Текст книги "Гоголь в Диканьке"

11

Но срок Гоголя был уже отмерен. Ему оставалось жить несколько месяцев.

Часть лета 1851 года Гоголь проводит в имении А. О. Смирновой в Спасском. «Подмосковная деревня, в которой мы поселились, – пишет Л. И. Арнольди, – очень понравилась Гоголю. Все время, которое он там прожил, он был необыкновенно бодр, здоров и доволен. Дом прекрасной архитектуры, построенный по планам Гр. Растрелли, расположен на горе; два флигеля того же вкуса соединяются с домом галереями с цветами и деревьями, посреди дома круглая зала с обширным балконом, окруженным легкой колоннадой… Перед домом, через террасу, уставленную померанцами и лимонами, мраморными статуями, ровный скат, покрытый ярко-свежей зеленью, и внизу – Москва-река, с белою купальнею и большим красивым паромом. За речкой небольшие возвышенности, деревушка соседа с усадьбою, сереньким городским домиком, маленьким садом и покачнувшимися набок крестьянскими избами». Читая это описание вида с балкона дома в Спасском, невольно вспоминаешь вид, описанный в первой главе сохранившегося второго тома «Мертвых душ». Тот же ландшафт, те же краски, та же высота. «Гоголь жил подле меня во флигеле, – продолжает Арнольди, – вставал рано, гулял один в парке и поле, потом завтракал и запирался часа на три у себя в комнате. Перед обедом мы ходили с ним купаться. Он уморительно плясал в воде и делал в ней разные гимнастические упражнения, находя это очень здоровым. Потом мы опять гуляли с ним в саду, в три часа обедали, а вечером ездили иногда по дороге гулять, к соседям или в лес…»

Видимо, в Спасском наносились последние штрихи на уже готовый к печати второй том поэмы.

Бодрое настроение Гоголя говорит о том, что он был доволен написанным.

И в первые же дни после возвращения в Москву его видели таким. Никаких следов усталости, разочарования или плохого настроения не было в его лице.

22 августа он показался на балконе дома Пашкова в Москве (сейчас Библиотека им. Ленина), где размещалась тогда 4-я московская гимназия. Гости были приглашены посмотреть иллюминацию Кремля, устроенную в честь годовщины коронации императора Николая. Гостей съехалось множество, и все знатных. Среди них Гоголь казался незаметным. И все же его заметили. «Между собравшимися звездоносцами, – вспоминает очевидец, – выделялся одетый в черный сюртук худой, длинноносый, невзрачный человечек, на которого со вниманием смотрели гости наши, а воспитанники просто поедали глазами. Это был знаменитый автор «Мертвых душ» Н. В. Гоголь. Помню, как он, долго любуясь на расстилавшуюся под его ногами грандиозно освещенную матушку нашу Москву, задумчиво произнес: «Как это зрелище напоминает мне Вечный город».

А вот еще одно свидетельство о Гоголе 1851 года. Это свидетельство Г. П. Данилевского, автора «Сожженной Москвы». «В назначенный час я отправился к Бодянскому, чтобы ехать с ним к Гоголю… Мы сели в извозчичьи дрожки и поехали по соседству на Никитский бульвар, к дому Талызина. Теперь этот дом № 314 принадлежит Н. А. Шереметевой. Он не перестроен, имеет, как и тогда, шестнадцать окон во двор и пять на улицу, в два этажа, с каменным балконом на колоннах во двор…

…Въехав в ворота ограды, направо к балконной галерее дома Талызина мы вошли в переднюю нижнего этажа. Старик – слуга графа Толстого приветливо указал на дверь из передней направо.

– Не опоздали? – спросил Бодянский…

– Пожалуйте, ждут-с! – ответил слуга.

Бодянский прошел приемную и остановился перед следующей, ведущей в угольную комнату, два окна которой выходили во двор и два на бульвар. Я догадался, что это был рабочий кабинет Гоголя. Бодянский постучался в дверь этой комнаты.

– Чи дома, брате Миколо? – спросил он по-малорусски.

– А дома ж, дома! – негромко ответил кто-то оттуда.

Сердце у меня сильно забилось. Дверь растворилась. У порога ее стоял Гоголь.

Мы вошли в кабинет. Бодянский представил меня Гоголю, сказав ему, что я служу… и что с ним, Бодянским, давно знаком через Срезневского и Плетнева.

– А где ж наш певец? – спросил, оглядываясь, Бодянский.

– Надул, к Щепкину поехал на вареники! – ответил с видимым неудовольствием Гоголь. – Только что прислал извинительную записку, будто забыл, что раньше нас дал слово туда.

– А может быть, и так! – сказал Бодянский. – Вареники не свой брат.

…Я не спускал глаз с Гоголя. Мои опасения рассеялись. Передо мной был не только не душевнобольной (слухи о душевной болезни Гоголя ходили по Москве. – И. 3.) или вообще свихнувшийся человек, а тот же самый Гоголь, тот же могучий и привлекательный художник, каким я привык себе воображать его с юности.

Разговаривая с Бодянским, Гоголь то плавно прохаживался по комнате, то садился в кресло к столу, за которым Бодянский и я сидели на диване, изредка посматривал на меня. Среднего роста, плотный и с совершенно здоровым цветом лица, он был одет в темно-коричневое длинное пальто и темно-зеленый бархатный жилет, наглухо застегнутый до шеи, у которых поверх атласного черного галстука виднелись белые, мягкие воротнички рубахи. Его длинные каштановые волосы прямыми космами спадали ниже ушей, слегка загибаясь над ними. Тонкие, темные, шелковистые усики чуть прикрывали полные, красивые губы, под которыми была крохотная эспаньолка. Небольшие карие глаза глядели ласково, но осторожно и не улыбаясь даже тогда, когда он говорил что-либо веселое и смешное. Длинный сухой нос придавал этому лицу и сидящим по его сторонам осторожным глазам что-то птичье, наблюдающее и вместе добродушно-горделивое. Так смотрят с кровель украинских хуторов, стоя на одной ноге, внимательно задумчивые аисты».

Записные книжки Гоголя говорят и о хозяйственных заботах, об укладе его жизни в доме на Никитском – укладе жизни холостяка, который сам должен заботиться о себе. «Купить материи нитяной на фуфайку, – записывает он, – ящики для посылок. Сапоги. Железноводской воды. Бумага серая».

Автограф писателя

Одна надпись гласит: «Наменять денег для бедных». Простота и непритязательность гоголевского быта поражали даже и тех, кто не очень привык к роскоши. Это была почти аскетическая простота и аскетическая непритязательность. Ничего лишнего, никаких дорогих вещей, любимых безделушек, предметов, не нужных на каждый день, для постоянного обихода. Книги, тетради для писания, перья, склянка для перьев, одна шуба, одна шинель. В описи гоголевского имущества, оставшегося после него, нет ни одной вещи, которая стоила бы дороже 15 рублей. Все, кроме часов, шубы и шинели, оценивается в копейки. «После Н. В. Гоголя, – писал С. П. Шевырев, – осталось в моих руках от благотворительной суммы, которую он употреблял на вспоможение бедным молодым людям, занимающимся наукою и искусством, 2533 рубля 87 коп. Его карманных денег – остаток от вырученных за второе издание «Мертвых душ» – 170 р. 10 к.».

Живя в долг, не имея собственного угла, он привык обходиться самым насущным, не думая об удовольствиях, которые позволяли себе люди его звания. Он отказался в пользу матери от своей доли в имении, он посылал деньги сестрам, раздавал их крестьянам в Васильевке, помогая тем, у кого пал скот или покосилась хата, кто не от праздности, а от болезней или неурожая впадал в бедность.

При нем постоянно была только одна движимость и недвижимость – его портфель с рукописями. Это было и его имущество, и богатство. К нему присоединялся один дорожный чемодан.

Но чемодан этот уже более не упаковывался. Наступил январь 1852 года. Гоголь все еще был бодр, выезжал с визитами, правил корректуру собрания сочинений. «Мертвые души» были готовы и переписаны. Все ждали отдачи их в цензуру, а затем и в печать.

Внезапно настроение Гоголя переменилось. Он передумал печатать второй том и занемог. 26 января неожиданно умерла Екатерина Михайловна Хомякова, родная сестра поэта Языкова. К этой женщине Гоголь был нежно привязан, ее сына, названного Николаем, крестил.

Хомякова умерла совсем молодой, от неизвестной болезни. Эта смерть, как и смерть Иосифа Вьельгорского в свое время, подействовала на Гоголя сильно. «Теперь для меня все кончено», – сказал он Хомякову. Он не явился на похороны и заперся дома.

Приближался Великий пост. Гоголь умерил свой стол, отказался от скоромного (чего он ранее не делал даже в недели поста), сделался худ и бледен. Он никого не принимал, сидел в кресле и что-то писал на обрывках бумаги. Некоторые из этих его записок сохранились. На них – обрывки молитв, заповедей самому себе, рисунки пером. На одном из таких рисунков изображен профиль человека, который выглядывает изнутри раскрывшейся книги. Профиль человека очень похож на профиль Гоголя.

Кажется, Гоголь принял какое-то решение, хотя колебания, сомнения все еще одолевают его. Ведь он писал и говорил, что не работать для него – значит не жить. Если он не способен работать, продолжать сделанное, ему остается проститься с жизнью, уйти. Неудовольствие собой смешивается в этих переживаниях с недовольством написанным. Второй том жжет сердце Гоголя, он кажется ему несовершенным. А выдавать в свет несовершенное он не привык. Это соблазн, обман для читателя и для писателя.

Странное поведение Гоголя в последние дни его жизни, тем не менее поведение ясно сознающего меру своих сил писателя. Он пробует обратиться к кому-то за советом, просит А. П. Толстого передать рукопись второго тома на отзыв митрополиту Филарету, боясь, что сам в праведном гневе уничтожит ее. Толстой отговаривает его и оставляет рукопись при Гоголе.

В ночь на 11 февраля Гоголь сжигает второй том поэмы. В огонь летит труд многих лет, жизнь, прожитая в этом труде и ее надежды. Хомякову, приехавшему навестить его, Гоголь говорит: «Надобно же умирать, а я уже готов и умру». Толстому он признается: «Я готовлюсь к такой страшной минуте».

Само сожжение рукописи было совершено в трезвом уме и при ясной памяти. Гоголь бросил в огонь не все бумаги, а лишь те, которые обрек уничтожению. Остались целы письма Пушкина к нему, письма Жуковского, собственные его письма. Кое-что он отложил в сторону – черновики второго тома, черновик «Размышления о божественной литургии», «Авторскую исповедь».

Сжегши бумаги, Гоголь заплакал. Он обнял присутствовавшего при этом служившего ему мальчика (Семена Григорьева) и вернулся на правую половину дома. Сожжение произошло в левой от входа половине, причем дрова в камине не разгорались. Гоголь поджигал углы тетрадей свечой, они загорались и гасли, он вновь поджигал, потом бросил в камин и ждал, когда они займутся все.

Счеты с творчеством и с жизнью были кончены.

Он уже не ел, не пил ничего, кроме воды, разбавленной красным вином, лежал на постели лицом к стене и ждал смерти. В одиннадцать часов вечера 20 февраля 1852 года он поднял голову с подушки и отчетливо произнес: «Лестницу, поскорее лестницу!» В восьмом часу утра 21 февраля его не стало. Находившаяся при Гоголе теща Погодина – единственная свидетельница его смерти – рассказывала: «По-видимому, он не страдал ночью, был тих, только к утру дыхание сделалось реже и реже и он как будто уснул».

12

В официальном документе о смерти коллежского асессора Гоголя было сказано, что он умер «от простуды». Другие считали, что это тиф. Терялись в догадках и врачи, лечившие Гоголя или пытавшиеся его лечить.

Душа Гоголя устала – устала бороться с собой, со слабостью телесных сил, не позволявших ему закончить его титаническую работу. Эта работа – три тома поэмы – была рассчитана на крепкого человека, на человека, который не отдал столько смолоду, сколько отдал творчеству Гоголь. Пока дух был силен, тело ему повиновалось, но дух колебнулся – и тело сразу подчинилось этому колебанию. Сомнение Гоголя в совершенстве им созданного решило все. И никакой иной болезни тут не было. Он не хотел войти в храм искусства неряшливо одетым. Но он уже и не имел сил войти в него так, как хотел бы.

За два дня до смерти его посетил Иван Васильевич Капнист.

– Верно, Николаша, ты меня не узнаешь? – спросил он, склонившись над умирающим.

– Как не знать. Вы Иван Васильевич Капнист, – ответил Гоголь. – И я прошу вас об одолжении. Не оставьте вниманием сына моего духовника, служащего у вас в канцелярии.

Смерть Гоголя всколыхнула всю Москву. К дому на Никитском шли и шли люди. Никто их не звал – это случилось само собой. Шли студенты и простой народ, дорогие шубы мешались с сукном армяков и поддевок. И. С. Тургенев писал П. Виардо из Петербурга: «Нет русского сердца, которое не обливалось бы кровью в настоящую минуту. Для нас это был более чем писатель: он раскрыл нам самих себя. Он во многих отношениях был для нас продолжателем Петра Великого». И он же писал С. Т. Аксакову: «Мне, право, кажется, что он умер потому, что решился, захотел умереть, что это самоубийство началось с истребления «Мертвых душ».

Гоголь не оставил после себя даже завещания, если не считать того «Завещания», которое он напечатал когда-то в «Выбранных местах из переписки с друзьями». Там он писал, что просит не ставить на его могиле никакого памятника и не устраивать каких-либо торжественных похорон. «Грех себе возьмет на душу тот, – писал Гоголь, – кто станет почитать смерть мою какой-нибудь значительной или всеобщей утратой».

Но Москва иначе отнеслась к этому событию. День и ночь дежурили люди у гроба Гоголя в церкви Московского университета. Его, как почетного члена университета, решили перенести сюда. На голове Гоголя был лавровый венок, в руках – иммортели. Кто-то брал их себе на память.

Н. В. Гоголь. Резьба по кости Н. Скубенко. 1952 г.

Скульптор Н. А. Рамазанов уже снял посмертную маску – лицо Гоголя было умиротворенно, покойно.

Утром 24 февраля выпал снег. По глубокому сырому снегу съезжались к церкви сани, сходились люди. Приехал и генерал-губернатор Москвы А. А. Закревский и попечитель Московского учебного округа В. П. Назимов. Закревский был при орденах и ленте. У гроба Гоголя стояли Грановский, Хомяков, Островский, Чаадаев. «Мы хороним одну из слав России», – сказал Иван Аксаков. «Больше, кажется, хоронить некого», – добавил Грановский. «Какое-то расположение к миру наблюдается у нас везде по его кончине, – писал А. О. Смирновой ее брат А. О. Россет. – Доказательство самое убедительное и сильное, что в основании его сочинений и действий была любовь».

«Вся мученическая художественная деятельность Гоголя, – писал позже И. С. Аксаков, – его существование, писание «Мертвых душ», сожжение их и смерть – все это составляет огромное историческое событие». «Это тайна, – вторил ему И. С. Тургенев, – грозная тайна – и надо стараться ее разгадать».

В «Московских ведомостях» было напечатано письмо Тургенева из Петербурга, в котором Гоголь был назван великим человеком. Автор письма за столь дерзкое преувеличение был посажен под арест.

Тургенев, Вяземский, Жуковский – новое и старое, «пушкинское» поколение литературы откликнулось болью на смерть Гоголя. Не было мыслящего человека во всем государстве, которого бы не поразила эта весть.

13

Крышку гроба Гоголя закрыл Михаил Семенович Щепкин. Гроб подняли и понесли. Так, на руках, и несли его от Моховой, где находилась университетская церковь, до Данилова монастыря – более восьми верст. Следом текли толпы людей. Погребение состоялось в полдень 24 февраля 1852 года в ограде монастыря. Его совершили приходский священник Алексей Соколов и дьякон Иоанн Пушкин.

Гоголя положили между церковью Св. Даниила и кельями. Над могилою был врыт деревянный крест, его позже сменил медный. Он водрузился на грубо отесанной серой глыбе, от подножия глыбы легла на землю тяжелая мраморная плита. На гранях ее были высечены слова: «Истиннымъ же оуста исполнить смѣха, оустне же их исповѣданiя. Iова, гл. 8, ст. 21», «Мужъ разумивый престолъ чувствiя. Притчей, гл. 12 ст. 23». «Правда возвышаетъ языкъ. Притчей, гл. 14, ст. 34» и «Горькимъ словомъ моимъ посмѣюся. Iеремiи, гл. 20, ст. 8».

Сверху на плите начертали: «Здесь погребено тело Николая Васильевича Гоголя. Родился 19 марта 1809 года, скончался 21 февраля 1852 года».

31 мая 1931 года прах Гоголя – вместе с прахом Н. М. Языкова, С. Т. и К. С. Аксаковых, Е. М. Хомяковой и А. С. Хомякова, Д. В. Веневитинова – был перенесен на кладбище Новодевичьего монастыря.

26 апреля 1909 года в Москве, на Арбатской площади, был открыт памятник Гоголю. Его поставили в честь столетия со дня рождения великого сына России. Мысль о сооружении такого памятника возникла во время проведения пушкинских торжеств 1880 года. Тогда на Тверском бульваре встал памятник Пушкину работы Опекушина. Было создано жюри и объявлена подписка на памятник Гоголю. Подписные листы приходили отовсюду. В них – под малыми и большими суммами – расписывались и те, кто не умел писать (ставили крестик), и великие князья, и графиня С. А. Толстая, и крестьяне, и купцы, и лица духовного звания, и литераторы.

Одновременно был объявлен конкурс на проект памятника Гоголю. В объявлении жюри было одно жесткое условие: проект только тогда будет считаться принятым, если за него проголосуют все члены жюри без исключения. Победу на этом конкурсе одержал проект молодого скульптора Н. Андреева. Много лет работал Андреев над своим созданием, и наконец его Гоголь предстал очам Москвы.

Гоголь сидел в кресле и, как бы отворачиваясь от шумящей у его подножия разноцветной весенней толпы, уходил в себя, отводил взгляд. Но откуда бы присутствовавшие ни смотрели на него, они всюду улавливали этот взгляд, – то было не отдаление, не удаление, не желание уйти, а скромное уклонение от воздаваемых ему почестей. Как, казалось, ни был хмур в этот солнечный день Гоголь, как ни был против этого всенародного и публичного проявления любви к нему, робкая печать улыбки, признательности и ответной любви угадывалась на его лице.

И по сей день этот памятник стоит во дворе дома на Никитском (Суворовском) бульваре и встречает каждого, кто проходит в ворота, ведущие к крыльцу, по ступеням которого не раз поднимался творец «Мертвых душ»…

Это святое место нашего Отечества.