Текст книги "Современная русская литература. Статьи, эссе, интервью"

«Волшебное стекло» рассказов Николая Смирнова

Рассказы Николая Смирнова из цикла «Бледный венок» печальные и прозрачные, тонкие и острые, тихие и жуткие, отчаянные и торжествующие – в своём понимании мира и человека.

Реалии этих произведений подчас отдают настоящей жутью, всё пронизано эстетикой смерти– нарядные старинные 200-летние склепы; кладбище, на котором счастье «как-то ещё сильнее, контрастнее…»; засохшая трава костлявых почерневших дудыльников; ночное зеркало в прихожей, в котором (в своём собственном сне) отражаешься ты сам, только что вернувшийся с похорон из прошлого; ботинки в двухсотлетней кладбищенской глине; больницы, мёртвая стрекоза под ногами, сбитая машиной – совсем как человек, сбитый невидимой машиной жизни.

«Какую они приоткрывают тайну?» – задаются вопросом автор, а за ним – читатель. И мы понимаем, что эстетика смерти превращается в её диалектику: смерть дарует нам катарсис, смерть – по Смирнову, высшая форма трансформации любовного чувства, смерть даёт понимание жизни.

Темы, избранные автором, столь же красноречивы: похороны любви, неожиданно появившейся и исчезнувшей – как изящные птицы-красавы, которые «покрасовавшись» и подарив мгновение счастья, склевав крупные красные ягоды с зимних кустов, так же неожиданно и быстро улетают;

– ранняя смерть красивой женщины. (Эдгар По как-то заметил, что лучшая тема для художественного произведения – смерть молодой красивой женщины. В рассказах Николая Смирнова мы находим воплощение и других правил, сформулированных По: произведение должно быть небольшим, чтобы читалось за один присест, а кроме того, должно содержать «хронику состояния души», чтобы оказать максимальное эмоциональное и интеллектуальное воздействие на читателя). Что удивительно, нам совершенно не важно, что эта смерть происходит в далёком прошлом. Для героя, вдруг попавшего во сне на старинные похороны, происходящее отражает его нынешнюю ситуацию прощания с любимой;

– состояние людей, заболевших неизлечимым заболеванием. Видим здесь чёрствое отношение доктора, соперничество больных («у кого рак страшнее»), зависть, бесчувствие и неприязнь друг к другу, ко всему живому даже на пороге смерти.

– горе сорокалетнего мужчины, оказавшегося прикованным к постели, беспомощным перед застарелой мелкой местью своей жены, так и не получившей от него когда-то верности и настоящего женского счастья; жены, превратившейся в сиделку мужа-инвалида, и теперь уже в своём горе, несбыточно, во сне мечтающей о встрече с Есениным на корабле.

– огромный медведь, сгоревший в лесном огне. Медведь – русский человек, попавший в пожар XX века, медведь, забившийся в страхе под корягу– будто большое, ворочающееся в груди усталое сердце пастушка, ставшего свидетелем «лесной смерти» соптея (большого медведя). И до сих пор это сердце – сердце героя Николая Смирнова – носит в себе великий пожар смерти, залитый великой русской рекой. Не так ли наша современная жизнь – большое «погорелое место», хранящее память о гибели гиганта?

Повсюду – «синее море» смерти.

И любовь – крепкая как смерть, любовь – переходящая в смерть. И смерть – достойная памяти, задающая главные вопросы жизни.

Рассказы Смирнова – до определённой степени сюрреалистичные, с неявной, зыбкой гранью между снами и явью, со снами во сне и прошлым, приходящим в настоящее.

А может быть, это не рассказы, а сны – сны, которые можно сохранить и «прикладывать, как волшебное стекло, к каждой мысли, каждому делу, тогда всё получится, замерцает глубиной…».

Не зря говорит автор: «Так причудливы наши сны. Но не причудливее нашей жизни».

Рассказы Николая Смирнова удивительны в своей внешней незатейливости, иногда в кажущемся отсутствии композиции или сюжета – а может быть, ещё бог знает каких формальных параметров. Но величие истины и бесконечность раздумья над ней всегда присутствовали и присутствуют в больших и маленьких произведениях Николая Смирнова. Именно эти параметры внезапно создают то в одной, то в другой точке казалось бы двухмерного текста вертикаль, уводящую в вечность. Это может случиться при прочтении какой-нибудь неказистой с точки зрения эстетики зарисовки или будто бы случайно брошенной фразы: странные люди, слепые воспоминания, ни на что не похожие ощущения – но поразительна точность автора, ювелирно оперирующего словами, в которых раскрывается множество измерений, и к читателю приходит чувство скольжения над бездной.

Как диковинные хрустальные шары рассказы Смирнова заставляют всматриваться в себя до боли и неясного, но просветляющего и очищающего осознания. И вдруг начинаешь видеть всё: прошлое, настоящее и будущее одновременно – и бездна раскрывает свои объятия. Остаётся только искать силы, чтобы удержаться на краю.

«Жить и помнить»: светлая память Валентину Григорьевичу Распутину

«Российский писатель… Валентин Григорьевич Распутин… скончался в Москве на 78-м году жизни», – сообщила служба РИА Новости.

Горько было услышать печальную весть – ведь этот крупнейший талантливейший писатель второй половины XX века фактически сформировал наше поколение, будучи для нас «своим», «родным» со школьных времен, как были нам близки его герои – старухи, женщины, мальчики, мужчины, как живые, вставшие с книжных страниц и составившие свой незримый, но мощный народный полк, отвоевавший нас у приторных сладко-липких соблазнов 1990-х годов.

И еще горше было почувствовать ту каплю яда, которая просочилась даже в это небольшое сообщение, ведь «россиянин» Валентин Григорьевич Распутин писал и думал на русском языке, тысячелетиями создававшемся не «дорогими россиянами», не государством, а имеющим национальность народом, к которому он принадлежал в полной мере.

«Его называли почвенником и деревенщиком, но он не обижался…», – доносились слова диктора центрального телевидения… Это было чистейшей правдой– Валентин Григорьевич всегда говорил от лица той части населения России, которая была вдохновителем и «почвой», точкой отсчета для любого русского гения и в XIX и в XX веках, более того – считал это единственно возможным способом сказать что-то своему народу, и он говорил с нами так, что после знакомства с его книгами жить, как жил раньше, было невозможно.

Но кто мог написать текст, сопровождающий посмертную видеотрансляцию жизнеописания художника? Явно не друзья и не близкие соратники. Такая фраза могла родиться в голове у человека, глубоко презирающего русскую деревню, а «почву» представляющего смесью грязи и навоза. По мнению автора передачи, Валентин Григорьевич Распутин, вероятно, снисходительно терпел насмешки обывателей, по недомыслию связывавших блестящий талант писателя с такими «гнусными» вещами.

А талант этот признавали все без исключения. Жизнь трепетала на каждой странице его произведений, и любой замысел оживал под вещим пером: бездна духовного падения, высота правильной и праведной жизни, просвечивающая через строки его повестей и рассказов, глубина проникновения в человеческую душу, острота переживаний, извилистые лабиринты заблуждений и поисков, приближение к опасной черте небытия и очищение трагедией – в повестях и рассказах Распутина не было «счастливых» финальных картин, приводящих человека, возжелавшего рая земного, к его мечтам, зато это всегда был путь к самому себе и к своему сердцу, к своей совести и воле, к необходимому делу. Переживший горечь утрат самых близких людей и два покушения на жизнь писатель кровью выводил строки своих сочинений и жаждал от молодых пробуждения, понимания и веры в будущее. Несмотря на ту печаль, с которой художник «смотрел на наше поколенье», в душе его всегда горел неугасимый свет – и этот свет, верим, будет гореть еще неисчислимые десятилетия, будет вдохновлять тех, кто идет по нелегкой стезе праведных исканий и служить маяком для утративших свой путь.

На всех нас щедро и без остатка растрачивал Валентин Григорьевич себя и свой дар, и, безусловно, уже только этим преподал нам один из важнейших жизненных уроков, и этот урок равноценен спасению, как в одном из самых известных его рассказов.

Добавим, что первый номер журнала «Парус» вышел в 2010 году, открыв рубрику «Наши встречи» беседой с Валентином Григорьевичем. Это было одно из тех немногочисленных интервью, которые он дал за последние годы жизни, поэтому разговор с «живым классиком» перепечатали многие издания. Теперь, спустя пять лет, печально осознавать, что Прощание, философский смысл которого очень хорошо понимал писатель, бесповоротно произошло и читатель уже не услышит распутинских мудрых слов, оказавшихся пророческими. Еще тогда, в 2010 году, они звучали пессимистично – с учетом далеко не оптимистических реалий уходящего года. Сегодняшняя действительность – «последний срок»– оказалась просто губительна для чуткой и без того истерзанной души Валентина Григорьевича, человека и художника.

Мы будем помнить. Все направляется не нами – и северные воды, и незатопленные земли, которые сохранил Распутин, и сердца людские– они пульсируют в унисон с вечностью, хранимою Всевышним.

Физическая смерть не в силах уничтожить то, что неподвластно тлению. Высокий дух не дрогнет ни от предательских шепотков и личных пересудов, ни от звона меди и кимвала звучащего.

Светлая память Вам, Валентин Григорьевич.

Литературная критика

Философская метакритика Юрия Павлова
Ю.М. Павлов. Критика XX–XXI веков: Литературные портреты, статьи, рецензии. М.: Литературная Россия, 2010 г.

В книгу доктора филологических наук, профессора Юрия Михайловича Павлова, одного из ярких и проницательных учёных современности, основателя Южнорусской литературоведческой школы и ежегодных Кожиновских чтений, вошёл ряд статей, большинство из которых публиковалось в течение нескольких лет в «Нашем современнике» и «Дне литературы».

При знакомстве с книгой «Критика…» и её ведущими идеями мне вспомнились слова В.В. Розанова: «Достоевского я читал как родного, как своего…». И дело не столько в полном приятии транслируемых мыслей, сколько в подспудном иррациональном ощущении чего-то выверенного, настоящего – такого, чему сразу даёшь право на жизнь, чему потом можно посвятить время на логическое достраивание и «додумывание» – и, как ни странно, упрямый ум впоследствии всегда подтверждает верность первого спонтанного чувства.

Несмотря на кажущуюся необычность оценок или суждений, на многочисленные утверждения о «спорности» или «ошибочности» взглядов критика мы не найдём ни одного места в его книге, которое подлежало бы дисквалификации за подтасовку фактов или называние «чёрного» – «белым». Энциклопедическая точность, быстрота реакции, отсутствие описательности, смелость, редкий дар называть вещи своими именами – без утаиваний и подтекста – вот характеристика «литературного портрета» самого Ю. Павлова. Не лишне будет добавить, что некоторые из упомянутых черт сегодня считаются моветоном. Итак, перед нами настоящий критик– трезво мыслящий, живой, неравнодушный, чутко откликающийся на явления современности, вдумчиво анализирующий ушедшую действительность.

Заслуга Ю. Павлова и в том, что его книга многими статьями говорит о ныне действующих литераторах– а всегда трудно писать «о живых», о тех, кто сегодня творит и смотрит тебе в глаза – готовый опровергнуть неосторожное слово или неверную оценку, кто ещё не поставил точки, дописывая последние слова, и активно развивается.

Открывается книга интереснейшим и нестандартным размышлением о Василии Розанове, без которого, по слову Ю. Павлова, «любой серьёзный разговор о литературе, истории, России немыслим». В связи с именем философа звучат имена Ф. Достоевского, К. Леонтьева, Н. Страхова. Смысловыми точками, задающими линию жизненного и творческого пути автора «Опавших листьев», становятся религиозно-церковная культура, восприятие личности через Бога, через «культы» семьи, дома, народа, Родины.

Добавляя свои штрихи к портрету В. Кожинова, Ю. Павлов упоминает В. Розанова и М. Бахтина как мыслителей, определивших творческую судьбу Вадима Валериановича – таким образом, становится понятна логика расположения статей в книге, её отправная точка. Несмотря на то, что в основе статьи о В. Кожинове, по признанию Ю. Павлова, «лоскутное одеяло» из статей и набросков предыдущих лет, обнаруживаем целостный исследовательский пласт. Обращают на себя внимание детали, воспроизводящие обстановку замалчивания 60-летия В. Кожинова. Отталкиваясь от них с уверенностью можно сказать, что автор книги был одним из тех, кто уже в 80-е годы оценил масштаб личности В. Кожинова, и более того – подтвердил это делом, написав первую статью о нём. Рассматривая этапы становления В. Кожинова-мыслителя, Ю. Павлов старается подходить к фактам биографии критика непредвзято, затрагивая и «запретные» темы, например, вопрос русско-еврейских отношений. На фоне портрета главного героя– В. Кожинова– даны оценки и характеристики многим явлениям литературы, истории и философии.

Статьёй о Михаиле Лобанове опрокинуто мнение о том, что в современной критике нет подлинных богатырей, людей, у которых совпадают слово и дело. Ведущий идеолог «русской партии» М. Лобанов через свою личную творческую судьбу пронёс чувство сопричастности судьбе народной, религиозно-духовное восприятие мира. Это отчётливо просматривается в сравнениях с современниками. Например, жилищные условия у многих русских критиков оставляли желать лучшего – в случае В. Кожинова и М. Лобанова это были помещения, в которых проживало по 13–15 человек. И неслучайно возникают параллели с известным эссе «Полторы комнаты», с историческим фактами «завоевания Москвы» в 20-30-е годы, в том числе, заселения в арбатские квартиры тех, кто впоследствии привык жаловаться на несправедливые притеснения. Духовная автобиография М. Лобанова помещается и в контекст мемуаров соотечественников, например, Ст. Рассадина. Не будем опережать события и дадим будущим читателям этой книги самолично увидеть «инаковость» мнений, суждений и образа существования людей, живших в одну эпоху, но, как будто бы в разных измерениях. Мера, которою меряют события, людей, собственную жизнь М. Лобанов и Ст. Рассадин – разная и для каждого она в той или иной степени определяет их личную судьбу. В этом легко убедиться. Принцип «писать с любовью» воплотился во всех работах М. Лобанова, «не покидавшего передовую» отечественной литературы – не случайно статья Ю. Павлова продолжает этот принцип, только уже применительно к самому М. Лобанову.

Образцом принципиального подхода к фактам литературы служит статья Ю. Павлова, анализирующая размышления одного «эстетствующего интеллигента» о В. Маяковском. Те самые розановские «мелочи», из которых складывается целое, позволяют составить читателю «общее представление о времени, Маяковском, о многом и многих». Хлестаковскому подходу к оценкам русской литературы, «сарновской “лапше”», Ю. Павлов противопоставляет работы В. Дядичева и других более честных и непредвзятых исследователей.

Прослеживая творческий путь «одного из лучших критиков второй половины XX века» И. Золотусского, Ю. Павлов вовлекает в круг разговора попутные философские проблемы о сути критики, её разновидностях, о свободе и самостоятельности мысли. Отмечая колоссальную работоспособность и весомый вклад И. Золотусского в историю русской критики, Ю. Павлов поверяет работы мыслителя временем, отмечая значительные заслуги автора книги о Н. Гоголе, его смелые, точные высказывания о литературе в многочисленных статьях, однако приводит и некоторые суждения критика о политических и культурных деятелях XX века, вызывающие принципиальное несогласие. На поставленные вопросы Ю. Павлов даёт собственные аргументированные ответы, предвидя, впрочем, что они вызовут несогласие как И. Золотусского, так и многих других.

Сквозь разговор о веке XX в книге проступают голоса из XIX века: К. Аксакова, А. Хомякова, Н. Страхова и других, «услышанность» которых стремится усилить Ю. Павлов. Так, например, суждения В. Лакшина о воле и неволе, применительно к «лагерной прозе», поверяются мыслями К. Аксакова, изложенными в статье «Рабство и свобода», а, в целом, творчество потенциального преемника А. Твардовского на место главного редактора «Нового мира» – отношением к народу, русской литературе и истории. В отличие от тех, для кого В. Лакшин остался вечно «левым», Ю. Павлов сумел увидеть свидетельства «поправения» критика, приближающегося к краю земной жизни. Интересно сравнение творческого пути В. Лакшина с линией развития мировоззрения В. Белинского, которого друзья-западники перед его смертью упрекали в «тайном славянофильстве». Такая «услышанность» – редкий подарок, выпадающий не всякому литературному критику. В связи со сказанным хочется привести одно из признаний автора книги: «Я 20 лет пишу преимущественно “в стол”…» Будет ли прочитан Ю. Павлов– критик и литературовед, столь внимательный к чужим книгам?

Личность «костромского критика» проступает на фоне оппозиций «Москва – провинция», «личность – масса», «семья – бездетность», «государственность – неприязнь к государству», выстроенных Ю. Павловым.

«Дисциплинированный» (по слову В. Бондаренко) И. Дедков получает сразу много характеристик – русский, советский, либеральный. Сам критик разделял литературную деятельность на «сухой остаток» – написанное – и на то, что в счёт не идёт: «борьба за должности, суета, речи, заседания». Ю. Павлов обращает внимание на другое: факты биографии И. Дедкова, его отношение к отцу, к жене, детям, провинции, продажности, предательству и анализируя пройденный критиком путь, приходит к выводу, возможно, для многих звучащему неожиданно: «.. И. Дедков как отец и муж мне видится гораздо значительней как личность, чем И. Дедков-критик. В первом качестве он до конца “провинциал”, “моральный консерватор”, русский человек».

В статье о Ю. Селезнёве – одной из заметных фигур 70 – 80-х гг. XX века, – Ю. Павлов выдвигает на первый план «незаметные» или искажённые страницы его творческой биографии, упоминая, во-первых, что ещё в годы обучения на историко-фиологическом факультете Кубанского госуниверситета Юрий Иванович «выделялся среди студентов обширнейшими и разносторонними знаниями, полемическим даром»; во-вторых, подчёркивая, что вся последующая литературная деятельность могла взойти только на «краснодарской почве», в-третьих, обозначая большую положительную роль В. Кожинова в судьбе критика, в-четвёртых (а по смысловому наполнению – во-первых), в критических статьях, книгах, на посту редактора серии «ЖЗЛ», на путях к постижению Ф. Достоевского и всей русской литературы Ю. Селезнёв был настоящим подвижником, человеком принципиальной честности и колоссальной работоспособности. Рассматривая отношение к Ю. Селезнёву, выразившееся в мемуарах и статьях современников, Ю. Павлов выделяет высказывания Ю. Лощица, А. Казинцева, точно уловивших сущность этого «витязя, русского защитника, заступника» и ловит на фактографических неточностях, неувязках А. Разумихина и С. Викулова.

Создавая литературно-критические портреты, Ю. Павлов всегда обращается «к истокам» личности – выявляет скрытые или явные причины, заставившие критика вступить на тот или иной путь. По такому же принципу создан образ «ударника критического труда» В. Бондаренко. Критик, побиваемый своими и чужими за широту взглядов, за обращение к крамольным именам из «чужого» лагеря был проницательно назван «врачевателем любовью» за попытки найти родственные души и тягу к свету в тех, кого давно зачислили в «литературные тролли». И пусть с иронией отмечает Ю. Павлов свою тягу к литературной «порке», «размазыванию», «убиванию» – в действительности он совершает обратное: возрождает, защищает и обеляет незаслуженно очернённое.

Литературный портрет А. Казинцева отражает многочисленные грани внутреннего мира этого незаурядного мыслителя, назвавшего критику «искусством понимания», и является не только ответом А. Немзеру, С. Чупринину и другим «принципиально неадекватным» в оценке А. Казинцева, но и ещё одним точным штрихом на полотне литературного процесса, утверждающим художественность, незамутнённую социальностью, неискорёженную перекосом в сторону формализма. На фоне различных оригинальных рассуждений А. Казинцева о тех или иных авторах, Ю. Павлов вычленяет единый закономерный критерий, применимый к отечественной литературе – «русская матрица». Вне её оказываются национальный эгоцентризм В. Гроссмана, видящего в переполненной трагедиями народов истории первой половины XX века исключительно еврейскую трагедию; «игра на понижение» и искусственность творчества В. Маканина последних десятилетий; «новая мифология» А. Вознесенского, Е. Евтушенко, А. Рыбакова, В. Войновича, В. Аксёнова, И. Бродского, А. Дементьева и др. Возвращение в лоно критики 80-90-х сегодняшнего публициста А. Казинцева – надежда Ю. Павлова, которую, возможно, не оставит без внимания герой его статьи.

Уважением к таланту и преданности русскому делу проникнут портрет Сергея Куняева, посвятившего свою литературную судьбу восстановлению истинной истории русской литературы XX века. Серьёзная работа в архивах легла в основу уникальных материалов, переворачивающих штампованные версии событий 1920-х-30-х гг. Открытия имён Павла Васильева, Алексея Ганина, Пимена Карпова, Василия Наседкина и др., максимально приближенная к реальности история жизни и смерти С. Есенина, точные оценки творчества Н. Тряпкина, В. Крупина, Л. Бородина, В. Галактионовой, немедленные отклики на явления современности– это и многое другое, вышедшее из под пера Сергея Куняева, вместили страницы «Нашего современника» и других изданий. Верным служителем отечественной литературы, «русского дела» с «редкой для нашего времени верой в Слово и Человека» вырастает перед нами С. Куняев. И становится очевидна неизбежность перемен, вызванных его подвижнической деятельностью.

Катастрофическое положение современного есениноведения, идеологические перекосы, небрежность и намеренные искажения творческого пути одного из самых любимых русских поэтов рисует Ю. Павлов в статье «Есениноведение сегодня» – несмотря на весь абсурд пародийно-уничижительной гиппиусовской формулы «Пил, дрался – заскучал – повесился» многочисленные «воспоминания» и литературоведческие изыски воспроизводят именно эту издевательскую схему, умножающую на ноль наследие русского гения. Рассматривая вопросы о смерти С. Есенина, об отношении поэта к России, политике, к существующей власти, критик приводит примеры иного – философско-метафизического, православного подхода, осуществлённого Ст. и С. Куняевыми, Ю. Мамлеевым, М. Никё, Ю. Сохряковым, Н. Зуевым, А. Гулиным и др., способных служить образцом лучших традиций отечественной мысли.

В статье «Дмитрий Быков: Чичиков и Коробочка в одном флаконе» подчёркивается «шестидесятничество» автора книги о Пастернаке. Ю. Павлов даёт исчерпывающе точные характеристики как «зеркалам» Бориса Пастернака – М. Цветаевой, А. Блоку, В. Маяковскому, А. Вознесенскому, так и его героям– Петру Шмидту, Пестелю, Робеспьеру, Троцкому и Юрию Живаго.

На примерах многочисленных фактографических, логических и прочих ошибок Ю. Павлов вскрывает «фантазийную основу» суждений Дмитрия Быкова и его «ПТУшный уровень» знания литературы. Критик защищает от комментариев Быкова «одного из самых достойных государственных мужей России XIX века» – Константина Победоносцева, напоминая, что за время его правления число церковных школ в России увеличилось с 73 до 43 696, а количество обучающихся в них выросло в 136 раз и что обер-прокурор Святейшего Синода уже в своё время точно определил суть либеральной демократии.

Надо сказать, в отличие от остальных критиков, получивших по одному литературному портрету в книге «Критика XX–XXI вв.», премированный «трудоголик» Дмитрий Быков, вероятно, сообразно объёму написанных им за короткий период «кирпичей», посвящённых кумирам интеллигенции – Б. Пастернаку и Б. Окуджаве, оказывается в центре сразу двух статей Ю. Павлова. Не трудно понять, что импульсом к созданию этих работ послужило возмущённое «не могу молчать» как реакция на распятие ценностей отечественной литературы, на искажение фактов русской истории.

В статье «Дискуссия “Классика и мы”: тридцать лет спустя» Ю. Павлов призывает видеть в классике не «критический-критикующий» реализм, а «духовную реальность», напоминая о призыве М. Лобанова постигать литературу через высшие устремления души, искать «не обличение, а (…) глубину духовнонравственных исканий, жажду истины и вечных ценностей». На красноречивых примерах творчества Э. Багрицкого, В. Маяковского, Вс. Мейерхольда, Д. Самойлова автор статьи проводит мысль о том, что более чем через тридцать лет не утрачивают своей значимости высказывания Ст. Куняева, М. Лобанова, С. Ломинадзе, И. Роднянской, что формально завершившись 21 декабря 1977 года, дискуссия о классике и о русской литературе продолжается и не может быть окончена, поскольку мир между «завоевателями», «маркитантами» и защитниками духовного наследия отечественной культуры невозможен.

Троящаяся личность А. Твардовского вырастает сквозь призму реалий того времени, в преломлении воспоминаний В.А. и О.А. Твардовских, в статье В. Огрызко – Ю. Павлов комментирует разночтения и даёт ответы на спорные вопросы, возникающие при обращении к фигуре бывшего редактора «Нового мира». Автор «Страны Муравии», помещённый в один ряд с создателями «Погорелыцины», «Котлована», «Истории дурака» заметно проигрывает и в смелости, на которой настаивают В.А. и О.А. Твардовские, и в объективности, о чём свидетельствует в конце жизни сам А.Т. Твардовский. Снимаются и другие наслоения румян, «высокие скороговорки», адресованные редактору новомирской вотчины. В этом приходят на помощь «Рабочие тетради» А. Твардовского и проверенные по разным источникам свидетельства современников.

Отклик Ю. Павлова на книгу В. Пьецуха «Русская тема» носит подзаголовок «Сборник мерзких анекдотов». Книга видится критику очередным звеном в дискуссии о классике, заново вспыхнувшей во второй половине 1980-х, очередным залпом, дискредитирующим лучших представителей русской литературы. Пафос рецензии Ю. Павлова на В. Пьецуха напоминает пафос И. Ильина, защищающего А. Пушкина от желающих узреть его «малость и мерзость», свести жизнь гения к серии анекдотов. А ещё возникает в памяти ответное слово А. Синявскому Р. Гуля «Прогулки хама с Пушкиным» – такое же протестное слово тем, в ком неукротима тяга увидеть в русской жизни не поэзию, а уродство, предмет для насмешек, «тьму египетскую». В каком-то смысле книга Пьецуха и есть «прогулка хама по садам российской словесности», пытающего насадить мифы о всеобщей нелюбви к Достоевскому, о есенинской страсти к самоубийству, о подпольно-антисоветском «колобке»-Пришвине. И снова, как в случаях с Б. Сарновым, Д. Быковым, вскрыты Ю. Павловым предсказуемые русофобские схемы, вопиющие неточности, вольные интерпретации, преподнесённые «глупо, бесчестно, непрофессионально», без всякого серьёзного обращения к художественным текстам. Не без иронии замечает критик, что разницы между условным «убогим», играющим, прикидывающимся Пьецухом в маске и Пьецухом-«просвещённым» автором совершенно не ощущается.

Ряд «антигероев» из книги «Критика XX–XXI веков» замыкает А. Разумихин, опубликовавший мемуарную статью, посвящённую известным ему лично современникам. Ю. Павлов обращает внимание на то, что в работе А. Разумихина фигурирует вымышленная, но весьма красочно описанная автомашина М. Лобанова, вымышленные характеристики Кабанихи и Катерины, которых никогда не было и не могло быть в книге «Островский» (ЖЗЛ), вымышленная «невостребованность» Д. Асанова, В. Коробова, В. Калугина, вымышленные критерии оценки творческих судеб, вымышленные ситуации, невозможные исходя из хронологии событий, из опубликованных и не опубликованных фактов; вымышленные нелепые языковые конструкции бывшего профессионального редактора. Такое «затмение ума и совести» «литературного инопланетянина» А. Разумихина критик считает ничем иным, как саморазоблачением человека, причисляющего себя к стану «русских патриотов».

Противоречивое отношение к учебнику М. Голубкова «История русской литературной критики XX века» высказано Ю. Павловым в рецензии с подзаголовком «Удачная неудача». Озвучивая единственную относительную удачу этой неудачной книги, учёный делает попытку «выправить» воссозданное М. Голубковым отражение литературного процесса 1960-1970-х гг. в части одной главы, добавляя недостающие штрихи и линии, недостающие имена, устраняя фактические ошибки, очевидные алогизмы и отказывается от дальнейшего подробного разбора учебника, ввиду несоответствия его ни заявленному разделу литературоведения, учитывая различия между историей критики и историей литературы, ни необходимой научной кондиции.

Герои книги Юрия Павлова, «живущие» в разных статьях, будто бы связаны между собой незримыми нитями. То там, то здесь возникают В. Розанов, В. Кожинов, Ст. Куняев, С. Куняев, М. Лобанов, В. Бондаренко и др. в связи с тем или иным явлением, с той или иной фигурой. Это говорит о целостности литературного пласта русской критики, взятого Ю. Павловым и помещённого под одну обложку – фактически, он и сам один из тех, кто определял литературный процесс в XX веке и определяет его сейчас. По ссылкам на различные статьи, книги, прочие источники, приводимые Ю. Павловым в качестве иллюстраций к различным темам, можно изучить не только историю критики, но и историю русской литературы XX века. Это чтение наполняет энергией, даёт духовный заряд, просветляет душу и приводит в порядок мысли, учит культуре литературно-критического мышления и вдохновляет на занятия критикой.

Каждая статья Ю. Павлова– миниатюрная диссертация, обоснованное и фактоёмкое полноценное исследование, в сжатом виде представляющее итог большой работы – глубокого и серьёзного проникновения в тему. Сейчас подобные системные и качественные исследования встречаются не во всяких диссертациях. Такая книга– приговор тем критикам, которые строят свои доказательства на одной цитате и ловле «словесных блох» в текстах коллег. Если использовать классификацию И. Золотусского, то метакритику Ю. Павлова можно отнести к философской. Тем, кто говорит о критике как о вторичных проявлениях, исходящих от неудавшихся писателей, можно предъявить книгу «Критика XX–XXI веков», в которой есть подлинная философия, подлинная литература, ответы на важнейшие вопросы и требования современной русской жизни. Тот факт, что Юрий Михайлович, лауреат премии Вадима Кожинова, премии им. Александра Невского «России верные сыны», признанный и авторитетный учёный-литературовед, по праву считающийся основателем литературоведческой школы в наши дни – по-своему уникален. В отличие от некоторых героев своих статей, которые пришли к необходимости сказать самое главное на пороге 70-ти, 80-ти летних юбилеев, Ю. Павлов начал серьёзный разговор о литературе, будучи значительно моложе, а в отличие от критиков, которые и в конце 80-х защищали свои убеждения с помощью выдержек из классиков марксизма, он создаёт свои концепции на основе чёткой логики, здравого смысла и духового фундамента отечественной культуры.