Текст книги "Глобальный мир и геополитика. Культурно-цивилизационное измерение. Книга 2"

«Человек должен думать о своем месте в мире, уметь «соединять свою силу (дэ) с небом и землей, …с четырьмя временами года свою деятельность». Он должен знать «как становление, так и упадок», и «не терять правду всего этого»

История философии в кратком изложении, М., 1994

К. Ясперс – создатель концепции «осевых», т. е. находящихся на оси мировой истории, культурно-цивилизационных комплексов (КЦК) – с очевидностью относил с ним, наряду с европейским, и китайскую культуру/ цивилизацию. И пафос этого очерка не в том, чтобы выяснить, какой КЦК лучше, а в творческой способности китайского колосса к самоидентификации на основе синтеза всечеловеческих и национально-государственных ценностей и приоритетов.

Это непреходяще трудный синтез, и о нем свидетельствует двуединая логика китайского КЦК. Сингапурский ученый и политик Марк Хонг пишет: «Мы должны выйти за пределы таких ограничительных понятий, как «западный» или «азиатский» [Хонг, 2000, с. 26]. Однако в Китае можно услышать и альтернативное мнение: «Есть ваша западная логика, но существует и совсем иная – наша собственная» [Жульен, 2006, с. 104–105].

Противоречивое двуединство китайского мировидения давно известно и воспринимается как объективная данность, требующая понимания. Еще в 1840 г. основоположник российской синологической школы о. Иакинф (Н. Бичурин) писал: «В Китае все то же, что есть у нас, и все не так, как у нас. Сообщают ли что любопытное о сем государстве – мы читаем и большей частью не так понимаем, а когда начнем судить по-своему, то… вступаем в какой-то хаос, где во всем видим одну несообразность и странную противоположность… Отчего же это, спросите вы? Оттого, что мы судим о вещах по нашим о них понятиям, а в Китае в отношении к ним все то же, и все не то же» [Китай…, 1840, с. 116].

В мировой культуре Китай – неизменно по-гегелевски «свое-другое», другое, но свое, требующее герменевтического понимания, т. е. искусства идентификации с воспринимаемой культурой. Достаточно обратиться к культурно-цивилизационному наследию Китая, чтобы констатировать, что его достижения были сопоставимы с европейским миром.

Древнейшие источники, запечатлевшие китайскую мудрость, это Книга Перемен, Книга гор и морей и др. Классические книги китайской образованности созданы в первой половине первого тысячелетия до н. э., особенно в его VI–II столетиях. Это метаповествования по истории, законодательству, поэзии, философии (Книга истории, Книга порядка, Книга Песен, Книга Весны и Осени).

Каковы ценностно-смысловые столпы их мудрости?

Издревле в Китае сформировалось целостное представление о человеке и мире как созвучных реальностях. Они символически представлены в Книге перемен «соответственно как единство противоположностей – «инь» и «янь». Инь – женский символ, пассивный и интуитивный, ассоициируется с землей. Янь – мужской символ, активный, рациональный» [Тресиддер, 2001, с. 128]. Символическая пара подразумевает, что каждая разделенная половина содержит семя другой. Эти принципы «взаимно проникают» и представляют единство – Вэнь, или узор.

Единство «инь-янь» наделено динамическим смыслом. «Перемена, а равно содружность вещей заключается в изменениях… Чередование инь и янь называется путем (дао)», и этот «путь проживают все вещи». Дао – путь людей и вещей, мира в целом. Особо в нем выделяются «три данности», которые движутся своим путем, но всегда вместе – небо, земля, человек. Поэтому «образованный муж учится, чтобы уметь все соединять…, спрашивает, чтобы уметь все различать. Оставляет все как есть, чтобы мочь во всем пребывать» [История…, 1994, с. 46–47].

Такая динамическое состояние по смыслу совпадает с ее европейской интерпретацией. Ее средневековый европейский классик Фома Аквинский также исходил из того, что необходимо созерцать, чтобы действовать, и действовать, чтобы созерцать. Однако плодоносный (термин Э. Фромма) способ жизнедеятельности был характерен для Китая задолго до его новоевропейской (позднее – евроатлантической) ипостаси. До XVI в. по уровню ВВП на душу населения и техническим технологиям Китай либо превосходил все другие цивилизации, либо не отставал от них. Здесь издавна культивировались плодородные земли, возводились ирригационные сооружения. Китай располагал самым крупным флотом в мире. Здесь еще до Гутенберга было изобретено книгопечатание и созданы крупные библиотеки. Британский исследователь истории науки и техники Дж. Нидам отмечал, что в XVI в. такой корифей математики и инженерной мысли, как Леонардо да Винчи, мог найти себе достойных коллег в Китае.

Памятники материальной культуры эпохи династии Цинь III в. до н. э. – скульптуры, оружие, гончарное искусство, обработка металлов, стекла и камня, архитектура и водопровод – не уступают греческим и римским. Компас, бумага, порох, книгопечатание, фарфор, шелк – все это было изобретено в Китае задолго до того, как заново «изобретено» в Европе или импортировано из Китая. Китайские астрономические хроники считаются лучшими в мире. За 3000 лет, со времени династии Инь, правившей еще до XI в. до н. э., и до XX века, китайские звездочеты зафиксировали и описали 360 комет. Они же первыми в 613 г. до н. э. описали комету Галлея и рождение новой звезды в XIV в. до н. э.

Есть все основания согласиться с оценкой российского науковеда В. Губарева: «Китай как минимум три тысячелетия был самым могущественным государством в Восточной Азии и, следовательно, до XVI в., до европейского Возрождения и Великих географических открытий – бесспорным центром мира в его тогдашних границах» [Губарев, 2003].

Великая китайская культура/цивилизация не только получила высочайшую оценку, но и была одним из источников творчества таких мыслителей, как А. Смит, И. В. Гете, Х. Вольф, Г. В. Лейбниц. Неослабным было внимание к Поднебесной Ф. Ницше – одного из наиболее глубоких мастеров компаративного анализа цивилизаций. Он писал, что «китаец – тип удачный, а именно более устойчивый, чем европеец» [Ницше, 1994, с. 79]. Общеизвестна и бесспорна оценка мыслителем китайского народа как одной из самых «работящих рас».

Однако это были оценки представителей высокой культуры Европы. А в ее массе, казалось бы, уже цивилизованной Модерном, еще господствовали примитивные, навеянные колонизаторской практикой, представления. Показательно, что еще в XVIII в. на астрономическом конгрессе в Париже доклад китайского ученого был встречен едва ли не враждебно уже потому, что он был в национальной одежде. Тем не менее астроном не сдался, выступил на следующем конгрессе в европейском облачении, и его доклад восприняли с большим интересом.

Одним словом, недоуменный вопрос одного из персонажей «Персидских писем», французского просветителя Ш. Монтескье «Как можно быть персом?» целиком относился и к Китаю. О. Шпенглер писал об устойчивой абберации типичного европейского «зрения», видящего великое в непосредственно близком малом, и малое – в отдаленном великом. На это сетовал и классик британской политэкономии А. Смит: «Предположим, что великая Китайская империя… оказалась бы внезапно сметена с лица земли землетрясением. Какое влияние оказало бы сообщение об этом поистине чудовищном бедствии на гуманиста, находящегося в Европе…? Он выразил бы глубокое сожаление по поводу несчастья, постигшего этих людей, и… скорей всего, вернулся к своим делам и развлечениям… Малейшая проблема, связанная с ним лично, вызовет у него гораздо более серьезное беспокойство» [Цит. по: Бхагвати, 2005, с. 27]. Иными словами, беда европейского человека – трагедия, а трагедия китайского – статистика.

Эта трагедия имеет не только традиционное измерение, но наследие, исчисляемое буквально десятилетиями. Никакой статистикой не измерить масштабы и глубину потерь, связанных с так называемой «Великой культурной революцией» в Китае во главе с ее «кормчим», председателем КНР

Мао Цзедуном. О нем нельзя сказать, по Сенеке, что нет попутного ветра для корабля, который не знает куда плыть. Мао последовательно и беспощадно следовал своей лоции – курсу на окончательную победу коммунизма во всемирном масштабе – даже ценой термоядерной войны. Возможно, писал он в сборнике своих трудов «Да здравствует коммунизм», в этой войне погибнет половина человечества, зато «на развалинах капитализма мы построим в тысячу раз более прекрасную цивилизацию».

Этот каннибальский аргумент, как и в целом фарисейский лозунг «Виликой культурной революции», практика тотального нарушения элементарных цивилизационных норм, масштабы репрессий, особенно против творческой интеллигенции в Китае, на полвека отбросили страну вспять. Она оказалась погруженной в «новое средневековье». Но китайский народ нашел в себе мудрость и мужество преодолеть «смутное время».

«Все страны хотят быть современными, но не хотят быть западными»

С. Хантингтон

«Всепожирающее время» (Овидий) не только необратимо, но и принуждает мир к «переоценке ценностей», кардинальному пересмотру отношения к Китаю. В центре внимания, разумеется, китайская модернизация. В наш просвещенный век было бы тривиальным воспроизводить статистику ее впечатляющих масштабов и динамики. Гораздо интереснее и поучительнее доказательство «от противного».

Проблема критической значимости: почему традиционно плодоносный и во многом даже опережающий средневековую Европу Китай с наступлением Модерна из субъекта баланса мировых сил стал их объектом, оказался на века в ситуации исторического застоя («китайщина», по пренебрежительному замечанию А. Герцена), уступил инициативу Западу? Этот парадокс обычно объясняется западной экспансией (начиная с колонизаторской практики так называемых «опиумных войн» и заканчивая «доктриной открытых дверей»). Но почему Китай не выдержал натиска этой экспансии?

Моя гипотеза заключается в следующем. Запад (тогда еще только европейский) в эту эпоху существенно обновил свои культурно-цивилизационные основания и ориентации. Наиболее очевидные результаты – промышленный переворот, Великая французская революция, наступление эпохи Просвещения. Но все это, на мой взгляд, фундаментальные, и все же следствия. В базовом культуротворческом плане «в начале было Слово», за три четверти тысячелетия проросшее в европейской почве семя первохристианской универсалистской формулы «Ни эллина, ни иудея». Этот органический процесс создал и расширенно воспроизводил парадигму открытого общества – кумуляцию и круговорот арабских, иудео-христианских и западнославянских (вспомним только Коперника) идей, ценностей и технологий. Такой уникальный синтез привел к формированию и развитию потребности в системном прорыве к модернизации.

А в это время имперский Китай продолжал пребывать в состоянии Нарцисса – Поднебесной среди «малых варваров», т. е. остался на партикулярных позициях и отгородился от мира «китайской стеной». На Международной конференции «Синьхайская революция и развитие мировых цивилизаций» (Минск, 23–24.06.2001) Ли Фэнлинь, директор Института Евразии при Госсовете КНР, не только согласился с моей гипотезой, но и привел дополнительный аргумент: оказывается, если в акматический период корабли Китая достигали Европы, то в период самоизоляции и автаркии страны императоры запрещали такие вояжи и торговлю.

Чем более этот мир становился единым и неделимым, тем менее закрытость и воспроизводство консервативных устоев Китая оставались условием его прогресса. Принуждение к модернизации – императив глобального мира. Вообще это далеко не все процессы, которые протекают в условиях настоящего времени. В такой оптике сущностный анализ процессов подменяется апелляцией к тому, что они, независимо от своего характера, происходят «здесь и сейчас». Открытой остается задача установления тех ценностей и смыслов, институтов и практик, которые являются определяющими для характеристики перемен термином «современные». Есть смысл еще раз напомнить изложенную в части II интерпретацию Современности шведским политологом Б. Виттроком. Он полагает, что с этой целью «требуется ввести… сущностные параметры… какие обычаи и институты современны, а какие – нет. Общество современно только при условии, что ряд ключевых для него институтов и типов поведения правомерно называть современными». К этим признакам автор относит индустриализацию, демократизацию, регулирующую роль государства в рыночной экономике, гражданское общество, «культурные слагаемые современности». Наконец, «отнюдь не в авторитарной среде гражданское общество и государство создают однородную ткань взаимоподкрепляющих институциональных структур» [Виттрок, 2002, c. 141, 144].

На первый взгляд, по последнему признаку Китай не «вписывается» в процесс модернизации. Но не будем забывать, что отмеченная точка зрения является выражением западной логики, и, как справедливо заметил С. Хантингтон, «все страны хотят быть современными, но не хотят быть западными». До сих пор, пишет французский автор Ф. Жульен, «Китаю удается умело сочетать обе стороны, или, точнее, удерживать одну из них на отдалении и в тени другой (или, если перефразировать Мао Цзэдуна, «оставаться все время на двух ногах», то есть выносить вперед «западную ногу», но продолжать опираться на «восточную» [Цит. по: Жульен, 2006, с. 104, 105].

В рациональной интерпретации специфика «иной» модернизации современного Китая – в уникальном сочетании общецивилизационных – технологических и экономических, политических и идеологических – слагаемых ее формулы и их глубокой и всесторонней трансформации в контексте стабильного воспроизводства национальных традиций.

Какова стратегическая цель такого синтеза? Председатель Госсовета Китая Ху Цзиньтао в интервью иностранным СМИ определил ее так: «Задача развития страны на 20 лет поставлена. Это построение среднезажиточного общества…, увеличение в 4 раза ВВП к 2020 году по сравнению с 2000 годом. Вследствие огромного населения, слабой экономики и неравномерности развития Китай будет еще довольно долго оставаться в числе развивающихся стран» [Московские новости, 1–7.07.2005].

Как видим, эта цель – отнюдь не потребительское западное «общество всеобщего благоденствия», на деле основанного на все более неумеренных потребностях в комфортной жизни имущих политическую власть и финансовые пирамиды. В Китае давно усвоили высокую максиму, согласно которой человек есть не то, что он ест. Основатель коммунитарного направления в западной политологии А. Этциони точно «схватил» культурно-цивилизационную суть сверхзадачи современного Китая. В нем «сейчас популярно конфуцианское по происхождению представление об «умеренно состоятельном обществе». Она подразумевает такую меру материального успеха, когда удовлетворены базовые потребности и что-то осталось про запас, но нет стремления к еще более высокому уровню потребления. Взамен ставится цель реализовать… идею великого Конфуция – о создании «великого сообщества», т. е. социума, где нет преступности, эгоизма, войн и социального расслоения. Подобное представление еще не доминирует в мировоззрении китайцев, однако тот факт, что оно получило распространение и поддерживается правительством, доказывает привлекательность социального проекта, не сводящегося к максимальному наращиванию… богатства и потребления» [Этциони, 2004, с. 82–83].

Это не означает принятия в Китае формулы того примитивного «коммунизма», который К. Маркс и Ф. Энгельс развенчали как «грубый», сводящийся к бакунинскому принципу: «Побольше производить, поменьше потреблять». Напротив, базовые потребности все более значительных слоев китайского народа удовлетворяются по мере роста материального богатства страны, хотя ее экспортный потенциал еще заметно опережает массовое потребление внутри страны.

Уже в настоящее время по размерам ВНП Китай опередил Японию. Один из ведущих российских экономистов В. Иноземцев пишет, что «чисто количественный рост китайской экономики воплотился в качественном изменении положения КНР в мире. Если в 1996 г. Китай поставлял на мировой товарный рынок меньшую по стоимости массу товаров, чем Бельгия, то по итогам 2004 г. он стал третьей по объему экспорта экономикой мира» [Иноземцев, 2005]. Вообще по прогнозам Института международного развития Гарвардского университета, к 2025 г. по совокупному доходу Азия, прежде всего Китай, вдвое или даже втрое превзойдет западный мир [Radelen, 1996, с. 46].

Опираясь на такую динамику, вполне реально строить «умеренно состоятельное общество», постепенно отказываться от такого социально-экономического аргумента, как сравнительно дешевая рабочая сила. Но необходимо подчеркнуть, что это преходящие средства для движения к «великому сообществу», основанному на принципах мира и развития.

Каковы технологии этой гигантской трансформации? По этому вопросу существует значительный разброс мнений и оценок, и целесообразно вначале выслушать китайских экспертов.

Один из исследователей, профессор Сун Хун (Академия наук КНР) в статье «Реформы открытости и развитие китайской экономики» пишет, что «Китай начал движение по собственному пути, однако при этом активно использовал западные производственные и управленческие технологии и становился все более открытым миру… Главной причиной по которой Китай в меньшей степени пострадал от кризиса, является особый характер механизма, связывающего Китай и внешний мир. Этот механизм определяется особыми условиями, которые Китай создает для прямых иностранных инвестиций (везде курсив мой – И. Л.)» [Сун, 2011, с. 134, 135].

Среди отмеченных автором условий – ставка на реальный, а не виртуальный капитал в формировании и развитии либеральной экономики. Однако, на мой взгляд, это действительно важное, но еще не определяющее условие. Во многих странах «догоняющего» развития это условие выполняется, но с малой долей эффекта.

Действительно определяющим и «особым условием» эффективности китайской экономики является ее социально-политический контекст, общественно-политическое устройство Китая. Это именование – рациональный, или просвещенный авторитаризм.

Метафорически этот феномен можно описать в духе французской сентенции о том, что жена должна держать мужа на поводке, но он (понятно, поводок, а не муж) должен быть таким длинным, чтобы его не замечать. Потребность в такой всегда трудной мере свободы и ответственности выражена И. В. Гете в поэтических строках: «Могущество, когда, когда // соединишь ты с властью разум?».

Перед нами – одна из наиболее фундаментальных проблем социогуманитарного знания и управления обществом. Это вызов и для Китая. Однако некоторые эксперты стремятся представить его ответ таким образом, что, как в известной классической драме, «может мальчика-то и не было». Так Юй Кэпин – директор Всекитайского центра сравнительных экономических и политических исследований, пишет, что «изображать успехи Китая как пример азиатского «просвещенного деспотизма» – значит осознанно идти на искажение истины… Современный Китай не является авторитарной однопартийной системой, а представляет собой систему, основанную на «многопартийном сотрудничестве и политической консультации под руководством Коммунистической партии» [Кепин, 2010, с. 124, 127].

Этот аргумент бьет мимо цели по двум причинам. В серьезной литературе неизвестны обвинения Китая в «деспотизме», тем более – «просвещенном», уже потому, что деспотизм, как исторически первая форма тоталитаризма, по определению не может быть «просвещенным». Не более убеждает и апелляция к «многопартийному сотрудничеству» Компартии Китая с другими партиями и общественными структурами. Это скорее невыученные уроки советской истории и стран «народной демократии», где была формальная многопартийность при сколь известной, столь же, как оказалось, бесперспективной «руководящей роли» (буквально по Дж. Орвеллу, «все равны, но некоторые ровнее»).

Суть проблемы – в амбивалентной природе не надуманного «деспотизма», а реального авторитаризма. В этой связи известный неомарксист

Э. Фромм писал: «Рациональный авторитет имеет своим источником компетентность… Источником же иррационального авторитета, напротив, всегда служит власть над людьми» [Фромм, 1992, с. 17]. Вообще говоря, это не вполне корректная антитеза: государство – всегда власть («а не кисель», отмечал В. Розанов), и действительная проблема – в ее деятельной направленности на общественное благо и компетентности, или, как традиционно принято говорить, «просвещенности». Поэтому и А. Солженицын утверждал, что «волкодав прав, а людоед – нет. Страшны не авторитарные режимы, а режимы, не отвечающие ни перед кем и ни перед чем».

И последние аргументы: чем, как не авторитарным, был «новый курс» Т. Рузвельта, который угрожал вывести танки к зданию правительства, если оно откажется поддержать оздоровление не только американской экономики, но и всей общественной жизни? Или: была бы сегодня Франция великой без авторитарного де Голля? Не потому ли перед лицом финансово-экономического и социального раздрая в нынешнем Евросоюзе буквально висела в воздухе идея «экономического правительства» президента Н. Саркози? Это с очевидностью риторические вопросы.

На практике Китай отвечает на эти вопросы в духе не деспотического произвола, а компетентного, т. е. цивилизованного авторитаризма. Здесь формируется экономика, основанная на различных, в том числе и либеральных, основанных на свободе частной инициативы, формах собственности и регулируемая авторитарно-демократическим государством. В этом смысле Китай следует мудрому Ден Сяопину: не важно, какого цвета кошка, лишь бы она ловила мышей. Даже авторитетный российский китаист, профессор Института стран Азии и Африки В. Гельбрас пишет, что приватизация для этого не обязательна. Китай ею совсем не увлекался. Базисные предприятия в Китае остаются в руках государства.

Как вообще возможна такая конвергенция (от лат. con – вместе и vergere – сближаться)? Примечательно, что одним из теоретико-методологических источников современной стратегии Китая являются марксистские представления об оптимизации структуры (форм) собственности. По Марксу, они определяются не ситуационной и прагматичной успешностью/неуспешностью, а фундаментальным факторами: а) степенью реального обобществления производительных сил; б) масштабами производства; в) темпами реализации конечного продукта. Такие производительные силы, как земля, транспортная инфраструктура и логистика, стратегические коммуникации, оборона, общее образование и наука, ключевые культурные структуры («национальное достояние»), – способны быть наиболее эффективными (но не автоматически) в форме общественной (государственной) собственности. Приватные интересы различной степени общности наиболее целесообразно структурировать в формах кооперативной или частной собственности.

Характерно также, что в любой из этих форм, подсказанных объективной логикой структурирования хозяйственной деятельности, в Китае отчетливо заметна ментальность одной из самых «работящих рас» (Ницше). Типичный китаец не просто трудолюбив (и немцы не зря говорят: «Мы не ленивы»), но и неброско наделен традиционным пафосом созидания. Еще

Конфуций учил: «Хватит клясть тьму. Лучше зажги маленькую свечку». Отсюда и известная китайская пословица: «Даже тысячемильный путь начинается с первого шага».

Долгосрочными интересами современного Китая также неброско провозглашены «наращивание возможностей» и реализация необходимых «этапов развития». Поэтому директор Института Евразии при Госсовете КНР Ли Фэньлинь определяет его актуальный опыт не в западной традиции – как модель, а традиционно – дао, или путь.

Здесь хорошо сознают, что глобализация – не только конструктивный вызов, но и реальная угроза утраты национального суверенитета. В таких противоречивых обстоятельствах Китай убедительно демонстрирует, что слухи о смерти государства явно преувеличены, и, не ставя открытость миру как самоцель, последовательно защищает свои национальные интересы, ценности и приоритеты. К примеру, он в полной мере использует преимущества членства в ВТО, но далеко не во всем подчиняется «правилам игры» этой неоднозначной организации (отказ от либерализации юаня, предоставление так называемых «связанных» кредитов, т. е. при условии приобретения китайского оборудования и т. п.).

Динамика такого пути дана не всем. Ее основание – практическая способность к инновационной трансформации корневой системы одного из самых древних народов мира, созиданию нового Китая не путем догматических игр в «измы» (капитализм, социализм), а практической конвергенции мирового и национального опыта.

Мир и развитие – таковы сверхзадачи современного Китая. Логика его «иной» модернизации не только полезна, но и во многом поучительна для России, Беларуси, государств СНГ в целом. В таком ракурсе выразительно звучит ответ ответ Ден Сяопина на вопрос, будут ли у Китая претензии к новой России. Фундатор китайской модернизации ответил: Если вы будете сильны, не будет [ЛГ, 1–7.10.2008].

Это многоплановый ответ, не сводимый к традиционной realpolitik. В бурном потоке глобализации быть сильным означает, выражаясь языком официальных китайских документов, практическую способность обеспечить «комплексную мощь нации», ее экономический и политический, идеологический и ментальный потенциал, производный прежде всего от мудрости и искусства управления.

Lux oriente – свет с Востока – альтернативная оптика глобализации. Открытый и партнерский характер взаимоотношений Китая с миром отчетливо проявляется во взаимодействии со всеми народами и государствами. Есть достаточно свидетельств того, что в первом десятилетии XXI в. наше взаимодействие и сотрудничество развиваются по восходящей. Этому во многом содействует если не однотипность, то по многим позициям – близость общественно-политического и экономического устройства наших государств, потребность в консолидации сил перед вызовами и угрозами глобального мира.

Императив современности – не вместо, а вместе. Не исторически унаследованные конфликты, в принципе доступные разрешению путем разумных компромиссов, а взаиморазвитие, взаимообогащение культур и сотрудничество цивилизаций.