Текст книги "Я знаю, что ты знаешь, что я знаю…"

Девочка тем временем оперлась на дверцу, покопалась в сумочке на длинной серебряной цепочке, достала сигарету, закурила. Душа Романа безукоризненным колечком слетела с ее губ. Было такое впечатление, что она смотрит именно на него! Роман Иванович тряхнул головой, чтобы отогнать наваждение. Не может такого быть! Он застыл в дверях мойки.

Их разделяло расстояние в те двести метров и черные стекла очков Романа.

Потом произошло невероятное.

Докурив, Фарфоровая Девочка подняла руку и согнутым пальцем поманила кого-то к себе – на запястье блеснула и звякнула низка браслетов. Кого-то, кого она видела напротив себя.

Роман обернулся. Площадка была пустой. Он напряг зрение, и лицо девочки приблизилось к нему, как в объективе фотоаппарата. Он четко и ясно увидел ее улыбку, а она снова пошевелила в воздухе тонким пальчиком. Сомнений не было – жест обращен к нему!

Роман вытер руки о тряпку, бросил ее на пульт и, путаясь в собственных ногах, будто их было не две, а сорок две, двинулся вперед, через площадку, чувствуя, что голова наливается кровью, как перед инсультом. Если это ошибка, решил он, дойду до машины, обойду ее и пойду дальше, за угол. Ходить по такой траектории никому не возбраняется!

Пусть думает, что хочет. Могу даже равнодушно, насколько у меня получится, кивнуть ей.

Ему осталось преодолеть не более десяти ужасных шагов, а она уже совершенно четко кивнула ему и, не дожидаясь, когда он подойдет, впорхнула в двери мотеля. Сомнений не оставалось: все ее действия были направлены по отношению к нему.

Роман Иванович вспомнил, как недавно не мог вынырнуть из сна, и подумал, что и сейчас стоило бы проснуться. Но с ужасом и восторгом понял, что все это происходит наяву. Вот и двери мотеля. Они автоматически раздвинулись перед ним. Девочка стояла у стойки администратора, что-то говорила, а увидев его, снова махнула в воздухе рукой, указывая дорогу в конец коридора. И он пошел за ней, как завороженный, ориентируясь на этот жест, как собака.

Все это было необычно. И он мечтал только об одном – пусть этот коридор никогда не закончится, чтобы он видел, как покачивается перед ним эфемерный силуэт бабочки, плотно затянутый в тонкую черную кожу коротких шорт и куртки-«косухи». Лишь раз она обернулась – идет ли он за ней – и исчезла за дверью номера…

Теперь можно было спокойно повернуть назад, побежать, преодолевая боль в сердце и в висках, удрать, растаять в воздухе – она дала ему эту возможность. И выбор оставался за ним. Великолепная, чудесная, романтическая, умная девочка! Почему она выбрала его? Неужели действительно чувствует то же, что и он? Роман замедлил шаг. Вспомнил свое убеждение: путь к мечте – лучше, чем ее осуществление. Не оставить ли все так, как было, как есть? А потом вспоминать об этом случае все сорок два последующих года, которые он собирается прожить здесь?

Остановился перед приоткрытой дверью. Из щелочки повеяло тревогой. Ноги дрожали. Роман сделал несколько шагов вперед, закрыл за собой дверь.

Фарфоровую Девочку звали Ленни…

Об этом он узнал уже потом, когда под его ногами разверзлась, затрещала выжженная пустыня.

Но перед этим он увидел то, что хотел увидеть – с детства, со своих десяти лет: каким образом соединяются фарфоровые части статуэтки. Обнаружил не сразу – глаза долго привыкали к полумраку уютного номера, кровь заливала мозг, в ушах звенело. Когда все это стихло, на кровати проявилось то удлиненное, отшлифованное, без малейшей складочки и морщинки, фарфоровое тело, невыразительные, но и соблазнительные в этой неопределенности глаза, приклеенная и такая же невыразительная улыбка, обращенная внутрь себя – и тем самым еще больше возбуждающая.

Одна ножка девочки была согнута в колене.

Оно светилось, как китайский фонарик. Роман Иванович осторожно присел рядом и, немея от счастья, чуть-чуть прикоснулся губами к этому фонарику. Но теперь не ощутил того удушающего детского стыда, когда проделывал это тридцать лет назад с той статуэткой. Мальчик вырос, статуэтка ожила…

Он сильнее прижался к колену, покрывая его невесомыми прикосновениями.

В голове вертелось только одно слово: «Господи…»

– Это будет стоить триста евро, раша!

Она что-то сказала?

Неужели он слышит ее голос?

Ровный, спокойный голос, без всякой интонации.

Такой, каким и положено говорить фарфоровой кукле.

– Что?

– Триста евро, – повторила она.

На губах загорчил привкус алебастра. Роман выпрямился.

Почувствовал, как трескается и разваливается на куски нежный фарфор – ноги, руки, голова – все с грохотом разлетелось по углам – не собрать. Как и собственную жизнь.

И тогда он разрыдался.

Впервые за тридцать лет – так же, как тогда, когда родители поймали его с поличным – с кусками разбитой куклы в руках.

– Раша глупый и жадный, – сказала Фарфоровая Девочка, собрала свои вещи с пола, быстро оделась и вышла из номера.

Оксана:
«Гуцулка ксеня»

Душа была не на месте!

Вот скажи кому-нибудь так – и станет понятно: человеку не по себе. И начнут успокаивать, мол, ничего страшного, время от времени такое испытывает каждый. Особенно зимой и весной. Надо попить настойку пиона или эхинацеи, валокординчик, больше бывать на свежем воздухе, думать «о хорошем».

Но как объяснить, что даже после таких мер душа не возвращается! А как жить без души, кто подскажет?

Если бы Оксана встретила хотя бы одного человека с такой же проблемой, ей бы стало значительно легче. Они бы подружились, помогли бы друг другу.

Просто поделились бы своими впечатлениями и симптомами, как это делают больные с общим диагнозом.

Оксана обвела бы пальцем вокруг груди, слегка захватив верхнюю часть живота, и сказала бы, что вот тут у нее дыра – большая вакуумная пустота. И ее невозможно залить настойкой! Это неизлечимая болезнь. И чем дольше она тянется, тем становится интереснее для изучения. Если бы только он существовал, такой диагноз – «душа не на месте». Оксана могла бы многое рассказать врачам и, возможно, помогла бы науке. Вот, например, хотя бы такой симптом, который она назвала «включение фонарика».

Это когда внутри пустоты возникает боль. Она не острая, не мешает двигаться и справляться с повседневными делами, но она постепенно разгорается внутри, достигает размеров груди, давит на стенки и, как живое существо, высасывает из сосудов все соки.

Сначала Оксана думала, что у нее проблемы с сердцем.

Проверилась у врача. Сердце в порядке. Потом грешила на желудок, поджелудочную железу, легкие, почки. Пока не пришла к непреложному выводу – этот фонарик боли зажигается в том месте, откуда вылетела душа. Как раз посередине груди, немного захватывая живот.

А потом, понаблюдав за собой, сделала важное открытие: этот фонарик включается ровно в десять часов утра и выжигает организм вплоть до одиннадцати ночи. Затем гаснет. Дает передышку на ночь. А утром все начинается снова. Боль возникает и исчезает внезапно, как будто кто-то внутри щелкает выключателем: «раз» – и болит! Все как по часам – ни минутой раньше, ни минутой позже! – выключатель щелкает второй раз: можно передохнуть, отдышаться.

Увлеченная такой непостижимой периодичностью, Оксана проделала такой эксперимент: подождала, пока стрелка часов покажет полсекунды до десяти и сама себе сказала: «Раз» – «фонарик» включился в тот самый миг, когда стрелка часов выровнялась. Каждое утро Оксана ждала, что «фокус не удастся». Но «фонарик включался»! И долгая, тягучая до дурноты боль заполняла грудь.

Потом она догадалась: все происходит из-за того, что в ней прочно засела память о ТОМ дне – дне побега. Это она включает боль, не отпускает, высасывает из Оксаны все жизненные соки.

Но освободиться от тех воспоминаний Оксана не могла и не хотела. Наоборот, каждую ночь, перед тем, как заснуть, делала такое упражнение: старательно восстанавливала в воображении все детали своего отъезда, пыталась привыкнуть к этим деталям и таким образом сделать их обыденными, обычными «проходными».

Изучая свою странную болезнь, Оксана как-то наткнулась на советы психолога, в которых четко говорилось: чтобы избавиться от каких-то проблем, нужно «измельчить их на крошечные кусочки и проглотить – раз и навсегда». А те люди, которые искусственным образом запрещают себе вспоминать о чем-то неприятном, ставя дамбы и плотины на пути неприятных воспоминаний – только искусственным путем заталкивают их глубже в подсознание. А потом все всплывает на поверхность в самый неподходящий момент. Плотина прорывается страшным и неудержимым наводнением. Поэтому Оксана каждый день перед сном оживляла эту картину…

В воображении четко вырисовывалась ее шестнадцатиэтажка на окраине промышленного городка. Пять часов утра. Под старой, еще бабушкиной, кроватью спрятан уложенный чемодан.

Собирала его, когда дети были в школе, а муж спал, запершись в своей комнате, заваленной пустыми бутылками. Бросала вещи почти без разбора – лишь бы быстрее. Рядом крутилась Маркиза. Зарывалась головой в вещи, тревожно мурлыкала, даже прыгнула внутрь чемодана и наделала в один из углов, удивляясь и, вероятно, по-кошачьи радуясь тому, что хозяйка на это почти не отреагировала.

Каждая клеточка тела вибрировала. Такое впечатление, что эти мизерные частички, из которых соткан организм, разбухали, угрожая взрывом, после которого от нее останется лишь мокрое место.

Несмотря на это, руки делали свое дело: паковали вещи.

Все вопросы она решила для себя давно и ответила на них жестко.

Да, она сбегает.

Да, она оставляет детей.

Да, она – самая последняя тварь.

Да, ее будут осуждать.

Все. Без исключения.

И не найдется человека во всем мире, который бы понял ее.

Разве что тот, который знает, что такое существовать на грани жизни и смерти. Ежедневно, ежеминутно думать о выборе в пользу последней. Но она не может выбрать смерть! Нет у нее на это никакого морального права, потому что есть дети. И она должна бежать, чтобы дать им жизнь.

Сейчас они тихо прозябают в беспросветной нищете. В закопченных, давно не ремонтируемых стенах, с отцом, который не работает третий год, с матерью, которая после частных копеечных уроков иностранного языка в разных концах города замертво падает вечером на кровать и смотрит в потолок, размышляя лишь об одном: хватит ли зарплаты хотя бы до следующей недели.

Еще год-другой и Коля начнет сбегать в подземный переход, где сбиваются в стайки дети таких же неудачников, как его родители, а Оля пойдет по рукам заезжих торговцев бананами. А сама она сойдет с ума от отчаяния и хронической усталости.

Как она решилась на отъезд? Просто: нашла объявление какой-то фирмы, там ей предложили неплохой заработок в Италии, подготовила документы – просто так, ради интереса, получится ли? Получилось. Но немного не так, как она думала: предложили Германию. А когда она стала отказываться, пригрозили, мол, нужно компенсировать затраты фирмы на билеты. Сумма была баснословной…

Угнетало то, что она ничего не могла объяснить детям, а тем более – мужу. Они бы никогда ее не отпустили. Никогда и ни за что.

Нужно было вот так: сжать зубы, проклясть себя и бежать. И чувствовать себя последней тварью – до того момента, пока не сможет сделать первый денежный перевод. Возможно, тогда ее поймут.

Но, божилась Оксана, таких переводов будет много!

Она откажет себе во всем. Абсолютно во всем. Она будет грызть сухари и пить только воду, она будет работать, как вол, но шелест валюты в руках будет звучать для нее самой лучшей симфонией. А она будет спокойна за то, что дети не голодают, что муж возьмется за ум, сможет сделать ремонт, сможет вывозить детей на море и покупать им одежду. И откладывать на обучение. А если они не поймут этого сейчас – это не страшно.

Пусть даже вообще не поймут. Никогда. Главное для нее – это то, что они выучатся, станут людьми, не пойдут ни в переход, ни по рукам.

Именно так она думала, давясь от кома в горле и засовывая уложенный чемодан под кровать.

Такси должно было приехать за ней в пять утра. Надо было продержаться вечер и ночь, ничем не выдать своего ужаса и боли, быть такой, как всегда. Едва она успела спрятать чемодан, как из соседней комнаты, где в последнее время обитал муж, выползая оттуда только для того, чтобы поесть, донеслось:

Гуцулко Ксеню,

Я тобі на трембіті,

Лиш одній в цілім світі

Розкажу про любов!

Оксану чуть не стошнило.

Представила себе, как Сергей сидит на кровати в синих «семейных» трусах и, поглядывая на себя в большое зеркало, стоящее напротив, наигрывает на баяне это танго. И картинно трясет над клавиатурой длинными, давно не мытыми волосами.

Но играет он здорово, так же, как тогда, когда она впервые увидела его на танцплощадке и застыла на месте. И поддалась музыке, словам, юношеской романтике жизни, которая только начиналась и обещала быть прекрасной…

Бежать.

Бежать.

Бежать.

С детьми он почувствует ответственность, возьмется за ум.

Надо в это верить. А если и не возьмется – ее заграничного заработка хватит на всех. Даже если любовь, даже и уважение к этому «первому парню на деревне» давно прошли.

Потом… Потом вернулись из школы дети.

И выдержать это было еще труднее, чем «гуцулку Ксеню».

Она накормила их супом.

Погладила все их вещи.

Разложила все по ящикам.

Вымыла пол.

Повесила новые чистые занавески.

Наготовила обед и ужин на неделю.

Проверила детские дневники, с каждым по очереди села делать домашнее задание, все время сдерживая внутри себя крик. Не крик, а бешеный животный вой, который переполнил не только грудь, но и колом стоял в сердце, легких, почках. Словно кто-то выворачивал ее изнутри, превращая в кровавую биомассу боли, которая лишь снаружи была покрыта кожей и еще сохраняла свою человеческую оболочку.

Ночью она ни на минуту не сомкнула глаз.

Маркиза, которая чувствовала ее настроение, как барометр, всю ночь не сходила с ее груди, и Оксана погружала пальцы в мягкую кошачью шерсть, машинально нервно сжимая и разжимая их, – и, наверное, причиняла котенку боль. Но Маркиза терпеливо сносила эти жестокие ласки и лишь время от времени поднимала на хозяйку свои удивительно синие глаза-звездочки, испытующе заглядывая в лицо. Единственная подружка, которой она могла «поведать печали»…

В четыре часа утра Оксана тихо выскользнула из кровати, быстро натянула джинсы. Здесь же в комнате обулась и надела плащ. Маркиза замяукала, забегала по расстеленной кровати, как сумасшедшая.

Оксана цыкнула на нее.

Достала чемодан.

Обессилено присела. Неужели она сделает это? Взяла Маркизу, уткнулась ей в шерсть мокрым от слез лицом. Потом решительно отшвырнула на одеяло: «Все, спи!»

Хотела пойти в комнату, где спали дети. И сразу поняла: стоит ей их увидеть – и она не сдвинется с места.

Тихо выскользнула в коридор. Бесшумно открыла и закрыла за собой дверь.

Побежала вниз по лестнице. Даже лифт не вызвала, чтобы не создавать лишнего шума.

Вышла во двор. Он дышал прохладой весеннего утра. В палисаднике на деревьях уже проклевывались листья – еще день-другой и все тут зазеленеет, наполнится белым цветом, хмельным яблоневым ароматом.

Деревья в палисаднике стояли в белых гольфах, как дети на школьной линейке: вчера она сама покрасила их стволы от вредителей, помогая дворнику. Это все, что она могла сделать здесь, где прошла жизнь, в последний раз.

Во двор тихо въехало такси.

И в этот момент Оксана услышала, как сверху раздалось протяжное и громкое: «Мяу-я-я!..»

Эхом прокатилось по двору. Маркиза даже не закончила свою фразу – она летела, неуклюже болтая в воздухе лапами, с седьмого этажа.

Оксана охнула и вместе с выдохом услышала глухой удар маленького тела о вскопанную землю палисадника. Замерла и закрыла глаза.

Опомнилась от недовольного голоса таксиста: «Ну, ты садишься или нет?»

Оксана посмотрела в полисадник – там неподвижно лежала ее кошка. Она была еще жива и смотрела на нее – прямо в глаза.

Если сейчас подхватить ее и занести домой – уже никогда оттуда не вырвешься.

Если этого не сделать – до конца своих дней будешь видеть перед собой этот взгляд.

Во дворе стояла невыносимая тишина. Даже птички притихли, будто наблюдая за ситуацией: подойдет – не подойдет? Это долгое мгновение и разделило ее жизнь на «до» – где она была порядочной женщиной, матерью семейства, и «после» – когда она стала железной. Ее разорвало пополам, как бумажную куклу оригами, и одна часть понеслась по ветру…

Оксана бросила последний взгляд на распластанное, растерзанное тельце Маркизы, прошептала побелевшими губами: «Прости…» и быстро села в такси.

Пока автомобиль выезжал из двора, смотрела на палисадник с заднего сиденья, вывернув шею – почти в той же неудобной позе, в какой лежала на земле кошка. И все еще смотрела ей вслед.

…Оксана шевельнулась на кровати, и это движение перекатило пустоту внутри в желудок и обратно – до середины груди.

Значит, и сегодня ничего не изменилось. Но она уже привыкла. Хотя наметился и некоторый прогресс: воспоминание двухлетней давности уже не вызывало спазмов – воспринималось, как сон. Страшный и давний.

Оксана посмотрела на Меджнуна, который лежал рядом с ней так тихо, будто и не дышал. Годы нелегальной жизни за границей превратили его в робкого мышонка. Через десять минут нужно его разбудить и незаметно выпроводить из квартиры. Она и так рискует, давая ему приют. Если это заметит фрау Шульце или еще кто-нибудь из соседей – проблем не оберешься!

Ночь закончилась.

Настал новый день.

Сегодня он будет хорошим: после работы она пойдет на почту и отправит домой очередной перевод. Зайдет в Интернет-кафе – вдруг кто-то из детей откликнулся на ее письма. Она ждет этого все эти два бесконечно долгих года. Она напишет, что совсем скоро уедет в Израиль или Италию, где будет зарабатывать гораздо больше, – и тогда Оля поедет учиться в Киев, сможет снимать там квартиру, выучится, как мечтала, на экономиста, выйдет замуж. А она потом вернется нянчить внуков.

Оксана улыбнулась, как будто уже держала на руках младенца. Конечно, в тридцать четыре думать об этом рано, но о чем еще думать? Не о себе же! И не об этом смешном турке, который сопит рядом и иногда произносит смешные слова, что-то вроде «О, звезда моих очей…» – как какой-нибудь бей или паша. Почувствовав, что она пошевелилась, Меджнун открыл глаза, потянулся к ней рукой.

Тебе пора! – отбросила руку Оксана, показывая глазами на часы. – Одевайся быстренько. Мы проспали. Придется спускать тебя из окна. Вниз головой!!!

Меджнун испуганно посмотрел на нее, не понимая, шутит она или говорит серьезно, и принялся быстро натягивать на себя джинсы.

– Я буду «маджнун Оксьяна́…» – произнес он с акцентом, который всегда заставлял ее улыбаться, в каком бы настроении она ни была.

Этот забавный азиат, как малое дитя – наивный, с вечно удивленным выражением лица. Она познакомилась с ним в кафе, где он работал мойщиком посуды. Конечно, она не собиралась заводить здесь романов, но парень так прикипел к ней, что пришлось взять его под опеку.

Сначала он растрогал ее рубашкой, которую стирал и гладил чуть ли не каждый день, потому что другой у него не было.

А потом умиление дошло до того, что раз или два в неделю она забирала юношу к себе на ночь, чтобы он мог выспаться, ведь он снимал одну квартиру на десятерых вместе со своими соотечественниками. Подкармливала «домашненьким», стирала и гладила его вещи и скрашивала свое и его одиночество настолько, насколько ей позволяла постоянная усталость и отсутствие на месте исчезнувшей души…

– Что это значит? – спросила она, смеясь над тем, как забавно он произносит ее имя – с ударением на последнем слоге.

– В нашем эпосе был такой себе «маджнун Лейла», что означает – «тот, что сошел с ума из-за любви к Лейле»…

– А-а… Разве это не имя? И почему «маджнун»? Кажется, мы это в школе проходили…

Имя – Меджнун, а сумасшедший пишется через «а», – серьезно принялся объяснять турок. – А на самом деле его звали Гаис ибн аль-Мулаввах ибн Музах. А уже после того, как он сошел с ума из-за несчастной любви, его прозвали «маджнуном»… Вот и я – «маджнун Оксьяна́»…

– Не заговаривай мне зубы! – строго сказала Оксана, сдерживая улыбку и принимая строгий вид. – И не рассчитывай на завтрак. Вот бери этот бутерброд и живо – «цигель-цигель ай-лю-лю – ауфвидерзейн!» Опоздаешь на работу. Да и мне пора убирать у фрау. И потом еще куча дел.

Она присела, помогая ему завязать кроссовок. На мгновение представила, что собирает сына в школу… На пороге отмахнулась от его поцелуя, мол, ночь прошла и нежностям конец. Выглянула в коридор – никого! Вытолкала на лестницу.

Утро начиналось с уборки в комнатах фрау Шульце, потом – четыре часа дежурства у постели герра Отто, которого нужно помыть, накормить и перевернуть с боку на бок раз двадцать, а потом еще по два часа уборки в двух квартирах. Иногда к этим обязанностям прибавлялся выгул собак или уход за детьми, если родители отправлялись в театр или на вечеринку, – за отдельную плату.

Таким образом, ежемесячно Оксана могла отсылать домой от пятисот до тысячи евро. Что дальше происходит с этими деньгами, она не знала: ни дети, ни муж на письма не отвечали. И это расширяло дыру в душе, будто кто-то раздирал ее пальцами.

Оксана выглянула в окно, удостоверилась, что Меджнун благополучно скрылся за калиткой, надела фартук, резиновые перчатки и принялась выставлять на поднос моющие средства, с помощью которых наводила чистоту на лестнице и в двух больших комнатах фрау Шульце.

Это было взаимовыгодное условие проживания Оксаны в квартире. Во-первых, из благодарности за усердную работу, хозяйка нашла несколько приличных семей, в которых Оксана и работала, во-вторых, она уменьшила квартирную плату, вычтя из общей суммы стоимость Оксаниных услуг.

Конечно, эти условия были выгодны прежде всего самой фрау, потому что садовнику, уборщице и вообще любому человеку со стороны пришлось бы платить вдвое или втрое больше. Ведь в стоимость их услуг входили налоги, расходы на страхование работника и взнос в пенсионный фонд.

Если же человек, работающий по хозяйству, проживает в том же доме, налоговые службы ни за что не докажут, что здесь имеет место использование наемного труда. Всегда можно сказать, что квартирант по доброте душевной взялся привести в порядок сад или помогает старой даме вымыть окна и развесить на них занавески.

Правда, утренняя уборка отнимала довольно много времени. В первые месяцы на это уходило часа три. Теперь Оксана наловчилась управляться за полтора. На первых порах не обошлось и без курьезов. Она долго не могла понять, в контейнер какого цвета выбрасывать ту или иную разновидность мусора. Этой премудрости она обучалась с месяц, заглядывая в «шпаргалку», которую написала под диктовку фрау Шульце: в желтые контейнеры нужно выбрасывать только пластик, в синие – бумагу, в зеленые – «компост»: заварку, листья, кожуру от овощей. Все, что не относится к этим трем категориям, скажем, старые колготки, разбитые чашки или содержимое пылесоса, – попадает в черные контейнеры.

Отдельным пунктом шли специальные контейнеры для стекла – они также распределялись на три группы: для белого (молочные бутылки и баночки), коричневого (коньяк, пиво) и зеленого (вино), а также – баки для алюминиевых банок.

Теперь она в мгновение ока сортировала мусор – и ей это даже нравилось.

Оксана подошла к двери фрау Шульце и не успела взглянуть на часы – было без пяти минут семь, – как пунктуальная старая дама тоже вышла в холл с чашкой кофе в руке. Во время уборки она всегда выходила и сидела в холле, поглядывая в окно, листая газету и попивая крепкий кофе.

Оксана поздоровалась и вошла в ее комнату.

Делала все автоматически – чисто и четко. Каждая вещь должна стоять на своем месте. А вещей и всяческих безделушек здесь было много – не дай бог задеть хоть одну! На ночном столике стояла большая фотография ее покойного мужа – богатого ювелира, благодаря которому фрау и владеет этим «имением». Оксана вздохнула и включила пылесос…

Фрау Шульце подошла тихо и стала за ее спиной в тот момент, когда она засмотрелась на большой портрет молодой женщины, висевший над кроватью.

Вокруг утонченного лица женщины ореолом светились белокурые волосы, в руках она держала красную розу.

И улыбалась.

Но улыбка была грустной и не гармонировала с выражением больших, странного – «с золотинкой» – цвета глаз. Оксана всегда засматривалась на этот портрет, он завораживал ее этим вот своим выражением – грустные глаза и будто вымученно растянутые в улыбку губы.

– Плохая работа, не так ли? – сказала фрау Шульце. – Я ее никогда не любила. И этот цветок в руках – верх безвкусицы. Но так хотел муж.

Оксана вздрогнула от неожиданности. Вежливо обернулась:

– Ну что вы, фрау Шульце! Мне очень нравится. Особенно глаза. Они у вас совсем не изменились…

Хорошая мина при плохой игре… – пробормотала старуха.

Оксана пожала плечами и стала обмахивать фарфоровые безделушки пушистой щеткой. Она не любила, когда хозяйка наблюдает за уборкой – вдруг сделает что-то не так или оставит пыль в углу подоконника. Но фрау не уходила. Видимо, захотела поболтать.

– А вам приходилось сохранять улыбку на лице, когда жизнь проиграна? – спросила она.

Оксана остановилась и внимательно посмотрела на нее.

– Да, – сказала она, – и очень часто. Но неужели вы знаете, что это такое?

– Знаю. А еще я знаю, что вам пока рано чувствовать себя проигравшей.

Оксана удивленно посмотрела на фрау – что она может о ней знать?..

– Я чувствую себя нормально, – ответила она, продолжая обмахивать статуэтки.

– Тогда извините. Не буду вам мешать.

Фрау вышла, прихрамывая на одну ногу. Оксана еще раз взглянула на портрет – что делает с людьми время! Неужели когда-то и она станет такой – немощной, в морщинах, с кучей болячек и с воспоминаниями, которые никому не нужны. А главное – с этим вечным «фонариком боли» и пустотой внутри грудной клетки. Оксана посмотрела на себя в зеркало, растянула губы в улыбке – и выражение ее лица стало похожим на выражение лица женщины на портрете.

Да, пока рано чувствовать себя проигравшей. Еще есть время…

В этот день, убрав в комнатах домовладелицы, Оксана:

а) рассортировала и вынесла три ведра использованных медицинских причиндалов герра Отто,

б) отскоблила пол под его кроватью от засохших пятен мочи – видимо, больной не дождался «утки» от племянника, с которым жил,

в) вымыла, смазала и перебинтовала ноги старика, раны на которых издавали жуткое зловоние, и из них сочилась белая жидкость,

г) четыре раза прочитала ему «Послание к филистимлянам»,

д) сварила обед и накормила им герра Отто через катетер,

е) безрезультатно трижды высаживала старика на «утку», пока не сделала клизму, на что старичок среагировал слишком бурно – так, что пришлось снова перестилать постель и мыть пол,

ж) постирала белье, которое все равно сохраняло запах старости и миазмов…

Когда алфавит исчерпался, начались просто «пункты», которые еще следовало выполнить после дежурства у больного:

1. Выгулять собак фрау и герра Шумахера,

2. Забрать из школы детей фрау Моники,

3. Купить и завезти продукты семье Мюллер

и наконец – зайти на почту и отправить перевод домой.

Последний пункт смог подсластить всю тяжесть и горечь сегодняшнего дня, он придавал ему смысл, тешил душу.

Через месяц она отправится в Израиль – дело уже почти решенное, и тогда сможет отсылать гораздо больше. Распрощается с несчастным стариканом, со всеми этими счастливыми семьями, с Меджнуном, с жильцами дома фрау Шульце, которые ее презирают. Им она скажет, что выходит замуж и будет жить в собственном доме на берегу Средиземного моря.

Это будет почти правдой: три месяца назад через Интернет она познакомилась с Сэмюэлем, который предложил ей фиктивный брак и работу на своей автозаправке неподалеку от Иерусалима. Судя по обмену письмами и фотографиями, он не вызывал особого доверия – был старым, толстым и лысым, но уверял, что ее заработок будет вдвое больше, а климат – гораздо лучше, чем в Германии. А года через три– четыре она сможет вернуться на родину или будет иметь право пригласить к себе детей. И это были радужные перспективы. Ради них стоит работать. А работы она никогда не боялась.

…Вечером Оксана зашла в Интернет-клуб и увидела долгожданное сообщение: Сэм заказал ей электронные билеты в Тель-Авив.

Вылет завтра. Значит, нужно немедленно собирать вещи. Хорошо, что все семьи рассчитались с ней именно сегодня, а о возможном отъезде она их предупреждала заранее.

Оставалось распрощаться с Меджнуном.

А он уже маячил у забора особняка. Его светлая рубашка выдавала его в темноте, как бы он ни прятался за деревьями. Что за надоедливый парень! Сегодня ей не до него. Оксана приняла суровый вид и, не дав ему сказать ни слова, начала первой:

– Значит так: завтра я уезжаю. Сегодня должна собраться. Так что мне не до тебя.

– Оксьяна, я тебя люблю… – сказал Меджнун. – Скоро я заработаю много денег – будем жить вместе.

Оксана рассмеялась, покачала головой. Но внутри пустоты что-то всколыхнулось: хоть кому-то в этом мире она была небезразлична. Протянула руку, взъерошила его волосы:

– Нет. Даже не думай. У меня дети. Я старше на десять лет. У меня другие планы.

Его глаза наполнились слезами.

Ну точно – ребенок, ему еще расти и расти.

Но расслабляться нельзя! Оксана убрала руку с его головы и сказала как можно строже:

– Если не хочешь меня расстроить – иди домой. Мне завтра на самолет. Все.

И пошла через сад, не оглядываясь. Знала: без нее он не осмелится пересечь границу дома.

Итак, этот вопрос тоже решен.

Остается сообщить фрау о том, что одна из комнат завтра освободится. А прощаться с соотечественниками – дело десятое, как получится.

Фрау сидела в гостиной, смотрела телевизор и клевала носом. Оксана кратко сообщила ей о своих новостях.

– Что ж, дело ваше, – вздохнула старуха. – Мне очень жаль. Хотите, я завтра вызову такси – доедете прямо до аэропорта. Это будет моим подарком.

– Спасибо, – ответила Оксана. – У меня мало вещей, доеду на электричке.

Фрау пожала плечами – делайте, как хотите, и добавила напоследок:

– Возвращались бы вы лучше к детям. У вас их, кажется, двое? Я много путешествовала в свое время и знаю: всегда лучше там, где нас нет…

Оксана тоже знала эту прописную истину, но не могла объяснить, что она не «путешествует» и охотно вернулась бы к Коле с Олей, если бы не деньги. Но что может понять эта богатая дама, вдова ювелира, которая никогда ни в чем себе не отказывала…

Оксана поблагодарила за совет и отправилась собирать вещи.

Их действительно было немного – тот же чемодан, с которым она приехала сюда. Добавилось разве что несколько футболок и зимнее пальто, которое, возможно, ей и не понадобится в теплых краях. Точно! Его можно оставить Меджнуну – пусть продаст. Пальто хорошее. Зачем же добру пропадать?