Текст книги "Глобальный мир и геополитика. Культурно-цивилизационное измерение. Книга 2"

Россия отклоняет латентную неоимперскую интенцию «расширения» Европы, но усматривает объективную закономерность в ее «воссоединении» и строительстве Большой Европы, включающей наши народы и государства. В. Путин в своей статье «Новый интеграционный проект для Евразии» констатировал европейский контекст евразийской интеграции и «ложную развилку» выбора между ними некоторых соседних государств. Глава российского правительства подчеркнул, что действующие структуры СНГ, как и проектируемый Евразийский Союз, будут «строиться на универсальных интеграционных принципах как неотъемлемая часть Большой Европы, объединенной едиными ценностями свободы, демократии и рыночных законов». Это «позволит каждому из его участников быстрее и на более сильных позициях интегрироваться в Европу» [Путин, 2011].

Это прежде всего европейский выбор великой державы, полной решимости продвигаться по этому пути. Комментируя эту ключевую идею, российский политолог Г. Павловский отмечал, что «модернизацию нам и Китай предложит – причем с выездом на дом… Нам нужна европеизация, а не только модернизация, то есть консолидация нации на основе европейского выбора» [НГ, 8.04.2005].

Отношения Брюсселя с Москвой являются решающим тестом их зрелой способности совместно предложить адекватную модель глобализации не только евроазиатского континента, но и мира. Это требует признания реальной субъектности России, и это возможно, как заявил В. Путин на IX Петербургском экономическом форуме, «при одном непременном условии – сохранении и обеспечении суверенитета нашего государства» [МН, 17–23.06.2005].

Это означает, пишет российский политолог К. Косачев, что «российская государственность более не нуждается во внешней легитимации, чем грешили перестроечные и первые постсоветские руководители страны» [МН, 10–16.03.2006]. Более того, провал версии европейской Конституции, которая предполагала создание сверхгосударства, отстаивание европейскими государствами своего национального суверенитета, резко повышают шансы голлистской модели «Европы отечеств» и придают легитимность фундаментальному условию сближения России и Евросоюза – без потери суверенитета России. Эти шансы серьезно выросли в свете известного вопроса: «А судьи кто?». Т. Гомар, руководитель программы исследований по России и СНГ (Французский институт международных отношений) резонно отмечал, что «косвенным результатом может стать то, что Москва однажды заявит Евросоюзу: «Что это вы за загадочное объединение, Конституцию которого некоторые его члены ратифицируют, а одни из главных участников отвергают?» [НГ, 31.05.2005].

В этом ракурсе положение России менее загадочно. В открытой, демократической России уже многое зависит от степени легитимности курса политической элиты. В этой связи примечательно исследование российского ИКСИ и немецкого Фонда Эберта (2002). Характерно, что «мысль о движении в Европу ассоциируется именно с Европой и лишь во вторую очередь с ЕС… В целом россияне настроены на интеграцию, но они хотели бы входить в европейское сообщество в своем собственном качестве – именно как Россия, а не как еще одна приведенная к европейским стандартам… страна» [Актуальные…, 2003, с. 208, 210, 211–212]. Через два года исследование Института социологии РАН в принципе подтвердило такие ориентации россиян. К Европе положительно относятся 90 %, но по вопросу об отношении к Евросоюзу уровень симпатии резко падает – до 65 % [МН, 2.08.2007].

Значительный перепад российской общественности в почти единодушно положительном в отношении к Европе и сдержанно положительном – Евросоюзу не случаен. В России хорошо информированы о сути той интенции, которую все более выявил Брюссель. О ней писала «Фигаро». Посетовав на «авторитарную политику Путина», газета заметила: «Мы имеем дело с очень уверенной в себе страной, которая не намерена позволять диктовать ей, какие решения она должна принимать. Главное – понять, как управлять этим все более отдаляющимся партнером» [Цит. по: МН, 7–13.12.2 0 07].

В выделенном курсивом пункте – самый «циклопический» камень преткновения. В этой связи Т. Гомар писал о «фундаментальных разногласиях», среди которых – «восприятие Евросоюзом своих законов в качестве единственного эталона… Европа должна равняться на предложенную им модель» [Цит. по: НГ. 23.11.2004]. Такая интенция во многом вызвана расширением Евросоюза на Восток, готовностью части политических элит Украины, Молдавии, Грузии, Сербии присоединиться к нему, и в целом – ростом политических аппетитов Брюсселя. В итоге, писал А. Рар, «Москву раздражают геополитические амбиции ЕС на постсоветском пространстве, поучения в вопросах демократии и активное проталкивание Брюсселем своих интересов… ЕС действительно начал выталкивать Москву с политической площадки. Она тут же закричала: «Постойте! Россия тоже Европа. ЕС не может один претендовать на Европу» [Цит. по: НГ, 26.09.2005].

Перед нами – все более очевидный политический курс скорее не на консенсус между равными субъектами, а инкорпорацию России в Евросоюз. Если он диктуется застарелыми счетами – от казаков в Париже в 1814 г. до советских танков в Праге в 1968 г., то ведь, по А. Тойнби, Россия, в свою очередь, всегда испытывала на себе «давление со стороны Западной цивилизации» [Цивилизация…, 2003, с. 46], и, по Александру Невскому, западные «латинщики хуже татар».

В Евросоюзе далеко не все разделяют такой подход. Это особенно заметно в старом «ядре» ЕС – в Германии и Франции. Экс-канцлер Г. Шредер точно расставил причины и следствия между «наставниками» и «учениками». «Мы, немцы, – пишет он в своих мемуарах, – ответственны не только перед Польшей и другими европейскими странами, мы особенно ответственны именно перед Россией – это обусловлено нашей историей» [Моя жизнь…, 2007, с. 189]. Еще в роли президента Франции Ж. Ширак не только декларировал, что стремится «к прочному, стабильному и уравновешенному партнерству ЕС с Россией» [НГ, 10.03.2005], но и на саммите G-8 в Гленикглсе, сказал: «Я очень люблю Россию и знаю ее так, как мало кто ее вообще знает (Ширак – известный переводчик русской классики – И. Л.). Это сложная страна. После того, что произошло со страной после Горбачева и Ельцина, все, что делает президент Путин, правильно» [Цит. по: НГ, 11.07.2005].

Такие сдвиги все более заметны среди европейских интеллектуалов. Еще недавно А. Рар утверждал о российской готовности развивать «сообщество, основанное на интересах, вместо сообщества, основанного на ценностях» [Цит. по: Тиммерман, 2004, с. 115]. Ныне германский политолог упрекает уже ЕС в «безответственном отказе от объединения, даже неформального», поскольку оно предвзято рассматривается «через призму либеральных ценностей» [НГ, 28.07.2005].

Подобная эволюция взглядов заметна для Х. Тиммермана – руководителя берлинской экспертной группы по изучению Российской Федерации. Теоретически для него «степень приверженности России европейским ценностям с точки зрения ЕС существеннейшим образом определяет – по крайней мере, на бумаге – характер и качество партнерства». Однако «теория суха», и когда эксперт переходит к древу эмпирической жизни, обнаруживается, что «фаза гармонии и солидарности» после 11 сентября 2001 г. «уступила место расхождению интересов и ценностей между Европой и Америкой, в то время как ЕС и Россия в международных отношениях все в большей мере занимали одинаковые или близкие позиции» [2004, с. 124]. Но если это так, то на деле Евросоюз и Россию объединяют не только во многом общие интересы, но и базовые ценности.

Признание общих интересов характерно для лорда Хауэлла – представителя Консервативной партии в палате лордов по вопросам внешней политики. Отдав дань уже традиционному речению, что «Россия – это тайна», он тем не менее пишет: «Но мы хотим, чтобы Россия вместе с нами решала мировые проблемы. Мир – это сложная иерархия, и Россия должна занять в ней достойное место» [Цит. по: СМ-XXI, 2007, № 11, с. 176]. Британский политолог У. Хаттон идет еще далее: «Подходят к концу давние поиски Россией собственного набора ценностей, принципов и институтов, которые помогли бы ей организоваться. Россия придерживается тех же ценностей, которые характерны для европейской социально-экономической модели… Если бы Россия поступила так с начала… преобразований, а не ориентировалась на Америку, реформы были бы менее болезненными… Стратегические интересы ЕС и России по большому счету совпадают» [2004, с. 37, 39, 41, 44].

С точки зрения Д. Доминика, директора исследований по безопасности Французского института международных отношений, главного редактора журнала «Внешняя политика» (Париж), «Россия, бесспорно, сделала выбор в пользу партнерства с Западом. Однако партнерство – это не просто красивое слово, это правило существования, правило совместной жизни. Нам необходимо партнерство с Россией, партнерство стратегическое, близкое, долгосрочное для организации и поддержания мира на континенте. Мы должны услышать Россию, но и она должна услышать нас… Для реализации этой задачи Россия имеет право рассчитывать на нашу помощь и уважение. Будучи партнерами (если мы действительно таковыми являемся), мы должны судить, оценивать друг друга» [Цит. по: НГ – Дипкурьер, 7.02.2005].

О паневропейской синергии неотступно размышлял Иоанн Павел II. Он признавал, что «на Западе мало кто, к сожалению, понимает Россию, ее проблемы и трудности» и не скрывал своего «скепсиса в отношении того, что Россия на пути обновления и реформ сможет чуть ли не автоматически опираться на Запад… западноевропейцев преследует дилемма – либо в полной мере осознать, что существует Большая Европа, и начать создавать континент, основанный на солидарности, сотрудничестве и диалоге, либо же появятся новые разделительные линии с угрозой новых опасных расколов» [Цит. по: НГ, 6.04.2005].

Однако такие бесспорные приоритеты в интеллектуальных кругах Европы автоматически еще не ведут к политической общности и требуют ясной и последовательной ориентации «власть имущих» элит ЕС на строительство Большой Европы совместно с Россией. Характерно, что именно британский политолог Ф. Кэмерон подтверждает перспективность такой ориентации. Он отмечает, что «те сферы, где ЕС и США будут продолжать действовать вместе как друзья и партнеры, сохранятся. Но возникают и сферы, где они станут соперничать. Это значит, что США перестанут быть главным объектом притяжения для ЕС; Европа свободнее пойдет на сотрудничество с другими стратегическими партнерами – например с Россией и Китаем, плюс Канадой, Индией и Японией… Европейский Союз должен искать других партнеров, которые разделяют его видение миропорядка и стремление действовать через международно-правовую систему» [2004, с. 73, 78].

Символично и то, что геостратегические выкладки Ф. Кэмерона – не последний довод, и в своем прогнозе он опирается на такой, с его точки зрения, более весомый и долгосрочный аргумент, как общность культурных приоритетов. «Можно утверждать, – пишет он, – что между между Россией и ЕС не меньше связей, чем между ЕС и США. В Америке трудно найти фигуры, равные Толстому, Пастернаку, Пушкину и Достоевскому, Чайковскому и Тургеневу» [Там же, с. 76].

Оценки британского автора – отнюдь не глас вопиющего. Кампания «Группа ИМА» провела репрезентативное исследование жителей Германии о России. Опрошено 1000 человек, сделано 50 экспертных интервью с представителями культурной элиты Германии, и выяснилось, что по критерию «культурный авторитет» немцы ставят Россию на первое место – впереди даже Франции (Германия – на третьем месте, далее США, Чехия, Польша) [НГ – Ex libris, 3.03.2003].

Если адекватно понятые интересы и ценности России «по гамбургскому счету» совпадают, то в этом – объективная предпосылка не ситуационнного, а стратегического партнерства. Х. Тиммерманн пишет о стабильно всесторонней заинтересованности ЕС в России. «В этом она разительно отличается от избирательного подхода США, являющегося скорее односторонним, в котором упор делается лишь на вооружения и борьбу с терроризмом и который подчинен коньюнктурным соображениям (резкие колебания между предложениями партнерства и его игнорированием)» [Актуальные…, 2003, с. 165]. К. Эньере – министр по европейским делам Франции в правительстве Ж.-П. Раффарена подчеркивает, что, «вне всякого сомнения, связи Европейского Союза с Россией имеют стратегическое значение. Они представляют собой главное направление, позволяющее обеспечить политическую стабильность и экономический подъем нашего континента. Они также являются ключевым элементом архитектуры международных отношений XXI века… Не только структуры нашего сотрудничества, но и само стратегическое партнерство должны проявлять гибкость и постоянно отвечать трем общим критериям: они должны быть сбалансированными, углубленными и глобальными… В связи с углублением сотрудничества между ЕС и Россией возникает вопрос: как сделать так, чтобы эти два игрока, находящиеся в процессе постоянного преобразования, не замыкались на свою внутреннюю динамику?… Как можно выйти на стратегическое партнерство, учитывающее статус глобальных игроков Евросоюза и России?» [Цит. по: НГ, 25.04.2005].

В духе отмеченных К. Эньере критериев такие термины, как «сотрудничество» и даже «партнерство» уже недостаточны, и в этом русле возникает вопрос о целесообразности интеграции России в ЕС. Интеграция – не самоцель, тем более, что в целом элиты Евросоюза и, вероятно, его население не готовы к такой перспективе. Эксперты Еврокомиссии ставят вопрос о том, чего ЕС и Россия вправе ожидать друг от друга. Европа прошла длительный путь от «Духа законов» Ш. Монтескьё до идеологии и практики ЕС, чтобы от абстрактной идеи единства перейти к пониманию таких фундаментальных и взаимосвязанных предпосылок интеграции, как соразмерность масштабов государств и однотипность их ценностно-смыслового ядра, политико-экономических отношений и структур. Вполне резонен вопрос Тиммермана: «Как много России способна вынести определяемая своими институтами Европа?» [Актуальные…, 2003, с. 177]. В таком ракурсе понятно заключение экспертов Евросоюза по России о том, что, с одной стороны, в политическом и концептуальном плане Россия является частью Европы. «С другой стороны, пока не просматривается перспективный план развития целостной Европы» [Цит. по: НГ, 22.09.2001].

Действительно, у России – полный «джентльменский набор» противопоказаний членству в ЕС. 150-миллионное население (его 75 % издавна проживает в европейской части страны), евразийские масштабы жизненного пространства, еще экстенсивный и во многом неопределенный тип хозяйственной и политической трансформации, – такой комплекс исключает органический характер интеграции России в ЕС и лишь вызовет нежелательное напряжение. Но если институциональная интеграция не рассматривается как «рабочая» перспектива, означает ли это возведение новой «берлинской стены», на сей раз – между Россией и Евросоюзом?

Диапазон оценок состояния и перспектив взаимодействия России с ЕС в российском экспертном сообществе достаточно широк.

Заместитель директора по исследованиям Совета по внешней и оборонной политике (СВОП) В. Суслов предлагает «начать серьезно обсуждать вступление России в ЕС, а также выстраивать с ним такую модель, которая не исключала бы такую возможность». Но политолог не разделяет восторгов с обеих сторон по поводу согласованных между Россией и ЕС «четырех пространств» сотрудничества, как знаменующих «начало ассоциации» России и Евросоюза…» [2005]. Основательные сомнения по поводу стратегической цели декларированных «дорожных карт» сотрудничества высказывает А. Мальгин: «Непонятно, к чему мы будем двигаться… Неясен темп нашего движения». Характерно, что это упрек не только в адрес Брюсселя, но и Москвы. «Все это традиционная болезнь российской политики на европейском направлении – мы не знаем, чего мы хотим стратегически. А если и знаем, то скрываем и боимся это закрепить документально… следует обновить упоминавшуюся российскую Стратегию по развитию отношений с ЕС, вычеркнув из нее слова о том, что мы «в обозримой перспективе не стремимся к отношениям ассоциации»… Период ответов-вопросов вряд ли стоит затягивать… В 2007 году истекает срок действия старого ЕС. Приступать к переговорам о новом соглашении без «идеологической ясности» вряд ли разумно. Паллиатив продления СПС… также не решит долгосрочных проблем» [2005].

Такую конструктивную критику и что особенно значимо – самокритику не приемлют политологи, разочарованные в реальном прогрессе взаимоотношений с Евросоюзом. По мнению В. Батюка, ведущего научного сотрудника Института США и Канады (Москва), следует «признать неизбежное: ЕС всегда будет чем-то внешним и посторонним, и «вступить» в ЕС будет так же немыслимо для России, как «вступить» в Китай или Индию». Однако автор ошибается, полагая, что это «непреложный факт». Некорректность его сравнения в том, что Китай и Индия, во-первых, неевропейские государства, во-вторых, это централизованные и относительно гомогенные государства, а ЕС – союз во многом гетерогенных государств, в идеале допускающих «свое-другое». Отсюда – и пессимизм в адрес ЕС: «Россияне должны смириться с тем, что они оказались за бортом Объединенной Европы». Тем не менее верно, что «Россия должна отвергнуть претензии официального Брюсселя на европейскую исключительность и взять курс на создание БОЛЬШОЙ ЕВРОПЫ, куда на равноправной основе могли бы войти и те государства, которые по разным причинам не могут или не хотят войти в Евросоюз» [2006]. Такое различие в подходах к Евросоюзу и Европе вполне оправданно, но совсем иное – их абсолютное противопоставление.

Вообще романтический этап однозначно позитивного отношения Москвы к Евросоюзу, в отличие от сдержанно-негативного отношения к НАТО, привел к быстрой смене «очарования» на «разочарование». В итоге – известная операция удаления из ванны, помимо грязной воды, еще и здорового ребенка. Вновь, как во времена оппозиции западников и славянофилов, происходит их смысловая инверсия. Менее всего можно было ожидать от политолога К. Косачева безапелляционного и исключающего всякий дискурс заявления: «Любой российский политик, заявляющий о европейском выборе страны, был бы на долгие годы обречен». Это напоминает министра иностранных дел СССР А. Громыко, известного как «мистер НЕТ». Доводы от фундаменталистской версии геополитики чистой пробы: «В ЕС мы не можем проситься, «как все», по той простой причине, что большее не может проситься в меньшее». По сути неверна и антитеза: «Придет время, будет, наверное, решаться и этот вопрос – но не когда Евросоюз «созреет», а когда выгода будет очевидной и обоюдной» [МН, 10–16.03.2006]. Напротив, «выгода будет очевидной», когда Евросоюз и Россия созреют для понимания принципиально большего – своей европейской индентичности и оптимальности синергии совместных действий в ответ на вызовы глобального мира.

В определенном смысле позицию неоевразийцев можно понять, но в любом варианте – не принять. Понять – потому что действительно что-то неладное происходит с европейской рациональностью и пассионарностью. Евросоюзный проект – плод не политических командоров типа Г. Шредера и Ж. Ширака и «высоколобых» интеллектуалов, а почти анонимного «мозгового центра» политиков (нередко и политиканов) недавнего призыва и менеджеров от социального конструирования. Можно понять многоопытного А. Рара: «В нынешней Европе катастрофически отсутствуют политики-лидеры сильных убеждений и стратегического видения. Нет харизматических лидеров, умеющих вести за собой народы. Все больше и больше власть захватывает безликая брюссельская бюрократия. На одних призывах Брюсселя к порядку и дисциплине новую Европу не построить» [2005].

Такому Евросоюзу, точнее – его политическому руководству, действительно необходимо недвусмысленно и решительно отказать в монополии на право говорить от имени всей Европы. А неприятие евразийского «нет» Евросоюзу объясняется по меньшей мере двумя причинами. Во-первых, как заметил классик, о людях и партиях следует судить не потому, что они не сделали, а по тому, что ими сделано в сравнении со вчерашним днем. То, что уже сделано Евросоюзом, это фундаментальные и во многом позитивные результаты [Европейский…, 2001]. Евросоюз с очевидностью доминирует в Западной и Центральной Европе, и другой реальной альтернативы в обозримом будущем не предвидится. Именно поэтому, писал А. Рар, «России следует смотреть не на сегодняшний ЕС, а на то, каким он станет через 10–15 лет» [НГ, 31.05.2005].

Во-вторых, не продуктивно поддаваться искушению «образом врага» и только в ЕС видеть источник собственных противоречий и проблем. Исходя из принципа «Познай самого себя», важно прислушаться к диагнозу традиционной болезни российской политики на европейском направлении – мы не знаем, чего мы хотим стратегически. Точнее, «знаем», но что? «Нет попутного ветра для того, кто не знает, куда плыть» (Сенека). Необходимо ясное решение дилеммы Киплинга и исторический выбор в пользу паневропейского проекта, органично включающего Россию как как «своего-другого». Если мы до сих не решили эту дилемму, то по определению у нас не может быть стратегии. Более того, решив в духе contra, мы обречены к откату от России к «Руси». И тогда все флаги будут к нам, но не в гости. В этом варианте есть смысл напомнить вполне прозрачную геополитическую притчу. Сказывают, что в середине XXI века в Евразии все будет спокойно, не считая одиночных выстрелов… на германо-китайской границе.

Подлинная проблема сводится к тому, что Россия не может не быть Европой, но и пока не может быть полноправным членом ЕС или – не исключено – новой паневропейской институциональной структуры. Глава представительства Еврокомиссии в России М. Франко заявил в Институте Европы Российской академии наук в декабре 2007 г., что ни Россия, на Евросоюз не готовы к подобному шагу [СЕ, 2008, № 2, с. 143].

Не доктринерские, а реальные споры идут вокруг перспективы ассоциации России и ЕС. По этому поводу выражается дружный скепсис, и не будем отвергать ratio этих сомнений: «Ассоциация, не выходящая даже в долгосрочной перспективе на членство, является худшей из всех моделей отношений, которую можно выстраивать с Евросоюзом. Не случайно от подобной модели упорно отказывается Турция, настаивая на полноправном членстве» [Суслов, 2005].

Совсем иное дело – совпадение коренных интересов и ценностей народов и государств, которые принадлежат к одному культурно-цивилизационному комплексу. Даже имея гетерогенный характер, он напоминает ассиметричные полушария головного мозга, способного нормально функционировать лишь в их единстве, взаимодополняемости. Трагический опыт Европы показал, что претензии на самодостаточность, взаимное «неузнавание» этих полушарий приводят к параличу «мозга», а в последней мировой и европейской Катастрофе – к угрозе его гибели.

Если полнометражная интеграция России и ЕС сегодня невозможна, это не довод для позиции «все или ничего». «Интеграция интеграций» – такова формула, предложенная президентом Беларуси А. Лукашенко. Это еще идея, а не «рабочая» модель, но она соответствует единым смыслам/целям Союза, делегированию полномочий для решения общих задач и вместе с тем, по формуле «Европы отечеств», позволяет сохранять и воспроизводить «самостояние» России, ее национально-государственный суверенитет. Такая форма должна предполагать вероятность интеграции ЕС и России уже в среднесрочной перспективе (по прогностическим канонам это 10–15 лет). Но для этого необходимо более зрелое состояние как России, так и Союза в целом. «Птице-тройке» время «запрягать» в направлении триединой Европы.

Такое смысловое тождество, продиктованное объективной логикой интеграции России и Европы (интеграция в ЕС – другой вопрос), живо напоминает созданный Н. Гоголем образ «большой дороги», на которой, согласно Ф. Достоевскому, «есть высшая мысль». Этот образ был близок и Ницше в контексте германо-российской общности [Левяш, Европейский…, 2006]. Но он был убежден, что, с одной стороны, «дорогу» не следует трактовать романтически – «опасность летящего» [1990, т. 2, с. 188], а с другой – предупреждал об опасности доктринерства, «чтобы тебя, наконец, не охватила узкая вера, жесткая, строгая мечта!» [1990, т. 1, с. 217]. В конечном счете, формула Заратустры такова: «Быть великим – значит давать направление. Ни один приток не велик и не богат сам по себе; его делает таковым то, что он воспринимает в себя и ведет за собой столько притоков. Так обстоит дело и со всем духовно великим» [Ницше 1998, т. 1, с. 458]. Оно обладает «пафосом расстояния» [1990, т. 1, с. 401], способностью «видеть и предусматривать отдаленное, как настоящее, что служит целью и что средством…» [1990, т. 2, с. 42].

Однако, отмечал В. Соловьев, в любом великом деле важно не только то, что делать, но и кто делает. Создается стойкое впечатление, что емкий и перспективный «глазомер», который М. Вебер выше всего ценил у политических и культурных лидеров, заметно шире кругозора капитанов не только еэсовского, но и российского кораблей. По традиции «La Russie se recueille» (фр.) – «Россия собирается с мыслями». Эта фраза из «Дневника писателя» Достоевского. Верна и аналогия: «La Brussel se recueille». Остается надеяться, что «медленно запрягать, но быстро ездить – в характере этого народа, сказал Бисмарк» [Цит. по: Чехов, т. 17, с. 83]. Кстати, Бисмарк был послом во Франции и России.

Действовать здесь и сейчас – таков императив времени. Проблема – что поставить краеугольным камнем, в терминах позднего Наполеона, – дух или меч. Воздавая должное общезначимым цивилизационным достижениям России, есть смысл во главу поставить ее уникальные культуротворческие триумфы.