Текст книги "Танкист, или «Белый тигр»"

Что касается немцев – даже в самой дикой горячке, когда воздух дрожал от воплей своих машин, Иван Иваныч пеленговал вздохи «мардеров» и «артштурмов»,[21]21
  «Мардеры», «артштурмы». «хетцеры» – знаменитые немецкие самоходные артиллерийские системы. Хочется отметить, что немцы прекрасно использовали самоходные орудия при отражении танковых атак – здесь они были непревзойденные мастера. Еще раз подчеркну – наибольшие потери мы несли как раз от этих бесшумных убийц, устраивающих засады везде, где только можно, на пути следования наших машин. Низкие, приземистые «артштурмы» для таких целей были просто идеальны.


[Закрыть] которые, подобно гиенам, невидимо крались по обочинам и оврагам; а ведь они были самые бесшумные, самые подлые твари. Уже издалека своим марсианским слухом улавливал Найденов ни с чем не сравнимую поступь «пантер» и «тигров». Череп чувствовал мастодонтов, он, как зверь, осязал их дыхание в тот момент, когда, забравшись в глухие засады, они еще только принимались ворочаться в охотничьих лежбищах. И когда в «восемь-восемь» заряжающим досылался первый снаряд, Найденов, подобно самому изощренному волку, ощущал издаваемое затвором беспощадное «кли-и-инь».

Кроме того, Иван Иваныч истово верил в закрывающего собой половину неба особого Господа, возле престола Которого плотными рядами располагались, погибшие в сражениях от Буга до Волги, танки. День ото дня машинное воинство на облаках становилось все многочисленнее, и все больше машинных душ принимал у себя в чертогах Господь. Разумеется, Великий Механик-Водитель не мог существовать без собственной «тридцатьчетверки». Надевая танкошлем и садясь за рычаги, Бог время от времени и прокатывался в ней по небу. Так что направляясь навстречу Призраку и ловя своим обезображенным ртом капли очередного дождя, Найденов в раскатах далекого грома неизменно улавливал грохот победных орудийных выстрелов небесного «Т-34» и лязг его великанских катков. «Давай!» – ободряюще катилось по небесам. – «Жми… Подлец никуда не денется!». Впитывая небесную музыку, он приходил в радостное нетерпеливое возбуждение – этот новый Башмачкин проклятого века, все имущество которого – жалкий обмылок, складной нож, компас, командирские часы, а так же завернутая в газету махорка – умещалось в плоском вещмешке (а могло бы уместиться и в кармане), который спал под танком на все той же, выданной еще в госпитале, выкупанной в солярке, шинели, и у которого начисто срезало прошлое. Прижимаясь к детищу тагильского завода, он, единственный, во всем эшелоне, (а, может быть и на всей войне), был поистине счастлив. Другие, маясь в «теплушках», цеплялись за карандашные письма, фотографии и неистребимую память. Один лишь Череп цеплялся за то, что вызывало тоску у ветеранов и новичков – за «коробку», которой суждено неизбежно сгореть.

Так повелось: ни в чем не повинные «тридцатьчетверки» ненавидели с той и другой стороны. Перед окопами панцер-гренадеров усилиями «восемь-восемь» и противотанковых Pak 40 из этих машин делались славные костры,[22]22
  Немцы сделали выводы после встреч в 41-м году с «тридцатьчетверками». Срочно были созданы очень эффективные средства борьбы – так, короткоствольные 75-мм «пушки-окурки» немецких танков были заменены на орудия с длинной ствола в 43 и 48 калибров. 60-мм ствол удлинили до 60 калибров. На вооружение противотанковых батальонов в большом количестве стали поступать 75-мм противотанковые пушки Pak 40 с длинной ствола 43 калибра. Вот с этого-то момента наши танкисты и стали ощущать себя «голыми» – броня уже не спасала.


[Закрыть] но стоило оставшимся прорваться, начиналась страшная свистопляска: траншеи раздавливались, танки гонялись за людьми, которые бегали кругами, словно зайцы. Танкисты имели право никого не щадить. Перед каждым боем они забивались, как сельди, в тесную башню, выкарабкаться из которой часто не представлялось возможным. Если даже снаряд отскакивал, от удара крошилась окалина, острая, как стилет. А уж прямое попадание в корпус было вовсе убийственным; не проходило секунды – огонь, словно собака, хватался за руки и лица башнеров. Если водитель, имея свой люк, еще мог выброситься на броню, то радист исчезал в пожаре. Три-четыре мгновения – и на нетерпеливое буйство пламени откликался боезапас. Башня показывала до боли знакомый трюк – взлетала, падала на погон: от людей и машин оставались разбитые гусеницы, и рыжий искромсанный корпус с густым слоем пепла внутри.[23]23
  Уже 40 процентный ожог в те годы нес с собой мучительную смерть, но мало кто из танкистов мог уберечься от огня. «…В предместье Каменец-Подольского стояла зенитная батарея. Она сожгла два наших танка, экипажи которых полностью сгорели. Около одного танка лежали четыре сгоревших трупа. Я видел, как их хоронили – от взрослого человека остается мумия размером с двенадцатилетнего ребенка. Цвет кожи лица такой красновато-синевато-коричневый… Страшно смотреть и очень тяжело вспоминать…» (воспоминания танкиста Н. Я. Железнова). Жизнь танка была очень короткой – один, от силы два боя. Танкисты, которые остались в живых, вспоминали – им постоянно приходилось пересаживаться с одного танка на другой. Потери в танковых войсках, особенно в начале войны, были ужасны. Поэтому, когда набирали опытные экипажи, прежде всего спрашивали: «Сколько раз горел?». В этом вопросе вся горькая правда. Тех, кто «горел» два или три раза брали в первую очередь – значит, настоящий танкист, опытный. Танкисты чаще всего гибли в двух случаях: от поражения осколками собственной брони, которые разлетались после ее пробития бронебойным снарядом и от пожара в бензобаках. Командир и заряжающий погибали чаще других: из за своей высоты башня хорошо поражалась немецкими «восемь-восемь». Даже «неудавшийся» удар снаряда вызывал контузию, а то и переломы, что уж говорить, если «болванка» влетала! Кроме того, в «Т-34» была непродуманна система топливных баков – они располагались по сторонам боевого отделения. В случае воспламенения горючего шансов уцелеть было мало. Стрелок-радист, не имеющий собственного выхода, лез следом за механиком. В условиях, когда все решали считанные секунды, только немногие стрелки-радисты могли вовремя выбраться на броню. Судя по воспоминаниям танкистов, все-таки больше всего возможностей спастись было у водителей – из за низкой посадки они находились в относительной безопасности, всегда могли увидеть противника и вовремя подставить борт. Им легче других было выброситься через открытый люк: достаточно привстать – и водитель сразу по пояс высовывался из машины. Поэтому многие ветераны, хлебнувшие лиха, не смотря даже на то, что являлись командирами танков, садились за рычаги.


[Закрыть]

Но и те, кому посчастливилось выскочить, без колебаний могли записать себя в смертники: «коробки» бросались в атаку до полного истребления. Так что рано или поздно вспыхивал синим пламенем каждый, волей-неволей оказавшийся за рычагами или возле орудия. Каждый – но только не Иван Иваныч!

Эшелон наконец-то прибыл. Несколько дней танк прятали в глухой белорусской деревне, пока нагрянувший Катуков не осмотрел «эксперименталку». Ознакомившись с глушителями и катками, командир Первой Танковой неожиданно схватился за десантный поручень. В отличие от Ивана Иваныча и безмятежного Бердыева, гвардеец Крюк был ни жив, ни мертв: на сидении радиста затаилась, не решаясь вздохнуть, смазливая местная бабенка. Но на счастье сержанта, генерал не полез вовнутрь.

«Моя-твоя – моя не понимай», похмельный, мятый, словно пустой мешок, мог и не отвечать на вопрос принюхавшегося инспектора. Вид Черепа – сбитый почти на затылок танкошлем, оскалившиеся зубы, лицо, на которое едва хватало кожи, и возбужденно-радостный взгляд – самого Катукова и его окружение также не вдохновил.

Найденов, Крюк и Бердыев переминались с ноги на ногу, пока отошедшие в сторону полковники вполголоса совещались с главой комиссии.

– Михаил Ефимович, может, разогнать эту шарашкину контору? – выражая общее мнение, обратился к именитому танкисту один из подчиненных. – Лейтенант, по-моему, явно «того»…

– Сейчас посмотрим! – перестал скрывать свою злость генерал. – Командир и наводчик – сюда!

Гвардеец сержант на полусогнутых первым подбежал к высоким чинам. Сгоревшее лицо Ваньки Черепа по прежнему не выражало ничего, кроме безумия – и от этого было еще более ужасным.

– Сарай видите? Вон там, на горушке? Сколько до него?

– Полтора километра! – даже не взглянув, доложил Крюк.

– Так уж и полтора! – рассвирепел Катуков.

Гвардеец, не поворачивая головы, выпалил:

– Тысяча четыреста пятьдесят.

– Ладно. – сдержался на этот раз председатель комиссии. – Подскочите к деревенской окраине – и зарядите в сарай фугасным. Только, чтобы максимум – со второго!

Катуков не успел закончить – столь не понравившийся экипаж уже был в машине. Танк рванул, и почти бесшумно (что удивительно для грохочущих «Т-34»), промчался мимо отцов-командиров, которые чуть папиросами не подавились. Возлюбленная сержанта Крюка намертво приклеилась к сидению. В глупых глазах буренки застыл непередаваемый ужас. Она напрасно страдала – вцепившийся в рычаги Найденов ее попросту не замечал. Проскочив между двумя «виллисами» (и не задев их!) на глазах изумленной комиссии, «тридцатьчетверка» развернула башню – и далекий сарай сложился как карточный домик. Но не таков был Иван Иваныч, чтобы успокоиться – на полном газу «экспериментальный» влепил в одно и то же место три фугаса подряд (Бердыев, играючи, один за другим досылал снаряды). Еще разлетались осколки и комья, еще только-только докатился грохот последнего разрыва, а Иван Иваныч развернулся и в метре от проглотивших слюну полковников осадил машину. Пыль побелила сапоги штабных щеголей. Катуков так и застыл с папироской – а лейтенант-механик уже по пояс высовывался из люка.

– «Белый Тигр». – хрипло сказал Иван Иваныч. – «Белый Тигр»!

И, окончательно поразив генерала, который был опытным охотником, как-то настороженно, совсем по-волчьи принюхался.

В штабе готовившегося к прорыву на Бобруйск Первого Танкового[24]24
  Речь идет о Первом танковом корпусе генерала Панова.


[Закрыть] Ваньке уточнили задачу.

«Тигр» появился в районе Вольховиц – Облатки, опять-таки каким-то невероятным образом сумев просочиться в глубину обороны. Вопрос, как немцу удалось сделать рейд в условиях полного бездорожья, загнал разведку корпуса в безнадежный тупик – на месте прорыва лежали болота, которые окружала вековая сосна. Однако следы сверхтяжелых гусениц остались на лесной дороге по эту сторону трясины. Созданная монстром просека впечатляла; деревья, в обхват толщиной, были разбиты вдребезги. Логово представляло собой почти трехметровую по глубине яму – чудовищная сила мотора позволила развернуться на месте, вывернув корни и дерн. Упавшие березы и сосны довершили маскировку. Все поле перед засадой было покрыто почерневшими «тридцатьчетверками». Многие машины пытались уйти – башни валялись перед разбитыми корпусами – ударяющие сзади снаряды их попросту скидывали. Двадцать три «коробки» выгорели дотла. Еще четырнадцати требовался ремонт. Когда Ваньку доставили к месту побоища, «смерш» работал полным ходом. На краю леса желтела песком могила с целой горой танкошлемов. Гарь и запах резины пропитали и поле, и лес.

Приставленный к Черепу разведчик Федотов, фронтовой майор, внешне расслабленный, но готовый в любой момент играючи перегрызть человеку горло (неоднократно бывая в немецких тылах, самолично, хорошо отработанным движением «финки» он отправил к праотцам чуть ли не целую роту), хмуро наблюдал за тем, как обгоревший лейтеха затрясся при виде десятков железных останков.

Разведчик вынужден был следовать за сумасшедшим. Тот, оглядываясь по сторонам, постоянно опускаясь на землю и что-то вынюхивая, растирал пальцами земляные комья. Порой он садился на край злосчастной дороги и разговаривал сам с собой. Внешне невозмутимый охранник вышагивал следом, словно журавль, постегивая прутиком по голенищу и тихо костеря Найденова – при всем своем безрассудстве скелет запретил курить. Между тем, трофейная пачка в нагрудном кармане чистенькой гимнастерки майора пахла ядреным качественным табаком. Разведчик Федотов невольно глотал слюну, а Найденов, вновь обращаясь к полю, по которому раскидались сгоревшие танки, принюхивался, бормотал – и текли его слезы.

Начштаба Первого танкового полковник Барятинский рассматривал Ваньку не с меньшим пессимизмом.

– Мы нашли перешеек между болотами – доложил разведчик, подкрепляя уверенность картами. – Танк мог прорваться только таким путем. Затем в этом месте устроил засаду… Хотя – озадаченно добавил Федотов, подобно многим другим сбитый с толку поистине мифическими возможностями «Белого Тигра». – Непонятно, как ему все-таки удалось не завязнуть.

Полковник уныло взглянул на танкиста. Он неплохо знал Катукова, а еще лучше – маршала Жукова (тот несколько раз уже наведался в корпус). Нужно было что-то делать с присланной «тридцатьчетверкой», и ее, мягко говоря, странным командиром, который, вместо того, чтобы обретаться сейчас в самом глубоком госпитале ерзал напротив. Начштаба заскреб затылок. По всему фронту и на участке Первого скопились массы людей и техники. Барятинский отдавал себе отчет в невиданной неразберихе, которая развернется сразу же после артподготовки. Все машины корпуса, а, затем, и целых четырех танковых армий, будут брошены в бой. В радиусе пятисот километров, в бесконечных лесах и болотах закрутится гигантская мясорубка. Ловить Призрак в условиях столь грандиозного побоища, значит, копаться в стоге сена в поисках даже не иглы, а хлебной крошки.

– Если верить разведке, «тигр» убрался к своим? – вновь поднял он майора.

Снисходительно покосившись на беспокойного Ваньку, разведчик кивнул. (В то время, когда Найденов прислушивался и принюхивался, зоркий Федотов времени не терял, определив место разворота танка и явные следы его отхода. Сомнений не оставалось – нашкодив, «Тигр» каким-то неведомым образом перелетел обратно).

Конечно, возможности удивительного монстра ни в какие ворота не лезли, но, поразмыслив, Барятинский все же принял решение – лейтеху отправить в немецкий тыл, наведя гать при помощи партизан и роты саперов: – и придать экипажу уже изучившего местность майора. Пусть ищут там. Полковник отдавал себе полный отчет в нелепости подобного – разумеется, чудовища давно уже и след простыл – но вынужден был хоть как-то отреагировать.

Когда офицеры поднялись с лавок, а именно: донельзя усталый «смершевец», разозленный подобным исходом дела разведчик-майор, капитан-сапер, которому в течение нескольких часов вместе со своими подчиненными, предстояло проделать поистине адову работенку по пояс в зловонной жиже (главным проклятием являлось не сколько болото, сколько чудовищные комары), а так же связист, картограф и даже специально присланный авиатор-корректировщик, Ванька Смерть подал потусторонний надтреснутый голос.

Все уставились на обгоревшую спичку.

– Он здесь. – сообщил Иван Иваныч.

Федотов, профессионал, который собаку съел на разведке, с безмолвной мольбой оглянулся на Барятинского. А Череп нес уже явную околесицу.

Едва не поперхнувшийся Федотов продолжал есть глазами начальника. Майор не сомневался – с больным разберутся: вызовут санинструктора, дадут успокоительного, отправят в тыл, сделают что угодно. Но вот только он, потомственный казак и профессиональный пластун, раз и навсегда будет избавлен от невесть как свалившейся на его голову напасти. То обстоятельство, что в отличие от скромных наград майора, впалая грудь Ивана Иваныча представляла собой иконостас, роли не играло: лейтенант нуждался в немедленной госпитализации. Поэтому с глубоким удовлетворением разведчик выслушивал бред, который явно набирал обороты – Иван Иваныч утверждал, более того, со всей, присущей буйно помешанным, горячностью настаивал на том, что танк никуда не ушел – Он затаился.

– «Тем лучше. – радостно думал Федотов. – Дурака уберут, а я займусь своими делами…»

Однако, уже через полчаса, трясясь на броне «экспериментальной», рычагами которой с упоением ворочал ненавистный танкист, казак предался самым мрачным размышлениям. Барятинский не только приказал следовать за лейтенантом, но и распорядился выделить из корпусного резерва два поворотливых «Валентайна»,[25]25
  По отзывам самих танкистов, из всех союзных машин, доставляемых нам по ленд-лизу, канадский танк «Валентайн» оказался для нас наиболее приспособленным. Высокое содержание никеля в броне «канадца» не раз спасало жизни башнерам, так как при ударе снаряда в башню такая броня не крошилась, и осколки от нее не отлетали. «Валентайн» был машиной с низким силуэтом, с надежным двигателем. Быстроходный и юркий, он прекрасно использовался во время боев в городах. Попасть в него было сложнее, чем в другие танки. Отмечались случаи, когда «Валентайны», имея уже не 40-мм пушечку (первые поставляемые нам образцы получали довольно слабое вооружение), а более мощную 57-мм, вступали в дуэль с «тиграми» и побеждали. Единственным большим недостатком этой удачной машины был недостаточный угол возвышения орудия, не позволявший вести огонь по верхним этажам зданий.


[Закрыть] а так же, похожий на игрушку, юркий бронетранспортерчик, на котором смонтировали внушительных размеров рацию. В то время, когда все дороги были забиты дышащими в затылок друг другу самоходками, «тридцатьчетверками», «ИСами», «катюшами», «виллисами», «студебекерами» и артиллерийскими тягачами, маленькая колонна, окутываясь сизыми выхлопами и провожаемая недоуменными взглядами, катилась по обочинам в тыл. Чуть было не слетевший на одном из поворотов майор, тем не менее, наотрез отказался залезать в башню, не смотря на неоднократные приглашения. Гвардеец Крюк только плечами пожимал. Сам он, высунувшись по пояс и попирая сапогами сиденье, цепко держался за командирский люк. Бердыев не обращая внимания на присутствие старшего по званию, расположился впереди, оседлав шаровую пулеметную установку и, удерживая подмышкой термос, время от времени глотал спирт, как воду.

По прибытию на место побоища (на поле по прежнему чернели остовы танков), разведчик вынужденно признал; в голове ненормального свил себе гнездо пусть фантастический, но все же план. Так, радистам было приказано спрятаться в самом густом еловом подлеске. Череп лично провел оба «Валентайна» по уже проделанной «тигром» просеке, чем заслужил при всей своей несомненной странности невольное восхищение механиков той и другой машины (проскочить подобный бурелом для таких «коробок» не представлялось возможным, однако Иван Иваныч сделал это играючи). Затем, прислушиваясь и прикладываясь ухом к броне, распорядился повернуть танки кормой к болоту. После того, как Найденовым тщательно были проверены прицелы, углы возвышения орудий и механизмы башенных поворотов, юродивый настоял на самой тщательной маскировке; в ход пошли еловый лапник, хворост и даже кора.

Во время этого действа майор с самым мрачным видом скучал на ближайшем пеньке. Нельзя сказать, что вояка рвался на фронт – тем более, накануне явного кровавого дела, но сидя (совершенно бесполезно) посреди болот и дремучего леса, боевой разведчик окончательно понял – здесь он совершенно не нужен. Объяснять скелету дикость затеи не представлялось возможным. Майору оставалось только досмаливать последнюю пачку и бесцельно болтаться взад-вперед до наступления темноты – тем более, гулявшее, казалось, по одному и тому же месту в течение всего этого длительного и дурацкого дня, июньское солнце, неожиданно забежало за сосны. Не успел свет исчезнуть, с болот, подобно «юнкерсам», поднялись тучи торжествующего гнуса, от которого не спасал даже самый едкий, махорочный дым. Забившиеся в «Валентайны» танкисты поначалу занервничали, но после того, как Федотов за спиной новоявленного начальника объяснил ребятам, что сторожить им здесь совершенно некого, задремали на своих местах. Радисты «игрушки» оказались в отчаянном положении – кузов ее был открыт. К двум часам ночи кровососы совершенно осатанели. Бравый экипаж самого Найденова спасался брезентом – наводчик и пьяный якут, закутавшись в него с головой, одни из всей команды, безмятежно похрапывали. Сама «экспериментальная» в темноте ничем не отличалась от искалеченных собратьев; ко всему привычный майор, который сутками мог сидеть по горло в болотной воде или в удушливых ямах (на коже от укусов места живого не было), дремал, прислонившись к ее «ленивцу». Бодрствовал лишь Иван Иваныч – он первым вскочил, когда на западе по горизонту распахнулось нехорошее зарево. Повскакали и остальные – а ветер уже щекотал носы несравненным запахом орудийной гари. Разбуженный лес загудел, заметались и исчезли какие-то полуночные птицы, даже зуд комаров растворился. Все ходило ходуном в течение часа, затем тот же услужливый ветер доставил до команды Найденова торжествующий рев: операция началась. Ухо Ивана Иваныча сразу уловило столь знакомые интонации перекликающихся друг с другом танковых голосов. В нарастающем возбужденном хоре машин раздавались первые предсмертные крики тонущих «тридцатьчетверок». Остальные «коробки», неуверенно ощупывая траками проложенные поверх трясин бревенчатые тропы, пробивались к спасительному песку соснового бора. Их перекличку перебивал бабий визг подлетающих мин и «болванок». Танковый шторм нарастал: не смотря на километры, отделявшие Ваньку Смерть от захлебывающихся напряжением «Т-34», «ИСов», «Шерманов», «Черчиллей», «Грантов», и многочисленных самоходок, всей своей лоскутной кожей, всеми ее порами, всей своей сутью он ощущал, и слышал их зов. Его ноздри (вернее, все, что от них осталось), трепетали, словно у лошади. Он весь превратился в слух.

К вечеру гул покатился к Бобруйску – там творилось невообразимое: тысячи «Т-34» рыскали по лесам, артиллерия и штурмовики, висевшие над мостами и шоссе, превращали дивизии панцерваффе в труху. Первые пленные побрели на восток, хотя редко кто добирался до пересыльных пунктов – партизаны кишмя кишели. Белорусский прорыв был пиршеством победителей, которые не забыли собственный кровавый исход с этих пространств трупным летом 41-го года. И сейчас вкусившие сладость мести «тридцатьчетверки» на полном ходу проскакивали мимо так и не зарытых с тех пор солдатских костей и брошенных «Т-26», сквозь разбитые корпуса которых уже прорастала трава. Густые колонны немцев унавоживали землю теперь уже своими останками. Пушки накрывали залпами истерзанные эсэсовские полки, в огненных «мешках» корчились и бились десятки тысяч. Над Днепром и Березиной закручивались спиралью, как смерчи, гигантские облака из крови, пыли и пороха, и, высоко в небесах смешивались с грозовыми.

Иван Иваныч, оставшись в тылу со всей своей изъеденной гнусом командой, неизвестно чего ожидал и неизвестно чего хотел. К исходу второго дня все уже недоумевали, почему полковнику пришло в голову отправить их в подчинение к сумасшедшему. Одни только Крюк с Бердыевым не скрывали радости. Еще бы, они отсыпались и отъедались, вместо того, чтобы в поту и копоти трястись сейчас по просекам, в любую минуту ожидая «болванку» под башню.

К третьему вечеру гул наступления стал еще более приглушенным. Поужинавшие «вторым фронтом»[26]26
  «Второй фронт» – Знаменитая американская тушенка, которую в больших количествах поставляли союзники. Вообще, продовольственные поставки из Америки – шоколад, сухое молоко и т. д. – (вкупе, конечно, со своими продуктами) позволяли достаточно хорошо кормить армию в годы войны. Танкисты тепло отзывались о вкусном американском сале, мясных и рыбных консервах.


[Закрыть] танкисты, залезая в свои прикрытые «Валентайны», с тоской думали еще об одной комариной ночи, а Иван Иваныч сделался вовсе нервным.

В пять часов утра – именно тогда озверевший от бессмысленности майор поднес к глазам циферблат трофейных часов – чуткий, словно собака, Иван Иваныч бросился к лесу. Он услышал, как тонкие голоса двух «канадцев» заглушило дыхание зверя. «Белый Тигр» наконец-то выдал себя. Для остальных, в том числе и для нелюбопытного майора, лес был наполнен зудением – но «Валентайны» уже всполошились. Следом подал тревожный скрип бронетранспортерчик. Этот практически голый, ничем не защищенный (противопульная броня), беспомощный подросток, заскулил, подобно ребенку. А Призрак уже заворочался в чаще. Неизвестной была его цель (скорее всего, какая-нибудь тыловая колонна). Неведомая сила внутри его только-только начала шевелиться, но обреченные машины всполошились, и подбадривали друг друга – в вибрации «иностранцев» чувствовались неуверенность и робкая дрожь. Иван Иваныч завертелся, определяя направление вздохов и смрада – и определив, бросился к «тридцатьчетверке». Танк, как и его хозяин, всем существом своим, чувствуя монстра, напрягся. Скользкий от тщательной смазки, орудийный затвор был готов к действию, оптику сержант тщательно протер еще заранее (что-что, но свое дело гвардеец знал), одного рывка хватило троице, чтобы проскользнуть в машину, где все – от запасных «выстрелов» до огнетушителя и проводов ТПУ – оказывалось под рукой. Люк механика-водителя был распахнут. Федотов встретился со знаменитым Ванькиным взглядом, который так шокировал и начальство, и немцев.

– Залезай! – по свойски хрипел Крюк разведчику.

Вместо того, чтобы отскочить в сторону (не раз доводилось ему видеть, как жестоко вспыхивают танки), майор, сам не понимая, почему, оказался на командирском сидении. Амортизаторы позволили «эксперименталке» почти бесшумно тронуться с места. Лавируя между останками, машина катилась к просеке, в конце которой взывали к помощи «Валентайны». Все слышал, все понимал, все знал только Иван Иваныч. Федотов, протирая глаза, тщетно ворочал перископом: утренний туман залепил окуляр. Рядом наглый пройдоха, прильнув к цейсовскому прицелу, тоже ничего не мог разглядеть. Подал свой клацнувший голос затвор – якут, изо рта которого пахло такой дрянью, что Федотова замутило, без команды дослал первый, блеснувший латунью, «бронебойный».

– Прямо! – в этот момент дико провыл, там, внизу, Иван Иваныч, вторя воплю «тридцатьчетверки», которая разглядела врага. Туман разошелся почти мгновенно, майор опять-таки из любопытства повернул прежде слепой перископ – и, в метрах пятистах, на том конце просеки четко и ясно увидел Чудовище.

Все спуталось в бравом майоре; жерло «Тигра» заслонило ему весь свет земной. И, словно шрапнель, взорвались все запахи, все цвета, голоса, картинки минувшей, не такой уж и великой, жизни – крыша родительского хутора, мать с козой, лицо полузабытой женщины – с нею в юности и не было-то ничего! Пластун рванулся наверх, ободравшись обо все, что только можно, благо, что не захлопнул тяжеленную крышку. Не помня себя, он скатился на землю, и двумя кувырками достиг спасительных кустов – рот забился песком, «ТТ» был потерян, состоялась убийственная встреча с каким-то основательным пнем – на секунду сознание улетучилось. Но все это были цветочки!

Спрятанный густым и цепким ельником, Федотов повернул к «тигру» разбитую голову. Добравшись затем до Берлина, получив три ранения, чуть не утонув в мутном Одере, имея на счету с десяток лично дотащенных «языков», он не видел больше ничего подобного.

Внезапно материализовавшийся в пустом, не раз уже прочесанном «смершевцами» и лично им, майором, лесу, колоссальный танк выпалил первым – да как выпалил! Горячий воздух пронесся по просеке, точно пустынный ветер. Призрак ударил по лобовой броне найденовской машины, «тридцатьчетверка» – почти одновременно – по массивной башне неуловимого немца. Обе «болванки», удивленно отпрыгнув, в щепы разнесли кроны ближних сосен. Несчастный Федотов закрыл уши – но попытка спастись от неизбежной контузии была бесполезна – земля со всеми ее корнями и деревьями, уже заплясала, гулкие удары «восемь-восемь» и, не менее убийственные, «восьмидесятипятимиллиметровки», чуть не сбили свидетеля с ног. Впервые он видел столь близко, как, втыкаясь, «болванки» распадались на искры, как трещала, дымилась, и синела на глазах броня. Мастодонт и стойкая «тридцатьчетверка» жестоко хлестали друг друга. Звуки рикошетов были невыносимы. «Подкалиберные» и «бронебойные», испещряя лобовые листы бесполезными вмятинами, уносились ломать чащу, «фугасные», взрываясь, сотрясали корпуса, осколки стригли ельник вокруг майора, подобно ножницам. Но, зачарованный, он не трогался с места, а танки, замерев, словно вкопанные, беспощадно избивали друг друга. Двухсотмиллиметровый лоб «эксперименталки» держался, однако и Белый Тигр оказался заговоренным.

– Гусеница! – сообразил, наконец, майор. – По гусенице, сволочи… Да бейте же, бейте!..

В продолжавшемся разбойничьем свисте «подкалиберных» разведчик не слышал сам себя, но продолжал орать, проклиная наводчика – он даже высунулся из посеченного ельника, чтобы еще раз убедиться – снаряды «тридцатьчетверки» отлетают от башни, как мячики.

– По гусенице! – бессильно потрясал кулаками майор.

Словно услышав его, трижды проклятый «немец» опустил ствол. Целый фейерверк взметнулся возле «Т-34» – разлетелись брызгами, чуть было не угробив Федотова, крыло и траки, смялось передаточное колесо, заклинило пушку, отвалился передний каток – все было в мгновение кончено!

Довершая полный разгром, выскочили из засады не выдержавшие напряжения «Валентайны», с двух сторон хлопнув по «тигру» своими «пятидесятисемимиллиметровками». Их гранаты совершенно не пригодились – первый «канадец» вместе с боезапасом и обреченным экипажем разлетелся в куски. Из второго успел выброситься обезумевший механик.

Но прежде чем окончательно убраться, Призрак явил плачущему от бессилия майору свое наглое великолепие. Замерев в конце просеки, «тигр» вновь повернул к Найденову башню. У майора последние волосы вскинулись дыбом, и брызнул по ободранному лицу, смешавшись с кровью, пот. Однако, вместо выстрела обрушилась, словно крыша, невыносимая тишина. Танк казался потусторонним. Белый силуэт впечатлял. Словно воплощенное зло попирал он сваленные деревья, и бледная папиросная луна угасала над ним, и стелился под его громадными лапами вереск. Наконец, туман, по неведомому приказу, вновь поднявшись из самой болотной тьмы, его поглотил.

После злосчастного поединка разбитый найденовский танк отправили в тыл, остатки «Валентайнов» на переплавку, так и не пригодившийся БТР – в штаб корпуса. Погибших тут же и закопали. Наводчику Крюку забинтовали разбитую окалиной голову. Бердыев не пострадал, вновь подтвердив своей неуязвимостью неизбежное правило насчет дураков и пьяниц. Остался целым и невредимым и предупрежденный Найденов. Он был вне себя, он жаждал преследования. Однако, все надежды бессмертного Ваньки пошли прахом. Фронт горел уже в двухстах километрах; по расчетам командования Призрак неизбежно должен был либо сгинуть в болотах, либо обездвиженным достаться победителям, как уже достались им десятки брошенных за неимением горючего «пантер» и «ягдпанцеров». Жуков, которому о бое все-таки доложили, отмахнулся – дело шло к выходу на границу. Гон побежавшего противника занимал головы всех, без исключения, теперь уже победоносных советских генералов, и «Белый Тигр» продолжал интересовать разве что спецов из НКТП. Что касается оставшегося не у дел танкиста, начальство уже знало, как Ваньку определить.

Путь был славным, новых медалей политработники не жалели. Вновь не обошлось без слухов о «заговоренности» Черепа: лишь в предместьях испепеленного Минска фугас наконец-то развалил его очередную, «убитую» двухсоткилометровым пробегом «тридцатьчетверку». Крюк, как всегда, вовремя спрыгнул. А вот якут, на сей раз, был трезв, словно промытое, прочищенное газетой, стекло – и последствия не заставили себя ждать. Еще до того, как, сжимая термос, Бердыев успел скатиться с крыла, его хорошенько лизнуло пламя. На Иване Иваныче не оказалось и царапинки. Сообразив, в чем дело, и окончательно уверовав в необъяснимое найденовское счастье, заряжающий и наводчик теперь всюду следовали за командиром. Удивительно, – с тех пор их не трогало и не зацепляло, не смотря на то, что после еще двух последовательно загубленных «тридцатьчетверок» уже на подходе к Неману испустил дух латаный-перелатаный «Стюарт»,[27]27
  К тому времени окончательно устаревший, слабенький американский танк, по своим скромным техническим данным походивший на наш легкий Т-70. Правда, «Стюарт» достаточно активно использовался против корпуса Роммеля в Африке, и даже иногда добивался успехов, но на Восточном Фронте применять его в боях уже к началу 42-го года стало несерьезно. Однако, М-3Л «Стюарты» какое-то время еще продержались на вооружении Красной Армии. Вполне возможно, несколько машин участвовало и в операции «Багратион».


[Закрыть] первым прорвавшийся к чрезвычайно важному стратегическому мосту (очередная «Красная Звезда» старшему лейтенанту, по «Славе» – его славному экипажу). Оплакав «Стюарт», троица, за неимением выбитых в Первом корпусе «Т-34», оседлала «майского жука»[28]28
  «Майский жук» – не менее знаменитый, чем «тридцатьчетверка», американский танк М4А2 «Генерал Шерман». Литература о нем многообразна. Как и «Т-34», «Шерман» являлся самым массовым танком 2-ой Мировой войны. Наши танкисты отмечали прекрасные условия обитания экипажа – удобные кресла с подлокотниками, аптечки, просторный корпус, который внутри был выкрашен в белый цвет («тридцатьчетверки» и внутри и снаружи красились однообразно – темно-зеленой краской. Зимой на броню наносился белый камуфляж). Танк имел более надежный, чем у «тридцатьчетверки», двигатель (он не требовал во время маршей частой регулировки), позволявший «Шерману» не только набирать хорошую скорость, но и забираться по достаточно крутым склонам. На вооружении танка к концу войны состояли 75-мм пушка и два пулемета «Браунинг», которые славились своей безотказностью. Пробивная способность осколочных и бронебойных снарядов к орудию была очень высокой. Не смотря на недостаточную для защиты от немецких танковых пушек броню, «Шерман» эффективно действовал против «пантер» и «тигров», имея в плюсе несравненно более лучшую маневренность. На дистанциях 500 метров и ближе, как и «тридцатьчетверка», он становился исключительно опасен. М4А2 очень любили танкодесантники – за особую плавность хода. Кроме того, танк был настолько удобен и прост в управлении, что обучиться управлять им можно было за несколько часов. К недостаткам «американца» наши танкисты неизменно относили высокий корпус, который демаскировал танк на поле боя. Механик-водитель сидел отдельно – если над его головой заклинивало ствол орудия, выбраться он уже не мог. Подобно «зажигалкам» СУ-76, при попадании снаряда «шерманы» вспыхивали, словно спички. Тем не менее, в войсках танк приняли. Как полагается, танкисты давали «Шерману» разнообразные клички, называя его и «майским жуком», и «бронтозавром», и «горбачом», и «эмчи». М4А2 активно эксплуатировались до конца войны. (во время операции «Багратион» Пятая гвардейская танковая армия насчитывала 64 «шермана»). Их так же имели в своем составе части 2-ой танковой и 33 армий.


[Закрыть] и неутомимый танкист покатился впереди колонн теперь уже на «горбатом американце».

Истинное проклятие наступающих – «мардеры» и «артштурмы» – зарытые по ствол в охотничьих ямах, забросанные маскировочными сетками так, что с нескольких метров невозможно было отличить их от кустарников и деревьев, томились в ожидании за каждым поворотом. «Самоходки» подпускали к себе до тех пор, пока их, набившим руку и глаз наводчикам и без прицела не становились видны капли пота на измазанных дорожной копотью лицах механиков-водителей. Никто в обреченных «коробках» не успевал вздохнуть – делая выстрел в упор, «артштурмы» отходили, записывая на свой счет новых «фазанов» и оставляя на дорогах очередные костры из машин и людей. Здесь то, на счастье Корпуса и проявилась способность Найденова чуять самого бесшумного, самого затаившегося подлеца. К 44-му году на ленд-лизовский «эмчи» американцы ставили великолепную пушку – очередная «самоходка» отправлялась в ад, прежде чем ее экипаж успевал что-либо сообразить. А Найденов внимательно слушал «горбатого». «Иностранец» платил ему сторицей – находясь на марше, «шерман» был сама чуткость. Стоило только вздохнуть очередной притаившейся гадине, он издавал воинственный клич, дразня и вызывая на бой. Самоходка отвечала злобным урчанием, а «горбач» распалялся, все более вызывающе подвывая мотором. Перебранка длилась не так уж и долго – пока «майский жук» отвлекал самоходку воинственной руганью, Найденов его разворачивал, якут легко подхватывал «подкалиберный», способный играючи прогрызть сто миллиметров. Крюку хватало нескольких секунд – цель определялась даже под самым солидным ворохом веток. Тех из самоходчиков, кто успевал выскочить, ждали очереди безотказных крупнокалиберных «браунингов». Подобная виртуозность спасала такое количество жизней, что, начиная с июля, Иван Иваныч не вылезал из разведки. За честь пропускать на спрятанные «мардеры» уже основательно потрепанный Ванькин танк боролись целые подразделения. Ходоки из других частей тщетно пытались заполучить феномен – начальство Первого категорически возражало. А Ванька, не зная о торгах за спиной, все двадцать четыре часа в сутки готов был ворочать рычагами – и, наводя своим видом ужас на все тех же, не успевших разбежаться, панцер-гренадеров, первым врывался в городки и поселки. Под Вирами его пронырливый «М4А2» пытались остановить твари покрупнее. Два «Элефанта» закопались в стога сена на окраине городишки и затаили дыхание, но зоркий «эмчи» опять-таки предупредил хозяина. Не успели охотники взять прицел, Иван Иваныч застопорил – «семидесятипятимиллиметровка» «горбача» сработала, как часы. Взорванные «слоны» стоили не ниже ордена Ленина, в штаб ушло очередное представление. Однако, в конце концов, даже штабным показалось чрезмерным такое обилие – ограничились новыми Красной Звездой, «Славами» и присвоением Найденову капитана.