Текст книги "Цена человека: Заложник чеченской войны"

Невыносимо хотелось пить, жажда замучила нас так, что еле могли двигать языком, который от сухости прилипал к нёбу. Весь свой запас воды мы извели в первые несколько часов пути. Только ближе к полуночи к нашей колонне подвезли воду на старенькой противопожарной машине. При свете фар воду разлили во что попало и растащили по автобусам. Вода была вонючей, но, задержав дыхание, мы ее все же пили. Боевики ее пили только через какое-то время после нас.

На следующий день, 20 июня, около полудня мы приехали в дагестанский Хасавюрт. Город встретил нас как героев. Колонна остановилась на развилке дорог у окраины, где скопилась огромная толпа дагестанских чеченцев (аккинцев) с плакатами типа «Мир Чечне – мир России!» и «Шамиль – ты наш герой!». Люди завалили нас водой и продуктами, женщины подходили к автобусам с огромными подносами фруктов, хлебом, печеньем и пр. В результате задние сиденья нашего автобуса были просто завалены продуктами и водой.

Вокруг Басаева толпились высокие чины дагестанской милиции, а он сидел на ступенях автобуса и ждал, пока наладят связь с Москвой по спутниковому телефону. Он хотел получить какие-то дополнительные гарантии безопасности после пересечения границы Чечни, территория которой считалась зоной наведения конституционного порядка и как бы формально развязывала военным руки для нажатия на курок. Несколько часов заложники парились в автобусах – духотища была невыносимой. Их только ненадолго выпускали на улицу по два-три человека, а в туалет их сопровождали попарно местные омоновцы и боевики.

Наконец часа в четыре Шамиль дал команду «По машинам!» и мы тронулись в сторону Чечни. По прямой от Хасавюрта до границы не более десяти километров, но нас опять пустили такими объездными и извилистыми горными дорогами, что один из автобусов не выдержал и отказался ехать дальше. На его починку ушел еще час. Мы проезжали по Новолакскому району Дагестана, по тому самому району, куда в августе 1999 года вторгся Басаев, возможно, с теми же самыми боевиками, которые транзитом проехали его летом 1995 года.

На подъезде к конечному пункту, чеченскому аулу Зандак, нашу колонну встретили Аслан Масхадов и младший брат Шамиля Ширвани Басаев, которые ехали на переговоры с российской стороной в сопровождении представителей ОБСЕ – Организации по безопасности и сотрудничеству в Европе. Переговорный процесс после захвата Буденновска заметно активизировался, ибо опасность расползания войны за пределы Чечни отрезвила многих политиков. Басаев и Масхадов, сев на корточки у обрывистой обочины, недолго переговорили. У последнего в руках был блокнот, на записи в котором он указывал карандашом. Судя по жестам и мимике, речь шла о каких-то конкретных пунктах.

Зандак – небольшой горный аул с саманными домами и маленькой старенькой школой, где занятий как таковых не было уже, наверное, лет пять. На единственную ровную площадку в центре этого аула на горе мы и заехали колонной. Местные жители встретили нас одобрительными возгласами и улыбками. Проехавший вверх по аулу рефрижератор с 14 трупами погибших боевиков местные женщины проводили плачем и причитаниями. Фура с холодильником ехала с нами из самого Буденновска.

Простые зандаковские крестьяне поочередно подходили к Басаеву, здоровались с ним с почтением, что-то говорили по-чеченски и отходили, чтобы дать поздороваться с ним другим. Шамиль почти ничего не говорил, тихо отвечал на приветствия, едва заметно улыбался и устало кивал головой.

– Шамиль, вы чувствуете себя героем? – выкрикнул мой коллега Александр Харченко.

– Нет, – серьезно и тихо ответил Басаев, – я отношусь к этому философски – сегодня превозносят, завтра эти же люди могут и проклясть.

Как в воду глядел.

– Когда мы отъезжали со двора больницы, вы сказали: «Простите, если можете». Но медсестры, выглядывавшие из окон, не слышали вас. Что вы хотели этим сказать? – спросил я о том, что, на мой взгляд, было важнее всего.

– Я хотел сказать, что жалею о том, что случилось. Честно говоря, я чувствовал себя скотиной, когда мне, ради спасения своих раненых бойцов, пришлось отойти и закрепиться в больнице.

– Да, но ведь вы сгоняли туда и мирных граждан города?

– Может, кто-то из вас не знает, но сейчас идет война. Война России против Ичкерии, – отвечал Басаев. – Я хотел еще посмотреть, будут ли российские войска воевать против мирных русских, как они это делают против мирных чеченцев. Я убедился, что тем, кто отдает приказы, разницы нет…

В Зандаке мы пробыли не более часа. Все это время где-то высоко над аулом парил вертолет. Поавтобусно посчитали всех заложников, кто-то из боевиков дружески попрощался с одним из русских заложников из нашего автобуса, и колонна, еле развернувшись на тесной площадке на возвышенности, тронулась обратно в сторону Дагестана. Настроение в автобусе, где остались одни только что освобожденные заложники, не изменилось. Впечатление было такое, что они все еще пребывают в некоем отрешенном от происходящего состоянии. Наш водитель спокойно сел за руль, надел солнцезащитные очки, посмотрел в зеркала заднего вида и уверенно включил первую передачу.

Мы возвращались в сопровождении дагестанской милиции во главе с их районным начальником. В дагестанском райцентре Новолакском нас всех – буденновских заложников, сопровождавших их депутатов и журналистов – завели в столовую и бесплатно накормили котлетами с макаронами и напоили водкой. К моему удивлению, депутаты Госдумы опустошали свои стаканы быстрее заложников и перепили даже журналистов.

Теперь главное было довезти то, что мы сняли, до Москвы в целости и сохранности. Я посчитал, что возвращаться в Буденновск со всеми не совсем предусмотрительно: представителям спецслужб наверняка было бы интересно взглянуть на наш материал, а там уж не знаю, что могло бы произойти с кассетами. Мы решили от греха подальше добираться своим ходом и вылетать в Москву не из Махачкалы, а из Минеральных Вод. На частнике доехали до махачкалинского автовокзала и оттуда на стареньком чадящем «Икарусе» почти весь день добирались до Минвод: трасса «Ростов – Баку» (ныне федеральная дорога «Кавказ») была закрыта на чеченском участке, и мы совершили крюк по тому же северному Дагестану и ставропольским полям. Бескрайность Ногайской степи, как еще недавно называли эти места, расслабившись, лицезрели с Сергеем воочию.

При первой же возможности отправьте все записанные в зоне боевых действий видео– и аудиофайлы за пределы страны. Никогда не возите их с собой, они могут представлять опасность для вашей жизни или оказаться причиной ареста.

«Горгонофобия (патогенное психологическое состояние боязни надвигающейся террористической угрозы), как это ни парадоксально, возникает не столько вследствие террористической пропаганды, сколько в результате неосознанных, стихийных и безответственных информационных действий средств массовой информации. Горгонофобия как опасная социальная болезнь является одним из факторов, которые позволяют развиваться терроризму, притупляя бдительность и дезинформируя общество».

В. Б. Петухов. Информационный дискурс терроризма в контексте художественной рефлексии

Глава 11

В белой комнате-камере мы пробыли больше, чем где бы то ни было за весь период заточения. Мне до сих пор кажется, что узнал бы ее на ощупь, с закрытыми глазами. Неровности отрешенных, глухонемых стен с проглядываемыми следами от ковров, трещинки на известковой побелке, давно некрашеные, но плотно сложенные доски пола, дверь ядовито-синего цвета; скрюченный в спираль провод с тусклой лампочкой посреди потолка… Интересно, живет ли там сейчас кто-нибудь?

Нам вернули игральные карты. И мы опять играли – увлеченно, быстро, будто торопя время, поочередно разбирая их из колоды, партию за партией, лежа на животе и полулежа на боку, сидя в позе лотоса или широко раскинув ноги. Но в какой-то момент нам одновременно надоело кидаться в «дурака» с «козлом» и мы, не говоря ни слова, разом перестали играть. Только спустя пару безмолвных дней Влад вновь взял карты и научил меня примитивному пасьянсу, который раскладывается по количеству букв в имени человека. Так мы нашли еще один способ коротать время за картами. Мы раскладывали этот пасьянс на всех, кого только могли вспомнить. Если он складывался, значит, считали мы про себя, этот человек тоже помнит нас, ждет и переживает. А еще я часто раскладывал пасьянс на семь букв слова «свобода». Пасьянс раскладывался капризно, обманчиво и с переменным успехом, и тогда я стал раскладывать «на свободу» через пять дней, через десять. Затем я уточнял свой запрос картам словом «освобождение», каждый раз задавая в уме новую дату…

Да, у нас ведь появился календарь! Роясь в своих бумажках, Влад обнаружил истрепанный карманный календарик за предыдущий, 1996 год, и мы, узнав у охранников точную текущую дату, приспособили его для учета времени. Каждый раз, когда за заколоченным окном после перерыва вновь слышалось пение птиц, Влад зачеркивал в календарике еще один день заточения. Несколько раз, передавая друг другу календарик, мы с Владом пытались загадывать ТОТ день. Пессимистом чаще всего оказывался я: освобождение предсказывал в среднем на десять дней позже, чем Влад. Мне хотелось, чтобы Влад оказался прав, но я знал о похищениях немного больше, чем он, и потому более реально представлял себе, когда может произойти наше освобождение. Я сам боялся упрямой мысли о том, что раньше чем через полтора месяца нас вряд ли освободят.

Кроме игральных карт у нас появилось еще одно замечательное развлечение: нам принесли целых три книги, из которых предусмотрительно были вырваны листы с библиотекарскими штампами. Одна из них была, скажем так, о психо-социальных проблемах коллективизации в Прибалтике(!), вторая – не помню даже, о чем, а вот третью, без обложки, – про приключения пиратов – мы с Владом сразу же решили разорвать пополам и читать параллельно: Влад взялся за вторую половину, я – за первую, дочитав каждый свою половинку, мы обменялись «полукнигами» и продолжали следить за чрезвычайно захватывающим, как нам казалось, сюжетом. Помню, что читал я медленнее, чем Влад, стараясь растянуть удовольствие и разложить главы книги, как по частям сериала. Влад, дожидаясь, пока я дочитаю свою половинку, пару суток читал другую книгу.

После того как мы с Владом наигрались в карты, понараскладывали пасьянс и перечитали книги, мы почувствовали время, ощутили, как оно застопорилось. Мы вновь – каждый по-своему – погрузились в апатичное и липкое безмолвие. Временами казалось, что стук сердца, следуя заторможенному и бессмысленному взгляду, сливается с белыми стенами, глохнет и перестает стучать. Спустя еще несколько мгновений ты смотришь на себя со стороны и видишь, что обволакиваешься белесым омутом и можешь не уловить разницу между бытием и тем, что находится за ним. Ни о чем не думается и ничего не чувствуется: ты погружаешься в спячку наяву, в отупляющий безмятежный транс, в бледное безмолвие. В такие минуты можешь не заметить, что умер.

Пробуждаясь, я оглядывался по сторонам, и первая внятная мысль, объяснявшая происходящее, была: это, наверное, все-таки простая, примитивная и нещадная скука, медленно душащая мысли и заставляющая неметь суставы. Скука, как говорил Казанова, это ад, который Данте забыл изобразить.

«С первых дней у заложников начинается процесс адаптации – приспособления к абсолютно ненормальным условиям существования. Однако дается это ценой психологических и телесных нарушений. Быстро притупляются острота ощущений и переживаний, таким образом психика защищает себя. То, что возмущало или приводило в отчаяние, воспринимается как обыденность. […] Главное при этом окончательно не утратить человеческий облик. Апатия – это тоже способ уйти от страха и отчаяния. Но и апатия нередко прерывается вспышками беспомощной агрессивности. Полностью этого не избежать».

Из инструкции ФСБ о том, как вести себя заложникам

Не давайте себе впадать в полное уныние. Пользуйтесь ситуацией как возможностью изучить себя, свой внутренний мир. Попробуйте вспомнить школьные стихотворения, детали известных картин. Используйте воображение и память, чтобы сочинять и запоминать тексты или даже музыку. Я часто перебирал в памяти эпизоды любимых фильмов и думал над тем, что бы хотел снять сам.

В одну из ночей вместе с чаем в большом китайском термосе и буханкой хлеба нам принесли кухонный нож без рукояти. При виде этого ножа меня словно физически, ощутимо толкнула в бок поначалу навязчивая, но, казалось, уже изжитая мысль. Если раньше она будто подмигивала, намекая, то теперь встала в полный рост и заявила: «Вот видишь, вам все карты в руки!» Отныне я уже не мог думать ни о чем другом, так или иначе возвращался к одной-единственной, по-настоящему волнующей и заставляющей меня БЫТЬ, а не размазываться по известковой стене, мысли, мысли о побеге. Обдумав план, какое-то время я про себя прикидывал наши шансы и пришел к выводу, что они не особо-то велики, в лучшем случае – 50 на 50.

А план был прост. Когда в очередной раз отключат свет (такое случалось часто) и ночью охранники принесут еду или зайдут, чтобы вынести наш «туалет», я накинусь на верзилу с автоматом. Оружием мне послужит достаточно острый и большой кухонный нож. Отсутствующую рукоять я ровно и туго обмотал тряпкой и испробовал на надежность: получилось достаточно удобно, нож «сидел» в руке плотно. Влад, по моему плану, должен был взять на себя другого охранника и вырубить его ударом тяжелого термоса по голове. После этого началось бы, вероятно, самое опасное. Я полагал, что наша охрана состоит, конечно же, не только из этих двоих, где-то в округе должны были посиживать на стреме несколько человек с заряженными автоматами, аккуратненько сложенными под лавочки. Проблема состояла в том, что мы, естественно, не знали, в какой части села находимся и где можем наткнуться на эту внешнюю охрану. Автомат с одним «рожком» патронов вряд ли смог бы выручить нас, тем более что стрельба могла вызвать в селе непредсказуемый переполох. Ко всему этому я плохо видел без очков.

Но как бы там ни было, я решил, что мы должны, не дожидаясь помощи благотворящих дяденек, попытаться вырваться на свободу сами. Мною двигало отчаяние от унизительного положения живого товара и ненависть к нашим похитителям. Я был бы счастлив оставить их без выкупа за наше освобождение. Мне аж тепло становилось, когда я представлял себе, как они разозлятся! Главное – проделать все без лишнего шума и пальбы и уйти от этого места как можно дальше.

У Влада, однако, насчет всего этого было свое мнение. Он категорически отказывался предпринимать что-либо. Влад считал, что нельзя рисковать своими жизнями ради сомнительного шанса, тем более что нас рано или поздно благополучно освободят за чужие деньги. У моего друга по несчастью, кроме всего прочего, были и моральные предустановки: нельзя идти на убийство ради собственного освобождения из неволи. Влад по воззрениям своим пацифист, он говорил, что если что-то пойдет не так, сами вернуть себе жизнь и здоровье не сможем и отнимать их у кого бы то ни было права не имеем. Я же рассуждал по-своему: каждый человек вправе отстаивать свое достоинство и бороться за свою свободу всеми подручными средствами вплоть до крови. Никто не вправе просто наживы ради обращаться с людьми, как со скотом. За нами нет никакой вины, мы не заслужили такого отношения. Мы с Владом по-разному смотрим на эти вещи, и потому мировоззренческое столкновение между нами было неизбежно.

Разногласия, порожденные разными жизненными позициями, вызвали между нами нешуточный спор, который то затухая, то завязываясь вновь, иногда доходил до ссоры. Только спустя несколько дней мы угомонились и остыли. Еще какое-то время, когда появлялись охранники, я продолжал поглядывать то на термос с ножом, то на Влада. Он то укоризненно перехватывал мой взгляд, то намеренно избегал его, но оставался при своем. А я прикидывал, что при всем желании сам не смогу одолеть двоих.

Между тем вокруг бурлило лето. Днями и ночами я отчетливо слышал его голоса, ощущал его жаркое прикосновение к полуржавому металлу зарешеченных окон. Я лежал, упершись глазами в оконный проем, и мой назойливо скребущий взгляд чувствовал тепло раскаленной солнцем темно-серой жести. Временами это чувство теплило душу, иногда разжигало тоску, а чаще пробуждало иссушающую жажду вырваться наружу и недвижно упасть на пропитанную солнцем зеленую траву. Дожди придавали невидимому нам лету безбрежную буйность: высокая трава рисовалась в воображении тучной, налитой таким густым соком, что проведенная по ней коса должна была бы залиться им и отяжелеть. А какое наслаждение было бы раздеться догола и искупаться под проливным дождем, глотая капли и медленно протирая глаза!

Охранники время от времени стали проявлять к нам интерес как к людям. Иногда они интересовались даже нашим самочувствием и настроением, но больше допытывались, каково наше мнение о них самих и о тех, кто решает нашу судьбу в заточении. Тут мы с Владом вначале старались быть очень осторожными в своих высказываниях, поскольку небезосновательно полагали, что резкие слова нам только навредят, и нас на всякий случай преспокойненько препроводят обратно в зиндан. Однако позднее такого рода вопросы перестали тревожить мое личное чувство самосохранения, и я пару раз высказывался довольно резко. Естественно, наши охранники не могли промолчать, но, как ни странно, в сухом остатке их реплики сводились к собственному оправданию. В разговорах их мало волновали события в большом мире, чаще они упоминали о переговорах между ичкерийским руководством и Москвой и выражали свой крайний, скажем так, скептицизм относительно налаживания их отношений. Они были абсолютно уверены в скором начале новой войны и относились к этому как к само собой разумеющемуся.

Как-то раз в одном из таких странноватых и недолгих разговоров Влад упомянул о своем дне рождения, который он очень хотел бы отметить уже на свободе, дома. Своего освобождения к этой дате мы так, конечно, и не дождались, но, вы не поверите, этот день не прошел незаметно. На день рождения Влада охранники принесли бутылку «Советского шампанского», печенье и плитку шоколада! Они решили устроить нам праздник. Трудно представить, но маленький праздник все же состоялся. Неважно, что шампанское и шоколад были кустарными, а печенье черствым. Зато у Влада был юбилей – 20-летие! Честь первого тоста взял на себя лысоватый охранник, назвавшийся Русланом. Он пожелал Владу долгих лет здоровой жизни и скорого возвращения домой. Благо, и ему это на руку. Мы с радостью согласились с предложенным тостом и выпили до донышка своих граненых стаканов. Не пил только долговязый охранник с крепко зажатым в опущенной руке автоматом, который, как всегда, стоял молча, прислонившись к дверному косяку. Дверь оставалась открытой, и наша комната наконец как следует проветрилась. Летний воздух проник насыщенными опьяняющими запахами, вскружил голову, слегка опьяненную шампанским, и нам на какое-то время стало даже весело.

Еще задолго до дня своего рождения Влад никак не хотел смириться с мыслью, что встречать свой прекрасный юношеский юбилей ему придется в заточении. Он совсем по-другому представлял себе этот праздник и рассказывал мне, что собирался отметить его на озерах к северу от Москвы в компании многочисленных друзей. Мы очень надеялись, что к его-то дню рождения мы уже будем на свободе и уж тогда на славу отметим этот день после всех наших злоключений…

Спустя час охранники ушли, оставив нас с выпитой наполовину бутылкой шампанского и порцией очередных слухов о скором нашем освобождении. Руслан говорил, что приехал какой-то важный человек из Москвы и ведет переговоры об условиях нашего возвращения домой. Мы с Владом подбодрились, и хоть не в первый раз слышали подобное, в разговорах об освобождении появилось что-то новенькое. Весь следующий день мы строили самые разные догадки о том, кто это мог приехать в Чечню на переговоры, если не сам Любимов, и что вообще могло происходить вокруг решения нашей участи. Даже по моим пессимистичным прогнозам наш вопрос должен был быть близок к решению.

Но еще долгими днями все оставалось по-прежнему. За это время мы успели приучить к себе третьего обитателя жилища – большого черного паука, которого Влад прозвал «тарантулом». Он жил в дальнем углу комнаты и периодически подбегал к уголку, где лежал наш скудный запас еды: из принесенных продуктов мы стали оставлять четверть буханки и немного воды на случай задержки с питанием. Когда замечали «тарантула», боясь вспугнуть его, сидели тихо и давали ему вдоволь нагуляться по комнате, шустро пробежать по крошкам и спокойно уйти к себе в щель между плинтусами. Мы уважали нашего «тарантула» за его независимость и большой размер, хотя и подшучивали над его непредсказуемым поведением. Ставили себя на его место и воображали, о чем может думать паук, блуждая по полу и по нашим постелям. В голову приходили всякие смешные нелепости, которые развлекали нас и убивали время…

В какой-то момент Руслан вдруг заговорил о том, что вопрос о нашем освобождении решен. Причем без всяких условий! Он не говорил ничего определенно, но, судя по всему, речь шла о договоренности с моими друзьями и родственниками из соседней Кабардино-Балкарии и Карачаево-Черкесии. В этих республиках жили хорошо знакомые мне люди, которые обладали некоторыми влиятельными связями среди чеченцев. Нам с Владом было все равно, кто и как договорился, главное – договорились и скоро мы будем на свободе!

Охрана принесла новенькие футболки, пообещала, что вернет нам отстиранные джинсы, и сказала, что осталось только ждать, когда вот-вот, сегодня-завтра, за нами приедет машина. Просто возьмет и приедет. И мы сядем в нее и молча поедем отсюда, безостановочно и быстро набирая скорость… Эту машину мы ждали три дня, считая, наверное, каждую минуту. Почти не спали, хотя задавались целью исправить свой режим и спать, как полагается, только ночью. В голове, вызывая возбуждение, возникали картины нашего освобождения. Мы с Владом строили планы на остаток лета и договорились, что первую пару недель проведем с родными и близкими, подлечимся, а потом поедем в его родовую деревню, о которой я многое успел узнать из его рассказов. Ну а если будем пошустрее, успеем пройтись по местам обитания снежного человека (алмасты) в Кабардино-Балкарии – здесь уже проводником собирался быть я…

На третью или четвертую ночь «после новых футболок» мы внезапно услышали за окнами шум и топот ног. Никакой стрельбы не было, только несколько коротких и резких криков на чеченском. Буквально в следующую минуту бойцы в камуфляже несколькими движениями отодрали жесть с окон и начали выбивать на них решетки. В комнату посыпалось битое стекло. В ту же минуту послышались удары в дверь. Выбивая решетки, эти люди кричали нам, чтобы мы вышибли дверь изнутри. Все происходило настолько неожиданно и быстро, что мы не сразу сообразили, как реагировать. Мы несколько раз с разгону бились плечами в дверь – она даже не шевельнулась. Наши попытки изнутри и удары снаружи ничуть не поколебали ее, старая деревянная дверь стояла крепче железной: нам не удалось расшатать ее ни в петлях, ни в замке. В эти секунды я подумал, что все это инсценировка – инсценировка нашего освобождения властями Чечни. Похитители и «освободители» обо всем уже договорились, и теперь они разыгрывают сцену для нас, ну и для всего остального мира. Только я успел сказать это Владу несколькими обрывистыми фразами, как они, отодрав, наконец, решетку, выбили оконную раму.

– Скорее выходите! – кричал один из них, видимо, главный.

– Вы кто? – вырвалось у меня.

– Шестой отдел! Вылезайте сюда быстро!

Мы схватили свои жилетки, кроссовки и в носках вылезли через окно прямо в грязь. Придерживая за подмышки, нас резво перенесли через кювет за воротами и закинули в милицейский уазик, туда, куда обычно сажают задержанных. Спустя минуту мы уже, разогнавшись, ехали по асфальтированной дороге. Причем ехали не одни. Наш кортеж состоял из четырех или даже пяти машин. На трех из них горели синие мигалки: на головной легковушке спереди, на уазике, замыкавшем кортеж, и на нашем.

Когда выезжали из села, я убедился, что был прав в своих предположениях – нас действительно удерживали в поселке Долинском. Мы натянули кроссовки на грязные носки, надели жилетки и, разгладив свои обросшие шевелюры, приготовились к показательному допросу потерпевших где-то в здании МВД Ичкерии. Сердце все еще учащенно билось, но дышалось ровно и легко. Мы были счастливы ехать в этом уазике.