Текст книги "Цена человека: Заложник чеченской войны"

Глава 4

За окнами постепенно прекратилось пение птиц, потускнели и исчезли пробивавшиеся лучики света. Слух стал единственным органом, помогавшим получать хоть какую-то информацию об окружающем мире, в одночасье ставшем для нас потусторонним. Это как если идешь себе по улице и проваливаешься в глубокий люк, а там темно и выхода никакого. Мы с Владом оказались отныне в своем, отрубленном от окружающего мира, пространстве. Я напряженно пытался ловить все звуки, доносившиеся с улицы. Слышался лай собак, иногда удавалось уловить отдаленный шум быстро едущей большегрузной машины или трактора – где-то неподалеку пролегала трасса, вероятнее всего, та самая, по которой я много раз ездил из Ингушетии в Грозный. Отчетливо слышал голоса детей, а через пару минут они стихали – беспечная детвора, резвясь, пробегала мимо нашей темницы. Похоже, нас удерживали где-то на окраине или на малозаселенной улице села.

Спустя некоторое время я почувствовал резкий запах анаши. Дурман тянулся из-за двери, откуда изредка доносились приглушенные голоса и еле сдерживаемый смех наших охранников. Видимо, наша стража никак не могла без этого, если позволяла себе обкуриваться даже на посту.

Память репортера похожа на расцарапанный файл со старыми, хаотично перемешанными клипами; случайные «клики» оживляют воспоминания – собственные и чужие…

Я вспомнил, как последний раз в Чечне чувствовал этот запах. Это было весной 1996 года на одном из блокпостов российских войск у въезда в Грозный. Командировка выпала на очередной период ужесточения пропускного режима в город, и мне пришлось пустить в ход испытанный многими метод проезда в таких случаях. Соблюдая негласную очередь из местных жителей, я подошел к беспогонному командиру[1]1
  Российские офицеры в Чечне не носили знаков различия на форме, чтобы не быть легко узнаваемой мишенью для снайперов, охотившихся прежде всего на командиров и контрактников.


[Закрыть] поста и, представившись, сказал, что нам бы, несмотря ни на что, надо побыстрее проехать в город. Командир медленно отвел меня к небольшому железобетонному бастиону, выстроенному прямо на дороге, и приветливым, слегка заторможенным жестом дал понять, что готов выслушать мои аргументы. Они, в общем, сводились к одному: негоже требовать слишком много за пропуск журналистской машины.

Умение давать взятку – это не хрен собачий. Знать, кого, когда и как подкупить – это почти искусство. Есть люди, у которых это получается легко и просто. А бывают такие, у которых сама попытка всучить кому-то мзду только усложняет дело. Я отношусь к последним. Хотя и у меня случаются исключения из этого правила.

Цена взятки зависела от жесткости пропускного режима в данный период и от жадности самого командира поста. Иногда приходилось выкладывать до 500 000 (по нынешнему – 500, без учета инфляции, естественно) рублей. В тот раз командир удовлетворился двумястами тысячами.

Пока мы стояли и договаривались у входа в бетонное укрепление блокпоста, изнутри шел отчетливый запах шмали. Самому странно улыбчивому командиру было наплевать, заметит ли кто-нибудь этот запах. Ему вообще все было по барабану – казалось, он не стоял на посту, а витал над ним…

Прохождение блокпостов везде связано с проблемами и загвоздками. Спустя много лет, к примеру, мы снимали эпизоды для документального фильма «Терроризм как реклама» на Ближнем Востоке. Пообщавшись с коллегами в Израиле, мы назначили встречу с палестинцами в Рамалле. Однако прежде нам нужно было получить разрешение проехать на палестинскую территорию через израильский пропускной пункт. Мы почти полдня провели в переговорах с военными чинами, каждый из которых приветливо предупреждал, что мы никак не можем проехать без санкции и ссылался на команду свыше или на какое-то профильное подразделение. Чтобы и дальше не терять время, мы решили действовать на свой страх и риск: продюсер, оператор и я – журналист и водитель в одном лице – проехали вдоль так называемой разделительной стены устрашающих размеров и уперлись в не менее грозного вида контрольно-пропускной пункт с башнеподобной вышкой. Кругом из военных ни души. Только редкие палестинцы проходили по узкому коридору, затем протискивались сквозь ежистые вертушки и оказывались на палестинской стороне. Оглядевшись, я попросил оператора и продюсера пройти за палестинцами по коридору. А сам опустил все окна в машине, положил руки на руль так, чтобы они были видны со всех сторон и потихоньку проехал КПП, одолев только несколько «лежачих полицейских». Я ждал по меньшей мере предостерегающего окрика или предупредительного выстрела, но все было тихо. Конечно же, наш проход не остался незамеченным, но он оказался совершенно беспрепятственным. Устав, распорядки и чины у военных везде одинаковы: если, сталкиваясь с ними, запрашиваешь разрешения на что-то, ты его получишь или сразу, или когда и нужда уже отпадет. Или не получишь вовсе, но все равно будет уже не важно.

…Я лежал в темной комнате и с трудом отмахивался от мыслей, которые лезли в голову отовсюду. Старался думать только о том, как бы побыстрее заснуть. Полная тишина вокруг усиливала ощущение гула в голове. Когда понял, что заснуть не удастся, а от грустных мыслей не избавиться, решил отвлечься и заставить себя выпить хотя бы немного чая из термоса. С каждым маленьким глотком я, как птица, опрокидывал голову назад так, чтобы теплый чай не касался оголенных нервов передних зубов. Несколько возмутившись, желудок все же принял стакан чая. Тогда рискнул попробовать и немного хлеба. Отломив маленькие куски мякоти, осторожно стал их разжевывать коренными зубами. Но больше двух-трех кусков проглотить не смог и вынужден был бежать к тазику.

Меня всегда очень напрягали блокпосты: они как живое, железобетонное олицетворение слепого рока войны – никогда не знаешь, пронесет или нет. Столкнувшись с ними, надо быть предельно хладнокровным и спокойным. Заранее приготовьте свои документы (а точнее – один, главный документ), чтобы не рыскать по карманам прямо перед вооруженным постовым; снимите свои солнцезащитные очки и выключите радио в машине. Вы можете еле волочить ноги, плохо соображать и быть на пределе психических возможностей. Но будьте готовы по первому требованию поднять на стол свою тяжелую поклажу и выложить из нее все, а затем, так же спокойно, собрать все обратно. Будьте в меру приветливым, предложите сигарету и отдайте еще одну на потом, но больше – ничего. И чем меньше времени вы проведете на блокпосту, тем лучше.

Влад еще не спал, а я сидел в полудреме, когда вдруг за дверью послышались голоса и скрежет отодвигаемой мебели. Вошли охранники и без лишних слов велели нам собраться, натянули на головы шапочки и за спиной туго защелкнули наручники. От неожиданно охватившего и еле сдерживаемого гнева меня пробивал озноб: я готов был вцепиться в бандитов оставшимися зубами и разгрызть их в клочья, настолько вскипела во мне злоба. На улицу выводили осторожно и тихо, крепко вцепившись в локоть. Толчком в спину грубо усадили в «Ниву». Сквозь рыхлую вязку шапки я заметил, что везут нас с выключенными фарами. Ехали медленно и не дольше десяти минут. Я подумал, что нас, вероятно, часто так будут перевозить с места на место, из одного конспиративного дома в другой.

Петляя и где-то нагибаясь, небольшое расстояние прошли пешком. Когда с наших голов стянули шапочки, мы обнаружили себя то ли под навесом, то ли в сарае. Не дав нам как следует оглядеться, охранники при свете затухающей свечки указали на разверзшуюся прямо перед нами яму – зиндан с опрокинутым решетчатым люком. Спуститься туда самостоятельно с затянутыми за спину руками было практически невозможно. Тогда один из охранников помог спуститься по железной лестнице сначала мне, потом Владу. Затем только спустился сам и под бдительным присмотром напарника освободил нам руки. Убрав наверх лестницу, нам спустили пластмассовое ведро с крышкой в качестве туалета и в придачу половинку свечи с зажигалкой. Оставалось замкнуть люк наручниками, прежде чем сделать это, один из бандитов произнес слова, которые я никогда не забуду: «Извините, ребята, временный комфорт».

«Временный комфорт» представлял собою обыкновенную земляную яму глубиной около двух метров и площадью полтора метра на два, крытую тяжелыми железными плитами, которые были навалены на пару рельсов. Стены нашего земляного мешка были обтянуты плетеной металлической сеткой. На пару деревянных досок на дне ямы были брошены два грязных матраса с рваными одеялами.

С ночи 13 июня начался самый тяжелый период нашего заточения.

Глава 5

C каждым днем я чувствовал себя все хуже. Гул и боли в голове, исходящие откуда-то из коры, не прекращались ни на минуту, было такое ощущение, будто в мозг аккуратненько вмонтировали мелко вибрирующий занудный зуммер. Каждый раз через силу я заставлял себя пить чай и проглатывать мелкие кусочки хлеба, даже если знал, что скорее всего все это чуть позже потянется назад. Я прекрасно понимал, что бандитам не до тонкостей болевых переживаний заложников и они совершенно не обязаны проникаться жалостью к слабеющему заложнику, если он все еще на ногах. С какой стати? Они готовы туполобо удерживать добычу до последнего, пока, споткнувшись о свалившегося с ног, не поймут, что за мертвого вряд ли что-нибудь получат.

Меня поддерживал Влад. Он был моим заботливым лекарем. Это он следил и настаивал, чтобы я съел еще кусок хлеба и сделал еще, а затем еще один глоток чая. И наконец после долгих просьб и напоминаний Влада в нашу яму спустили пакет с бинтами и таблетками от сотрясения мозга…

Не бойтесь просить у ваших похитителей лекарства или предметы личной гигиены. Без страха говорите о нормальном питании: не о какой-то излюбленной еде – о нормальном питании для поддержания минимальных жизненных сил. В интересах похитителей, чтобы вы оставались живым и здоровым.

Пробыв в яме несколько дней, мы совершенно потеряли ориентацию в пространстве и времени. Это произошло как-то незаметно и само собою. Наверное, мы подсознательно избегали мыслей о времени: какая, собственно говоря, разница – утро сейчас или вечер. В конце концов, чем незаметнее проходит время, тем лучше, ведь оно у нас тянулось медленно и тяжело, и потому легче было не обращать внимания на его вязкую тягучесть, не замечать его. О том, что прошли еще одни сутки, мы могли только догадываться по визитам охранников, которые приносили нам еду и выносили наш туалет. Делали они это молча, и на наши попытки заговорить крайне неохотно отвечали односложными, еле внятными фразами. Еда же в основном состояла из чая, хлеба и холодной тушенки, которую иногда невозможно было есть при всем желании.

Другое дело – наше пространство. Его у нас почти не было, оно резко скукожилось с момента нашего похищения, а в зиндане его сжало как тисками. Пространство так плотно припирало, что игнорировать тесноту было невозможно. В яме эта теснота давила нас нестерпимой сыростью, которая проникала до мозга костей. От нее грязная одежда прилипала к влажному телу, а волосы были похожи на истрепанную мочалку, облитую густой и вязкой жидкостью. Влажный воздух вперемешку с запахом промозглой земли глубоко проникал в наши легкие и зависал там, наполняя тяжелым ощущением затхлости. Вся наша постель была так пропитана сыростью, что ее, наверное, уже никогда невозможно было бы просушить полностью. Мы подолгу не могли разжечь отсыревший фитилек свечи, а кремень самой зажигалки просушивали десятками щелчков. Особенно сильно сырость чувствовалась после дождя, монотонный шум которого довольно часто слышался где-то высоко над нами. Позже мы узнали, что лето в том году на Кавказе действительно выдалось очень дождливым.

Влад периодически перевязывал мои раны, экономно распределяя моток бинта, и следил за тем, чтобы я принимал лекарства и хоть понемногу, но непременно ел. Он выстриг старенькими ножницами клок моих волос вокруг раны на голове и обрабатывал ее просроченным йодом. На рваную рану у основания шеи накладывал перевязку из бинта, сложенного в несколько слоев, и приклеивал ее скотчем. Со временем я стал чувствовать себя лучше, голова гудела меньше, а раны, несмотря ни на что, по шутливому замечанию Влада, заживали как у собаки.

Кстати, как ни странно, мы нет-нет да находили в себе силы шутить. Шутили над тем, что теперь мы стали самыми приземленными журналистами на свете и ни одна сволочь не сможет упрекнуть нас в том, что мы далеки от земной реальности и витаем в облаках. А когда нам принесли еще две свечки, а затем как-то раз спустили даже замасленные и истрепанные игральные карты, мы шутили уже над тем, что мечты сбываются не только на белом свете, но и в подземной тьме. Сейчас такой юмор может показаться глуповатым, а тогда мы прикалывались искренне и смеялись не только над самими шутками, но и над тем, что мы еще способны на них, значит не все потеряно, значит мы вполне еще люди. Это был своеобразный инстинкт самосохранения. Мне кажется, что если бы не юмор, мы бы с Владом до сих пор лечились от каких-нибудь психических болячек.

Необходимо смириться с тем, что вы находитесь во власти похитителей. Чтобы не потерять над вами полный контроль, они могут решиться и на убийство, поэтому нужно подчиняться их приказам, избегать как агрессии, так и истерик. Эмоционально неуравновешенный заложник, впавший в панику от страха, пугает террористов своей непредсказуемостью, и его, скорее всего, пристрелят первым.

Мы цеплялись за любую нелепую возможность отвлечься, избавиться от постоянно давящих угрюмых мыслей. Карты в этом смысле оказались настоящим подарком. Мы с Владом тупо перекидывались в них, не обращая никакого внимания на то, кто выигрывает. Мы играли молча, играли с комментариями, играли, подшучивая друг над другом, играли, пока не гас последний кусочек свечи… И, видимо, как раз из экономии свечей охранники вскоре забрали у нас карты.

Поскольку места для движения не было практически никакого, временами казалось, что кровь медленно застывает в наших жилах, а тело наливается свинцом. Мы немного разминали свои кости приседаниями и наклонами в разные стороны. Для разнообразия придумывали какие-нибудь упражнения в положении лежа, полулежа или сидя. Со стороны они могли показаться совершенно нелепыми и дурацкими выкрутасами. Однако нам они помогали сохранять более или менее нормальное кровообращение в максимально ограниченном влажном пространстве.

Все остальное время мы старались спать. С удовольствием засыпали, когда хотелось спать, и заставляли себя, когда уже не хотелось. Мир грез был очень дорог для нас – укрываясь от унылой действительности заточения, мы убегали в него своими мечтами и надеждами как в уютный закуток, не подвластный реальности.

Очень важно не терзать себя мыслями, что случившегося можно было избежать; что если бы в какой-то момент вы поступили бы чуть по-другому, все обошлось бы и вы были бы на свободе. Зациклиться на раскаяниях типа «Если бы только я поступил по-другому… Почему именно я? Почему они это делают со мной?» – верный путь к депрессии или еще хуже – к нервному и умственному расстройству.

Постоянно поддерживайте в себе чувство собственного достоинства. Это помогает оставаться человеком и сохранять рассудок. Вам могут завязать глаза и поставить к стенке, а затем защелкать затворами. Не умоляйте о пощаде: если они решили вас убить, просьбы не спасут. Поднимите голову и тихо помолитесь Господу. Такое поведение даже у заклятых врагов вызовет уважение.

Как можно чаще занимайтесь физическими упражнениями. Они не только помогают телу и поддерживают дух, но и отгоняют мрачные мысли.

Снилась, конечно, свобода, снились родные и друзья. Во сне я был счастлив и безмятежен, как ни одну секунду во время бодрствования. Это, в полном смысле слова, сладкое состояние хотелось, не просыпаясь, растягивать как можно дольше. Но физиологические потребности во сне ограничены, и раньше или позже наступал очень неприятный и гнетущий момент пробуждения. Возвращаться в действительность не хотелось, потому, не успев открыть глаза в темноту, я сразу закрывал их обратно и крепко жмурился, тщетно стараясь вернуться в сон. Тогда оставалось только долгими часами напролет просто лежать на спине, на одном, затем на другом боку, потом еще немного на животе… Постепенно суставы наливались свинцом и все тело начинало ныть. Наступал смирный и тихий ужас, от которого костенело сознание.

Глава 6

Я часто вспоминал свои командировки в Чечню, которых к тому моменту насчитал около полусотни. Мысленно «пролистывал» свои поездки одну за другой, как будто пытался найти причину и объяснить себе, почему я со своим коллегой оказался в яме…

Первая командировка была в самом начале 1995 года. Точнее, она была в соседние с воюющей республикой регионы. Редакция поручила мне выяснить отношение руководителей северокавказских республик и лидеров общественных организаций к разворачивавшимся полномасштабным боевым действиям в Чечне.

Официальные лидеры либо отвечали уклончиво на интересующие меня вопросы, либо избегали контакта вообще. И это неудивительно. Ведь именно они незадолго до ввода войск в Чечню подписали обращение к президенту РФ Борису Ельцину с просьбой навести «конституционный порядок» в этой республике. Однако эти «удельные князья» никак не ожидали такого жесткого накала событий в самой Чечне и все возрастающего напряжения вокруг нее.

Несмотря на желание Кремля навести порядок в сепаратистской Чечне и его поддержку, в высказываниях глав северокавказских республик так или иначе чувствовалась растерянность. Руководители республик не ожидали, что «меры по наведению порядка» обернутся настоящими боевыми действиями с применением авиации и тяжелого вооружения и, как следствие, – неисчислимым потоком беженцев. Во-вторых, они оказались под антивоенным давлением собственных национальных организаций, окрепших к тому моменту на постсоветской волне усиления автономий. Кроме того, негативный общественный резонанс был поддержан большинством российских и зарубежных средств массовой информации, что придавало ощутимый вес пацифистским настроениям среди россиян в целом и кавказцев в частности.

При всем при этом, если кто-то из лидеров национальных движений на Северном Кавказе и высказывался против ввода войск в Чечню, то делал это шепотом и обязательно при выключенном микрофоне. На всякий случай. Ни один из тех, кто считал себя представителем истинных настроений и чаяний своего народа, не осмелился открыто выступить с осуждением военной операции в соседней республике и призывом решить вопросы мирным путем. Показателен в этом смысле пример лидера Конфедерации народов Кавказа Юрия Шанибова, который с началом войны в Чечне просто исчез с общественно-политической арены региона. Между тем, именно эта претенциозная организация стремилась к роли объединителя кавказцев в новой России. Конфедерация просуществовала ровно столько, сколько нужно было Москве для решения тактических задач во время грузино-абхазской войны. Здесь, кстати, я должен напомнить, что ставший известным впоследствии полевой командир и террорист Шамиль Басаев, в 1991-м стоявший на баррикадах у Белого дома и защищавший Ельцина от ГКЧП, воевал за Абхазию и получил боевое крещение именно в той войне, оказавшись, по сути, на стороне России. Когда летом 1992 года российские пограничники задержали в Карачаево-Черкесии колонну направлявшихся в Абхазию чеченцев, из Москвы пришел негласный приказ: пропустить.

В Москве начала 1990-х специфики Чечни не понимали и рассматривали ее как обычный регион Российской Федерации. В сравнении с чудовищной экономической реформой в огромной стране, приватизацией богатейшей государственной собственности, политической борьбой на федеральном уровне и выстраиванием новых отношений с окружающим миром «чеченский вопрос» казался локальным пустяком. Тогдашний глава кремлевской администрации Сергей Филатов позже в одном из интервью признавался, что «Москва проявила большую безграмотность. Мало кто знал историю Чечни, особенности чеченского народа, его характера, менталитета».

В кавказских республиках хорошо знали характер своих соседей и понимали, что жесткой военной силой вопрос не решить. В целом атмосфера в соседних с Чечней республиках была чрезвычайно напряженной. Большинство встревоженных кавказцев разными путями пытались донести до внезапно замкнувшегося Кремля мнение о том, что достичь чего-либо на Кавказе исключительно военным путем невозможно, что любой кажущийся положительным военно-политический результат рано или поздно неминуемо обернется еще большими проблемами. Однако любые общественные выступления – в форме митингов протеста, собраний интеллигенции и заседаний вполне легальных национальных организаций, сбора подписей под обращениями и пр. – немедленно и достаточно жестко пресекались.

Побывав в Черкесске, Нальчике, Владикавказе и Назрани, я оказался в ингушском городке Слепцовском, где остановился со своим оператором в крохотной гостинице с минимальным сервисом, но с чистым бельем. Несколько номеров в ней занимали сотрудники зарубежных изданий, а также корреспонденты CNN и WTN, которые, сменяя друг друга, постоянно выезжали в Грозный с самого начала боевых действий. В этой гостинице у них находился корпункт, оборудованный по последнему слову телевизионной и спутниковой техники.

Во дворе слепцовской гостиницы стояла небольшая хозяйственная постройка, которую кое-как приспособили под жилье и отапливали одним огромным, громыхающим воздушным обогревателем. Здесь обосновались несколько правозащитников, среди которых был белобородый Виктор Попков, которого я затем неоднократно встречал в разных районах Чечни. Человек неординарный, кому-то мог показаться странноватым, отличался неким наивным бесстрашием, тысячи раз пересекал невидимую линию фронта чеченской войны с гуманитарными миссиями. Его убили, обстреляв машину, в которой он ехал с врачом-чеченкой, весной 2001-го у села Алхан-Кала (Ермоловка)… За пару дней до нашего с ним знакомства Попков помог вывести из Грозного в Ингушетию раненого солдата, мать которого теперь планировала тайком от военных увезти сына домой, в одну из российских областей. Случай далеко не единичный в ту войну. Ранение парня было тяжелым, пуля раздробила ему бедро, и он не мог передвигаться самостоятельно, лежал, как и все в этом бараке, на полу. Именно этот молоденький раненый боец оказался первым участником той войны, у которого я брал интервью.

Среди обитателей гостиницы были фотокорреспондент «Московского комсомольца» Сергей Тетерин и сотрудница авторского канала «Радио России» Надежда Чайкова (позже она писала репортажи в «Общую газету»). Они уже две-три недели работали в регионе и были до того ошеломлены всем увиденным за это время, что не могли толком ничего рассказать. Они просто предложили мне самому поехать и посмотреть, что творится в Грозном. Надя как раз на следующий день собиралась в ту сторону, и я не мог не воспользоваться такой возможностью.

На следующее утро, однако, мой оператор наотрез отказался ехать с нами. Он сказал, что командировка была не на войну и что он вообще не хочет рисковать жизнью из-за нескольких там видеокадров. Я растерялся: как это человек, нисколько не стесняясь, может проявить такое малодушие. У меня не было слов для дискуссии и уговоров. Расспросив у него об особенностях обращения со старенькой камерой Ikegami, я прихватил с собою тройку получасовых кассет и вышел с Надей на дорогу. Нам предстояло одолеть до Грозного километров семьдесят.

Обычно с транспортом никаких проблем не возникало. Ни один водитель не проезжал мимо голосующего журналиста. Если кто-то и не мог подвести до конечного пункта, то обязательно помогал подыскать для поездки другую машину. Все верили в журналистов, как в земных богов, имеющих возможность творить чудеса, и надеялись как на действующих политиков, способных остановить нарастающее безумие. Это потом, когда безумие стало нормой, появились расторопные извозчики, зарабатывавшие на журналистах, особенно на извозе зарубежных коллег, до 200 долларов в сутки.

В зоне боевых действий никогда нельзя быть чересчур доверчивым. Люди здесь могут солгать вам по разным причинам: они могут наплести вам истории, которые вы хотели бы услышать, ради того чтобы расположить вас; приврать о своем опыте и возможностях, чтобы стать ближе к вашему кошельку; разными способами войти к вам в доверие, чтобы просто шпионить за вами… Сохраняйте баланс между уважением к высказываниям людей и собственным инстинктом самосохранения.

В такси садитесь на заднее сиденье, это даст вам возможность лучше контролировать ситуацию в машине и обстановку вокруг, а также позволит незаметно отсчитать деньги за проезд. (И вообще: никогда не лезьте в свой бумажник при посторонних.) Сведите к минимуму общение с таксистом. Попросите остановить машину, не доезжая до места, куда вам надо.

По пути мы с Чайковой попросили нашего водителя остановиться у первой придорожной боевой точки на территории Чечни – блокпоста, разворачивавшегося неподалеку от границы с Ингушетией. Тут перво-наперво в огромное углубление в земле посадили танк с белой буквой «W» на башне – боевая техника советского контингента, вывезенного из Восточной Европы. Рядом дымилась новенькая полевая кухня, которую, по всей видимости, только здесь по-настоящему и раскочегарили. Вокруг нее ходил солдат с ведром, еле передвигавший отяжелевшими от налипшей грязи сапогами: земля здесь, чуть только она намокнет, становится липкой как клей. В «тылу» танка была развернута большая палатка. Командир позиции, высокий, подтянутый офицер, говорил кратко, с расстановкой:

– Я не буду говорить с вами о политике. У меня приказ занять и обустроить позицию. Пока непонятно, из какого материала это сделать, но мы с ребятами сообразим. А вообще здесь не хватает четкости в приказах. Враг вроде есть, но его направление не обозначено…

Наверное, никто так не нервирует военного, как наш неряшливый коллега: солдат изо дня в день должен носить одну и ту же форму, быть бритым и стриженым, блюсти инструкции и выполнять приказы. Журналист не обязан всего этого делать. И вот представьте себе ситуацию: стоит на боевом посту служивый и к нему подходит одетый черт знает во что, небритый и длинноволосый журналист с сигаретой в зубах и пристает к нему со своими бесконечными вопросами!.. Не раздражайте военного своим видом и назойливостью.

«В чем отличие военного корреспондента от всех остальных людей в военной форме? У военного корреспондента, по сравнению с солдатом, больше выпивки, девушек, денег и свободы. Он может выбирать, где ему находиться, может позволить себе быть трусом и не бояться никакого наказания, кроме мук совести. Военный корреспондент может сделать ставку (а ставка – жизнь) на какого угодно скакуна, а в последний момент – взять и передумать».

Роберт Капа, военный репортер, основатель агентства Magnum

Через час мы с Надей Чайковой были в одном из ближайших от Грозного районных центров – Ачхой-Мартане. Здесь мы с Надей разделились: первым уехал я на стареньком «Форде», перегруженном медикаментами, буханками белого хлеба и… коробками с патронами. В машине кроме меня сидели еще трое немолодых уже мужчин. На чем добралась до Грозного Надя, я так и не узнал. Позже мы пересекались еще несколько раз, и каждый раз быстро разъезжались в разные стороны… Надя была отзывчивым и добродушным человеком. Это проявлялось и в профессии: кажется, для нее никогда не существовало понятия журналистской конкуренции. Именно такие, как она, – гордость и пример редкой нынче честной и открытой журналистики… Надежда Чайкова была зверски убита неизвестными весной 1996 года у чеченского села Гехи.

Лихо объезжая снарядные воронки и колдобины грозненских дорог, мы довольно быстро доехали до городской площади Минутка. Где-то разрывались снаряды, и время от времени слышался приглушенный треск крупнокалиберного пулемета. Площадь сплошь была усеяна гильзами и осколками битого стекла. На нее со всех сторон пустыми черными глазницами глядели окна обезлюдевших квартир.

Оставив меня на попечение нескольким боевикам, мои провожатые быстро уехали в сторону грохота и канонады – к Президентскому дворцу. Брать меня с собой они отказались, так что позже пришлось дворами пешком добираться до центра в сопровождении местного коллеги-стрингера.

На Минутке я первый раз увидел пленных российских солдат. Они были захвачены во время жестоких боев за трамвайный парк, несколько раз переходивший из рук в руки. Двенадцать молоденьких чумазых парней с испуганными и растерянными глазами, поджав ноги, сидели вдоль стены подвального помещения бывшего кафе «999». Грязное и оборванное обмундирование на некоторых из них просто висело как на вешалке. На вопросы отвечали очень неохотно, полушепотом, испуганно и сбивчиво. Они ничего не понимали в происходящем вокруг, никак не могли взять в толк, как оказались на настоящей войне, не знали, как реагировать на людей, превосходно понимающих русский, но говорящих еще и на своем языке – как на ненавистных врагов или как на рассорившихся с ними друзей. Но больше всего солдаты страшились будущего, они не знали, что с ними случится завтра, чего ждать от людей, взявших их в плен. Одно можно было сказать вполне определенно: им УЖЕ повезло – они выжили после бойни у трамвайного парка.

Переждав с пленными минометный обстрел района, я решил подняться в дом над нами. По этажам меня взялся проводить молодой парень с соседней улицы, вооруженный автоматом, купленным, по его словам, за собственные сбережения месяц назад.

По всему было видно, что люди спешно покидали свои квартиры, беря с собою только самое необходимое. Всюду чувствовалось развеянное и еще не выветрившееся тепло домашней обстановки. Одна из таких квартир меня особенно поразила. В ней везде были книги: в гостиной, спальне, детской и даже на кухне. Стеллажи и полки с разноцветными томами от стены к стене тянулись по самый потолок. И даже на полу вместе с разбитыми кусками мебели валялись книги – Толстой, Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Чехов… Среди книг попадались школьные и семейные фотографии, с которых на меня смотрели полные надежд красивые девушки и парни со своими учителями, родители с улыбчивыми детьми, пожелтевшие карточки стариков с умудренными и спокойными взглядами. Холодные зимние сквозняки, свободно гулявшие по всей домашней библиотеке, вздымали эти лица и вместе с мусором загоняли в дальние углы квартиры.

Где-то близко громыхали орудия – то усиливаясь, то стихая. Где-то за оконными проемами поднимались клубы плотного серого дыма и спустя мгновение, сотрясая дом, доносился грохот. Все выглядело нереальным, всего лишь минутным помутнением рассудка, бредовым сном после сумасшедшего дня. Казалось, что вот-вот наступит пробуждение и все встанет на свои места: хозяин квартиры аккуратно вставит стекла, хозяйка вернет на полки книги, соберет фотографии в альбом и скажет дочери приготовить что-нибудь на ужин, на который они обязательно пригласят соседей…