Текст книги "Демон государственности. Роман"

Демон государственности
Роман
Ирина Филева

© Ирина Филева, 2017

ISBN 978-5-4485-8809-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Часть I

Двадцатый век… Ещё бездомней

Ещё страшнее жизни мгла

(Ещё чернее и огромней

Тень Люциферова крыла).

(Александр Блок, «Два века»)

Введение

Камни обладают чем-то вроде памяти. В природе они, как натуральные носители информации, хранят летопись геологических эпох и биологических форм жизни, прокатившихся по ним. В человеческой цивилизации, сложенные и организованные в рукотворные сооружения, они обретают не только материальную форму, но и подобие души.

Дом был ровесником ХХ века. Начало того столетия было едва ли не самым благодушным временем в истории европейской цивилизации. Старый Свет, гордый своими музеями, соборами, библиотеками, университетами и лабораториями, а также достижениями в области естествознания и гигиены, приветствовал грядущую эру либерализма и научного прогресса. Вместе с тем, предупреждали учёные и мыслители, развитие науки может обернуться появлением вооружений чудовищной силы и войнами невиданного размаха. Страны активно перевооружались в ногу с прогрессом, и это порождало тревожные предсказания. Под конец уходящего века министр иностранных дел России граф Муравьёв обратился от имени императора Николая II к правительствам стран с предложением о созыве мирной конференции по сокращению вооружений, ограничению численности армий и военных бюджетов, запрещению наиболее смертоносных и разрушительных способов ведения войны – дабы предупредить грозящие миру бедствия, положить предел непрерывному наращиванию всё более мощных средств уничтожения, а высвобожденные от непомерных военных расходов ресурсы и финансы использовать на просвещение и развитие благосостояния народов. Граф был знаком с предсказаниями аналитиков и военных относительно возможных последствий европейских войн, настолько, однако, мрачными, что в них верилось с трудом.

Некоторые европейские политики усмотрели в русской инициативе намерение усыпить бдительность держав-соперниц, чтобы компенсировать отставание в перевооружении армии. Тем не менее, идея была благосклонно подхвачена общественным мнением. Первая мирная конференция по ограничению вооружений открылась в Гааге 18 мая 1899 года, в день рождения русского царя, как дань уважения его человеколюбивому почину. Участвовали представители 26 государств Европы, Азии, Америки. Прессу не приглашали; о заседаниях в печать давали краткие сведения по решению самой конференции. Были заключены три конвенции – о мирном разрешении международных споров, о законах и обычаях сухопутной войны, о применении Женевской конвенции о раненых и больных к морской войне. Большинство государств-участников подписали три декларации – о запрещении метания снарядов и взрывчатых веществ с воздушных шаров или при помощи иных подобных новых способов; о неупотреблении снарядов, имеющих единственным назначением распространять удушающие или вредоносные газы; о неупотреблении пуль, легко разворачивающихся или сплющивающихся в человеческом теле. Хотя не все государства подписали декларации, да и то лишь на пятилетний срок, но решили провести через несколько лет вторую конференцию для дальнейшего упрочения мира. Тогда же был учреждён Гаагский суд для посредничества в мирном разрешении международных споров. Правда, главная идея конференции – о сокращении численности армий и военных бюджетов или хотя бы об оставлении на том же уровне – хотя и упоминалась в заключительном протоколе, осталась в области утопических благопожеланий.

В мире имелось достаточно взрывоопасных противоречий, способных перейти в горячую фазу, однако мало кто верил в возможность длительной войны в утончённой культурной Европе. И какие могут быть войны в мире, перед которым открывались захватывающие научные перспективы, который всё больше объединялся торговлей, промышленным сотрудничеством, банками, кредитами, акционерными обществами, железными дорогами, океанскими лайнерами, новейшими средствами связи!.. Предполагалось, что в недалёком будущем благодаря просвещению природа человеческая смягчится, разум и гуманизм восторжествуют, и цивилизованный мир окончательно избавится от такого варварства, как войны. Разве что, возможны локальные конфликты на периферии культурного мира, куда прогресс пока не добрался. В итоге представители государств оптимистично провозгласили на Гаагской конференции под светлым июльским небом: «Да здравствует мир без войн!»

Весной 1900 года под цветущими каштанами по бульварам Парижа прогуливались очевидцы грандиозных событий. Словно во исполнение благих чаяний и ознаменование эры небывалых достижений разума, Париж под всеобщее ликование и брызги шампанского открывал Всемирную выставку и II Олимпийские игры, в которых впервые участвовали женщины. Директор промышленной выставки Альфред Пикард считал спорт занятием бесполезным и абсурдным. Он поначалу решительно возражал против игр, но после долгих уговоров согласился приурочить игры к открытию выставки. Воображение публики будоражили поразительные достижения научной и инженерной мысли, приведшие на рубеже веков к таким знаменательным явлениям, как воздухоплавательные аппараты, самодвижущиеся экипажи, синематограф, радио, телефон…

Достопочтенным европейским буржуа не приходило в голову обращать внимание на полдюжины эпатажных русских революционеров, издавших под Рождество 1900 года в Лейпциге первый номер газеты радикального толка «Искра». Газета обозначила цели прогрессивного человечества – борьбу со старым несовершенным миром насилия, а также повела принципиальную полемику с экономизмом и оппортунизмом в рабочем движении. Так называемые экономисты подрывали пафос борьбы роковой, считая, что политические теории непонятны пролетариату, а важны последовательные реформы и практические шаги по улучшению жизни. Напротив, вооружённые коммунистической доктриной вожди отводили угнетённым трудящимся взрывную миссию – вдребезги разнести существующий миропорядок, исключительно посредством социальной революции, с установлением диктатуры пролетариата для построения иного мира, без эксплуатации человека человеком.

Душок революционной заразы, может, кого и насторожил бы, не будь издание предназначено для переправки в Россию, чьи внешнеполитические интересы довольно часто пересекались с интересами мировых лидирующих держав. Северного соседа не мешало побеспокоить изнутри, чтобы диковатая разгульная мощь не перехлёстывала за края его имперской – наполовину европейской, наполовину азиатской – плавильной печи. Как кипящая жидкость выпускает на поверхность пузыри, так из взбаламученных слоёв тонких миров на всем евразийском пространстве вырывались к жизни несметные полчища бесов, равно и великое число просветлённых душ. Им ещё только предстояло в грядущем веке проявить себя в России, ввергнуться в горнило эпохальных событий и разнестись диким семенем по мировым закоулкам.

Полуночная столица

На ту пору Россия чуть не четверть века не вела больших войн и расползлась по гигантским пространствам – от восточных берегов Балтики до Сахалина, от Заполярья до предгорий Памира и монгольских степей. Пять столетий назад московиты начали выбираться из лесов, собирать старые земли после нашествия ханской Орды, увлеклись и прихватили территории самой Орды за Уралом; потом со скучных равнин потянулись к морям, Балтийскому на западе и Чёрному на юге, далее будто по инерции докатились до арктических морей, до дальневосточного побережья Тихого океана, перекинулись через Берингов пролив, пошли на освоение сопредельных территорий, порой даже избыточных, как Аляска, в своё время проданная Америке. Жадно впитывая европейскую культуру и стремясь утвердить себя в евразийском пространстве, творили собственный самобытный мир.

Великодержавный демон государственности на время погрузился в мирную дрёму. В столице империи в тени идеологического древа самодержавия, православия и народности, как на дрожжах, росли банки, кредитные общества, торговые дома, церкви, фабрики и заводы. Здесь новые силы, энергичные, хваткие, талантливые, пробивались к жизни и к власти на смену вырождающейся аристократии. Но лишь поэты и провидцы, чуткие к манифестациям иных миров, в той или иной мере предчувствовали потрясения вселенского масштаба, до поры не проявленные в подлунном мире. Деловитый гул хозяйственного оживления время от времени сопровождался громкими покушениями революционеров-террористов на представителей власти, взрывами бомб и подспудными метафизическими раскатами, эхо которых отдавалось в поэзии декаданса и в стуке топора за сценой в чеховском «Вишнёвом саде».

Построенный на заре эпохи комфорта и практичности на одной из петербургских улиц, идущих от Невского проспекта, дом имел буржуазно-сдержанный, хотя не лишённый щеголеватости фасад чуть вытянутых пропорций с деталями и орнаментом в духе модерна, с ненавязчивым барельефом на античный сюжет на фронтоне. Не того мрачноватого, нагруженного тяжеловесным декором стиля, который несколькими годами позже был вызван к жизни запросами финансово-промышленных нуворишей, а весьма лаконичного по форме и функционального применительно к жизни. При сооружении дома использовали новые строительные и облицовочные материалы, уделяли повышенное внимание вопросам удобства, гигиены, присутствию солнечного света. Здесь были устроены поместительные, комфортабельные квартиры с электрическим освещением, хорошей системой вентиляции, просторными ванными комнатами и двумя ватерклозетами. Дом предназначался для сдачи в наём респектабельной публике с достатком. Этим стенам ещё предстояло вместить человеческие судьбы и летопись эпохи.

Помощник управляющего домом, нанятый для присмотра за порядком и исправностью систем здания, въехал с молодой женой и дитём в квартиру в верхнем этаже, когда там всё ещё достраивали. Происходило его семейство то ли из обедневших беспоместных дворян, то ли из разночинного сословия и только-только перебралось в Санкт-Петербург откуда-то из-под Бологого. Накануне отъезда к новому месту службы мужа, пакуя вещи, Анастасия Андреевна с трепетом в сердце думала о столице. И все-таки на глаза наворачивалась невольная слеза при взгляде на их разобранное незатейливое гнёздышко, где доселе жилось довольно однообразно, зато мирно и покойно, и где родился их первенец. А теперь вот со вторым ребёнком под сердцем пришло время покидать родные пенаты. Тайком от мужа подхватила берестяное лукошко размером с лапоток, подошла с иконкой в руках, ломтём хлеба с солью в угол к печке, прошептала на простонародный манер приглашение соседушке домовому переехать на новое место: «Дедушка домовой! Прошу твою милость с нами на ново житьё; прими нашу хлеб-соль, мы тебе рады, только мы пойдём дорогой, а ты стороной…». Он обычно без приглашения пойти не может, а ведь без домового-то дом держаться не станет; семью, не позвавшую его, ждут несчастья на новом месте. Не покидать же его в старом доме, где он будет плакать и выть по ночам!

Увидь супруг – засмеял бы, застыдил за дикарское суеверие, неуместное в век столь далеко ушедшего прогресса. А чем, спрашивается, лучше естественнонаучные воззрения, которых придерживается он, – эти противоречивые и во многом условные попытки объяснить творение? Придут потомки – и объявят предыдущие учёные теории сущей нелепицей, достойной осмеяния, и нарисуют вместо них совершенно другую картину мироздания. А то, глядишь, обнаружат доселе неведомые и не сквозившие в учёных трактатах виды энергии, некие особые излучения, и, согласно науке, систематизируют домовых в схемах по каким-нибудь видам и подвидам. А рассудочный материализм станут считать ошибочным отсталым мировоззрением. Она, конечно, не сама додумалась – просто слышала рассуждения в этом духе от своей кузины. У той была знакомая дама в Санкт-Петербурге, которая интересовалась новомодным теософским учением и присутствовала при спиритических опытах. Кузина говорила, что даже далёкие от цивилизации племена, затерянные в экваториальных джунглях или рассеянные в заполярных снегах разных континентов, имеют понятие о сверхматериальной природе мира и передают сведения через поколения в мифологических символах, наряду с примитивными религиозными представлениями. Дикари чувствительнее к вселенским ритмам, чем обусловленные цивилизованными понятиями обыватели. Материалисты в подавляющем большинстве своём испорчены однобоким образованием и страдают высокомерием недоучек. Познакомившись с просвещением чуть ближе, чем простая публика, они начинают мнить себя посвящёнными в тайны природы, а свои относительные познания – неоспоримыми истинами. Вера в научно-технический прогресс заменяет им религию. Они тщеславны, как выскочки, занявшие своё место не по праву. А людей воистину высокообразованных, мудрых и чистых сердцем, отличает смиренномудрие. Оттого больше других религиозны люди или совсем простые, или великие учёные.

Анастасия Андреевна была совершенно уверена, что это их домовик оставил два чётких, сходу приметных отпечатка ладошек на белой занавеске в светёлке для гостей, словно кто-то вытер пыльные лапки. Светёлка-то простояла всю зиму запертой на замок, и ключ из своей связки на поясе хозяйка никому не давала, а слой пыли за изразцовой печкой выглядел как будто потревоженным. Из семейства проказничать эдаким образом было просто некому и, кроме того, фаланги детских или изящных женских пальчиков малость не вписывались в оттиск загадочных четырёхпалых конечностей на занавеске – сама пробовала приложить свои ладошки так и эдак. У человека средний палец на руке длиннее остальных, тогда как на занавеске три пальца были равной длины на обоих отпечатках, а от мизинцев, как-то затейливо вывернутых, остались жирные точки. Вот и кузина говорила, что домовые могут иногда материализоваться из тонких измерений, причём, материализация начинается с конечностей. В народных байках рассказывалось, что домовые оберегают своё хозяйство, как могут, хотя порой позволяют себе более или менее невинные простецкие шутки. Однако молодая женщина считала глубоко несправедливыми поклёпы и небылицы, которые дремучие ханжи возводят на этих маленьких шаловливых существ. «Иннокентий, должно, предупреждает о переменах, да о себе напоминает, самым что ни на есть очевидным образом. Уж не к переезду ли?» – ни с того, ни с сего тогда подумалось ей. И, действительно, через полгода, по осени, муж пришёл со службы и сообщил, что его бывший соученик по реальному училищу, у которого в Санкт-Петербурге служба связана со строительными подрядами, приискал ему место с квартирой.

Так провинциальный домовой Кеша на излёте зимы, в морозно-розовый ранний закат, появился со своими хозяевами в столице. Покрытые инеем мохнатые лошадки подкатили сани с домашним скарбом к шестиэтажному дому. Новое пристанище, ещё пахнущее свежей стройкой, привело Кешу в неописуемое восхищение. В высоком и светлом парадном подъезде в зеркалах отражались элегантные дамы и господа. Они оставляли зонты и калоши у общей стойки внизу и поднимались в квартиры по белокаменной лестнице с мягкой ковровой дорожкой или плавно взлетали вверх в зеркальном лифте. В ненастные вечера в лестничном камине радушно потрескивал огонь. Когда после полуночи прогорали дрова, Кеше нравилось греться в остывающем зеве камина. Если б кто и мог разглядеть его в полутьме на фоне серого пепла, то приметил бы похожее на туманный сгусток тельце, размером изрядно крупнее кошки. Но потому его излюбленную пору выходов в мир вещественный и называют «час между волком и собакой», что человеческое восприятие бессильно отличить дикого зверя от друга. Это такое время перед рассветом, где-то между третьим и четвертым часом ночи. И обычно об эту пору уже все затихало, даже если у жильцов случались празднества и вечеринки. Тогда он мог прошуршать по гостиным и столовым, на случай, если где оставлено угощение. Поскольку непосредственные встречи с людьми – потрясение, на которое домашние духи идут только в самых крайних случаях, то, пока в доме не начинала хлопотать прислуга, ещё до петухов, Кеша старался убраться в своё измерение, древнюю сферу существования духов домашнего очага. Ландшафт этой сферы, сконцентрированной у человеческих жилищ, похож на комнатный интерьер и не лишён уюта. Сведущие люди знают, что домовые относятся к людям и домашнему зверью подчас избирательно, но безобидны, даже любят оказывать человеку мелкие услуги так, чтобы никто не знал, а дом стараются хранить и оберегать, как могут. Потому что в случае разрушения домов разрушаются и их приюты в тонком измерении. Лишённые своих тёплых убежищ, духи очага обречены на вневременные скитания во мраке и холоде и, в конце концов, на погибель в мирах голодных страданий. Совсем немногим удаётся добраться до другого свободного крова.

Человеческие жизни, как морской прибой, шумели и бились о городские камни, и Кеша не особенно вникал в людские судьбы, но по-своему переживал за обитателей дома. Домовой пробовал предупреждать их о грядущих радостях и невзгодах необычным гулом или свистом закипающих самоваров, пеньем дверных петель, а то и стягиванием одеял со спящих. Но образованные господа потеряли практически всякую чувствительность к знакам тонких миров, а кухарки по своему невежеству только суеверно охали и ничего не могли принять в толк, да делились деревенскими байками: «Коли домовой душит, то надобно спросить, к добру аль к худу – он должен ответить, а не ответит сам словами, так вместо ответа станет легко иль тяжело».

Постепенно новосёл освоился со столичной жизнью, и довольно регулярно посещал сборища окрестных домовых, происходившие большей частью в полнолуние на чердаке то у одного, то у другого из местной компании. Ближайшие кварталы активно застраивались и обновлялись. Когда достраивался Кешин дом, рядом с Таврическим садом возвели здание в вошедшем тогда в моду стиле, так называемом неорусском, нарочно для музея, посвящённого непобедимому полководцу Александру Суворову. Вскоре обитавшие в этой части города домовые облюбовали пространство в башне музея для своих тайных сходок. В отличие от обычных жилых домов, там по ночам не бывало ни единой человеческой души, а обстановка – куда изысканнее, чем на завешанных сохнущим бельём чердаках доходных домов. Духи предпочитают собираться в обособленных от повседневного человеческого быта пространствах. Мысли людей сущностям невысокого ранга непонятны, кроме обращённых непосредственно к ним, но создают сильнейшие помехи, поскольку общение у духов обычно происходит не с помощью звуков, а посредством мыслеформ. В сознании воспринимающего субъекта, в том числе, человека или животного, такая коммуникация могла бы выглядеть, как умозрительные образы и речь на том языке и уровне, на каком он думает; это не есть телепатия, а отчасти похоже на телетрансляцию. А то ещё, случается, человек улавливает какие-то отдалённые события или проникается особыми мыслями и настроениями; думает, сам до того дошёл, а на самом деле уловил сигналы из тонких измерений, и уж из светлых или тёмных – зависит от его душевного состояния. Доступна домовым и речь; однако такое тяжеловесное и условное средство человеческого общения применяется ими крайне редко, в исключительных случаях, когда требуется что-то сообщить людям.

Всего в квартале от Музея Суворова, напротив Таврического сада, около того же времени был построен жилой дом с башней, известной в артистических кругах северной столицы. В угловой верхней квартире под башней поселился поэт, предмет поклонения богоискателей разных мастей, «мистагог» русского символизма, непогрешимый судья поэтической эрудиции. На протяжении нескольких лет, до его отъезда за границу, в башне по средам собирались младосимволисты – литераторы, философы и художники. В их кругу модны были мистические учения, вроде теософии, антропософии, всякие оккультные явления, и нередко речь шла о духах и сущностях из тонких измерений, в том числе, упоминались домашние духи. Соседям-домовым изрядно льстило внимание высокоумных эстетов; и при всей природной простоватости духов очага им не в диковинку были рассуждения об искусстве, а то даже о таком противоречивом явлении мира людей, как политика. Простоватый Иннокентий хоть и слабовато разбирался в вопросах искусства и философии, тем паче политики, однако, благодаря достопримечательному соседству, достаточно, чтобы из запечного деревенского домового превратиться в завсегдатая искушённой столичной компании, в которой, притом, обретались замечательные представители домового сословия, достойные отдельной повести.