Текст книги "Цена человека: Заложник чеченской войны"

Когда я спустился вниз, к площади подошли около полутора десятков чеченцев, вооруженных автоматами, у одного из них был гранатомет с пятью гранатами («пирожками», как называли их тут) за спиной. Они говорили, что ожидается наступление и им приказано занять оборону по прилегающим к площади улицам.

Щелкая затворами фотоаппаратов и толкаясь видеокамерами, среди боевиков сновали невесть откуда взявшиеся иностранные корреспонденты. По всему было видно, что они в профессиональном восторге от колоритных, разношерстно одетых чеченских боевиков, которые, в свою очередь, тоже не прочь были позировать перед журналистскими объективами. Предметом особой гордости у чеченцев были ножи и кинжалы. Бородатый владелец кинжала с особенно красивыми ножнами хвастался, что его прадед воевал с этим кинжалом еще в XIX веке. Я тогда обратил внимание еще и на амуницию иностранных коллег: у них были какие-то противоударные камеры, у каждого толстый бронежилет с яркой надписью на груди и спине Press или TV, а на голове – глубокий темно-серый шлем, перетянутый по подбородку широкой тесемочкой. Говорили, что «буржуйские» страховые компании не выплачивают компенсации в случае, если журналиста ранят или убьют без всего этого надетого на нем. Я никогда не видел ни одного российского журналиста в такой экипировке. Да что там в экипировке – в бронежилете никогда никого не встречал. Мне вот «взглядовцы» как-то на день рождения подарили бронежилет. Так подарили они его не как полезную на войне вещь, а скорее как прикол, говорили, что от дальнего осколка и ближнего удара кулаком защитит однозначно.

…Среди боевиков на Минутке совершенно неожиданно появился мальчишка лет десяти-одиннадцати, вылезший из подвала одного из ближайших домов. Говорили, что он не совсем нормальный. Он каким-то образом отстал от своих родственников, спешно покинувших в неразберихе город. Он все время улыбался и бегал вокруг вооруженных людей с криком «Аллаху Акбар!». А когда кто-нибудь из боевиков давал ему подержать свой автомат, он выглядел безмерно счастливым. Мальчишка был единственным живым существом, у которого все происходящее вокруг вызывало неописуемо странное сочетание чистого восторга и девственного страха. Этот маленький безумец переставал улыбаться, только когда над нами с резким гулом пролетал самолет. В этот момент он закрывал уши своими маленькими грязными ручонками и озирался в мрачное зимнее небо Грозного, пока кто-нибудь не утаскивал его за собою в подвал.

Будьте предельно осторожны в своих высказываниях. Определения, к которым вы, вероятно, привыкли до того, как попали в зону боевых действий, здесь могут иметь совершенно не тот смысл и трактовку. «Наведение конституционного порядка», «террорист», «терроризм», «бандит», «диктатор» и пр. – это слова, используемые политиками и СМИ в иных, далеких отсюда обстоятельствах. Не стоит также во всеуслышание разглагольствовать о жестокостях и преступлениях против человечности, о беспредельной коррупции и нарушении международных норм ведения войны… Оставьте все это на потом, когда покинете эту зону.

Наконец, ближе к вечеру мы с молодым чеченцем-стрингером по имени Муса решили пробраться к месту наиболее ожесточенных боев – к Президентскому дворцу. Муса родился и вырос в этом городе и отлично знал, как быстрее пройти к центру, а будет ли этот маршрут безопасным, он, конечно, сказать не мог, поскольку ситуация в городских кварталах менялась каждый час.

Город был мертв. Все, кто мог, покинули его, а кто остался – прятались по подвалам. Среди последних было много русских, которым, в отличие от чеченцев, уехавших к своим родственникам в села, деваться было некуда. Долгими часами они терпеливо ждали, пока стихнет обстрел, чтобы сбегать за водой и быстренько приготовить у подъезда нехитрую еду на открытом огне. Удивительно при этом, как они не теряли укоренившегося гостеприимства: они умудрялись улыбаться закопченными от керосинок лицами и приглашать нас к своему столу в подвале. Город Грозный, вывернувшийся наизнанку и попрятавший своих обитателей в подземных утробах! В этом городе меня охватывала немая жуть, мне казалось, что очутился в командировке в шальной стране, далекой от России…

В тот раз добраться до дворца мне так и не удалось. Когда мы дошли до района цирка и стали уже продираться к мосту через Сунжу, артиллерийский обстрел усилился, хотя, возможно, нам с Мусой это только показалось, поскольку район Президентского дворца в тот период перманентно обстреливался плотнее всего. В тот день я впервые так близко видел, с какой страшной и яростной силой снаряды распарывают землю в клочья и как легко они превращают дома в руины. Ни в Южной Осетии весной 1992-го, ни в Абхазии летом и осенью 1993 года, ни в Таджикистане летом 1996-го я не видел такого ожесточения! Мы с Мусой сначала отбежали в один подвал, потом перебрались в другой, подальше от центра, который оказался более безопасным и просторным и где вперемешку с боевиками и мирными жителями в духоте, грязи и полутьме вдоль стены лежал с десяток раненых. Некоторые буквально истекали кровью, и, думаю, спасти их вряд ли представлялось возможным. Один из них, мужчина средних лет, бледный и обросший, лежал с закрытыми глазами и все время безмолвно шевелил губами.

Прислонившись к сырой и холодной стене, мы просидели в этом подвале несколько часов. Мы почти не разговаривали. Три и без того еле мерцающих огонька свечей тряслись при каждом разрыве. Содрогались и мы с каждым разорвавшимся снарядом, и каждый раз невольно поднимали взгляд в бетонный потолок, опасаясь, что он может проломиться и рухнуть. Все сидели молча, только маленькая девочка все время плакала, прижимаясь к матери, и временами слышался едва сдерживаемый стон раненых. То стихающий, то заунывный плач этой девочки особенно изводил в моменты затишья над головой. Мне хотелось схватить ее и выбежать отсюда, лишь бы она перестала плакать!

Позже в подвал спустились несколько боевиков и, расчистив мусор ногами, расселись на полу у входа. Все посмотрели на них, ожидая, видимо, что они что-нибудь скажут о происходящем наверху. Но они молчали, один вытащил сигареты из нагрудного кармашка рядом с гранатой, и все боевики закурили короткими нервными затяжками. Неожиданно крайний из них достал откуда-то из подвальной темноты маленькую музыкальную шкатулку, завел ее и поставил на перекосившийся деревянный ящик. Боевики открыли ее крышку и все также молча поочередно стали стряхивать в нее пепел со своих сигарет. «Они, видимо, свихнулись там, под обстрелом, – подумал я. – Зачем стряхивать пепел в шкатулку, когда кругом один мусор и смрад». Скрежеща ржавой пружиной, шкатулка заиграла мелодию полонеза Огинского «Прощание с родиной».

Эту шкатулку я забрал с собой. Ее скрипучий полонез и маленький безумец с площади Минутка стали лейтмотивом одного из первых моих фильмов о чеченской войне.

Глава 7

Стены нашего земляного мешка постоянно одаривали нас порциями чернозема вперемешку с мелкими камнями, которые неожиданно сыпались на нас сквозь крупные сплетения металлической сетки. Не раз мы вскакивали во сне от ударов камушками по голове, нервно соображая в кромешной темноте, что с нами произошло на этот раз. Поняв, в чем дело, мы принимались стряхивать землю с волос и очищать от нее постель. Бывало, грязь сыпалась на лицо или попадала прямо в ухо. В таких случаях трудно было сдержаться и не вскрикнуть. Но мы тут же осекались и начинали приглушенно материться и бормотать про себя всякую чушь.

Похитители дают вам воду и еду не из непреодолимого чувства благородства. Ваши похитители кормят вас только потому, что вы более ценны живым, а не мертвым. Это должно обнадеживать вас.

Пару раз наша охрана по непонятным причинам пропадала, наверное, более чем на двое суток. Казалось, они совсем забыли о нас или решили уморить голодом. Тогда в яме становилось трудно дышать от собственных нечистот, в животе неумолимо бурлило, а желудок щемило. В темноте и удушливой тишине мы упирались взглядами в еле просматриваемый железный потолок своего зиндана и долгими часами лежали неподвижно, как в небытии. В такие минуты даже собственные мысли казались посторонними и далекими, случайно выпавшими в темноте из чужой головы. Со стороны, наверное, мы напоминали забальзамированных мумий, помещенных в свои недоделанные еще саркофаги.

После одной из таких задержек нам принесли обильную еду, состоящую, кроме привычного чая и хлеба, из мясного супа, арбуза, яблок, огурцов и помидоров, к которым не забыли и щепотку соли, завернутую в клочок старой газеты.

В тот день почти весь арбуз съел я сам – никогда в жизни не ел ничего слаще! Арбуз не надо было жевать, он податливо таял во рту и превосходно утолял жажду. А Влад, видя, что я впервые после похищения ем уверенно и с аппетитом, оставил арбуз мне, а сам налегал на теплый суп и огурцы с помидорами. Никогда не забуду эту сладкую подземную трапезу.

Еще одна приятная неожиданность заключалась в том, что в тот раз нам, наконец, принесли сигареты. После непривычно плотной еды одну за другой мы с наслаждением выкурили сразу несколько. Я до этого не курил много, просто баловался, но в тех условиях курение создавало иллюзию занятости и причастности к некоему процессу. Оно помогало отвлечься от непрошеных мыслей и витать в мечтах. К тому же огонек тлеющей сигареты в темноте умиротворял и успокаивал. С тех пор я курил много, но терпеть не мог L&M и «Петр I», которые и сделали меня заядлым курильщиком на долгие 13 лет. Теперь я не курю и вам не советую.

Однажды произошел случай, который заставил нас изрядно поволноваться и напрячься. Охранники принесли, как обычно, в темное время суток, пакет с термосом чая и, закрыв над нами решетку, выронили в нашу яму ключ. Влад в свете горевшей свечки поднял его и хотел вернуть невнимательному охраннику. Он даже прокричал вслед, что те уронили ключ, но никто из них не откликнулся, мы услышали только, как с легким вибрирующим жестяным скрипом где-то над головой закрылась дверь.

Сначала мы, конечно, растерялись и не знали, что думать. Каждый из нас безмолвно уставился в полутьме на ключ, и через секунду начал проворачивать в голове объяснения произошедшему. Первая пришедшая в голову мысль была о спланированной инсценировке: нас пытаются спровоцировать на побег. Но зачем? Хотят убить при попытке к бегству? Конечно, нет. Если бы захотели убить нас, сделали бы это прямо в готовой яме – засыпали, и нет проблем с захоронением двух журналистских трупов. Хотят схватить при побеге и преподать жесткий профилактический урок на будущее? Зачем так изощряться – при желании «профилактику» можно провести и без всяких предварительных провокаций: вытащил из ямы, воткнул кляп в рот и бей себе «тушку», приговаривая, чтоб неповадно было. А что, если от нас решили избавиться именно таким образом? То есть они хотят, чтобы мы как бы сами себя освободили, устраивают нам побег: «Бегите, мол, на хрен отсюда, тут все по-своему на мази». Тогда, может быть, мы напрасно медлим?..

Захотелось немедленно откинуть эту чертову решетку, подняться наверх и бежать, просто бежать как можно дальше от этого проклятого места. Я уже представлял себе, как мы с Владом пробираемся по заросшим холмам, слышал шелест травы, предвкушал глубокий вдох насыщенного запахами летнего воздуха, предчувствовал усталость в ногах. Так хотелось просто пробежаться или долго-долго, до боли в суставах, уходить прочь! Казалось, что я уже чувствую пьянящий запах долгожданной свободы! Я сказал Владу, что пальцы у него тоньше моих, и он может попробовать сквозь решетку открыть ключом наручники, служившие замком. Влад встал на сложенный вдвое матрас и попытался двумя пальцами подлезть к замку наручников. Но у него не получалось. Даже для его пальцев решетка оказалась слишком частной: невозможно было подобраться к замку наручника, удерживая ключ двумя пальцами – сквозь щель свободно проходил только один палец. Еще несколько отчаянных попыток сделал я сам. Совершенно не знаю, как долго мучились – мы тупо не хотели сдаваться. У нас уже все пальцы были исцарапаны, и суставы сводило от напряжения… Тщетно: открыть замок наручников сквозь эту решетку просто невозможно. Когда мы, наконец, поняли это, моментально сникли. Потом, уже в менее возбужденном состоянии попробовали еще несколько раз. Бесполезно. Мы даже вспотели в бесплодных попытках открыть наручники. Было такое чувство, будто нам дали вскарабкаться к краешку ямы, а затем со всей дури опрокинули вниз.

Что же, черт возьми, означал этот выроненный ключ? Может, нас решили подразнить, тайком наблюдая со стороны за нашим поведением? Если так, то эта потеха им удалась как нельзя лучше. Наше настроение резко переменилось. Мы почувствовали себя наголо разбитыми и свалились на свои матрасы. Наверняка мы походили на мокрых куриц.

Спустя какое-то время сверху послышались приглушенные голоса, и над решеткой возникла все та же черная тень охранника со свисающим с плеча автоматом. Влад встал и молча протянул ему ключ сквозь щель.

– Что это? – наклонившись, спросил охранник.

– Ключ, – ответил Влад. – Ты выронил его, когда уходил.

– Выронил?.. – с неподдельным удивлением переспросил охранник из темноты и стал шарить по своим карманам. Не найдя, он снова наклонился и вырвал ключ из руки Влада. Последовала короткая словесная перепалка между охранниками. Затем они открыли решетку и опустили буханку хлеба и пачку L&M. Закрыв обратно решетку, они надвинули на нее железную плиту и удалились.

Все стало ясно и банально: ключ выронили случайно, видимо, по обкурке не услышали даже, как Влад окликал охранника вслед…

Взбудораженные внезапной и короткой надеждой на обретение свободы и тут же потерявшие эту, пусть и нелепую, надежду, мы ни единого слова не сказали друг другу в течение ближайших суток. Живо рисовавшиеся картины воли растворились в темном и сыром воздухе ямы. Казалось, она стала еще теснее. Резкая перемена настроения сменилась давящей депрессией.

Я старался заснуть, но возбуждение не проходило еще долго. Иногда чувство ненависти вытесняло все остальные переживания: я ненавидел охранников и организаторов похищения, ненавидел Масхадова с Ельциным, возмущался бездействием ООН, обвинял себя в излишней доверчивости и неосторожности. Готов был объявить войну всему миру несправедливости, лжи и насилия.

Чуть успокоившись, я размышлял уже о практических обстоятельствах, прикидывал, что сейчас могут предпринимать ради нашего освобождения в Москве. Наверняка, суетятся, звонят, встречаются с сомнительными помощниками, стараясь получить хоть какую-нибудь информацию о нас. Вряд ли их попытки могли пока к чему-либо привести: по моим подсчетам, прошло слишком мало времени с момента нашего захвата, всего-то дней десять, может, пятнадцать. Похитителям этих дней слишком мало, чтобы объявляться с требованиями. «Клиент» какое-то время должен оставаться в нервном неведении, пометаться с угла в угол, чтобы понять, что сама собой проблема не рассасывается и пропавшие журналисты внезапно не возвращаются. Должно пройти какое-то время, чтобы наше исчезновение перестало восприниматься как случайность и заставило задуматься об, увы, сложившейся уже закономерности. Первых журналистов – Перевезенцева и Тибелеуса – похитители освободили сравнительно быстро, потому что не было еще поводов для закономерности – тогда все получилось случайно. Наше похищение уже не было случайностью. Это была намеренная, заранее спланированная и в определенном смысле спрогнозированная акция. Как так получилось, я расскажу позже. А пока… Пока я хочу сказать, наверное, о самом главном. Все эти случайности и закономерности были важны сами по себе, и я к ним часто возвращался. Но была одна вещь, которая просто убивала: мысль о родителях, о том, как они мучаются и переживают. Что бы с нами ни случилось, мы бы как-нибудь пережили, но думать о том, что случившееся с нами приносит жесточайшие страдания родным и близким нам людям, было невыносимо. Поверите ли, но это было тяжелее всего. Поэтому мы с Владом вообще старались об этом не думать. И здесь о самом гнетущем в период заточения я умалчиваю намеренно.

Мы много раз просили своих охранников каким-нибудь образом передать нашим родителям, что мы живы и здоровы. Давали телефоны и адреса людей, которые могут передать им эту информацию. Охранники брали их и все время обещали, что обязательно передадут. Мы особо не верили, но все же надеялись, что они как-нибудь успокоят наших родных. В конце концов, мы же не кровные враги нашим похитителям, а всего-навсего товар. Но живой товар, черт подери!

По возможности постоянно поддерживайте коммуникацию. Если вы разговариваете совершенно спокойно, держа под контролем эмоции, то даже наркоманы начинают вас в какой-то момент слышать. Попытайтесь представить похитителям ситуацию с вашей точки зрения, заставить их взглянуть на вас не как на заложника и предмет торга, а как на человека, у которого есть имя, семья и дом. Рассказывайте о своих близких и родных, упоминая при этом свое имя, обращайтесь к похитителям, почаще называя их имена, которыми они представились. В конце концов, у них тоже есть семьи и у них есть свои страхи.

Каждый раз, когда охранники приносили нам еду, мы пытались заговорить с ними, старались хоть что-нибудь узнать, что там вокруг нас происходит. Те чаще всего отвечали коротко, мол, ничего точно сами не знают, что им поручено только следить за нами и кормить, но что освобождение, вроде, должно произойти скоро. О чем охранники говорили чаще всего, так это о том, что очень скоро, буквально на днях нас переведут в светлый, чистый и сухой дом со всеми удобствами и белыми простынями, где у нас будут телевизор, магнитофон, книги и даже свежие газеты. Это было у них коронным методом успокоения или, как мы с Владом называли это, «лучиком веры ямного царства в светлое будущее»…

Откровенно говоря, этот «лучик» иногда радовал – было бы очень неплохо выйти, наконец, из сырой темной ямы и обрести минимальные человеческие условия существования. Поскольку освободимся еще очень не скоро, оставалось желать хотя бы незначительно лучших условий содержания. Поистине, чем в худшей ситуации находится человек, тем менее претенциозны его желания. Мы не мечтали о горячем кофе или о вкусной еде, не ждали комфорта и уюта, не надеялись на развлечения – нам хотелось как раз того, чего не могло быть: просто прогуляться и во всю грудь подышать летним воздухом.

Свобода – понятие не отвлеченное, это не политическая или научная абстракция и не индивидуальное умозрение, а реальность, которую человек ощущает особыми органами, о существовании которых он может даже и не подозревать, пока не потеряет эту самую реальную свободу. Потеряв свободу, человек не просто обнаруживает в себе это «чувствилище», но и начинает жить, а точнее, уже существовать исключительно переживаниями этих особых фибр. Все остальные ощущения притупляются, отодвигаются на второй план. Чувства голода или сытости, холода или жары, неудобств или уюта – все не столь значимо, если нет свободы, свободы встать, одеться, выйти на улицу и по своему усмотрению выбрать направление движения.

Думая об этом, я иногда вспоминал о тех, кто без вины сидит в тюрьмах. Мы попали в руки бандитам, для которых никакой закон не писан, а тех осудили именем закона и лишили свободы. Трудно представить, какую ненависть к своим прокурорам, судьям и охранникам могут испытывать невинно осужденные!

Глава 8

Никогда не надо задавать вопрос, с чего все началось. Если хочешь получить более точный ответ о первопричине, надо спросить, с кого началось.

Джохар Дудаев был одним из тех, кто стоял в начале всей этой «чеченской эпопеи». Многие вообще узнали о существовании такой республики, как Чечня, одновременно с его именем.

…Во время путча в Москве в 1991 году глава Чечено-Ингушетии Доку Завгаев поддержал ГКЧП. После подавления путча в столице было решено сместить существующую власть в Чечено-Ингушетии и заменить Завгаева Дудаевым. Командир авиадивизии, дислоцировавшейся в Эстонии, был популярен на родине: «Наш первый генерал!» – говорили чеченцы с гордостью. По словам бывшего главы кремлевской администрации Сергея Филатова, Дудаев поехал в Чечню с санкции советников Ельцина Геннадия Бурбулиса и Михаила Полторанина.

Я был знаком с Дудаевым, четырежды встречался с ним за два года войны и могу сказать, что знаю его настолько, насколько можно узнать человека и политика за приблизительно полтора десятка часов общения. Уверен, что он не был оголтелым сепаратистом. Он хотел послужить своему народу, о котором имел поверхностное романтическое представление.

Познакомились мы в феврале 1995 года в Гудермесе, когда Грозный ценой огромных потерь уже был занят федеральными войсками. Мою встречу с ним организовал не кто иной, как Салман Радуев, тогдашний «представитель президента и глава администрации Гудермесского региона Чеченской Республики Ичкерия» – так было написано на визитке, которую он вручил мне в первую же минуту нашего знакомства. Узнав, что журналисты ищут встречи с президентом Джохаром Дудаевым, Радуев не заставил себя долго ждать и приехал к нам в какую-то контору, где мы находились под опекой гудермесских чиновников со сдержанными и сановными манерами общения, выпестованными советской бюрократической школой. Радуев произвел на меня впечатление человека, бескомпромиссно убежденного в правоте своего дела. Видно, он потрудился над тем, чтобы ловко перекладывать шаблоны убежденного комсомольского лидера районного масштаба на идеологию независимости Ичкерии, умело сменив ключевые фразы. Он сразу обещал устроить интервью с Дудаевым, но прежде счел необходимым просветить нас относительно того, что происходило и происходит в Чечне. Делал он это напористо, не мямлил, подыскивая нужные слова, и сохранял при этом необходимую осанку. Радуев, наверное, что-то слышал о том, что тот, кто рассказывает истории, правит миром. Но, судя по последующим событиям его жизни, он и эту древнюю мудрость усвоил не до конца.

Теперь уже трудно вспомнить все, о чем он говорил мне и оператору Илье Папернову более часа, осталось только ощущение «прокомпостированных» умелым оратором мозгов.

Уже стемнело, когда нас отвезли в ничем не примечательный кирпичный дом в частном секторе Гудермеса. Мы ждали недолго. Во двор заехала обычная белая «Волга», и из нее вышли трое охранников и сам Дудаев. Я вышел в коридор поздороваться с ним и сразу пригласил к камере. Однако мне сказали, что президент сначала совершит намаз, а затем будет разговляться после дневного поста. Это, по всей видимости, был дом его родственников, у которых он нередко бывал и прежде. Дудаев разговаривал тихо, и, казалось, не очень уверенно выговаривал чеченские слова.

Спустя полчаса в небольшой внутренней комнате нам устроили импровизированную сцену с чеченским флагом на заднем фоне. Электричества не было во всем Гудермесе, и мы снимали при свете двух керосиновых ламп, пристроенных перед зеркалами допотопного трельяжа. С самого начала интервью рядом с нами сидел один из охранников и следил за нашими с оператором движениями. Понаблюдав за нами и заключив про себя, что у нас нет никаких опасных намерений по отношению к президенту, он удалился.

Дудаев был одет в идеально подогнанный китель без каких-либо опознавательных знаков. Аккуратно застегнутый ослепительно белый воротник рубашки выглядывал из-под свитера цвета хаки, а на безукоризненно подстриженной голове красовалась пилотка с ичкерийским гербом. Казалось, что выправка у генерала была прирожденной. Двигался он не спеша, но как будто сдерживал внутри себя сжатую пружину. Тонко подстриженные усики и строго сомкнутые губы в сочетании с полусжатыми кулаками выдавали в нем человека, все время смиряющего свои бурлящие эмоции и чувства. Выдержка, которую он воспитал в себе за долгие годы службы в советской армии, стала его натурой. Возможно, именно это качество и не позволило ему стать харизматичной и яркой личностью в политике. В убедительности речи Дудаев уступал Радуеву, мужу своей племянницы, но выглядел гораздо более точным и менее позерствующим, чем последний. Сразу было видно, что генерал, командовавший авиадивизией стратегического назначения, привык, не разглагольствуя, отдавать короткие и четкие приказы, не терпящие пререканий. Но в то же время он понимал, что в общении с незнакомыми журналистами надо быть поразговорчивее и постараться расположить их к себе.

Не помню, удалось ли кому-нибудь из коллег поговорить с Дудаевым сразу после боев в Грозном, но я считал свою встречу с ним крупным везением. После взятия федеральными силами Президентского дворца в Грозном ходили слухи, что Дудаев если и не убит, то серьезно ранен. Кроме того, в недавно начавшейся войне это была моя первая встреча с действующей фигурой столь высокого ранга, и мне важно было наладить контакт с этим человеком.

Интервью длилось около двух часов, и я задал всего несколько вопросов, все остальное время слушал, не перебивая. Он начал с того, что Чечня никогда не входила в состав России, свидетельством чему служит то, что за все триста лет контактов между ними не было подписано ни одного более или менее стоящего договора. И в течение всех этих столетий с периодичностью в пятьдесят лет происходит систематическое уничтожение чеченцев как нации. Он говорил о ярлыках, навешиваемых чеченцам, – дикари, предатели, мафиози, бандиты – и о том, что, несмотря ни на что, чеченцы сохранили свое благородство и добьются-таки свободы. Особое негодование у него вызывали методы и средства, применяемые российской армией, в результате которых за один только первый месяц погибло много ни в чем неповинных мирных граждан.

Только война дает отпор войне.

Красна брань дракой. Чем долго браниться, не лучше ль подраться?

Чеченская и русская поговорки

Я спросил Дудаева о его встрече с министром обороны РФ Павлом Грачевым, состоявшейся в Слепцовском незадолго до ввода российских войск в Чечню 11 декабря 1994 года.

– С Грачевым мы обсуждали ситуацию и твердо договорились, что никакого силового решения эта ситуация не требует. Все вопросы политические, и военного вмешательства здесь не требуется. Грачев сказал, что ни одного неясного вопроса между нами не осталось. Потом журналистам он заявил это же. Я уже чувствовал, что у политического руководства России другие планы и оно не позволит Грачеву отказаться от войны. Но собравшейся многотысячной толпе я выдавил из себя: «Договорились, что все решим миром». Я убежден, что Грачев не так испорчен, как генералы и офицеры, и не так испачкан, как его испачкали политические авантюристы. Он пытался убедить Ельцина, что здесь не требуется никакого военного решения. Но есть Степашин, Шахрай, Ерин, Сосковец, Лобов – так называемый Совет опасности. Конечно, их больше, и они убедили Ельцина в другом.

Грачев, вспоминая ту встречу, в одном из интервью говорил, как Дудаев сказал ему: «Мы с тобой можем договориться, но меня тогда пристрелят те, кто со мной сюда пришел». С Дудаевым тогда были Зелимхан Яндарбиев, Шамиль Басаев, Мовлади Удугов.

По словам Дудаева, существовал саботаж распоряжений верховной российской власти. В качестве примера он рассказал, что сразу после объявления Ельциным запрета на применение боевой авиации бомбардировки Грозного усилились, что не выполнялись распоряжения премьера Черномырдина, с которым чеченская делегация договорилась о доработке и подписании полномасштабного соглашения, выработанного два года назад, в 1992-м. Как я потом выяснил, проект соглашения между Москвой и Грозным был схож с Договором о разграничении полномочий между Москвой и Казанью.

– Россия сюда ломится в открытые двери. Широко открытые двери, – говорил Дудаев с расстановкой. – Еще три-четыре года назад был готов проект соглашения, который Руцкой носил Ельцину, и тот собственноручно пометил в правом верхнем углу: «Согласовано».

На мой уточняющий вопрос, была бы по этому договору Чечня субъектом России, Дудаев ответил:

– Нет, Чечня не была бы субъектом Российской Федерации, но мы делегировали бы России часть полномочий, в которых все ее интересы были бы учтены: совместная эксплуатация дорог, связи, воздушного пространства, совместная работа правоохранительных органов, оборона. Нам нужна была прежде всего свобода духовная, духовно-нравственная, – заключил Дудаев.

Что именно он имел в виду в данном контексте, я не совсем понял. Можно ли прописать духовно-нравственные законы и объявить, что по ним кто-то от кого-то независим в политическом смысле? По-моему, нет.

К концу второго часа интервью Илья валился со стула, на котором он просидел все это время с тяжелой камерой на плече. Дудаев, заметив это, сказал что-то вроде того, что нелегка журналистская доля. И только тут я заметил на его лице мелькнувшую настоящую улыбку. Незаметно подошедший телохранитель шепнул мне на ухо, что пора бы закругляться, к тому же президент еще не разговлялся, а ужин уже совсем остывает. Сухо попрощавшись, Джохар Дудаев ушел с охранником в соседнюю комнату. Первый раз в тот вечер я пробовал чеченское национальное блюдо жижик-галныш.