Текст книги "Демон государственности. Роман"

Домовых из близлежащих казарм тревожило, что в запасных полках, мобилизованных под конец войны без надобности, болтались раненые солдаты с фронта и рассказывали о плохом вооружении и снабжении армии, не в пример немецкой. В действительности к тому времени действующая армия была вооружена до зубов, склады забиты военными припасами под завязку. Кормили резервистов отменно хорошо, но в город не выпускали; командование и информирование было поставлено из рук вон плохо. Офицеров не хватало на фронте, при резервистах и подавно. Деревенские бородачи, оторванные от хозяйств и семейств, сидели, запертые в переполненных казармах в скуке и неопределенности. А в городе бурлила ночная жизнь, широко кутили иные члены общественных организаций, роскошествовали какие-то мутные личности. Даже грамотные солдаты из газет не всегда могли понять обстановку на фронтах – военная цензура оставляла большие пробелы вместо снятых статей, да и сами газеты подогревали крамольные настроения. Зато революционные агитаторы с прокламациями активно пробирались в казармы, и служивые к ним прислушивались, хотя поговаривали, что немцы платят агитаторам за подрывную работу в русском тылу. Резервисты не понимали, кого слушать, и зачем отправляться на смерть в чужой войне до победного конца.

Для предупреждения беспорядков в Петрограде в феврале создали особый военный округ под командованием генерала Хабалова, честного шестидесятилетнего служаки без понятия о борьбе с уличными выступлениями. Перед очередным отъездом в Ставку верховного главнокомандующего царь приказал перебросить в столицу благонадежную гвардию. Хабалов медлил выполнить приказ, ссылаясь на отсутствие свободных казарм. Впрочем, очередной министр внутренних дел, незадолго до того назначенный по протекции Распутина, заверил царя, что ситуация в столице под контролем, оснований для беспокойства нет.

Едва царь выехал из Царского Села в Ставку в Могилев, на следующий день забастовали десятки тысяч рабочих; с некоторых заводов забастовщики снимали мастеровых силой или за оплату. Многотысячные толпы вышли на демонстрацию в честь Международного женского дня. Отмечать женский день 8 марта предложили германские социалисты несколько лет назад, а по юлианскому календарю в России это было 23 февраля. Бабы-чухонки с подростками с рабочих окраин требовали хлеба. Они начали громить лавки, разметать булочные, забивать городовых. Такие забастовки случались и раньше и не могли предвещать чего-либо опасного, только на этот раз несколько членов Госдумы из социалистов установили связь с нелегальными организациями, создали для проведения демонстрации комитет, неизвестно, с чьей подачи и на какие средства, и внесли в рабочие массы политические лозунги. Откуда-то в морозный воздух взвились лозунги «Долой самодержавие!», «Долой войну!» Казаки не решались стрелять в толпу с женщинами, где вдобавок шныряли дети. Прошёл слух об отсутствии хлеба в столице и грядущем голоде. Хабалов собрал у себя пекарей и провёл беседу, что волнения вызваны не столько недостатком хлеба, сколько провокацией; запасов города вполне хватило бы еще вперед дней на десять – двенадцать. Этим мероприятия властей и ограничились. Через два дня после начала бабьего бунта забастовка приобрела всеобщий характер, полностью остановился транспорт, в Петрограде действительно исчез хлеб. По городу мелькали листовки и воззвания, по заводам организованно выступали агитаторы.

В Ставку поступили донесения о начале беспорядков лишь 25 февраля, когда уже стемнело, и вечером Николай II телеграфировал командующему войсками округа Хабалову: «Повелеваю завтра же прекратить в столице беспорядки, недопустимые в тяжелое время войны с Германией и Австрией». Генерал то ли из малодушия, то ли из-за непонимания серьезности положения наутро отвечал, что в столице наблюдается успокоение. Он, похоже, полагал, что причиной беспорядков стал всего лишь мнимый недостаток хлеба, и для водворения порядка достаточно объявить, что войскам разрешено применять оружие, что бастующих рабочих будут отправлять на фронт. На крики же «Долой войну!», «Долой правительство!», на провокации почти исключительно на заводах, работавших на войну, не обратил внимания. Десятки агитаторов, задержанных с поличным на месте преступления по снятию людей с военных заводов, не были немедленно преданы военно-полевому суду. В глазах народа они стали героями и жертвами царского произвола, а вовсе не военными преступниками. Едва Хабалов отправил телеграмму царю об успокоении волнений, всего в нескольких кварталах от Кешиного дома в казармах, расположенных близ Таврического сада, случилась заварушка. Перепившиеся солдаты из запасных батальонов Волынского, Преображенского и Литовского полков, смешанные с полицией, беспорядочно палили в рабочих и войска. После того, как в свалке было перебито сотни две человек, отчасти протрезвели, поддались на увещевания полкового командира и священника, до поры разошлись по казармам. Через два дня они всё-таки в числе первых присоединились к восставшему гарнизону, застрелили пытавшихся сдержать их офицеров; а как терять уже было нечего и из страха перед наказанием, очертя голову ринулись в уличную сумятицу.

Но главная свистопляска началась в Таврическом дворце, где в ту и последующие ночи было полно народу, несмотря на императорский указ о роспуске последней сессии Государственной думы. Воспользовавшись моментом, председатель Думы Родзянко проявил вулканическую активность и разослал повсеместно град устрашающих сообщений насчет критического положения в стране и необходимости избрания доверенного лица, которое сможет возглавить правительство. Отбил 26 февраля паническую телеграмму царю: «Положение серьезное. В столице – анархия. Правительство парализовано. Транспорт продовольствия и топлива пришел в полное расстройство. Растет общественное недовольство. На улицах происходит беспорядочная стрельба. Части войск стреляют друг в друга. Необходимо немедленно поручить лицу, пользующемуся доверием страны, составить новое правительство. Медлить нельзя. Всяческое промедление смерти подобно. Молю Бога, чтобы в этот час ответственность не пала на венценосца».

Николай II не придал телеграмме особого значения, а только досадливо поморщился:

– Опять этот толстяк Родзянко написал мне разный вздор, на который я ему даже не буду отвечать!

Родзянко как бы считал себя неким инспектором происходящего в стране, и разъезжая по России, бранил всё и вся, кричал на всех и вся, обвиняя и всё и вся, всем докладывал. Его перестали принимать всерьёз и не особенно доверяли, как известному болтуну. Другую истерическую телеграмму Родзянко отправил генералу Рузскому, главнокомандующему Северным фронтом, поскольку напрямую заявить царю о способе выхода на светлый путь не посмел: «Волнения… принимают стихийные и угрожающие размеры. Основы их – недостаток печёного хлеба и слабый подвоз муки, внушающий панику; но главным образом полное недоверие власти, неспособной вывести страну из тяжёлого положения… Заводы… останавливаются за недостатком топлива и сырого материала, … и голодная, безработная толпа вступает на путь анархии, стихийной и неудержимой. Железнодорожное сообщение по всей России в полном расстройстве. На юге из 63 доменных печей работают только 28… На Урале из 92 доменных печей остановились 44… Правительственная власть находится в полном параличе и совершенно беспомощна восстановить нарушенный порядок. России грозит унижение и позор, ибо война при таких условиях не может быть победоносно окончена. Считаю единственным и необходимым выходом из создавшегося положения безотлагательное признание лица, которому может верить вся страна, и которому будет поручено составить правительство, пользующееся доверием всего населения… Иного выхода на светлый путь нет, и я ходатайствую перед Вашим Высокопревосходительством поддержать это моё убеждение перед Его Величеством, дабы предотвратить возможную катастрофу…». Генерал Рузский разделял мнение о слабой власти; на тот момент он находился в Ставке и довел до царского сведения единственный способ выхода на светлый путь, обозначенный председателем распущенной Думы.

В Петрограде 27 февраля солдаты, науськанные агитаторами, начали расправляться с офицерами, когда те пытались сдерживать беспорядки; толпа осаждала казармы, скидывала двуглавых орлов; по улицам кое-где взвивались красные флаги и языки пожаров. Генерал Хабалов, который за день до того телеграфировал царю об успокоении в столице, отправил телеграмму начальнику штаба Ставки генералу Алексееву с просьбой доложить царю, что исполнить повеление о восстановлении порядка не мог. Потому, де, что большинство частей отказалось сражаться против мятежников или перешло на их сторону; сообщал о больших потерях в оставшихся верными частях и о захвате мятежниками почти всей столицы. Беспорядки сопровождались захватом Арсенала, освобождением заключённых из тюрем, мародёрством, погромами судов и полицейских участков. Члены Совета министров в растерянности собрались было на заседание в Мариинском дворце, поговорили о безнадежном положении и, не дождавшись указаний от царя, по сути, самораспустились. Дума формально подчинилась императорскому указу о роспуске, но многие остались совещаться, вроде как в частном порядке. Толпы вооружённых восставших сплошь заполонили пространство вокруг Таврического дворца. Родзянко возглавил самозародившийся Временный комитет, «для водворения порядка в столице и для сношения с лицами и учреждениями», назначив именно себя «лицом, пользующимся всеобщим доверием», и призванным к миссии восстановления порядка в государстве. Он разразился воззваниями к населению: «Временный комитет Государственной Думы при тяжёлых условиях внутренней разрухи, вызванной мерами старого правительства, нашёл себя вынужденным взять в свои руки восстановление государственного и общественного порядка. Сознавая всю ответственность принятого им решения, Комитет выражает уверенность, что население и армия помогут ему в трудной задаче создания нового правительства, соответствующего желаниям населения и могущего пользоваться доверием его». Так думские деятели направили уличное движение в русло революции.

А Николай II с утра в Ставке принимал оперативный доклад, несколько раз беседовал наедине с генералом Алексеевым. От него долго ждали чётких указаний относительно дальнейших действий. К вечеру Алексеев передал начальникам штабов Северного и Западного фронтов распоряжение готовить к отправке в Петроград надёжные части. Из Царского Села государыня по прямому проводу долго обменивалась с супругом телеграфными сообщениями, сообщала о болезни детей. Потом из Мариинского дворца с ним связался брат Михаил. Царь поддался было уговорам брата и генерала Алексеева отложить отъезд из Ставки на несколько дней, но вдруг посреди ночи отдал приказ подать автомобиль к поезду, оставляя вопрос о смене правительства до прибытия в Царское Село.

Ночь с 27 на 28 февраля выдалась насыщенной событиями. Думцы из социалистических партий с толпой явились в левое крыло Таврического дворца и явочным порядком организовали Петроградский совет рабочих и солдатских депутатов, подобный тому, что существовал во время революции 1905 года. Петросовет той же ночью проводит учредительное заседание и принимает воззвание «К населению Петрограда и России»: «…Приглашаем все население столицы немедленно сплотиться вокруг Совета, образовать местные комитеты в районах и взять в свои руки управление всеми местными делами. Все вместе, общими силами будем бороться за полное устранение старого правительства и созыв Учредительного собрания, избранного на основе всеобщего равного, прямого и тайного избирательного права». Петросовет вытеснил Временный комитет в правое крыло. Родзянко рассылает во все города России телеграфные сообщения об образовании Комитета, с призывом соблюдать спокойствие. К полудню 28 февраля горстка верных присяге войск распущена по казармам из Адмиралтейства, последнего здания в руках правительственных сил. Англия и Франция с энтузиазмом признали Временный комитет Госдумы как одобренное российским народом правительство, полагая, что скинувший самодержавие народ начнёт защищать свободу ещё более рьяно.

Совет издал первый номер «Известий Петроградского Совета», а также катастрофический законотворческий эксперимент – приказ Петросовета №1 о демократизации армии. Фактически это был безответственный приказ о дезорганизации армии, который в военное время предписывал выбрать представителей в Совет, по одному от роты, и в своих политических выступлениях подчиняться только Совету и выборным солдатским и матросским комитетам, немедленно разоружить офицеров в частях, в дальнейшем самим выбирать командиров. Приказы Военной комиссии Госдумы предлагалось исполнять, если они не противоречат приказам и постановлениям Совета. В Таврический ломились всевозможные делегации, воинские части; особо ревностные борцы со старой властью волокли туда выловленных представителей оной. Метель трепала расклеенный по всем углам и площадям злосчастный приказ, знаменовавший окончательную отмену смысла и дисциплины. Из Петросовета шли требования конфискации и немедленной безвозмездной раздачи народу земли, призывы не верить офицерам, сомкнуться около Совета рабочих депутатов и верить только ему.

Императорский поезд так и не попал в Царское Село. Противоречивые сообщения задержали, заставили развернуться на полпути и следовать в Псков, под защиту фронтовых частей в подчинении штаба Северного фронта. Командовал ими генерал Рузский, который после неудачного командования Западным фронтом был отставлен от командования и вновь назначен командующим Северным фронтом по протекции Распутина. Николай прибыл только к вечеру 1 марта. В пути оказалось сложнее своевременно быть на связи; он был оторван от критических событий часов на сорок. В Пскове ждала телеграмма о революционных событиях в Москве, затем из Ставки поступил доклад о беспорядках в Кронштадте. После ужина он принял Рузского, тот настойчиво доказывал необходимость ответственного министерства по проекту Родзянко и Алексеева, и монархия тогда становилась конституционной. При кажущейся неизбежности, после напряжённого разговора Николай согласился.

Около полуночи состоялся торг представителей Петросовета с членами Временного комитета и некоторыми предполагаемыми членами «способного и достойного» правительства, где обсуждались условия поддержки революционными организациями новоиспечённых министров. Утром было скоропостижно сформировано Временное правительство, в которое не посчитали нужным включить вождя и спасителя отечества Родзянко, фонтанировавшего телеграфными сообщениями и публичными выступлениями. Для его коллег настало время явить высокие нравственные принципы и реализовать идеи по части управления государством, в чём они красноречиво упражнялись в думских дискуссиях. В Екатерининском зале Таврического дворца лидер конституционных демократов Милюков произнёс торжественную речь и под вопли одобрения и протеста объявил состав Временного правительства. Председателем Временного правительства поставили князя Львова. «Кто вас выбрал?» – раздался выкрик из зала. – «Нас выбрала революция», – был ответ.

Время от времени среди участников головокружительного переворота вспыхивала паника: вот придут верные присяге части с фронта – что тогда? У Родзянко не осталось шансов возглавить ответственное министерство, но его уже несло, и он в ночном разговоре с Рузским всячески убеждал, что страсти накалились до крайности и что единственным спасением армии будет отречение царя. Ему удалось создать в Ставке впечатление, будто контроль над революцией находится у него в руках, порядок и законность постепенно водворяются. Отбил телеграмму генералу Алексееву об образовании Временного правительства с тем, чтобы тот довёл содержание до сведения царя: «Войска подчинились новому правительству, не исключая состоящих в войсках и находящихся в Петрограде лиц императорской фамилии, и все слои населения признают только новую власть». К несказанному облегчению заговорщиков, верные части с фронта в пути были задержаны железнодорожниками, по распоряжению высшего командования завернуты в обратном направлении, якобы, от имени царя.

Филипп Таврический на своём дворцовом веку вполне привык к интригам вокруг власти, но теперь ему было тошно, как никогда. С начала переворота он жаловался, что от постоянной работы телеграфных и телефонных аппаратов у него началось умственное расстройство. Он вовсе помешался, когда черно-серая гуща уличной толпы, прессуясь в дверях, потекла на зеркальные паркеты под белоснежные колонны Таврического дворца. Все, что можно, было тотчас изгажено – паркеты заплеваны и покрыты толстым слоем грязи, колонны обшарпаны и побиты, стены засалены, шторы ободраны, мебель испорчена, а поверх подсолнечной шелухи валялась солдатня. В буфете в момент разворовали серебряные ложки. На дверях комнат появились бумажки с названиями на чудовищном новом языке – там неожиданно развелись многочисленные бюро и учреждения. По коридорам воняло отхожим местом, сапожным дёгтем, махоркой, сивухой и немытыми телами. Филя, не в силах все это перенести, едва не покончил с собой, ринувшись из своего пристанища навстречу непредсказуемым превратностям путешествия в дорожном портфеле депутата Думы Шульгина, когда тот на пару с Гучковым отправился в Псков спасать монархию. Участники переворота посчитали, что отречение монарха будет выглядеть более легитимным при почтительном участии убежденных монархистов. В портфеле они везли проект царского манифеста об отречении от престола. Не зря злополучный проект в портфеле казался Шульгину прямо-таки невыносимым бременем. Они выехали 2 марта затемно, на поезде из одного вагона и паровоза. По пути поезд останавливался на каких-то станциях, и Гучков говорил краткие речи с площадки вагона, обращаясь к толпам на перронах. Они добрались ближе к ночи, в промозглой колючей мгле, так что уже было некогда приводить себя в порядок. Помятый и небритый Гучков без промедления, с колес, объявил царю, что он приехал от имени Временного комитета Госдумы, чтобы дать нужные советы, как вывести страну из тяжелого положения. Петербург, де, уже всецело в руках движения, попытки фронта не приведут ни к чему, и всякая воинская часть перейдет на сторону движения, как только подышит петербургским воздухом. Рузский поддержал его, сказав, никаких запасных частей послать в Петроград не мог бы, потому что их тотчас распропагандируют агитаторы.

– Поэтому всякая борьба для вас бесполезна. Совет наш заключается в том, что вы должны отречься от престола, – продолжал Гучков, и, сообщив, что представители царскосельских воинских частей явились в Думу и изъявили всецелую готовность служить новой власти, не то подытожил, не то потребовал, – я знаю, Ваше Величество, что я вам предлагаю решение громадной важности, и я не жду, чтобы вы приняли его тотчас. Если вы хотите несколько обдумать этот шаг, я готов уйти из вагона и подождать, пока вы примете решение, но, во всяком случае, все это должно совершиться сегодня вечером.

Царь выслушал речь внешне бесстрастно, ответил:

– Я этот вопрос уже обдумал и еще в три часа дня принял решение отречься.

Посланцу Временного комитета Госдумы не был известен дневной обмен телеграммами с великим князем Николаем Николаевичем, генералом Алексеевым, начальником штаба Ставки и главнокомандующими фронтов; они все, кроме главнокомандующего Черноморским флотом адмирала Колчака, высказались за отречение. Царь намеревался объявить о своём решении в кратких телеграммах Родзянко и Алексееву: «Во имя блага, спокойствия и спасения горячо любимой России, я готов отречься от престола в пользу моего сына. Прошу всех служить ему верно и нелицемерно. Николай». Потрясённая свита уговорила его повременить с отправкой телеграммы до появления парламентариев. Гучков поразился, как просто всё далось. Ему показалось, что Николай не понимает трагического смысла происходящего – иначе как бы проявил такую выдержку? Сцена потрясла депутата внешней обыденностью, и ему пришло в голову, что он имеет дело с человеком ненормальным, со сниженной чувствительностью. Голос царя только как будто слегка дрогнул при разговоре о разлуке с сыном, когда ему было объявлено, что при этом, конечно, придется расстаться с царевичем, потому как «никто не решится доверить судьбу и воспитание будущего государя тем, кто довел страну до настоящего положения». Тогда, сказал, он не может расстаться с сыном и передаёт престол своему брату Михаилу Александровичу. Такой оборот дела застал посланцев врасплох. Они не знали, что перед этим царь говорил с личным врачом, и тот подтвердил, что болезнь цесаревича, гемофилия, неизлечима. Надеясь продлить жизнь единственного сына как можно дольше, Николай хотел оставить его при себе. Скандал в императорском семействе уже не играл особой роли. Года за два до войны великий князь бежал в Вену со своей возлюбленной, дважды разведённой, и тайно обвенчался с нею. Только в связи с войной Михаил получил разрешение вернуться в Россию; он в чине генерал-инспектора руководил кавалерией.

Делегированные предупредили, что останутся в Пскове на час или полтора, просили сейчас же составить акт об отречении, так как завтра должны быть в Петербурге с документом на руках. Передали царю заготовленный проект отречения. Царь взял текст и вышел. Через некоторое время он вернулся с переделанным и отпечатанным на машинке манифестом об отречении от престола, подписанным и от имени сына Алексея, в пользу младшего брата великого князя Михаила Александровича. Происходящее на несколько мгновений оглушило участников сцены своей неотвратимостью и непоправимостью. Филя юркнул из раскрытого портфеля Шульгина под накрытый длинной скатертью стол и там устроил возню с завыванием, а все подумали, что это ночное ненастье бьется в стенки вагона. Все-таки бывший царь был представителем семьи, с которой дворцовый дух был связан более столетия, со времени своего водворения в Таврическом дворце. Филя был бессилен помочь, однако надеялся в вагоне царского поезда добраться до какой-нибудь резиденции, где можно нормально существовать в привычном соседстве, а не в том сумасшедшем доме, в который превратили его дворец. Маленькому демону осталось лишь горестно наблюдать, как Николая, которого он знавал еще ребёнком, блокировали в поезде на удалении от столицы, деморализовали паническими вестями со всех сторон, как от него все отвернулись – генералитет, думское большинство и даже великие князья. И помазанник Божий, во избежание внутренних потрясений для страны в военное время, со свойственным ему фатализмом решил, что вот он, тот самый крест, который он должен нести.

Текст царского манифеста гласил: «В дни великой борьбы с внешним врагом, стремящимся почти три года поработить нашу родину, Господу Богу угодно было ниспослать России новое тяжкое испытание. Начавшиеся внутренние народные волнения грозят бедственно отразиться на дальнейшем ведении упорной войны. Судьба России, честь геройской нашей армии, благо народа, все будущее дорогого нашего отечества требуют доведения войны во что бы то ни стало до победного конца. Жестокий враг напрягает последние силы и уже близок час, когда доблестная армия наша совместно со славными нашими союзниками сможет окончательно сломить врага. В эти решительные дни в жизни России почли мы долгом совести облегчить народу нашему тесное единение и сплочение всех сил народных для скорейшего достижения победы и, в согласии с Государственною думою признали мы за благо отречься от престола государства Российского и сложить с себя верховную власть. Не желая расстаться с любимым сыном нашим, мы передаем наследие наше брату нашему великому князю Михаилу Александровичу и благословляем его на вступление на престол государства Российского. Заповедуем брату нашему править делами государственными в полном и ненарушимом единении с представителями народа в законодательных учреждениях, на тех началах, кои будут ими установлены, принеся в том ненарушимую присягу. Во имя горячо любимой родины призываем всех верных сынов отечества к исполнению своего долга перед ним, повиновением царю в тяжелую минуту всенародных испытаний, и помочь ему, вместе с представителями народа, вывести государство Российское на путь победы, благоденствия и славы. Да поможет Господь Бог России. Николай».

В ночь со 2 на 3 марта Гучков и Шульгин выехали в Петербург, а бывший император – в Могилев, попрощаться с армией. Со станции Сиротино он послал телеграмму брату: «Его Императорскому Величеству Михаилу. Петроград. События последних дней вынудили меня решиться бесповоротно на этот крайний шаг. Прости меня, если огорчил тебя и что не успел предупредить. Останусь навсегда верным и преданным братом. Возвращаюсь в Ставку и оттуда через несколько дней надеюсь приехать в Царское Село. Горячо молю Бога помочь тебе и твоей родине. Ника». Литерный поезд постукивал колёсами на стыках, плавно двигался сквозь метель и тьму. Николай провёл ночь без сна и записал о событиях дня в дневнике: «Утром пришел Рузский и прочел свой длиннейший разговор по аппарату с Родзянко. По его словам, положение в Петрограде таково, что теперь министерство из Думы будто бессильно что-либо сделать, так как с ним борется социал-демократическая партия в лице рабочего комитета. Нужно мое отречение. Рузский передал этот разговор в Ставку, а Алексеев всем главнокомандующим. К двум с половиной часам пришли ответы от всех. Суть та, что во имя спасения России и удержания армии на фронте в спокойствии, нужно решиться на этот шаг. Я согласился. Из ставки прислали проект манифеста. Вечером из Петрограда прибыли Гучков и Шульгин, с которыми я переговорил и передал им подписанный и переделанный манифест. В час ночи уехал из Пскова с тяжелым чувством пережитого. Кругом измена и трусость и обман!»

Жертвоприношение не спасло. Родзянко ни свет, ни заря, в пять часов утра, в очередной раз связался по телефону с генералом Рузским и убеждал того, что отречение царя в пользу младшего брата неприемлемо: «…Чрезвычайно важно, чтобы манифест об отречении и передаче власти великому князю Михаилу Александровичу не был опубликован до тех пор, пока я не сообщу вам об этом… Весьма возможна гражданская война. С регентством великого князя и воцарением наследника цесаревича помирились бы, может быть, но воцарение его как императора абсолютно неприемлемо. После долгих переговоров с депутатами от рабочих удалось прийти только к ночи сегодня к некоторому соглашению, которое заключается в том, чтобы со временем было созвано Учредительное собрание, и народ мог высказать свой взгляд на форму правления… Провозглашение императором великого князя Михаила Александровича подольет масла в огонь, и начнется беспощадное истребление всего, что можно истребить. Мы потеряем и упустим из рук всякую власть, и усмирить народное волнение будет некому. При предложенной форме – возвращение династии не исключено».

Тем же утром манифест Николая II об отречении, с трудом спрятанный от бунтующих рабочих, которые требовали провозгласить республику и попытались арестовать на вокзале Гучкова, был доставлен в дом княгини Путятиной на Миллионной улице. Туда еще 27 февраля скрытно явился Михаил Александрович, переодетый простолюдином. Здесь 3 марта утром происходили переговоры о дальнейшей судьбе престола. Только Милюков при поддержке Гучкова отчаянно доказывал, без шансов на успех, что монархию необходимо сохранить, в то время как всем присутствовавшим было ясно, что она погибла безвозвратно. «Монарх – это ось… Единственная ось страны! Россия погибнет без монархии!» – твердил он, перебивая всех, кто возражал, Родзянко, Керенского, всех. Однако Михаил подписал отречение. Самодержавная Русь-матушка отошла в историю.

Николай в Ставке вечером того дня записал в дневнике: «…Алексеев пришел с последними известиями от Родзянко. Оказывается, Миша отрекся в пользу выборов через шесть месяцев Учредительного собрания. Бог знает, кто его надоумил подписать такую гадость! В Петрограде беспорядки прекратились – лишь бы так продолжалось дальше».

А события в России раскручивались, словно по иррациональному запредельному сценарию. Случилось то, чего вдохновители переворота не ожидали и не хотели. При действенном участии убежденных монархистов, вопреки самым их благим намерениям сохранить монархию, в одночасье рухнуло самодержавие. Думу затянуло в смерч революции наперекор политическим предпочтениям многих депутатов. Последовало разложение государства, а люди встречали известие о кончине весельем и плясками, принимая за весть об освобождении. Во время хлебного бунта, с которого начался февральский переворот, столица пережила несколько дней напряжения, но после того, как был обнародован манифест об отречении Николая II от престола, тревожное ожидание вылилось во всеобщее ликование и эйфорию, почти истерику. Новость по поводу нежданной «бескровной» революции ошеломила империю; петроградские события захватили Москву и несколько крупных городов, а провинция замерла в растерянности, не зная, как принять вести о неслыханных делах.

Перед отречением Николай II по предложению думцев подписал указ о назначении князя Львова председателем Совета министров, а великого князя Николая Николаевича – верховным главнокомандующим. Однако Временное правительство обеспокоилось, что великий князь может попытаться навести порядок с помощью военных, и министр-председатель князь Львов 9 марта обратился к нему с письмом: «…создавшееся положение делает неизбежным оставление Вами этого поста. Народное мнение решительно и настойчиво высказывается против занятия членами дома Романовых каких-либо государственных должностей. Временное правительство не считает себя вправе оставаться безучастным к голосу народа, пренебрежение которым могло бы привести к самым серьезным осложнениям. Временное правительство убеждено, что Вы, во имя блага родины, пойдете навстречу требованиям положения и сложите с себя еще до приезда Вашего в Ставку звание Верховного главнокомандующего». Письмо застало великого князя уже в Ставке. «Рад вновь доказать мою любовь к Родине, в чем Россия до сих пор не сомневалась», – обиженно ответил он и сдал командование генералу Алексееву.

Временное правительство объявило программу в духе благопожеланий: амнистия, созыв Учредительного собрания, гарантии политических свобод. Армию призвали сохранять дисциплину, присягать Временному правительству и продолжать войну до победного конца. В ответ Петросовет принял манифест «К народам всего мира»: «…Российская демократия заявляет, что она будет всеми мерами противодействовать империалистской политике своих господствующих классов, и она призывает народы Европы к совместным решительным выступлениям в пользу мира». Солдаты не понимали, почему при таких неслыханных событиях они должны по-прежнему кормить вшей в окопах. Армейские митинги накаляли страсти, и у командования земля уходила из-под ног. В армии горлопанили агитаторы разномастных политических партий, служивые в них разобраться не могли, а предпочитали слушать ораторов, которые больше заигрывали и обещали. Ориентиры упразднялись, и, таким образом, русское воинство потерпело поражение не от врага на полях сражений, а от пламенных думских патриотов и от борцов за права трудового народа.