Гоголем на короткую ногу, показывая этим, что разницы в чине не существует, тот без размышления прерывал такие попытки.

Однажды, находясь в гостях у И. В. Капниста, Гоголь был в хорошем расположении духа, веселил гостей, показывая им в живых картинах сцены из басен Крылова. Вдруг приехало «значительное лицо». Капнист, желая смягчить некое напряжение, возникшее из-за этого приезда, представляя Гоголя гостю, сказал: «Рекомендую вам моего доброго знакомого, хохла, как и я, Гоголя». Генерал изобразил на лице улыбку и учтиво выразился: «Мне не случалось, кажется, сталкиваться с вами». Гоголь тут же ответил: «Быть может, ваше превосходительство, это для меня большое счастие, потому что я человек больной и слабый, которому вредно всякое столкновение».

Генерал покрылся бледностью. Был это М. Н. Муравь ев, впоследствии знаменитый под именем Муравьева-вешателя.

Почти такой же случай произошел и на дому у К. А. Булгакова, сына московского почтдиректора А. Я. Булгакова, дружившего с Вяземским и Жуковским, но не брезговавшего, как и гоголевский Шпекин, вскрывать переписку своих друзей.

Сын его, владевший богатым художественным собранием, вел жизнь рассеянную и праздную. В его доме на Мясницкой бывали литераторы и живописцы, ценители искусств. Они рассматривали коллекции живописи и музыкальных инструментов. Таким рассматриванием и занимался в один из своих приездов к Булгакову Гоголь. Он подошел к висящей над диваном картине и долго вглядывался в нее, не замечая, что под картиной расположился на диване какой-то важный генерал. Чем долее стоял возле картины Гоголь, не обращая никакого внимания на генерала, тем сильнее тот злился. Но Гоголь, нимало не смущаясь, все смотрел и смотрел на картину. «Я заметил, – рассказывал Булгаков, – что Гоголь, не видя этого петуха, осеняет его своим длинным носом, и стал их представлять. «Мой дорогой, – сказал я генералу, – представляю тебе знаменитого Гоголя, писателя». Тогда надо было видеть, как флегматично Гоголь опустил свой длинный нос на моего бедного генерала, побагровевшего от такого неслыханного бесцеремонного обращения».

Хозяин Гоголя, у которого он теперь жил, тоже был генерал, но с ним отношения были иные. Гоголь был благодарен ему за приют, за возможность спокойно работать (Толстой не вмешивался в дела постояльца), гость и хозяин встречались лишь за обедом и ужином, каждый жил своей жизнью, и эту свободу их соседства ценил Гоголь.

Для работы он избрал себе ту комнату, которая выходила окнами во двор. В проеме между окнами выросла конторка, встал широкий стол, на котором он разложил нужные для писанья книги (в основном справочники, статистику, исторические и религиозные сочинения, словари), у противоположной стены полукругом уютно расположился диван, гостиный столик, кресла. Высокая кафельная печь тепло обогревала комнату. Во второй комнате за ширмами спряталась одинокая кровать. Тут, кроме кровати, ширм и иконы в углу, ничего не было.

Сюда к Гоголю приезжали его земляк профессор истории литературы и славянских наречий Московского университета О. М. Бодянский, Щепкин, И. С. Тургенев, бывали тут Шевырев, Хомяков, Погодин, молодые Аксаковы. Сергей Тимофеевич Аксаков болел глазами, почти не видел, состояние его здоровья требовало, чтоб он жил в деревне. В Абрамцеве под Москвой у Аксаковых был дом, там поселился старик Аксаков, сыновья и дочери его жили в Москве.

На Никитский однажды приехал навестить Гоголя его лицейский товарищ и соперник Нестор Васильевич Кукольник. Кукольник к тому времени дослужился до действительного статского советника, жил в Таганроге, занимался угольными подрядами.

Закончив лицей, они разъехались, потом встретились в Петербурге, Кукольник привез в столицу свои трагедии, высокий стиль которых еще в Нежине дал ему прозвище Возвышенный (говорят, автором этого прозвища был Гоголь), читал их своему однокашнику, пробовал пробиться с ними на сцену. Успех неожиданно улыбнулся ему. Возвышенность Кукольника пришлась ко двору. Его трагедия «Рука Всевышнего отечество спасла» была поставлена в театре, сам государь ездил смотреть ее. Речь в пьесе шла о событиях 1613 го да – о воцарении на русском престоле дома Романовых. Гоголя в «Библиотеке для чтения» называли Поль де Коком, Кукольника – «нашим Гёте».

Впоследствии Кукольник сдружился с композитором М. И. Глинкой, писал стихи, которые Глинка положил на музыку, издавал «Иллюстрированную газету», жил на широкую ногу. Творчество для него было скорей отдыхом, чем работой. И успех стал постепенно гаснуть, трагедии и повести Кукольника уже никто не читал, двор поостыл к автору «Руки Всевышнего», и Кукольник уехал в провинцию.

В то время когда два бывших однокашника встретились в Москве, им уже нечего было делить: Гоголь был Гоголем, Кукольник – Кукольником. Их уже тревожили воспоминания, а не будущее.

8

Все, кто видел Гоголя в эти годы в Москве, пишут, что он очень изменился со времени последнего посещения столицы. Это был уже человек, проживший жизнь, хотя и во цвете лет, но сильно подорванный изнутри душевными бурями.

Душа Гоголя хотела мира, уединенной работы, но Россия ждала от него чего-то необыкновенного, и ждала не в неопределенном грядущем, а сегодня, сейчас. Это желание читающей России не могло не сказываться на его настроении, на отношении к своей работе. Гоголь каждый день стоит у своей конторки и пишет. Каждое утро, выпив кофию и пройдясь по бульвару, он возвращается к себе в комнаты и, запершись там (при этом никто не смеет войти к нему в эти часы), до обеда трудится. Иногда за дверями раздаются его шаги, кажется, он говорит на разные голоса, представляя своих персонажей, потом вновь настает тишина, и так длится час, два, три.

Встречи Гоголя в Москве тех лет – встречи и дружеские, и деловые. Он видится с литераторами, друзьями, но интересуют его и купцы, и промышленники, и просто добрые люди, у которых он находит утешение от своих дум. Одним из таких новых друзей Гоголя в Москве становится старушка Н. Н. Шереметева – женщина редкой доброты и радушия, дом которой делается его вторым домом. Шереметева, по словам С. Т. Аксакова, «любила Гоголя, как сына». Она вообще относилась так к людям – для нее ничего не значили ни их имя, ни положение в свете, – важно было, добрый ли это человек. Урожденная Тютчева, Шереметева приходилась родной теткой поэту Ф. И. Тютчеву. В ее доме бывали Жуковский, Языков, Аксаковы. Остаток своей жизни (когда Гоголь познакомился с ней в 1842 году, ей было 67 лет) она посвятила помощи бедным. Собственное семейное несчастье (ее зять, декабрист И. Д. Якушкин, был сослан в Нерчинские рудники) не сломило ее. К ней шли не столько за деньгами, за материальной поддержкой, сколько за душевным словом.

Такое слово услышал от нее и Гоголь. Он, может быть, больше других нуждался в этом бескорыстном дружеском одобрении, молчаливом понимании, не связанном ни с какими обязательствами, не повязанном никакими узами светской любезности. Многих удивляла эта дружба Гоголя со старой женщиной, но в ней была та сердечность и чистота, которых не хватало Гоголю в отношениях с другими его московскими почитателями.

Через Шереметеву он познакомился с И. А. Фонвизиным, племянником автора «Недоросля» и братом декабриста М. А. Фонвизина. И. А. Фонвизин состоял в Союзе Благоденствия, в январе 1826 года был арестован и помещен в Петропавловскую крепость, но вскоре отпущен за недоказанностью обвинений.

Знакомство с И. А. Фонвизиным, помнившим людей, принимавших участие в деле 14 декабря, было находкой для Гоголя. В своей поэме он хотел коснуться и этой темы – темы «тайных обществ» (намеки на эту тему есть в биографии героя второго тома «Мертвых душ» Тентетникова), и сведения об этих обществах, полученные из первых рук, были для него бесценны.

Вообще Гоголь очень рассчитывал на эти устные рассказы, на показания очевидцев, на предания не столь уж отдаленной старины, события которой он сам не застал. Случилась, правда, в Нежинском лицее одна история, которую правительство решило пришить к делу 14 декабря, но шита она была белыми нитками: просто бездарные профессора выступили против талантливых, мозоливших им глаза, а к этой корысти примешался донос о «вольнодумстве».

«Дело о вольнодумстве» заварилось в Нежине при Гоголе, он даже был вызываем в конференцию гимназии (собрание профессоров) для дачи показаний о смысле лекций, которые им читал профессор естественного права Белоусов. Многие из гимназистов трусили, предавали своего учителя, боясь, что их заступничество за него отразится на карьере. Гоголь дал показания в защиту Белоусова.

Так что и у него был некоторый опыт общественного поведения, некоторого гражданского испытания, в котором он неминуемо выбрал правую сторону.

Этот поступок Гоголя, хоть и естественный для честного человека, был тем не менее поступком – это тем более важно, что совершен он был, когда судьба выпускников Нежинского лицея была еще неизвестна.

Даже Н. Кукольник, который сначала давал показания за Белоусова, позже отказался от них.

* * *

Гоголь, как и Пушкин, считал, что слово писателя есть и дело его. На этом он стоял. Поэтому он с осторожностью относился к попыткам той или иной группы привлечь его на свою сторону. Группы эти казались ему узкими и уверенными лишь в своей правоте. Писатель, говорил Гоголь, должен выслушать мнение всех, он должен взять в соображение разные точки зрения. Если он прилепится к одной, то упустит другую, если отдаст свои симпатии одному мнению, то не сможет услышать резонов другого.

Поэтому круг знакомств Гоголя, как всегда, широк.

В Москве это и славянофилы, и западники, семьи, связанные с опальной интеллигенцией, и люди делового мира. Гоголь дружит с профессором Московского университета О. М. Бодянским, своим земляком, который за издание трудов Флетчера о России (где высказывались замечания об образе правления русского царя) был на несколько лет отстранен от кафедры и лишь в 1849 году возвращен. Первым, кто приехал поздравить его с победой «над супостаты», был Гоголь.

Ищет Гоголь встреч и с «умным» русским купцом Василием Варгиным. Варгин был одним из богатейших людей в Москве. Он поставлял провиант, холсты и сукна армии в кампанию 1812 года и сэкономил казне много денег. Патриотизм и честность Варгина обратились против него – его обвинили в недодаче казне миллиона рублей. Ему пришлось год провести в Петропавловской крепости.

Москва. Театральная площадь

Артисты, священники, губернаторы, купцы, опальные дворяне, литераторы, собиратели старины, городничие близлежащих к Москве городков (например, в Малоярославце, который Гоголь проезжал по пути к А. О. Смирновой в Калугу), старцы Оптиной пустыни под Калугой, люди военные, торговые, издатели, ученые – вот та смесь чинов и званий, которая попадает в круг внимания Гоголя, в круг его писательского любопытства.

Он вернулся в Москву не для того, чтоб доживать свои дни. Он приехал работать, и эта заповедь – работа, работа, работа («Когда я не пишу, я не живу», – говорил Гоголь) – выполняется им в Москве неукоснительно. Он и своего хозяина, графа А. П. Толстого, рассматривал как некую модель, как будущий персонаж своей поэмы – тут влияние шло не от графа к Гоголю, а, скорее, наоборот. Недаром Гоголь посвятил Толстому несколько писем в «Выбранных местах из переписки с друзьями», в частности письма «О театре, об одностороннем взгляде на театр и вообще об односторонности», «Нужно проездиться по России», «Нужно любить Россию». Тон этих писем-наставлений недвусмыслен. Гоголь дает советы А. П. Толстому, а в его лице и другим «вельможам», как вести себя, как служить России, как преодолевать в себе односторонность. А. П. Толстой был суховат, жестковат для идеального типа государственного человека.

«Вы очень односторонни и стали недавно так односторонни, – писал Гоголь А. П. Толстому в одном из писем, вошедших в «Выбранные места из переписки с друзьями». – Монах не строже вас». Он защищал театр и искусство от строгих суждений своего оппонента, считавшего, что театр прелесть, «пустая вещь», вводящее в соблазн язычество. «В нем, – продолжал Гоголь о театре, – может поместиться вдруг толпа из пяти, шести тысяч человек… вся эта толпа, ни в чем не сходная между собою, разбирая по единицам, может вдруг потрястись одним потрясением, зарыдать одними слезами и засмеяться одним всеобщим смехом. Это такая кафедра, с которой можно много сказать миру добра».

Отношения с Толстым шли по линии преодоления этой односторонности, этой сухости и жесткости – как в вопросах веры, так и в вопросах жизненного поведения и искусства. «Односторонние люди и притом фанатики, – предупреждал Гоголь своего адресата, – язва общества, беда той земле и государству, где в руках таких людей очутится какая-либо власть… они уверены, что весь свет врет и одни они только говорят правду».

И в христианстве А. П. Толстого он видел наличие той же жесткости и сухой теории. «Идите же в мир и приобретите прежде любовь к братьям», – писал он ему в другом письме, и это был призыв не к тому, чтоб любить людей вообще, бога вообще, а направлять это чувство на конкретных лиц, которые нуждаются в любви, судьба которых зависит от этого проявленного к ним сочувствия.