Текст книги "Санный след"

10

В одном из глухих закоулков в окрестностях порта, среди заброшенных сараев и полупустых складов торчал старый барк. Он держался на плаву, причаленный у прогнившей, заливаемой водой маленькой верфи, и казался таким же заброшенным. Железо проржавело, голые мачты обвалились, ступеньки, ведущие с палубы вниз, поломались. Судно казалось жалким, заброшенным. И все же люди на нем были.

Разболтанные ступеньки вели в пустой трюм. Там в самом углу, в стене была совершенно незаметная дверь, за ней – вместительная каюта, неожиданно удобная, обставленная мебелью. В одной ее части, за ширмой, стояли на полках, лежали в тюках и ящиках кипы вещей. В другой – на диване и в кресле – сидели и разговаривали двое мужчин. Сидевший в кресле курил тоненькую папироску, другой, развалясь на диване, жевал пирог с мясом, время от времени запивая пивом.

– Так чего ты хочешь от меня, Лыч? – спросил первый, выпуская в потолок колечки дыма.

Второй дотянулся до низкого столика, бухнул на него пустую кружку, шумно сглотнул последний кусок.

– Не все ж твоих баб драть! Постарайся один разок и для меня, уговори жучку!

– Чего ты жабрами пыхтишь? Разве я от дела когда отказывался? За милую душу! А… – говоривший насмешливо вздернул бровь, – разве мои кошечки тебе не сладкими показались?

– Хватит мне зубы-то заговаривать, девка эта мне еще с прошлого рынка глянулась.

– А, значит, и у тебя в груди тоже что-то колотится?

– Э, Гусар, ты из меня валета не лепи! – Лыч толстенными пальцами ловко выхватил папироску прямо изо рта собеседника. – И сам не гони дуру! Девка здорова – не обхватишь! Да только я к ней не подступлюсь – с моей мордой. Она и прошлый раз не с кем попало пошла, выбирала.

– Ладно, ладно, не серчай. – Гусар легко поднялся, достал из шкафа красивую винную бутылку. – Налить? Ну как хочешь. Я, знаешь ли, отвык от водки… А ты точно знаешь, будет твоя красавица сегодня на привозе?

– Будет! Слыхал еще в прошлое воскресенье, говорила, что рыба, мол, хорошо идет, косяками, с полмесяца еще так будет. Привезет продавать, куда денется!

Оба замолчали ненадолго, смакуя каждый свое питье. Лыч – тяжелый, с хриплым дыханием, бычьей шеей и изуродованным лицом. И Гусар – стройный, легкий в движениях, красивый.

Вскоре после полудня оба покинули убежище. С большими предосторожностями выдвинули с одной стороны барка приставную лестницу, потом Лыч спрятал ее среди хлама в ближайшем сарае. Утром было промозгло и туманно. Теперь туман разошелся, но холодная осенняя сырость осталась. Правда, иногда сквозь тучи пробивалось солнце, но так ненадолго, что ему не успевали порадоваться. Сараи и склады незаметно перешли в убогий поселок, подельщики шагали по грязным деревянным настилам, тихо продолжая разговор – людей навстречу почти не попадалось.

– Я эту девку прошлым воскресеньем приметил. Они с папашей промышляют на своей лодке, продают рыбу. Подвалил к ней и получил отлуп… А с портовым одним пошла в трактир с номерами!

– Вот тебе и заблажило, удержу нет?

– Верно, – согласился Лыч. – Она у меня, стерлядь лупоглазая, такого теперь получит!

– Хочешь, чтобы я завлек и отвалил в сторону?

– Как сам знаешь, – пожал плечами Лыч. – Давай как всегда: ты, потом я, потом снова ты.

– Там будет видно. – Гусар ловко перепрыгнул с доски на камень, сапоги его были почти чистые. – До сих пор я ведь сам выбирал, так что на твою девку я, может, и не…

Они уже шли по набережной, где лязгали лебедки, скрипели якорные цепи, сновали люди, ревели сирены. У берега стояли большие грузовые суда, баркасы и баржи. Вскоре показался и рыбный рынок-привоз. Здесь прямо с рыбацких лодок и судов побольше продавали свежий улов. Было многолюдно, шумно, влажный воздух казался до нестерпимости пропитан запахом водорослей и рыбьих потрохов. Лыч издалека указал на крупный барк, подле которого с самодельного лотка молодая бабенка отпускала свой товар. Рыбины сверкали и бились в ее руках, но она ловко управлялась с ними. Похоже, так же ловко она отбивалась от шуток и приставаний крутившихся рядом мужчин. Приглядевшись, Гусар отметил, что полнота не мешает девушке быть по-своему грациозной, а круглое, краснощекое ее лицо не лишено привлекательности. Он оглянулся на Лыча:

– Губа у тебя не дура!

– То-то! Теперь небось не откажешься?

– Да уж… Куда поведем, прикидывал?

– В «Приют».

– В «Приют»? – Гусар задумался, потом согласно хмыкнул. – Подходяще. Только я там мелькать не хочу. Узнать меня, конечно, не узнают, но береженого Бог бережет…

– Ни тебя, ни девку никто не увидит. – Лыч наклонился, зашептал почти в ухо. – Сам знаешь, меня там ни одна собака не выдаст. Приду, сниму номер – отдохнуть вроде бы, отлежаться. А вы идите к глухой стене, той, что у самой воды. Там увидишь погреб заброшенный. Оттуда вас и пущу, это ход потайной, который только хозяин да я знаем.

– Ну ты хват! Сообразил!

– Гляди, Гусар, чтоб девка не затрепыхалась, когда ее на задворки поведешь, не учуяла чего.

– Не мандражируй! Пойдет как на веревочке.

Лыч довольно заулыбался, зная, что все будет так, как говорит Гусар.

– Иди, я послежу за вами. Как отвалите, так пойду вперед…

Франтоватый парнишка в клетчатых брюках, заправленных в хромовые сапоги, легком замшевом полупальто и таком же кепи толкался у соседних прилавков, незаметно приближаясь к намеченной цели. У него были длинные, косо подбритые баки и ровно подстриженный над бровями чуб. Перстень-печатка на пальце выглядел слишком массивным, чтобы быть настоящим. Но девушке-рыбачке, торгующей уловом, он показался шикарным красавчиком, и она не спускала с него глаз. И когда Гусар очутился в конце концов перед нею, густо покраснела и, отпуская очередного покупателя, постаралась тут же спрятать руки – красные, в рыбьей чешуе – под передник. Правда, уже через несколько минут бойкость вернулась к ней: красавчик оказался веселым простецким парнем, она во все горло хохотала над его грубоватыми шутками. Познакомились. Гусар назвался Матвеем, она – Лукерьей.

– Я вас, Луша, еще в прошлое воскресенье приметил, да подойти постеснялся.

Она не поверила в его застенчивость, но слышать такое было приятно. И то, что сегодня пришел ради нее. Торговля подходила к концу. Ее отец, худой усталый рыбак, уже забрасывал в лодку пустые бачки. Он привык, что дочь по воскресеньям не уходила с ним – гуляла и домой возвращалась поздно, а то и на другой день. Дело житейское, пусть девка думает своей головой…

Матвей позвал Лушу в трактир, но не в тот, ближайший, куда она ходила со своими кавалерами.

– Фи! – скривился он. – Вульгарное заведение. Такой девушке, как вы, нужно совсем другое.

Она уже знала, что у него собственная мануфактура, «небольшая, но вполне доходная». У девушки кружилась голова, все прежние кавалеры теперь казались ей глупыми и уродливыми.

Незнакомый трактир, куда привел ее Матвей, и вправду показался ей дорогим и роскошным. И заказали они не какую-то водку с квасом, а иностранный напиток ликер. Этот ликер оказался не только сладким, но и здорово крепким. Вскоре в голове у Луши забродили фантазии, какая у них с Матвеем будет любовь, как он женится на ней. Его сладкий голос и нежные поглаживания по руке совсем заворожили ее… Никогда ничего подобного с ней не происходило… Потому, когда Матвей прошептал на ухо: «Я поведу тебя в одно место… Там мы будем одни!» – она не то что согласилась, готова была бежать за ним: скорее, скорее!

11

Заведение, которое Лыч назвал «Приютом», служило чем-то вроде клуба для моряков и портовых рабочих. Пережив несколько неприятных историй, хозяин вынужден был зарегистрировать его как «Пансион «Приют». Там и в самом деле имелось несколько сдававшихся для жилья комнат, просторный буфет и трактир. Удобное место рядом с причалами и доками, обильная и дешевая еда и выпивка – «Приют» процветал. Но Лыч знал и другое: главный доход «Приюту» давали дела, творившиеся втайне. Так называемый пансион был главной в городе «ямой» – местом скупки и хранения награбленного. Гусару тоже было об этом известно, хотя сам он здесь никогда не бывал. Или, по крайней мере, его там не узнали бы…

Лыч вошел в «Приют», окинул цепким взглядом многолюдный буфет и уверенным шагом прошел к стойке. Он был одним из немногих, посвященных в тайные дела заведения. Старый барк на заброшенном причале принадлежал именно Лычу, туда попадало уже отсортированное в низовых скупках наворованное добро. Там оно еще раз просеивалось и распределялось дальше. Самое ценное шло в «Приют», и об этом знал только он, Лыч.

Хозяин у стойки нагнулся к нему, и Лыч сказал тихо:

– Отдохнуть хочу, чтоб никто не мешал. Второй номер у тебя пустой?

– Как всегда, – ответил хозяин.

Пара комнат в пансионе никогда не сдавалась, их берегли для собственных нужд. Лыч огляделся: в зале шумели, у стойки лишь один слепой старик, из бывших матросов, тянул свое пойло.

Дверь позади стойки отворялась в небольшой закуток – ответвление от основного коридора. Здесь обнаруживались еще две двери: во второй номер и в кладовку. Вход в кладовку охранял мощный замок. Но Лыч достал из кармана своего потертого бушлата ключ, отпер его и нырнул внутрь. Несколько ступенек вело вниз, тусклый свет пробивался из низкого земляного окошка. Между ящиками и бочками здоровяк уверенно прошел к дальнему повороту, отпер еще один замок и с натугой приоткрыл заскрипевшую дверь. Совсем близко холодные воды реки бились об осклизлые валуны. Пустынная береговая полоса была усыпана полусгнившим мусором: его приносили сюда волны, никто его отсюда не убирал, и только чайки бродили, что-то выискивая. Сюда выходила глухая стена «Приюта» – брандмауэр – да присыпанная земляной насыпью дверь кладовой. Лыч стал смотреть через небольшую щель в двери, пока не увидел две знакомые фигуры.

Девка была здорово пьяна – Гусар постарался. Но на ногах держалась, только крепко хваталась за его плечо и руку да безудержно смеялась. Она и не заметила, как он с улицы свернул к берегу, задворками вывел ее в указанное Лычом место. Тут она стала виснуть на нем все сильнее, дышать в лицо горячо и страстно.

– Когда же, милок, придем? Ждать невмоготу! Давай здесь!.. Никого нету…

Гусар уже увидел мелькнувшего в двери погреба Лыча, заметил его жест: «Сюда!»

– Уже пришли, Лушенька-красавица! Сейчас все тебе будет!

Его голос тоже дрожал от нетерпения. Он всегда распалял себя заранее, доводя до звериной горячки. Но в этот раз пышущая страсть и рвущееся из молодой бабы желание и без того его возбудили. В кладовке Лыча уже не было. Гусар потянул за собой совсем охмелевшую Лукерью, словно шутя, зажимал ей рот, шепча:

– Тише, тише ты!

Выглянув из кладовой в маленький коридор, Гусар сразу понял, куда двигаться дальше: одна из дверей была приоткрыта. Он втолкнул девку в комнату, хищно огляделся. Дальнее окно закрывала какая-то плотная тряпица, за ней, видимо, располагалась ниша. «Лыч там», – понял он и сразу же закрыл входную дверь на задвижку.

Комнатка была небольшая, но удобно обставленная. Однако ни девку, ни Гусара не интересовало ничего, кроме широкой кровати. Лукерья уже сдирала с себя одежду, не спуская с Гусара глаз и приговаривая:

– Иди сюда! Сейчас! Скорее!

Гусар знал: из ниши Лыч смотрит на них, сжав зубы, доводя себя до изнеможения. И это возбуждало его еще сильнее, чем руки девки, тянувшие его к себе, на себя… В тот миг, когда он крепко стиснул ее горячие, упруго-мягкие бедра и ухнул лицом в яму меж так и пышущих жаром грудей, отчетливо понял, что уж с этим ураганом страсти ему не справиться и подавно. Это ощущение приходило к нему всегда в момент первого прикосновения к женскому телу, отдавало в голову злой ледяной болью и, как ни странно, наполняло его движения особой вкрадчивостью, сладостью. Сладостью, которая постепенно, ближе к концу, становилась все горше и горше и вырывалась наружу, как гнойник. Всегда!

Когда он скатился с содрогающегося женского тела и заглянул девке в лицо, он увидел на нем гамму самых разных чувств. За минуты близости Лукерья малость протрезвела. Ласки Гусара показались ей непривычно нежными. Это умилило ее до слез, обдало странным жаром, похожим на нежность к ребенку. Но Гусар увидел в ее глазах и дрожащих губах лишь то, что предполагал и хотел увидеть: разочарование, обиду, насмешку.

– Мало тебе? – хохотнул он, пружинно вскакивая и ловя ее взгляд, скользнувший к низу его живота. – Сейчас будет тебе столько – глаза выпадут!

Девка не успела ни понять, ни удивиться перемене в тоне своего кавалера. Перед ней, откуда ни возьмись, возник громадный детина с жуткой физиономией, мутными глазами и пузырящейся на губах слюной. Красавчик Матвей отпрыгнул в сторону, а урод навалился, зажал вонючей ладонью рот…

Пытаясь спастись от смертельного страха, она подумала: «Пускай этот сделает что хочет. От меня не убудет». В эти секунды Лукерья вспомнила своего насильника: не так давно он пытался подъехать к ней, но получил от ворот поворот. Теперь добился своего. К тому же ей приходилось слышать о таких, которые к бабам ходят по двое, а то и по трое. Она даже чуть успокоилась и в какой-то миг даже застонала утробно, по-звериному. Мужчина почуял перемену в ее теле и движениях, убрал ладонь с лица, сжал грудь, впился губами во вторую и пошел мощными рывками. А рядом, не спуская с них глаз, стоял голый Матвей, и женщина видела, что он возбуждается все больше и больше. «Сейчас опять полезет на меня», – подумала она. И от всего происходящего – и от этой мысли – у нее вдруг начались страстные судороги.

В то же мгновение лицо Гусара исказилось, стало страшным, нечеловеческим.

– Готово! – крикнул он. – Давай!

Прыгнул и схватил девку за ноги. Лыч тяжелой своей головой, как молотом, ударил ее в лицо, ломая кости носа и челюсть, а потом вцепился зубами в мясистую женскую плоть. Девка была в сознании, но кричать не могла, лишь негромко мычала. Лыч, чувствуя заливающее мозг возбуждение – особое, замешанное на вкусе крови, – тоже мычал по-звериному, катая под собой беспомощное тело, терзая его – уже не один, Гусар помогал…

С залитым кровью лицом, избитым и искусанным телом, Лукерья лежала в беспамятстве. Лыч с сожалением оглядел ее:

– Я эту стерву оставил бы для себя…

Гусар криво усмехнулся, разглядывая на свет тонкое, холодно блестевшее лезвие ножа, похожего на кинжал. Что бы там содельник ни говорил, оба понимали – оставить в живых Лукерью невозможно. И потом: как же отказаться от самой главной части удовольствия! Может быть, для Лыча и не так, но для него, Гусара!.. Нет, он своего не отдаст.

– Затащи ее на одеяло, – хрипло наказал он. – В этой комнате кровить ни к чему!

– Верно! – Лыч живо расстелил на полу толстое шерстяное одеяло, закатил на него женское тело, отступил в сторону. – Дубарь ее!

И когда красавчик ударил второй, третий, четвертый раз, Лыч непроизвольно отступил подальше. Он вновь ощутил наплыв необъяснимого страха: хотел и не мог отвести взгляд от Гусара. Не то, что Гусар делал, – это было понятно Лычу. А вот лицо его – исступленное, меняющееся на глазах, сатанинское… Лыча начала бить дрожь, но тут Гусар вдруг задержал руку на отлете, замер. Несколько мгновений смотрел на то, что лежало перед ним на одеяле, потом отвернулся, сказал голосом обычным, спокойным:

– Полей воды, обмоюсь.

…До больших валунов, выходящих прямо из воды, убийцы дотащили тело, замотанное в одеяло, никем не замеченные. Да они заранее знали, что в это глухое пустынное место редко кто забредает. К телу привязали груз и скинули в воду. Течение здесь было сильным, если убитая и выплывет, то далеко отсюда. А раньше всплыть не успеет – река скоро станет. Одеяло Лыч выполоскал в реке: холодная вода легко замыла кровь.

– Ты уходи, – сказал он Гусару, – а я обратно в «Приют». Взял хавирку, чтоб отоспаться, вот и отосплюсь.

Красавчик быстро, не оглядываясь, шмыгнул за валуны, вскоре его фигура замелькала дальше по пустынному берегу. Высокий, худой, он казался Лычу таким хлипким, ломким. Верзила хмыкнул, вспомнив свой недавний страх. Глупо!

На обратном пути Лыч свистнул рыскавшему неподалеку псу. Собаки в этой округе были на удивление красивые: крупные, густошерстые. Псина подбежала, помахивая хвостом.

– Идем, угощу!

Капавшая с одеяла по пути кровь в грязном месиве видна не была, но уже у входа в погреб собака стала чутко принюхиваться. Когда же Лыч запустил пса в кладовку, тот сразу принялся слизывать с утрамбованного земляного пола капли крови. Под его старательным языком кровяная дорожка – от кладовки до двери комнаты – почти исчезла. Запустив собаку внутрь, Лыч повалился на постель, наблюдая, как рьяно, с довольным ворчанием она обрабатывает пол. Уже в полудреме отметил: все же следы от впитавшейся крови остаются, слабо, но видны. «Ладно, – подумал он лениво, проваливаясь в сон, – потом что-нибудь придумаю…»

Вскоре и пес, устав, растянулся у кровати, положил голову на лапы, задремал… Однако минут через пятнадцать он встрепенулся, тихо зарычал, подняв голову и озираясь. Все было спокойно: человек, приведший его сюда, крепко спал, хрипло дыша, свесив к полу тяжелую руку. Пес неслышно попятился от кровати, ткнулся головой в дверь. Та приоткрылась с легким скрипом, и он проскользнул в щель. Спящий даже не шелохнулся.

Следы крови на полу в коридоре были не видны, но их запах для собачьего носа все еще оставался свежим и пьянящим. Следуя за ним, пес прошел обратным путем – через кладовку во двор. В сущности, это была мирная, добродушная дворовая псина, даже не забияка. Приходилось ему в своей бродячей жизни пробовать сырое мясо с привкусом крови. Но это всегда была застоявшаяся, давно загустевшая кровь. То, что он попробовал сегодня, было совсем на это не похоже. Свежая, какая-то «живая» и необыкновенно вкусная! Зверь не знал, что это называется – «человеческая». Но он был так возбужден и опьянен, как еще никогда в жизни. Шерсть на загривке стояла дыбом, а глухое, пугающее рычание как бы само вырывалось из глубины его утробы… Он все еще принюхивался к земле, когда краем глаза уловил движение: вдоль дома, прижимаясь к стене, кралась кошка. Кошка была псу знакома, пару раз он даже гонялся за ней. Первый раз кошка вскарабкалась на дерево. Второй – даже не стала убегать: повернулась, выгнув спину, зашипела и деранула его когтями по морде. После этого пес стал обходить задиру стороной. Но сейчас с ним что-то случилось! Молниеносно развернувшись, он в два прыжка настиг кошку, щелкнул зубами. Перекусывая хрупкие шейные позвонки, замотал головой, словно тряпкой тряся уже мертвым тельцем. И помчался в дальний конец двора, за мусорную кучу. Запах свежей крови пьянил…

12

Летом в Нижнем Новгороде Викентий Павлович пересел бы на пароход и чудесно прокатился по Волге до Саратова. Теперь же, зимой, до самого Саратова он ехал по железной дороге. Времени кое-что обдумать у него оказалось достаточно. В управлении сыскной полиции были материалы расследования по всем пяти саратовским убийствам: еще когда ездил по вызову в столицу, внимательно все просмотрел. Жертвами были пятеро молодых женщин. Хозяйка ателье, это, которая француженка, сестра милосердия и стенографистка из адвокатской конторы найдены убитыми у себя дома. Дочь купца и молодая рыбачка – так сказать, на природе. Петрусенко сразу выделил эти два случая: похоже, именно здесь могут отыскаться зацепки, подсказки, что-либо… Из машинописных отчетов можно узнать лишь факты. Живые впечатления и неожиданные повороты всегда обнаруживаются на месте преступления, в разговорах с людьми. Это все ожидает его в Саратове.

Коллеги встретили его радушно. Он даже почувствовал, что на его приезд возлагают определенные надежды. Следователь Одиноков Викентию Павловичу сразу понравился, с первого рукопожатия. Они заперлись в кабинете и пересмотрели дела – от первого до последнего, буквально по бумажке. Кирилл Степанович каждую деталь подробно комментировал, ни один вопрос не оставил без ответа. «Да, – думал Викентий, доброжелательно поглядывая на нового товарища, – толковый сыщик. К тому же, похоже, ответственный и упорный. Сколько мелочей подметил… Но что-то все-таки упустил. Попробую я, свежим взглядом…» Он был совершенно уверен, что так много – целых пять! – убийств, самые разные попутные детали, множество крутящихся вокруг людей должны были дать нужный толчок, верное направление. Нужно его искать! Оно есть, непременно есть!

Кирилл Степанович предложил остановиться у него: семья небольшая, а дом обширный. Петрусенко прикинул, что так будет даже лучше, чем в гостинице: поздними вечерами, если придет в голову какая-то мысль, можно обсудить ее с коллегой. И еще одно соображение сыграло свою роль. Викентию Павловичу не хотелось гласности: приехал, мол, знаменитый сыщик ловить убийцу. Ни к чему! Только возбуждать у горожан преждевременные надежды, а преступника настораживать. И Петрусенко поселился у Одинокова.

Итак, анализируя преступления, Викентий Павлович разложил их на две части: три и два. Три убийства, судя по всему, задуманы были заранее, к ним тщательно готовились, и совершил их человек, хорошо знакомый с жертвами. Его не боялись пустить в дом. Вероятно, он был любовником этих женщин…

Нет, стоп! Что же тогда получается? Убийца некоторое время вел себя как нормальный человек, имел близость с женщиной, а потом вдруг срывался, зверел, набрасывался на нее… Да, такое тоже может быть. Но за плечами следователя Петрусенко была не только обширная практика, он интересовался еще и психологией преступников: читал литературу, не раз консультировался со специалистами по психиатрической медицине. Весь его опыт говорил: убийца такого садистско-маниакального толка может казаться обычным человеком в кругу знакомых и близких ему людей. Но с намеченной жертвой он долго притворяться не в состоянии – жажда крови рвется из него, как звериный рык. Это же подтверждало и два случайных убийства: жертвы были растерзаны сразу.

Так что, думал Петрусенко, убийца мог лишь недавно познакомиться и с мадам Солье, и с медсестрой, и со стенографисткой, ухаживать за ними. А при первой же интимной встрече…

Догадка эта казалась Викентию Павловичу верной. Но среди материалов следствия он не нашел упоминаний о каких-то новых знакомых ни у одной из жертв. Впрочем, Петрусенко понимал, что и давний знакомый быть долгое время может просто приятелем, а в какой-то момент между ним и женщиной вдруг возникают иные отношения, и ему открываются двери спальни. Открываются в роковой час…

Мысль о новом знакомом Петрусенко не отбросил, отложил на время. Потому что решил в первую очередь тщательно исследовать два преступления, которые назвал «случайными». И в самом деле! Молоденькая дочь купца Забродина – девица общительная, легкомысленная и самостоятельная – в первый по-настоящему теплый весенний денек отправилась с веселой компанией на пикник. Все, кто был в этой компании, дословно названы и перечислены в деле, среди них и кавалер Алевтины Забродиной – почтовый телеграфист. С гитарами, выпивкой и снедью парни и девушки на трех пролетках выехали за город, отпустили извозчиков и пешком пришли в уединенное живописное местечко на волжском берегу. А часа через два Алевтина, обидевшись из-за чего-то на своего жениха, вдруг взяла и ушла. Ее звали вернуться, кричали вслед, но никто из подвыпившей молодежи не побежал за строптивой барышней. Зачем? Вечно она фокусничает, капризничает! До ближайшего поселка рукой подать, а там возьмет извозчика… К тому же день был в разгаре, ярко светило солнце.

Когда поздно вечером компания вернулась в город и выяснилось, что Алевтина домой не вернулась, забили тревогу. Тело нашли неподалеку от места, где устраивали пикник, в сухих камышах.

Петрусенко потратил два дня на встречи и разговоры с участниками того пикника, но ничего нового не узнал. Алевтина Забродина ушла, и что с ней приключилось дальше, не видел никто.

Но во втором «случайном» убийстве рыбачки Лукерьи Кутеповой свидетелей и интересных фактов оказалось значительно больше.

Тело девушки прибило к самодельному деревянному причалу, и оно всплыло между лодок. Врач, пришедший в полицейский морг, сразу же сказал:

– Еще одна жертва маньяка. Его рук дело!

С ним согласились все, кто видел убитую. Медик определил, что тело пробыло в воде недолго – сутки-двое. На теле сохранились обрывки веревки: груз или оборвался, или перетерся. Сначала имени погибшей не знали. Но еще через два дня из недалекого рыбацкого поселка приехал Егор Кутепов, пришел в полицию заявить о пропавшей дочери. Он и опознал Лукерью.

Девушке было всего девятнадцать, но у нее уже рос сынишка. Она нагуляла его года четыре назад. Ее отец отнесся к этому спокойно: дочь он давно растил один, девка была ему наипервейшим помощником и по хозяйству, и на промысле. Созрела рано, телеса так и выпирали, – что ж поделаешь! Радости в жизни и так мало. А что малец появился – хорошо. И веселее на сердце, и помощник растет. Четвертый год всего, а он уже и по дому, и по двору старается…

Кутепов рассказал, что в воскресенье, как распродали улов, Луша ушла с каким-то кавалером. В деле имелось довольно подробное описание кавалера: его запомнил не только отец убитой, но и другие, торговавшие рядом рыбаки. То, что дочь не вернулась в тот день и к вечеру следующего, отца не встревожило: такое происходило частенько. Но, прождав еще немного, он понял – что-то не так…

Первое, на что обратил внимание Петрусенко, – отсутствие признаков одежды на убитой рыбачке. Первая жертва, мадам Солье, была в нижнем белье. Все остальные трупы были полностью обнажены. Но их одежда и обувь валялись рядом. Нашлись даже вещи Алевтины Забродиной – буквально в десяти шагах от тела. Одежда же Кутеповой не нашлась: ни тогда, когда по горячим следам обыскивали ближайшие берега, ни до нынешнего времени. А ведь весь город взбудоражен и напуган убийствами. Наткнись кто-нибудь на женское платье – обязательно снес бы в ближайший околоток. Но нет…

Викентий Павлович раздумывал об этом еще в кабинете полицейского управления, был рассеян за ужином. Кирилл Степанович, заметив это, увел гостя в гостиную пить чай и курить. Он, как и Петрусенко, дымил трубкой. Они сидели у теплой изразцовой печи в креслах перед маленьким столиком с чайными приборами. Петрусенко сказал:

– Как я понимаю, тело Кутеповой всплыло слишком быстро, а значит, уплыло недалеко?

– Да, – кивнул Одиноков, – мы осматривали берега, пытаясь определить место преступления. Там есть и дикие плавни, и пустынные участки каменистого берега с пещерками. Ничего не нашли.

– Как идет течение? Откуда могло занести труп?

– Течение в этих местах как раз сложное. Могло и сверху, и снизу протянуть.

– Вот что я думаю… – Петрусенко помолчал, тряхнул головой. – Да! Почти уверен, что убили деваху где-то в помещении: в доме, в сарае… – Заметив, что собеседник удивился, пояснил: – Если убивают на улице, одежду не прячут. Если в доме жертвы – тоже не прячут. Оно и понятно: ни к чему! А с Кутеповой по-другому. И не на улице, иначе одежда бы уже нашлась. Вот я и думаю, убили в таком месте, которое не хочется никому открывать. Потому и спрятали одежду, а вернее всего – уничтожили.

Одиноков вскочил, заходил по комнате.

– Верно, верно! Как же я не додумался! Преступник, выходит, как-то с этим помещением должен быть связан?

– Согласен. Не переживайте, Кирилл Степанович. Это называется взглянуть свежим взглядом. Вон вы какую работу проделали, гигантскую. Приметы «кавалера» – а он вполне может оказаться преступником – очень яркие добыли.

– А какой толк? – Одиноков снова сел, наклонился к печной дверце, стал выколачивать трубку. В движениях и голосе его слышалась горечь. – Не нашли ведь!

– Ничего не проходит даром, – убежденно сказал Петрусенко. – Интересно, что сам он не объявился.

Но Одиноков все никак не мог перестать бередить свою рану.

– Это ничего не значит, – возразил он. – Парень погулял с девкой, да и ушел. Или поссорились… Мало ли что. И она потом еще кого-то встретила. А вот как выяснилось, кто есть убитая, этот «кавалер» перепугался вусмерть. Подумал: «Навесят на меня и это убийство, и другие!» Весь город ведь знает, что я уже дважды арестовывал невинных. Вот и помалкивает.

– И такое может быть, – Викентий Павлович не стал успокаивать коллегу. – Давайте-ка прикинем, что это может быть за «помещение» и где…

Однако времени на долгие размышления у них не оказалось. Наутро, чуть рассвело, прибежал посыльный из управления. Труп женщины, истерзанный, голый…