Текст книги "Глобальный мир и геополитика. Культурно-цивилизационное измерение. Книга 2"

Часть VII
Россия и новый Восток

1. Новый Восток в контексте глобализации

«Мы должны выйти за пределы таких ограничительных понятий, как «западный» или «азиатский»

М. Хонг

«Поступают сигналы, что со следующего года Азия вообще отменяется как не соответствующая естественному росту глобализма, а, может быть, просто переименовывается. То есть идет-идет Европа, глядь – уже Америка»

Н. Климонтович, обозреватель «Независимой газеты»

Глобализация – испытание способности народов к адекватным ответам на ее вызов, подтверждение и обновление ими своей исторической субъектности. Суровая реальность в том, что в этом мире, наряду с его субъектами, существуют и те, кого приходится определять не только как объектов, но и, в терминах А. Платонова, предельно десубъективированных «дубъектов». Не менее зримая реальность – в их способности вновь обрести субъектность, и тем самым существенно менять расстановку и соотношение «фигур на шахматной доске». Эти напряженные альтернативы рассматриваются в настоящем разделе.

Рассмотрение проблемы в исторически развернутом виде остается за пределами нашей темы, и все же стоит напомнить, что у «Запада» (уже условно – как целого) все же короткая память. Это относится не только к роли арабской цивилизации и культуры в становлении европейского Запада, но и места, которое средневековый Восток занимал среди «больших пространств» мира. Так американский историк Дж. Уизерфорд пишет, что империя Чингисхана «простиралась от снежной сибирской тундры до жарких индийских долин, от вьетнамских рисовых полей до венгерских лугов, от Корейского полуострова до Балкан… он открыл свободные от поборов торговые пути на пространстве, объединявшем несколько несколько континентов… он собрал разрозненные соперничавшие между собой города, расположенные вдоль Великого шелкового пути, и объединил их в самую большую в древнем мире зону свободной торговли» [Weatherford, 2004, с. 17–19]. Вообще, как показал историк А. Мэдисон, около 1500 г. на Азию приходилось 60 % мировой экономики, а в начале XX в. на Китай – около трети мировой экономики. Экономический подъем Азии параллельно с США и Евросоюзом – не проявление каких-то новых тенденций, а скорее возвращение составляющих ее стран на мировую арену после длительного перерыва [Madison, 2001].

С тех пор мир кардинально изменился, и ныне он претерпевает бурную трансформацию. Еще во второй половине XX столетия структура миросистемы рассматривалась по триадичной схеме «первого», «второго» и «третьего» миров. С крушением «второго» мира – СССР во главе с конгломератом стран, которые испытывали его воздействие, «третий» мир, в свою очередь, распался. На смену триаде пришла грубая и переходная дихотомическая система координат «Запад – Восток», «Север – Юг». Однако ее эвристическое назначение, исключая Юг с его запредельно низким уровнем жизни и тупиком культурно-цивилизационной дезинтеграции, оказалось не только неопределенным, но и двусмысленным. Этой проблеме посвящена глава «Запад как Восток, Восток как Запад» в первых изданиях «Культурологии» (Мн., 1998–2002) автора этой книги. Здесь достаточно рассмотреть такие взаимосвязанные аспекты, как позиционирование России в пределах «Запада-Востока», впечатляющий феномен «нового Востока» и глобальный резонанс их взаимоотношений.

Существенная новизна современной ситуации в том, что ныне Россия, как и весь мир, встречается с другой Азией. Во многом она далеко ушла от известной ценностно-смысловой «азиатчины» как символа нирваны, или традиционного застоя. Новая Азия, как некогда Россия, впечатляет мир своей динамикой. Уже геоэкономическая статистика свидетельствует о том, что Восточная Азия стала самой динамичной региональной экономикой в мире. Достаточно заметить, что в 60-е годы, когда американская гегемония была в зените, региональный валовый продукт стран Восточной Азии составлял лишь 35 % от североамериканского, а к 1998 г. он уже почти сравнялся с ним (92 %). Перемена оказалась настолько радикальной, что М. Вулф, обозреватель «Finansical Times», назвал подъем Азии «важнейшим экономическим событием нашего времени» [Цит. по: Арриги, 2005, с. 17]. По прогнозам Института международного развития Гарвардского университета, к 2025 г. по совокупному доходу Азия вдвое или даже втрое превзойдет западный мир [Radelet, 1997, с. 46]. В принципе это уже озадачивает, хотя не может претендовать на уникальность: истории известны и советский индустриальный прорыв, и послевоенное немецкое «экономическое ч у до».

Главное в том, что, по словам директора Singapore Repertotzy Teatre Т. Петито: «Идея Новой Азии сегодня подразумевает единство мировой культуры, где Запад является такой же неотъемлемой частью всеобщей культуры, как и Восток» [Цит. по: Марк, 2000, с. 26]. С. Хантингтон «схватил» суть этого парадокса. Его исходный вопрос: «Могут ли остальные цивилизации последовать за Западом? Должны ли незападные общества отбросить собственные культурные традиции и заимствовать центральные элементы западной культуры, чтобы модернизироваться? Случалось, что главы государств считали подобные меры необходимыми». Однако политолог указывал на ряд исторических прецедентов, которые в целом устойчиво обнаруживают неоднозначный характер незападной модернизации.

Уже в период средневековья арабы-мусульмане получили, оценили и использовали «эллинистическое наследие в чисто утилитарных целях. Заинтересованные главным образом в заимствовании определенных внешних форм или технических достижений, они умели не обращать внимания на те элементы греческой философии, которые противоречили «истине», утверждаемой основополагающими нормами и предписаниями Корана.[Bozeman, 1975, с. 7]. Заметим, что и становящаяся Европа, много обязанная арабскому влиянию, не поступилась своей христианской природой.

Хантингтон писал, что Петр Первый и Мустафа Кемаль Ататюрк, намеревавшиеся провести коренную модернизацию, были уверены, что для этого нужно заимствовать западную культуру полностью (относительно Петровских реформ это не бесспорно – И. Л.). В результате этого возникли «внутренне противоречивые» государства, лишенные культурного самосознания и четкого представления о своей культурной идентичности. Культурный экспорт Запада для осуществления модернизации как таковой оказался не особенно полезным. Чаще руководители незападных государств пытались модернизировать свои страны, отвергая вестернизацию. Их воззрения в самом общем виде представлены формулами ti-yong (китайская наука – фундаментальная, западная – прагматическая, прикладная) и woken, yosei (японский дух, западная технология), созданными китайскими и японскими реформаторами столетие назад, а также высказыванием саудийского принца Бандара ибн Султана, провозгласившего в 1944 г., что «импорт» хорош, когда речь идет о красивых хитроумных «вещах». Но абстрактные социальные и политические институты, импортируемые из других стран, могут оказаться смертоносными… Ислам для нас – не просто религия, ислам – это образ жизни. Мы, жители Саудовской Аравии, хотим модернизироваться, но это не должна быть вестернизация». Япония, Сингапур, Тайвань, Саудовская Аравия и в меньшей степени Иран стали Современными обществами, избежав вестернизации. Китай явно находится в процессе модернизации – и тоже не вестернизируется.

Резюме этого анализа не оставляет сомнений: «Мир в своей основе становится все более современным и все менее западным». Его автор полностью солидарен с выводом Ф. Броделя: «Было бы наивно полагать, что «триумфальная победа одной цивилизации» может положить конец разнообразию культур, которые много веков олицетворяли собой великие цивилизации мира». [Хантингтон, 1996].

Тем не менее, не все эксперты согласны с тем, что формула «модернизация contra вестернизация» является выражением фундаментальной реальности. В поисках виновника «глобального беспорядка» они еще склонны сводить дело – в терминах устаревшей триады миров – едва ли не к заговору «третьего мира» против «мягкого патроната» Запада [Harvey, 2003]. Однако максимум, в чем можно упрекнуть политические элиты, – это их вполне искренняя исходная ориентация на альтернативный вестернизации и поначалу успешный опыт советской модернизации.

Об инициирующей роли СССР писал Дж. Бхагвати, американец индийского происхождения, профессор Колумбийского университета, автор многих международных проектов, еще в своей книге «Экономика слаборазвитых стран» (1966). В ней, цитирует автор свою предыдущую работу, содержалась откровенная похвала СССР: «На воображение многих народов, возможно, больше всего повлиял пример Советского Союза, который с помощью своих собственных резервов за очень короткий период времени прибрел статус великой державы» [2005, с. 22]. В то время мир еще не знал, что этот опыт был моделью «догоняющей» промышленной революции, которая вывела страну на уровень среднеразвитого индустриального общества, но, в конечном счете, он оказался неадекватным перед лицом нового глобального Вызова.

А неопределенно трактуемый «третий мир» стремительно трансформировался в «новый Восток», движимый «железной» закономерностью реструктуризации мира в условиях глобализации. Она буквально поставила перед «осевыми» КЦК проблему «быть или не быть», их способность к «самостоянию» под натиском нивелирующего катка вестернизации или участью печально легендарной Атлантиды. Эту – без пафоса судьбоносную – дилемму акцентирует Дж. Арриги, итальянский профессор, ныне работающий в университете Джона Гопкинса (США). Он обращает внимание на корневую историческую систему решения этой дилеммы, восходящую еще ко времени до модернизации. В значительной мере «третий мир» в целом отражал «результаты западного колониализма и империализма, в том числе и наследие западной культуры, позволившей элитам незападных стран настаивать на способности создать более или менее жизнеспособные национальные государства, построенные по образцу и подобию политических организаций их бывших империалистических хозяев.

Но из этого правила имелось одно существенное исключение – Восточная Азия. Если не брать в расчет некоторые государства в южной части (в первую очередь Индонезию, Малайзию, Филиппины и города-государства Гонконг и Сингапур), все наиболее значимые страны региона – от Японии, Кореи, Китая до Вьетнама, Лаоса, Камбоджи и Таиланда – обладали государственностью задолго до прибытия европейцев. Более того, все они были связаны (через китайский центр или напрямую) дипломатическими и торговыми контактами, а их единство скреплялось общим пониманием принципов, норм и правил, регулировавших их взаимодействие как элементов отдельного мира в системе других миров. Это геополитическое образование оказалось так же трудно интегрировать в американский миропорядок времен «холодной войны», как и встроить в британский миропорядок. Границы американской и советской сфер влияния в Восточно-Азиатском регионе стали разваливаться вскоре после того, как они были установлены. Начало этому положил китайский бунт против советского доминирования, а продолжением стала неудача американцев, пытавшихся расколоть вьетнамский народ по линии, прочерченной «холодной войной» [Арриги, 2005, с. 17], и это – не последняя и не самая главная их неудача.

«Тень Командора», которая преследует США, это постепенное формирование еще недостаточно структурированного и во многом противоречивого, но все реального Азиатско-Тихоокеанского региона (АТР). Во многом АТР еще «вещь в себе», но, неуклонно становясь «вещью для себя», осознавая свои общие интересы и ценности «поверх барьеров» устаревшей дихотомии «Запад – Восток», он становится фундаментальной «вещью для нас», включая Россию с ее, казалось бы, географически очевидным, но проблематичным в культурно-цивилизационном и геополитическом аспектах отношением к АТР.

Как отмечалось в предыдущей части книги, смысловой дискурс России остается непреходящим в силу объективного противоречия между ее евразийским содержанием и европейской сущностью. У истоков этого противоречия еще сочеталась охранительная российская «азиатчина» с ситуационной по сути европейской ориентацией Петра I: «Европа нужна нам на несколько десятков лет, а потом мы повернемся к ней задом».

С тех пор неуклонно зреющий европейский «осевой» смысл России прошел ряд исторических испытаний. Решающим из них и, казалось бы, исчерпывающим стала Вторая мировая война, в которой СССР сыграл ключевую роль в спасении европейской цивилизации и культуры от Зверя из бездны. Но именно тогда А. Розенберг в книге «Миф XX века» писал: «Теперь ему (русскому народу) придется перенести свой центр из Европы в Азию. Только таким образом он, может быть, найдет свое равновесие, не будет вечно извиваться…, желая сказать «потерявшей свою дорогу Европе» свое «новое слово». Пусть он, справившись с большевизмом, это «слово» направит на восток – туда, где ему самому есть место. В Европе для этого «слова» места нет» [Цит. по: Солоневич, 1991, с. 191].

Установка нацистского идеолога понятна: для своего триумфа Третий рейх нуждался в «образе врага», и, читая Х. Дж. Маккиндера [Makynder 1942], становится очевидным, что врагом № 1 представала контролирующая евразийский хартленд Россия. Мифологему России, как однозначного «Востока», полезно напомнить и нередким вершителям судеб Евросоюза. В 90-х они сделали ставку на латентную инкорпорацию признанной вполне европейской, но ослабленной России, а ныне, встретившись с сильной суверенной Россией, спешно, вослед Розенбергу, отказываются видеть в ней «свое», по «своему хотению» отправляют ее в Азию, и следует «семь раз мерить», прежде чем принять к исполнению такой маршрут.

Это не означает, что современный российский маршрут – выразительно «задом» к Европе и безоглядно лицом – к Азии. Можно согласиться с В. Иноземцевым, что «идея альянса с Востоком в противовес сотрудничеству с Западом глубоко ошибочна». Но в мотивации такой позиции нет поучительных достоинств нового Востока. Сомнительно отсутствие «восточных черт» в характере русского народа, тем более – отрицание хотя бы «одного серьезного примера культурного взаимодействия с Востоком» (?! – И. Л.). Совсем «все кошки серы» в утверждении, что «ни с культурно-цивилизационной, ни с экономической точек зрения Китай, Россия и Индия не образуют и не смогут образовать конгломерат». В состоянии «конгломерата» такое взаимодействие уже существует. Совсем иное дело – наша культурно-цивилизационная общность, генерализующая ориентация на Восток и геополитический альянс с ним. Но для этого «мы слишком мало знаем о наших новых «союзниках», чтобы глубоко понимать их», и «слишком мало значим для них, чтобы они захотели понять нас» [2005].

Великая дилемма России – в выборе не между «Западом» и «Востоком», а сути и меры трансрегионального, в конечном счете глобального по масштабам и глубине, взаимодействия с «новым Востоком». Следующий раздел посвящен попытке такого понимания.

2. Понятие китайского хронотопа. Проблема адекватности смыслотерминов

Двухставное понятие «хронотоп» – выражение не обыденного, но достаточно известного единство топоса, определенного пространства и хроноса (от дневнегреческого Кроноса – бога времени). Менее знакомо, что в латинском понятии topos, как физическом месте, утрачено методологически значимое учение Аристотеля о topoi – «общих местах», общих исходных пунктах, которые служат для изложения темы» [Краткая…, с. 458].

В различных цивилизациях хронотоп всегда был и остается уникальным, и тем не менее во всех ипостасях его рефлексии прослеживается устойчиво повторяющаяся «точка опоры» – именование пространственно-временных характеристик всех вещей. Ветхозаветный Бог, создав Адама, наделил его одного такой привилегией. В Китае эту изначальную и непреходящую функцию выполняли властители людей и их дум. Первым в китайской традиции Конфуций (552–479 до н. э.), латинизированная версия имени Кун Фу-цзы, – историк и государственный деятель, основатель китайской моральной и политической философии, стремился «исправлять имена», т. е. воспринимать мир таким, каков он есть, и наделять его адекватными символами. Вслед за ним император династии Цинь Ши-хуанди (III в. до н. э.) писал: «Я внес порядок в скопище сущих и подверг испытанию все дела и вещи; теперь у всего есть подобающее ему имя» [Цит. по: ЛГ, 18–24.09.2002]. Вместе с тем властитель не заметил или пренебрег предупреждением мудреца: «Добродетельный человек обязательно изрекает слова, которые остаются в памяти, но тот, кто изрекает памятные всем слова, не обязательно добродетельный человек» [3, с. 194].

Трудно поверить в добродетельность Наполеона, но он изрек действительно памятные, более того – пророческие слова о Китае: «Там лежит гигант. Пусть спит. Когда он проснется, он потрясет мир» [Цит. по: Гаджев, 1997, с. 230]. Такое пробуждение впечатляет современный мир. Президент «Дейче банк» заявил: «Россия играет большую роль для Германии. Однако по масштабу и потенциалу Китай намного интереснее» [Цит. по: Шмелев, 2011, с. 2]. Видимо, поэтому «на слуху» шутливое выражение про оптимистов, изучающих анлийский, пессимистов, штудирующих арабский, и реалистов, постигающих китайский. Но, размышляя всерьез, можно провести формально несложный виртуальный эксперимент – спроецировать китайский демографический масштаб (1300 млн человек) на любую из великих держав мира, не говоря об остальных, и без труда представить, что управление такой страной подчиняется гегелевскому закону перехода количество в качество. Вопрос в том, каково это качество.

Китайский культурно-цивилизационный комплекс сформировался в условиях исторически определенного хронотопа, или, по терминологии фундатора евразийства М. Савицкого, «место-развития». До тех пор, пока в Новое время возникла действительно всемирная, актуальная для всех народов история, каждая цивилизация замещала свою действительную региональность искренними иллюзиями собственной вселенскости (a la одна из дневнейших ближневосточных мифологем «всемирного потопа», а на самом деле – разливов рек Тигра и Ефрата; имперская иллюзия «Все дороги ведут в Рим»; Россия – «третий Рим», «мессия мира»; США – «новый Иерусалим», «земля обетованная», «четвертый Рим» и т. п.).

«Чжун Го» – срединное государство. Таково было самоназвание Китая в течение тысяч лет, так он называется и сейчас. Чаще – Поднебесная. По моим наблюдениям, китайские коллеги не любят публично обсуждать смысл этих терминов и предпочитают хранить молчание в важном споре.

А предмет возможно обсуждения мог бы быть далеко не пиреферийным. Характерный эпизод: в 1792 г., уже в ходе промышленного переворота и после Великой французской революции, когда Европа вступила в эпоху Просвещения, английский король Георг III отправил китайскому императору послание с предложением развивать торговые связи и миссию с образцами английских товаров. Император Цянь-лун ответил, как подобает правителю Поднебесной: «Я прочел Ваше послание; искренность, с которым оно написано, обнаруживает уважительное смирение с Вашей стороны, достойное высокой похвалы… Чтобы показать свою преданность, Вы также послали мне образцы изделий из Вашей страны… Властвуя над огромным миром, я не имею другой цели, кроме как поддерживать совершенное управление и гарантировать исполнение государством его обязанностей. Странные и изобретательно сделанные предметы не представляют для меня интереса. Я не могу найти применения изделиям из Вашей страны. Вам надлежит, о король, уважать мои чувства и выказывать мне еще большую преданность и лояльность в будущем, так чтобы вечной покорностью нашему трону Вы смогли обеспечить мир и процветание Вашей стране. Трепетно подчиняйтесь и не проявляйте небрежения».

Такова, в сущности, банальная и высокомерная демонстрация иррационального этно– или нациецентричного мировидения. Это искушение прошли (возможно, в иных формах и ныне проходят, к примеру, в форме восприятия России как хартленда – сердцевины евразийского континента) и другие народы. Но такой синдром неизменно порождал иллюзорную и самодстаточную самоидентифацию государства, которому уже одни благоприятные геополитические обстоятельства гарантировали легитимность права на превосходство и мировую гегемонию.

Однако будем справедливы: в Китае, вопреки «срединному» способу мышления и ориентаций в мире, была и остается вполне рациональная традиция, и она выражена достаточно выразительно. Лао-цзы (кит. буквально – старый учитель) еще в VII в. до н. э. писал: «Мир – это священный сосуд, которым нельзя манипулировать. Если же кто хочет манипулировать им, уничтожит его. Если кто хочет присвоить его, потеряет его» [Цит. по: История…, 1994, с. 54]. В такой мудрости, вопреки известным великим потрясениям, – один из секретов прочной стабильности и преемственности эволюции культурно-цивилизационного комплекса Китая, его внутренней и внешней политики.

С тех пор прошли тысячелетия. Многие могущественные имперские субъекты мечтали о своей «срединности», и ныне в Брюсселе, судя по Лакенской декларации Евросоюза, также не прочь порассуждать о «самом конкурентоспособном» союзе европейских государств. Реалии последних лет скорее свидетельствуют в пользу несбывшейся европейской мечты А. Меркель о «культуре стабильности», точнее – стабильности как необходимой предпосылки развития общества и государства. А китайская культура/цивилизация – единственная из древнейших, которая существует и по сей день, сохраняя витальную жизнестойкость и непрерывно обновляя свои тысячелетние традиции.