Текст книги "Без суда и следствия"

Глава 13

Из-за поворота показались яркие огни троллейбуса. Андрей поднял с асфальта мою сумку и, быстро подтолкнув к двери, вошел следом.

Я не верила своим глазам.

Он улыбнулся, и я поняла, как все это время мне не хватало его улыбки.

– Откуда ты взялся? – только и смогла выдавить из себя.

– А что ты делаешь одна ночью в таком районе? – полюбопытствовал он.

– Была у подруги сестры.

Тут я вспомнила, что должна поблагодарить Андрея за то, что он сделал. Я выдавила слезы на глазах и пролепетала:

– Андрей, спасибо тебе, я никогда не забуду…

– Это не важно, – нетерпеливым взмахом руки прервал он мои излияния. – Тебе крупно повезло, что я оказался рядом. Могли прибить.

– Я думала, ты уехал из города…

– Нет, как видишь.

– А почему из института ушел? Все недоумевают. Вроде бы никаких конфликтов у тебя не было. Никто даже не предполагает, почему ты…

– Заткнись, пожалуйста! – поморщился он.

Прежде я не замечала в нем такой резкости. Но, глядя в его глаза, поняла, что сморозила какую-то очень большую глупость (какую, я еще не могла понять). Очевидно, он не хотел разговаривать со мной так резко, потому что сказал:

– Извини, пожалуйста. Я пока еще не готов к разговору на эту тему.

– Это ты меня извини. Я, наверное, сказала глупость. Больше ничего не спрошу. Просто встретила тебя, и захотелось узнать, почему ты так поступил, ведь у тебя были неплохие перспективы и…

Он предостерегающе поднял руку:

– Опять? Я же просил!

– Все, больше не буду. А ты живешь в этом районе?

– Нет. Я живу в центре. Здесь был в гостях у одного знакомого. Кстати, где нам выходить?

– Ты о чем?

– На какой остановке ты выходишь? Я не допущу, чтобы ты шла одна.

– Спасибо. Я не думала, что ты проводишь меня.

– Хорошо же ты обо мне думаешь! Как я могу отпустить тебя одну после того, что произошло? На твоем месте я вообще не рисковал бы выходить после наступления темноты. Вечером и ночью тебе можно появляться только в парандже.

В тусклом свете троллейбуса я пристально вглядывалась в его лицо. Появилась какая-то особая сухость в заострившихся чертах, в припухлостях под глазами, в опавших щеках. Его новый облик принадлежал человеку, сумевшему понять что-то главное в жизни и преодолеть какую-то несокрушимую преграду, – я не знала, откуда появилось это чувство. Просто не видела его несколько месяцев, и за это время он сильно изменился.

Внезапно мне захотелось узнать о нем все: о родителях и друзьях, о его жизни, о дне рождения – все то, о чем до сих пор я не имела ни малейшего представления. Он никогда не казался мне таким чужим и далеким, как в тот вечер.

– Андрей, когда твой день рождения? – отважилась я спросить.

– 11 марта. Я – Рыбы. А тебе зачем?

– Да так, просто интересно. Я, например, Скорпион…

Несколько кварталов до моего дома шли молча, и я очень мучилась, совершенно не зная, о чем с ним говорить. Несколько раз пыталась начать разговор об институте, еще о чем-то, но он резко обрывал меня. И постепенно я совсем замолчала. Обо мне он не задавал никаких вопросов (было ясно, что я его не интересую), он шел рядом добровольно-принудительно, словно выполняя некую повинность джентльмена. Думаю, если бы вместо меня с ним шел крокодил в валенках, на этого крокодила он обращал бы гораздо больше внимания. Такое отношение неприятно задевало и мое самолюбие, и мою любовь. Наконец мы остановились возле Юлиного дома.

– Ну, счастливо. Больше не ходи в такое время, – сказал он на прощание.

– Спасибо, что проводил. Может, зайдешь?

– Вот делать мне больше нечего!

Мне захотелось его убить.

Увидев мою реакцию, он засмеялся и добавил:

– Ладно, не сердись, как-нибудь в другой раз.

Я не могла смириться с тем, что вот сейчас он уйдет, и я никогда в жизни больше его не увижу. Полагаться на счастливый случай больше не собиралась.

– Погоди, оставлю тебе свой телефон. Позвони, чтобы я знала, как твои дела, или если просто захочется с кем-то поговорить.

– Хорошо, давай.

Он вбил мой номер в свой телефон. Не дожидаясь, пока я войду в подъезд, махнул рукой и ушел.

Оставшись в гордом одиночестве, я медленно вошла в дом, уже зная, что он не позвонит. Что уже через несколько минут вычеркнет из памяти мой номер. И все-таки ждала каждый день.

Прошло две недели. Потом месяц. Я потеряла последние остатки надежды. Мне захотелось все забыть, но мешало какое-то особенно горькое чувство. А через месяц и несколько дней раздался телефонный звонок. Номер был мне не знаком. Я никак не могла узнать голос, а он все смеялся, и наконец я все-таки поняла, кто это.

– Скучаешь?

– Нет.

– А мне вот захотелось с тобой поговорить. Странно, да?

– Думала, что ты давно забыл мой номер.

– Как видишь, не забыл. Тогда, в троллейбусе, я сказал, что еще не готов к этому разговору.

– Помню. А теперь?

– Кое-что изменилось. Я много думал… И почему-то мне хочется поговорить именно с тобой.

Мне захотелось истерически заорать в трубку, что увидеть его я мечтала целый месяц! Но я как-то сдержалась. Он оставил свой адрес.

Потом я петляла по незнакомым переулкам, недоумевая, почему он захотел встретиться со мной в таком странном месте. Неужели он и правда здесь живет?

На углу одной из улиц увидела его фигуру – похудел еще сильнее, отметила. Он стоял, засунув руки в карманы старенькой холодной куртки, с лиловым от мороза лицом.

Мы долго блуждали переулками, я никогда прежде не была в этом районе, поэтому с интересом глазела по сторонам. В конце концов Андрей привел меня во двор старого трехэтажного дома (двор напомнил мне глубокий колодец), где мы спустились в подвал по шаткой заплесневелой лестнице. Подвал состоял из двух комнат. Первая – совсем крохотная, без окна – представляла собой нечто вроде кухни совместно с прихожей и санузлом. Вторая была побольше, имела окно, выходящее во двор, и мебель: стол, два колченогих стула, две кровати, разбитый шкаф.

В углу стояла печка-буржуйка, в ней горел огонь. В комнате за столом сидел симпатичный бородатый парень и что-то быстро писал. Когда мы вошли в комнату, он вскочил, неуклюже как-то дернул плечом и почему-то бросился ворошить дрова в печке.

– Знакомься, это Толик, мой друг, сосед по квартире и гений. Толик, это Таня, очень хороший человек.

– Мне приятно познакомиться, – ответил Толик. – Я ухожу. Андрей, будешь уходить – ключ забирай с собой, у меня есть. – Накинул пальто и вышел.

Мы с Андреем остались одни.

– Садись, чего стоишь, – сказал он. Я сняла шубу и села на кровать.

– Что ты здесь делаешь? – удивилась.

– Живу. Чем тебе не нравятся мои хоромы?

– Я не говорю, что не нравятся. Твой друг… он кто?

– Художник.

– А ты?

– И я. Причем хороший. Может, самый лучший в мире!

– Я об этом не знала…

– Ты вообще еще ничего не знаешь обо мне. – Андрей задумчиво помешал кочергой дрова в печке.

– Я никогда не видела настоящей буржуйки!

– Теперь увидела. Если бы кто-то узнал, что мы здесь топим, нас бы в два счета отсюда выкинули, – так же размеренно произнес Андрей.

– Разве нельзя?

– Тут вообще жить нельзя. Подвал записан как склад, завскладом – Толин кореш, он его здесь, как в квартире, прописал, дал нам ключи – вот мы тут и живем, нелегально. Вернее, я. Толик здесь – у себя дома. А печку мы собрали, чтобы не околеть. Подвал не протапливается. Настоящий склеп.

– А если кто-то узнает?

– Кому это надо? Управдомше все по фигу, мы ей бутылку ставим, она и рада. Не все ли равно – живет тут кто-то или барахло разное держат.

– А прописка?

– Какая прописка? Кто мне ее даст? Кот с соседнего двора лапой нацарапает?

– На что же вы живете?

– На что придется. Тяжко, но хватает.

Я не поверила этому и с сомнением покачала головой.

– Почему ты ушел из института?

– Мой смысл жизни в другом. Какого черта – потратить пять лет, а потом получать жалкие гроши? Мой смысл жизни абсолютно в другом! В том, чтобы поскорее пришел успех. Все равно какой.

– Но в институте же тебе все давалось легко…

– Не будь идиоткой, а то я не захочу тебя видеть. Я просто в «художку» не поступил летом. Собрался уже податься в пед на худграф, но вовремя понял, что не хочу пять лет плакаты расписывать. А тут подвернулся прием в ГТЭИ без экзаменов. Я и пошел. Оказалось – еще хуже, чем пед. Месяц посидел – думал, мозгами двинусь. И как раз появился Толик с подвалом. Я и ушел.

– Может, ты и правильно поступил.

– Я не люблю бороться за что-то. Самое верное – плыть по течению, просто сложив руки.

Что-то громко затрещало в печке, вспыхнуло и рассыпалось на тысячу крохотных искр.

– Я ищу здесь смысл своего ощущения мира… Здесь идет отсчет других измерений. Совершенно не так, как принято видеть, как должно быть…

Я ощущала удивительную умиротворенность. С каждым словом образ Андрея рос в масштабе и достигал высот почти божественных.

– Мне так хорошо с тобой рядом… – Слова вырвались у меня случайно, и по его глазам я поняла, что он уже давно все знает.

– Этот институт… вот тебе он зачем? Почему ты туда пошла?

– Мне нужно было уехать из дома…

– Понимаешь, – начал он, и я не поняла, услышал ли он меня, – все, что окружает нас каждый день, – просто вопиющая бессмыслица. Я не считаю себя сверхчеловеком – упаси боже… Но многое, подносимое как истинное величие или очевидная догма, на самом деле просто блеф, мыльный пузырь. В институте я вглядывался в лица проходящих мимо меня однокурсников – и ничего не видел в них, словно так и должно быть. Окружающие усматривали значительность в том, чего на самом деле не существовало. И тогда я объявил себе выходной. Просто объявил несколько дней воскресеньем. А после этого неожиданно понял, что могу стать свободным…

– Скажи мне. – Андрей присел рядом со мной на кровать. – Свершая ложь, в которой человек не отдает себе отчета, повинен ли он во грехе? А может ли считаться индульгенцией для ничтожества запись в трудовой книжке о наличии диплома? Я не хочу участвовать в этом! И на общественное мнение мне плевать! Однажды понял, что я всего лишь один из когорты идиотов, – пошел и забрал документы. Существует множество более важных вещей. Для меня один вечер, проведенный в темноте, освещаемой только слабыми вспышками догорающих в самодельной печке газет, значит гораздо больше, чем для тебя успешная сдача зимней сессии.

Он подскочил и стал мерять комнату шагами.

– Кто вообще имеет право влиять на мою жизнь? Я ненавижу тупые понятия «право», «зависимость», «надо», «должен», потому что ненавижу бессмысленную неопределенность! Я не хочу жить по правилам, по которым живет большинство. Не хочу плевать на собственную жизнь! Но не хочу и бороться за нее. Потому что изначально я пришел в этот мир не как человек борьбы. Я не умею бороться. Чем лезть в драку, я предпочту отойти в сторонку. Мне противны лоснящиеся морды тех, кто считает, что много знает о жизни и за свое готовы перегрызть глотку. Эти пять букв – «жизнь» – напоминают мне истерзанную ветошку, разрываемую всеми кому не лень, чтобы лоскутьями оправдать собственное ничтожество или свои ошибки. Как вообще можно что-то знать, если твое неприглядное украшение – башка – забито всем чем угодно, кроме истины, и ты не хочешь ничего знать, понимать, видеть! Наверное, ты думаешь, что я болен манией величия или считаю, что знаю истину. Ни то, ни другое. Я хочу лишь, догадываясь, интуитивно приблизиться к ней…

– Как можно вдолбить понятие света брошенным в темноту? – бил себя по лбу ладонью Андрей. – Тот, кто утверждает господство света во тьме, – тот мерзавец. Быть таким я не хочу. Если толпу бросают в хлев – разве получается что-то иное, кроме свиней? И разве на помойке растет трава? Хотя в навозе иногда растут цветы, и, бывает, очень красивые… Видишь, выходит замкнутый круг. Это – конвейер, по краям которого стоят уже сошедшие с него и бешено смеются над теми, кто приближается к ним. Они ржут с пеной у рта, чтобы потесниться чуть позже и дать место новоприбывшим. Каждый с рождения обречен пройти этот конвейер. И выходит замкнутый круг – направление истины закруглено по окружности. А я не хочу быть еще одним звеном в этой цепи. И не буду – ты меня понимаешь?! И еще. Я пришел к выводу, что отсутствие сопротивления – самое лучшее из всех сопротивлений. Может, я и не стану великим художником (потому что я недостаточно талантлив, я и сам знаю, и еще потому, что не хочу за это платить), но я просто хочу жить спокойно. Делать только то, что хочу. Например, найти близкого человека, который мог бы решить за меня какие-то мои проблемы. А я буду делать только то, что хочу, не считаясь ни с кем.

Огненные блики сквозь щели в печке отражались на стенах. Мне стало трудно дышать – от одного присутствия Андрея, а не от смысла произносимых им слов. Я ничего не слышала и не видела. Не хотела ничего понимать. Он был рядом – и это стало для меня главным. Все же остальное… Тогда я подумала: как мало значат в этом мире какие-то слова.

Он замолчал. Я вгляделась в него пристальнее и поняла, что должна показать, как много значит для меня его откровенность. И сказала:

– Хочешь я стану решением твоих проблем?

Он засмеялся – и один звук его голоса уже значил для меня больше всех объятий и поцелуев…

– Конечно, хочу!

Огненные чертики заплясали в его глазах, и таким же серьезным тоном, каким говорил раньше, он произнес:

– Я тебя хочу!

Часть II

Глава 1

Суд назначили на 15 сентября.

Что должен испытывать нормальный человек при виде тюрьмы? Страх? Интерес? Жгучее любопытство? Радость, что его там нет? Я не чувствовала ничего, потому что уже не была нормальным человеком. Когда плотная металлическая дверь пропускного пункта захлопнулась за мной, я ощутила только тягучую, нудную боль, словно от незажившего ожога.

Я ступила на каменные плиты двора. Сторожевая вышка была сходна по цвету с колючей проволокой забора на фоне ясного утреннего неба. И, насмехаясь надо мной, над моей жизнью, над всем проклятым и потерянным миром, в этот теплый осенний день ярко светило солнце. И солнечный свет блестел в решетчатом окне.

Когда я ступила на каменные плиты двора следственного изолятора, я слышала стук своих каблуков и скрежет двери, захлопнувшейся за мной. Наваждение, бред – я смотрела на серость каменных плит, на вышку, на здание с решетками на окнах, к которому шла в сопровождении двоих тюремных конвоиров и тусклой тюремной фигуры в штатском, и чувствовала себя на экскурсии. Я не понимала, где нахожусь, куда иду, что могу там увидеть. Или это было лишь отупение, восстановление нервных клеток после изматывающей душу боли?

Накануне вечером позвонил Ивицын.

– Завтра, 12 сентября, вам разрешено свидание с мужем в СИЗО № 1 с 10 до 11 утра.

Потом позвонил Роберт, сказал, что все знает, потому как свидание это он сам устроил, значит, с меня причитается, и еще он меня подвезет, в полдесятого будет ждать в машине у моего дома. Роберта внутрь тюрьмы не впустили, только меня одну.

Накануне я проплакала всю ночь. Не ложась спать, я ходила по комнатам, чтобы прикасаться к вещам, к которым когда-то прикасался Андрей, чтобы вызвать его образ – до рези в глазах. Ходила по комнатам и плакала.

Я не люблю слез. Неизвестность еще хуже горя. Что я могла увидеть в лице Андрея в стенах тюрьмы? Что будут значить несколько слов, которые мы успеем сказать друг другу?

Последний раз я видела Андрея больше месяца назад. Где-то в глубине души еще жила я, веселая, молодая, красивая. Словно маска античного лицедея: с одной стороны лицо плачет, с другой – смеется. Я, одинокая, измученная, заранее надела траур и носила его по человеку, которого еще не успели убить. По человеку, одной ногой стоящему в могиле. Я не сомневалась, что Андрей не выживет в тюрьме. Он не из тех, кто умеет бороться. И когда он узнает, что ему придется остаться в стенах тюрьмы навсегда, это его убьет. Я не сомневалась в этом. Из тюрьмы он не выйдет. Это все равно что смертная казнь. Для такого, как Андрей, – одно и то же. А значит… Эту боль я не могла разделить ни с кем.

С самого начала следствия я не видела Андрея. Его увезли еще до того, как мне удалось вникнуть в саму суть кошмара… Я слышала версии преступления из уст прокуратуры и полиции, уголовного розыска и собственной сестры, семьи моей и семейства Андрея, бывших коллег по работе, телевидения, радио, газет, толпы – миллиарды обезличенных голосов, заглушающих друг друга. Я не слышала только одного голоса и одной версии – Андрея. Я даже не знала – господи, как я могла это знать! – что думает он по поводу того, в чем его обвиняют. Мне приходилось умножать собственную боль во сто крат, и получалась только сотая часть кошмара, в котором находился Андрей. Я была много наслышана об ужасах, творящихся в тюрьме, и боялась, во что там могли превратить Андрея… Он никогда не был сильным человеком. Мой муж всегда был слабым.

С начала июля мы с Андреем даже не любили друг друга… Если бы можно было что-то вернуть назад… Андрей был героем трагедии, главным действующим лицом, безвременно отошедшим на второй план. Однако он ни на секунду не исчезал из моих мыслей – я думала о нем постоянно. Он все время был рядом – и я любила его таким, каким он есть.

Время прошло. Завтра мне предстояло увидеть Андрея в предпоследний раз в жизни. Я проплакала всю ночь напролет. А утром, промыв красные, воспаленные глаза водой, заколола волосы и вышла из дома.

– Прекрасно выглядите сегодня, – сказал Роберт.

Я оставила его слова без ответа.

На пропускном пункте СИЗО меня встречала мрачная тюремная личность в потертом костюмчике, со смазанным личиком и тусклыми глазками – типичный канцелярский слизняк. Все-таки я оставалась высокой особой, и, очевидно, сохраняя уважение к моей бывшей звездности, даже свидание в тюрьме с мужем мне устроили как-то особо.

Мне пришлось сдать мобильный телефон. Серая личность, прихватив двух конвоиров (очевидно, чтобы я не убежала), провела меня внутрь тюрьмы. Мы прошли двор, вымощенный гулким камнем, где, кроме нескольких часовых, никого не было, потом меня провели в четырехэтажное серое здание с решетчатыми окнами, расположенное в глубине двора. Железная дверь отворилась со скрипом, выматывающим мои больные нервы, и мы стали подниматься по лестнице. На каждом пролете была масса дверей, и на всех – запоры (наверное, весом в тонну), каждая железяка издавала скрежет, словно в фильмах ужасов. До сих пор при слове «тюрьма» в памяти моей возникают лишь колоссальные железные запоры. Железо, скрип, глухой стон несмазанных дверей (неужели эта тюрьма была такой старой?) – и ничего больше.

Наконец мы вошли в светлый коридор с обычными дверями (в пролетах лестниц я видела двери камер). Очевидно, этим коридором начиналась административная часть, располагавшаяся на последнем этаже. Меня завели в одну из комнат в самом конце коридора, с темно-серыми стенами. Решетка на окне пропускала слабый свет. Посередине – стол с двумя стульями, стоящими напротив друг друга. На дверях – всевозможные засовы, замки. На потолке – незажженная люминесцентная лампа. Кроме стола и стульев, в комнате ничего не было.

– Подождите здесь, – сказала серая личность, – сейчас его приведут. Но должен вас предупредить: в вашем распоряжении только полчаса. Так распорядилось начальство.

И он вышел. В комнате остался один охранник, ставший у двери. Я поняла, что, кроме охраны моего супруга (чтобы я не унесла его в сумке, наверное), в его обязанности входило также дословное прослушивание нашего разговора.

Я подошла к окну – в него были видны клочок неба и плиты двора. Мой страж щурился на свет. У меня пересохли губы. Чтобы не видеть физиономии охранника, вновь принялась смотреть в окно. В воздухе растворялись минуты.

Я обернулась.

В проеме дверей стояла тень, оставшаяся от моего мужа. Сколько раз, видя эту сцену в своем воображении, я представляла, что подумаю, что сделаю, что скажу. Может, брошусь на шею, расцелую и пообещаю любить, что бы ни произошло. Может… Может…

И вот стою, как дура, на фоне решеток окна и чувствую только, как трескаются пересохшие губы и в горле – сухость, в которой застревают слова. Тень моего мужа переступает порог комнаты под аккомпанемент вновь захлопнувшейся двери (господи, сколько будут захлопываться в душе моей эти двери!) и говорит сухим, совершенно незнакомым мне голосом:

– Ну, здравствуй…

Я облизываю изнутри пересохшие губы, как полная идиотка, со стороны так же глухо звучит мой голос:

– Здравствуй.

Мы садимся к столу. Это самое страшное, что делает тюрьма, – превращает двоих близких людей в чужих. Это не Андрей – тень! Неужели это все, что от него осталось? Сидящему передо мной мужчине лет сорок пять, не меньше (не двадцать восемь). Сетка густых морщин на темном лице, до неузнаваемости заострившиеся черты. Стрижен почти налысо, и больше нет черных вьющихся кудрей, в художественном беспорядке спускающихся ниже плеч. Нет озорного веселья в темных глазах – в них только застарелое, как ревматизм, страдание. Сутулые плечи, костлявые руки. Господи, он страшный! Просто страшный! И вдобавок – тюремная одежда. Мне хочется кричать.

– Ты прекрасно выглядишь, – говорит он. Охранник внимательно слушает наш разговор. Мы сидим напротив друг друга, пытаясь спрятать собственные взгляды. Два полумертвых (или уже мертвых) человека. Мне хочется взять его руки в свои и прижаться к ним губами, прося прощения за свой наряд и за слой светлой помады на губах. Но в присутствии чужого человека я ни за что не смогла бы это сделать.

– Как твои дела? – Светский тон, но глаза говорят другое. На мгновение молнией мелькает детское «забери меня отсюда», а потом взгляд вновь гаснет.

– Ты болен?

Почему я спрашиваю об этом? Мое сердце подсказывает – так не может выглядеть здоровый человек.

– Нет! – Слишком резко, чтобы ему поверить. – Я слышал, ты ушла с телевидения. Нашла что-то лучшее?

– Я не работаю.

– Понимаю. Ждешь суда…

– Я наняла опытного адвоката. – Зачем я несу подобную чушь?..

– Куда думаешь устроиться? После суда, конечно.

– Не знаю.

Почему, за что мы сидим друг против друга словно чужие? Почему совершенно противоположное пустым, заученным фразам говорят его глаза…

– Таня… ты… Ты прости, что я разбил твою жизнь… я… Видишь ли…

– Не смей!

– Суд через три дня.

– Я знаю.

– Постарайся начать новую жизнь. Потом.

– Что?

– Ну… ты должна оформить развод, вый… ти замуж. – Кадык дернулся вверх и пошел вниз.

– Андрей!

– Ты молодая, очень красивая, у тебя еще будет много шансов начать все сначала. – Он неестественно подергивает головой, якобы кивает, поддакивая себе. – Ты найдешь человека, с которым тебе повезет бо… льше.

– Я просила – не смей. – Гляжу на него максимально раскрытыми глазами. Я на грани срыва.

– Ты сумеешь заново построить свое счастье. Я разбил твою жизнь, это очевидно. Обрек на страдание. Из-за меня ты ушла с работы – не говори, я и так все понимаю. Я больше не буду камнем на твоем пути, поэтому… Очень хочу пожелать тебе счастья! В суде не будет возможности поговорить. Прости меня, если только ты смо… жешь. – По его лицу разломами льда торит себе путь боль. – Будет лучше, если ты вообще не будешь вспоминать обо мне. Забудь прошлое и живи будущим. Ты обязательно должна быть счастлива.

– А теперь запомни раз и навсегда! – Мой голос срывается на крик. Я совершенно забыла об охраннике и что нахожусь в тюрьме. – Слушай и запоминай! Я не потерплю, чтобы ты нес подобный бред! Я не желаю слушать эту чушь и не желаю, чтобы ты произносил подобное в моем присутствии. Прекрати быть идиотом и пойми наконец, что я буду бороться за тебя до конца. Мы не виделись с того самого дня – твоего ареста, но знай, что ни минуты, ни секунды я не прекращала этой борьбы, не переставая думала о тебе и просто не заслужила таких слов! Я сделаю все, что в моих силах. Я наняла одного из самых лучших адвокатов, он уже много для нас сделал. И сейчас я пришла, чтобы сказать тебе это. Не следует терять надежды. Адвокат сделает все, чтобы сократить срок. И я буду тебя ждать, сколько бы ни прошло лет. Десять, пятнадцать – не имеет значения. Лишь бы ты держался. Знай, каждую секунду я думаю о тебе. Я ушла с телевидения, чтобы иметь побольше времени в этой борьбе. Как только все выяснится, я обязательно туда вернусь. Я всегда сумею заработать себе на жизнь, об этом можешь не беспокоиться. Знай: какой бы ты ни был, что бы ты ни думал и ни слышал, я всегда, хотя бы мысленно, буду рядом с тобой. Перед судом – ты знаешь, остается всего три дня – ты увидишься с адвокатом. Все закончится хорошо. Не теряй надежды. Помни: я всегда буду тебя ждать. И я люблю тебя. Ты понял?

– Спасибо…

Мне показалось, что он раскусил мою ложь про телевидение и про десять-пятнадцать лет тоже. Я увидела, как заблестели в его глазах слезы. От выражения его глаз я словно спустилась на землю, больно сжалось сердце.

Больше мы не сказали друг другу ни слова. Я не хотела понимать, чувствовать, знать, что в этот теплый сентябрьский день навсегда прощаюсь с ним. Что уже сказаны самые последние слова из тех, которые мы должны были друг другу сказать… Я не хотела верить, осознавать, что это – все и больше никогда я не скажу ему ни единого слова. Возможно, никогда больше и не увижу его… Я потянулась через стол, сжала его ладонь своими руками и так не отпускала до самого конца свидания. Пока не появилась серая личность с охранником и не сообщила, что свидание закончено.

– Ты держись, слышишь! – сказала я, запоминая до мельчайших подробностей его облик.

Возле дверей он обернулся и прошептал так тихо, что его расслышала я одна:

– Пожалуйста, помни: я очень-очень тебя люблю… – И переступил через порог.

А я зажала руками рот, чтобы не закричать, и, застыв словно каменный образ горя, молча смотрела, как захлопываются двери тюрьмы за человеком, которого я люблю. Молча стою и смотрю ему вслед – любимому человеку, уходящему в вечность. В вечность и небо – оттуда не возвращаются…

Я шла домой по оживленному, залитому солнцем городу, мимо веселых и озабоченных, счастливых и грустных, куда-то спешащих людей, и каждый проспект этого города жил своей жизнью. Я шла, не различая оттенка осени и человеческих лиц. А солнце заливало улицы потоками ослепительного огня…

Утром 13 сентября я проснулась и поняла, что у меня больше нет денег. Обычно такое открытие всегда вызывает глубокий шок. Особенно у людей, совершенно к нему не подготовившихся. Но претендующие на звание нормальных заранее беспокоятся о своих финансовых делах. Я же вообще не думала об этом несколько недель, продолжая тратить то, что у меня осталось. Но утром, после единственного свидания с Андреем, я проснулась и поняла, что денег нет совсем. Чтобы одолжить хоть немного, я была вынуждена позвонить Юле.

– Ты не могла бы одолжить мне немного денег?

– Сколько?

Назвала сумму.

– Таня, у меня нет ни копейки. Я бы с радостью отдала тебе все, но у меня действительно нет.

В ее голосе звучала искренность (или тонкая актерская игра). Так или иначе – смысл слов был ясен.

– Юля, что же мне делать?

– Подожди немного. – Она куда-то отошла от телефона, потом вернулась. – Таня, Сергей Леонидович может дать тебе эту сумму, только с одним условием…

– Каким?

– Взамен ты подашь в суд заявление о разводе с Андреем.

– Не поняла.

– Сергей Леонидович и мать сказали, что дадут тебе любую сумму (конечно, в пределах разумного), если ты подашь на развод. Понимаешь, они хотят твердых гарантий, что ты разведешься и уедешь. Они хотят, чтобы ты вернулась.

– Кто тебе это сказал?

– Мать, Сергей Леонидович. Они здесь, рядом со мной. Хочешь, я дам матери трубку?

– Знаешь, Юля, я больше никогда тебе не позвоню.

– Таня, но у меня действительно нет денег! Ты же знаешь, чтобы тебе помочь, я отдала бы все! Ну подожди несколько дней…

– Нет, не нужно. Я как-нибудь достану сама.

– Танечка, только не клади трубку. Я не хотела передавать тебе их слова, я знаю, что ты его любишь. Но я подумала, что у них есть деньги и они бы могли…

– Извини, я спешу.

И положила трубку.

После этого я продала на книжном рынке несколько ценных книг. Не без унижений: книги не хотели брать. Я получила гроши, но уверенность, что этих грошей хватит хотя бы на хлеб, придала мне сил.

До суда оставалось два дня. Несколько раз забегал Роберт. В предвкушении занятного действа он оживился, стал более деловитым. Ему разрешили видеться с моим мужем. Роберт говорил, что Ивицын не желает про меня слышать, а я сказала, что мне глубоко наплевать на Ивицына, и на всю прокуратуру, и на весь уголовный розыск со всей его полицией.

– А вот это вы зря, – поцокал языком Роберт. – Между прочим, обвинителем будет прокурор. А с ним лучше не связываться, это все знают. Но вы-то все равно уже связались. Он вас ненавидит и звереет при одном упоминании вашего имени. Он сделает все, чтобы добиться максимальной меры наказания – пожизненного заключения.

– А пятнадцать лет?

– Я собираюсь настаивать. Но говорю вам, что это будет почти невозможно. Лучше приготовьтесь сразу.

– Что-то вы слишком часто так говорите!

– Надо заранее готовиться к худшему. Но в данном случае…

– Лучшего не будет?

– Понимаете. – Он достал платок и вытер свою лысину. – В угоду толпе вашему мужу могут дать пожизненное…

– Можно обжаловать приговор! Прошения о помиловании, кассации, комиссии… Вплоть до президента…

– Все будет отклонено. Никто не отменит приговор.

– Но он же невиновен!

– Вы странная женщина, Татьяна. Я давно хотел вам об этом сказать. Я общаюсь с вами недолго, но уже кое-что вижу. Вы обладаете редким мужеством. К тому же вы очень хороший человек, благородный. Но стоит ли защищать того, кто не стоит защиты? На кого вы тратите свою жизнь?

– И это говорите вы, адвокат? – Видимо, мое лицо прорезала судорога, потому что он опустил глаза и едва не отшатнулся. – Вы ошибаетесь, Роберт. Андрей нуждается в моей защите. Я – единственный человек, который может его спасти. Кроме меня, он больше никому на этом свете не нужен. Всем остальным на него плевать.

– А такого, как он, нужно спасать?

– Вам не приходило в голову, что в справедливости нуждаются даже очень плохие люди? Может быть, единственный шанс сделать плохого, недостойного человека чуточку лучше – это спасти ему жизнь.

Во второй раз Роберт пришел рассказать о свидании с Андреем.

– Несомненно, он жутко выглядит. Что-то с вашим мужем неладно.

– Тюрьма не санаторий. Вы не знали об этом?

– Мне он совсем не понравился.

– Он и не должен вам нравиться. Вы всего лишь его адвокат.

– Татьяна, он вас недостоин! – Вдруг Роберт словно накинул на себя одеяние актера древнегреческого театра. – Это только в теории противоположности притягиваются. А в жизни… что между вами общего? Вы – хорошая, он – плохой. Полный бред! Зачем он вам?