Текст книги "Фамильный оберег. Закат цвета фламинго"

Глава 7

Мирон снова судорожно перевел дыхание и поспешил за Сытовым, который в отличие от него по сторонам не глазел. Под стенами крепости разлеглась шумная, бранчливая, с криками торговцев, ржанием лошадей, гомоном кормившихся здесь птичьих стай и брехом бездомных псов торговая площадь, прозванная в народе купищем. Зловонная, застроенная вкривь и вкось рогожными палатками, ларьками и разномастными лавками – мясными, хлебными, квасными, товара красного и скобяного.

За кафтан из английского сукна с отделкой золотой нитью просили пять рублей, зато фунт коровьего масла стоил четыре копейки, аршин тонкого ярославского полотна – шесть копеек, а семь мужских исподних рубах, как уверял купец, «ни разу не надеванных», обошлись бы и вовсе в десять копеек…

А шум вокруг стоял, хоть святых выноси! Котельники оглушительно били в котлы и сковородки; сыромятники размахивали дубленными в еловых настоях полушубками; пьяные орали срамные песни; нищие тоскливо ныли, выпрашивая подаяние; ребятишки свистели и дудели на разные лады в глиняные свистульки и погудки. Бабка, ворожея на бараньих косточках, пытаясь перекричать базарный гвалт, гадала двум девкам-подружкам, а те пялились в ее беззубый рот и млели от страха и любопытства. Рядом старая колдовка продавала наговорную траву.

Писарь в рваном кафтане и в войлочном колпаке, перемазанный до ушей купоросными чернилами, хватал прохожих за подолы, за рукава – набивался за медную копеечку хоть на кого настрочить ябеду или навет.

Под крепостной стеной валялись на рваных рогожах, а где прямо в грязи седые от пыли бездомки, отметники – голь перекатная, у которой добра – сума да рваные порты.

Как пояснил Козьма Демьяныч, это был обычный, ничем не примечательный для торговли день. А вот в базарные дни, когда вся округа съезжалась на купище, мест не хватало. Тогда возы ставили в переулках, и в каждом из них – свои товары.

За купищем полукругом выстроились купеческие дома – добротные, не на скорую руку рубленные избы, с подклетями, крытыми дворами, с маленькими оконцами, глухими ставнями, крепкими воротами.

Чуть в стороне от купеческих лавок находился большой загон, где шел бойкий торг низкорослыми и большеголовыми степными лошадьми. Здесь же продавали коров и телят, быков и свиней. В отдельном загончике – овцы и козы. В больших плетеных коробах квохтали куры, гоготали гуси, звонко крякали утки.

– Лошади верховые до десяти рублев идут, – словоохотливо пояснял Сытов. – А для пахоты и перевоза – по семь-восемь рублев. Коровы – те подешевше, и овцы…

Мирон особо не прислушивался. Его привлекли вдруг близкие и звонкие удары молота. Кузнец расположился почти под открытым небом, только горн и меха прикрывало что-то наподобие крыши. Был он из инородцев: невысокий, но жилистый, широкий в плечах. Легкий молот в руках смотрелся игрушкой.

Мирон невольно остановился, залюбовавшись его работой. Частыми несильными ударами молота кузнец вытягивал на наковальне свитый из стальных полос клинок. Время от времени он разогревал его в горне и снова принимался постукивать по металлу своим нехитрым инструментом. Несколько готовых сабель стояли кружком возле изрубленного почти в щепу высокого пня. А одна из них, богато украшенная, лежала отдельно. Мирон попросил разрешения посмотреть оружие. Кузнец молча кивнул… Сверкающая узорчатая сталь немного изогнутой сабли была легкой и гибкой, костяная рукоять плотно легла в ладонь.

– Продашь саблю? – неожиданно для себя спросил Мирон.

– У этой сабли уже есть хозяин, выбери другую, – сказал кузнец и слегка понизил голос: – Возьми крайнюю слева. Наш молат ничуть не хуже булата. Не подведет! – И поднял открытую ладонь к небу. – Да умножит великий Тигир силу руки, в которой будет это славное оружие!

Мирон взял клинок в руки и оглянулся на Сытова. Только без его подсказки уже знал: саблю точно для него выковали. Он не уйдет без нее, потому что рука словно приросла к рукоятке.

– Берите, берите, – закивал Козьма Демьяныч, – знатная сабелька! Харалужная! – И пояснил: – Эта местная сталь молатом называется. Точно не хуже булата!

И грозно посмотрел на кузнеца:

– Ты мне смотри! Цену не заламывай!

Кузнец хитро прищурился:

– Так бери! Не нужны мне деньги! Вижу, хороший ты человек!

– Нет, так не пойдет, – покачал головой Мирон. – Не зря говорят: не откупишься от кузнеца, он свою плату головой возьмет. Поди, знаешься с чертями?

– Чертей не знаю, – расплылся в улыбке Афоня, – а вот под горном, как наши старики сказывают, тюндюк имеется – вход в Нижний мир, где Эрлик-хан кузню раздувает, верных воинов себе кует.

– Эх, Афонька, ты ведь по зиме в «иордани» крестился, – с досадой посмотрел на него Сытов, – пошто опять своим каменюгам кланяешься?

– Ваша вера сулит вечную жизнь там, – кузнец показал на небо, – а вера предков помогает нам на земле. Разве это плохо?

Сытов буркнул что-то сердитое и потянул Мирона прочь от кузни. Князь подал кузнецу голландский гульден и прижал руку к сердцу. Тот с довольным видом оглядел золотой и прищурился: дескать, принимаю твою благодарность, но долго и внимательно смотрел вслед цареву посланнику, который, шагая по лужам, будто цапля по болоту, высоко поднимал ноги и на ходу любовно разглядывал нежданно-негаданно обретенный клинок.

Чуть дальше за кузней в мрачном закутке между двумя лабазами спрятался грязный деревянный помост, на котором вповалку сидели и лежали люди – в основном узкоглазые, скуластые степняки, закованные в цепи, которые крепились на длинной железной палке, торчавшей вертикально. Они бесстрастно взирали на царившую вокруг суету. И даже когда Мирон и Сытов подошли вплотную, казалось, не обратили на них никакого внимания.

Откуда-то сбоку, словно из-под земли, вынырнул вдруг человек с курчавой бородкой и в таком живописном наряде, что Мирон разинул рот от удивления. Подобной красоты ему еще не доводилось видеть: лазоревый атласный кафтан с серебряными нашивками, золотыми турецкими пуговками и жемчужным ожерельем на шее, снизу – бархатный полукафтан без рукавов, а под ним – гвоздичного цвета суконный зипун с голубою каймою. Все это богатство ладно сидело на широких плечах владельца и было подпоясано шелковым турецким кушаком, на котором висел огромный нож в черных кожаных ножнах, оправленных серебром. На голове – кунья шапка с бархатным верхом, на ногах красные сафьяновые сапоги.

– Барин, купи ясырку, – с нахальным видом человек подступил к Мирону, поигрывая нагайкой. – Самую красивую отдам.

И, потянувшись, ухватил за косу ближнего степняка, – оказалось, девку в шароварах и длинной рубахе, порванной на плече. Она была настолько чумазой, что красота едва бы пробилась сквозь грязь на лице. Ледяной ветер заставил ее поежиться, но безразличие на лице не уничтожил даже холод.

– Возьми, укройся. – Мирон снял епанчу и набросил ей на плечи.

Она бросила на него тусклый взгляд. Ни радости, ни благодарности. И вдруг глаза ее полыхнули ненавистью. Девушка слегка отклонилась назад и смачно плюнула ему в лицо, что-то злобно пробормотав при этом. Мирон вовремя отклонился, и плевок пришелся Сытову в бороду.

– Ах ты, волчья порода! – Голова замахнулся на девушку, но его руку перехватил человек с нагайкой.

Он хищно ощерил зубы:

– Не трожь ясырку! Помнешь, кто ее возьмет?

И, ткнув девушку кнутовищем в плечо, что-то прокричал не по-русски. Отчего пленники пришли в движение, забормотали опасливо и отодвинулись в глубь помоста.

– Смотри, Никишка, – погрозил кулаком Козьма, – будешь нахальничать, ходу в город не дам, – и стер плевок рукавом шубы.

Парень захохотал, откинув голову. Борода задралась вверх. Лет этак на двадцать пять выглядел добрый молодец, а значит, он почти ровесник Мирону.

Молодой князь и Сытов отошли от помоста.

Если бы Мирон оглянулся, то увидел бы, что Никишка стащил с ясырки епанчу и набросил себе на плечи. Но князь не оглянулся.

Голова пробормотал сердито:

– Никишка, сучий сын, черкасская порода! – и сплюнул себе под ноги. – Ишь, одежу царскую справил. Никого не боится, ни ойратов, ни мунгалов. Со всеми дружбу водит, с деревянной иглой по дорогам озорует. Только не пойман – не вор!

– Что, раскупают ясырей? – спросил Мирон.

– Раскупают, – неохотно ответил Сытов. – В Сибири отродясь крепости не водилось, но хозяева побогаче на помогу ясырей берут. Монастырь тож для служб всяких зачисляет. Но толку с них никакого. Разве что пастухи хорошие. Но так и норовят лошаденку украсть и сбежать. Вот девок часто в женки имают. Нашенских баб не хватает, а те, что есть, рожать не могут, потому как столько мужиков на них побывало, полк стрелецкий собрать можно. А девки-ясырки нарожают карымов, даже православие примут, но тож себе на уме. Наши бабы как? И чарку не прочь принять, и песню затянуть. А эти глаз от пола не оторвут, но нож в спину, вот те крест, по самую рукоять загонят. Сами видели, какого они ндрава! Что мужики, что бабы! Тьфу!

Козьма Демьяныч смачно сплюнул себе под ноги.

Мирон хмыкнул, но ничего не ответил. Грязная татарка на него впечатления не произвела. Впрочем, даже умытая она вряд ли возбудила б у него интерес. Перед глазами возникло милое голубоглазое личико в обрамлении белокурых кудряшек, выбивавшихся из-под кружевного чепца. «Эмма, Эммануила!» Мирон на мгновение закрыл глаза. Он обязательно выполнит наказ государя, получит в награду вотчину, отнятую у отца, вернет себе крестьян, которых отдали в казну, тогда и семьей можно обзаводиться…

Но мысли об оставленной в Немецкой слободе невесте разом перебили вкусные запахи. За лавками и лабазами лепились по темным закоулкам, тесня друг друга, обжорки и харчевни, в которых шла своя, разудалая жизнь. По всей округе разносились пьяные выкрики, тянуло запахами жареного мяса, свежеиспеченного хлеба и наваристых щей, отчего у Мирона засосало под ложечкой. И он уже пожалел, что отказался от кулебяки и ухи из тайменя.

Но Сытов и тут все понял без слов, направившись к бочке с квасом, и следом – к лотку с горячими пирогами. Здесь Мирон отвел душу, выпив ковш кваса и отведав пышный пирог с репой. Мир вокруг наполнился красками и совсем не печальными звуками. Мирно чирикали воробьи на кучке конского навоза, и вдруг затеяли драку, да так, что пух и перья в разные стороны полетели. На крыше хлебного лабаза нежно бормотали голуби; возле поильни фыркали лошади; звонкими голосами зазывали покупателей торговцы сбитнем и телячьим холодцом. Пробежал меж рядов здоровенный пес в безобразных лохмотьях зимней шерсти. Получил пинок и завизжал обиженно.

Но все это происходило уже за спиной Мирона. Миновав торговую площадь, они повернули вправо и спустились по горе к пролету, свободному от частокола. Да и не нужна была здесь стена. Утес, на котором стоял острог, обрывался отвесно вниз саженей этак на шестьдесят. Людишки, копошившиеся на берегу, выглядели не больше воробья.

Подступы к острогу прикрывали надолбы – крепкие чурки, поставленные тесно друг подле друга в два-три ряда. А перед надолбами сплошь рогатины да острые колючки – железный и деревянный «чеснок».

Кое-где с внутренней стороны тына виднелись остатки настила из широких тесовых плах. Отличная позиция для стрельбы сверху в случае нападения. Только валуны заросли зеленым мхом, а основание тына покрылось плесенью. Во рвах же – вонючая непроточная вода, горы гнилых коряг, щепы…

– Рвы-то не чистите, – упрекнул голову Мирон. – Настилы вон тоже порушены, и частокол, поди, погнил.

– Грешны, батюшка, грешны! – склонил повинную голову Козьма Демьяныч. – Рук на все не хватает, да избаловались немного. Три года никто основательно к острогу не подступал. Кыргызы то между собой дерутся, то с ойротами, то с алтын-ханами. А нам это на руку. Помощи и те, и другие, и третьи просят. А за помощь золотом платят и рухлядью. И мы в покое живем, пашню государеву засеваем, хлебушко исправно убираем…

Но Мирон его не слышал. Он стоял на самом краю утеса, который, словно огромный корабль, плыл в нежной синеве сибирского полудня над могучей рекой, скованной ледяным панцирем, над скалистыми увалами, поросшими темной тайгой. Плыл вместе с туманом, чьи космы напоминали грозные буруны на просторах Азовского моря…

– Благодать божья! – Козьма Демьяныч, прищурившись, подставил лицо ветерку и с блаженным видом улыбался. Заметив взгляд Мирона, расплылся и вовсе в счастливой улыбке: – Гляньте, – он махнул вниз, – костры жгут. Смолу топят, чтобы борта дощаников заливать. Там воевода. Людишек подбадривает. Корабельных плотников у нас раз-два и обчелся, вот и нагнали ярыжек всяких да из пашенных крестьян полсотни человек. Чтоб к сроку суда сварганили, воевода раз в три дня бочку пива им выставляет. Все равно бегут, да еще ябеды в Томск пишут. В Приказную палату.

Козьма Демьяныч обиженно шмыгнул носом. А Мирон подумал, что среди наказов государя есть и этот, проверить, как в остроге справляются с судостроительством.

– Как спуститься к реке? – спросил он нетерпеливо. – Хочу сам посмотреть на этих мастеров.

Глава 8

К полудню ветер стих, полностью очистив небо, и солнце залило золотым светом и реку, и город, и прозрачные дали. Голубое небо потонуло в огромных лужах, прибрежные горы дыбились темной тайгой. Тут и там по скалистым увалам белели заплаты березняков, окутанных еле заметной зеленовато-желтой дымкой.

Женщины белили холсты. Сотканные по зиме длинные, до десяти аршинов холстяные полотнища – «стены» простирывали в золе и расстилали на ледяных глыбах, выдавленных на берег зимней водой, чтобы весеннее солнышко окончательно отбелило ткани. Ведь от белизны холста, от того, насколько он тонок и прочен, зависело, сносится ли лопот [27]27
  Лопоть – верхняя одежда (сиб.).


[Закрыть] до тряпочки или порвется в первое же лето.

Заложив руки за спину, воевода Иван Данилович Костомаров стоял возле настила для подъема лошадей и телег и с недовольным видом наблюдал, как, преодолев подвесной мост, спускались по камням на пристань два человека. Первым шел письменный голова в длиннополой шубе. Он то и дело останавливался, вытирал лицо лисьей шапкой и, обернувшись, что-то говорил высокому молодому человеку в непривычном для Сибири немецком платье. На крутом склоне Козьма взмахивал руками, как гусак. Его спутник сходил боком, осторожно переступая ногами в щегольских сапогах, то и дело цепляясь шпагой за камни. В руках он сжимал кыргызскую саблю.

«Ишь, вооружился!» – подумал воевода и злорадно ухмыльнулся, когда посланник Петра поскользнулся на мокрых валунах. Голова вовремя поддержал его под локоть. Молодой человек не упал, но, дернув плечом, от хватки Сытова освободился.

«Смотри-ка, ндравный!» – со злостью подумал воевода и с тоской кинул взгляд на реку.

И чего ей стоило вскрыться чуть раньше и задержать царева доглядчика? Глядишь, успел бы привести в порядок ясачные и таможенные книги. Дел-то осталось на неделю, а теперь вот придется выкручиваться, ловчить перед этим сопляком. Иван Данилович тоскливо вздохнул и насупился. Ничего, все сладится! Впервой, что ли? И страшнее видом надзорщиков вокруг пальца обводил. А с этим лындой справиться и того проще.

Успокоив себя подобным образом, воевода оглянулся и рявкнул на возившихся с каркасом для дощаника мужиков:

– Что пасти раззявили? А ну шевелись, пока батогом не отходил!

От окрика мужики шевелиться быстрее не стали, тем более воевода переключил внимание на подходивших письменного голову и его юного спутника. Красное толстощекое лицо Костомарова расплылось в приветливой улыбке.

– Боже святый! – раскинул он руки. – Кого я вижу! Мирон Федорович! А я все голову ломал, уж не Федора ли Капитоныча сынок? А счас гляжу, вылитый батюшка в молодости, ну прям один в один.

Мирон недовольно дернул плечом, но произнес любезно, слегка склонив голову:

– Здравия вам, воевода! Только имя батюшки сейчас под запретом. Разве вам неведомо, что он участвовал в заговоре Милославских против государя?

– Ведомо, ох, ведомо, – вздохнул воевода и все же обнял Мирона и троекратно расцеловал его в бритые щеки. – Хотели Софьюшку на царствие посадить. Мы здесь хоть и с медведями в соседях живем, и вести с опозданием получаем, но что в Расее-матушке творится, знаем. Охо-хо! – Он горестно покачал головой. – Слыхали, слыхали, как Петро Алексеич – всея России повелитель – боярам бороды резал да рвал. Новый календарь тож приняли, только писцы до сих пор путают. Давеча подали мне бумагу для Томского разряда на подпись, а там вместо тыща семьсот второго года от Рождества Христова все еще двести десятый значитс [28]28
  В старину обычно употребляли только три последние цифры в летоисчислении от сотворения мира. В данном примере это 7210 год.


[Закрыть]

– Вижу, по старинке живете, – усмехнулся Мирон. – Бороды не бреете, европейское платье не в чести.

– Как же нам без бороды? – воскликнул воевода. – Зимой она рожу от мороза спасает, летом – от гнуса. Коль надолго к нам, то и вам бы бороду отпустить. А то с теплом мошка сожрет.

– Посмотрим, – уклончиво ответил Мирон и направился к мужикам, которые работать тут же прекратили и, сбившись в кучу, наблюдали за его приближением.

– Здорово, молодцы! – гаркнул он, подражая Петру.

И мужики вразнобой ответили:

– Здравия вам, ваша милость!

Вперед шагнул лохматый мужик. В бороде запуталась стружка, на ветхом кафтане и лаптях из бересты – пятна смолы.

– Барин, чуем, из Москвы приехал? Дозволь слово сказать.

– Говори, – кивнул Мирон и строго зыркнул на воеводу, который попытался оттеснить его за спину.

– Собрали нас, ваша милость, к судовому делу насильно вместо плотников. А мы люди гулящие, суда строить не приучены и в этом деле ничего не знаем. Есть в Краснокаменске плотники, которые всякие суда делать горазды, только строят их торговым людям. А нас воеводские за всякую косорукость бьют нещадно, в яму бросают. Оголодали тож, оцынжали… Глянь, – он открыл беззубый рот. А затем вдруг упал на колени. – Отпусти, мил государь, подкормиться. Мочи нет, скоро все голодной смертью помрем!

– Встань! – приказал Мирон и посмотрел на воеводу. Тот был мрачнее тучи.

– Что скажешь, Иван Данилович?

– Скажу, что мало батогов по их спинам хаживало, – пробурчал воевода. – И кашу им варят, и щи. Даже пиво и вино дают. Только этой бродяжне все мало! Погулеванить не терпится! Нет у меня плотников! – выкрикнул он в толпу. – Два человека всего! Им по острогу работы хватает. А уставщики ваши в судовом деле знатно разбираются. Вельми их слушать надо, а не бунтовские речи вести.

Мужики, косясь на воеводу, сердито загалдели. Тяжела судовая повинность. Не всякому под силу! И здесь у каждого своя правда. Но воевода тоже не от хорошей жизни ярился и батогами грозил. Прошлым летом немало дощаников на порогах побилось, часть в ветхость пришла, а народу все прибывает. Только по реке до зимы надобно переправить тысячи четвертей хлеба, а суда нужны и под соль, и на подъем служивых людей к острогам и зимовьям, и для перевозки крестьян со всем их скарбом и животом для заселения пашенных земель, и для разной ямской гоньбы…

Не унимались мужики: принялись уже кулаками махать, а кое-кто и за камнем нагнулся. Мирон схватился за шпагу. Воевода побагровел, поднял палку с медным набалдашником и замахнулся на толпу:

– Ужо вам, срамники! Пока урок не исполните, по избам не пущу. А кто зачнет перебрех, того в яму или вон, к Тишке, на расправу.

Мужики заворчали, насупились, но блазнить перестали. А воевода ласково взял князя под локоть.

– Миронушка, не слушай голытьбу. Им бы поскорее в кабак да копейку последнюю целовальнику спустить. Смотри лучше. Дюжина дощаников уже готова, пять на подходе. За неделю, если дожди не зарядят, еще три сварганим. На большее дерева не хватит. Запас, что с осени заготовили, какой-то варнак поджег шесть ден назад, – он кивнул на кучу горелого хлама. – Стрелец, что в карауле стоял, в тюремной яме бедует, да что толку? На нашем берегу менда [29]29
  Мендач – мелкий, трухлявый лес.


[Закрыть] голимый да шарага, что на дрова едва годится. Извели лес на постройку острога да домовья всякого. Строевая сосна на той стороне реки растет. Пока лед не сойдет, нам туда хода нет. Да и то пождать придется. Того гляди новый месяц проклюнется. А на него лес рубить нельзя – порвет бревна. Только на исходе ладно.

– Понятно, – нахмурился Мирон и кивнул: – Показывай, Иван Данилыч, что уже готово.

Мужики, ворча и оглядываясь, разбрелись по своим местам, и работа на плотбище вновь закипела. Никто не сидел без дела, только кривоногая собачонка с громким лаем носилась за стружкой, гонимой ветром по берегу.

Первым делом они обошли дощаники, которые стояли на стапелях-склизнях, готовые к спуску на воду. Закрепи парус на мачте и плыви хоть на юг, хоть на север. Вон даже кипа жердей навязана, что укладывают под груз. И пишка под днище подведена.

Дощаники – те самые суда, без которых покорить таежный бездорожный край практически невозможно. Служивый люд, промысловики, купцы поднимались на них по сибирским рекам и в большую воду, и в малую, передвигаясь на гребях (веслах) и шестах по течению и против него. Шли под парусом и тянули суда бечевой вдоль берега, преодолевая пороги и мели. Переносили от одной реки до другой на руках и тащили по волоку…

Мирон осмотрел плотбище с особым тщанием: везде заглянул, все проверил, забыв о нарядном платье. Красный обшлаг смолой запятнал – не заметил. Серебряной пуговицей за крюк зацепился. Повисла та на одной нитке, а хозяину хоть бы хны. И вопросы задавал мастерам-уставщикам дельные, непростые, отчего те не раз принимались чесать в затылке и отводить взгляд в сторону. Для них сладить лодку легче, чем объяснять, как все вершится. Чертежи и прочие премудрости судовые уставщики держали в голове, поэтому ночью разбуди, скажут, какой лес сгодится на обшив, какой на кокоры, на матицы, окантовку бортов, из какого резать греб [30]30
  Греби – весла.


[Закрыть] из чего ставить мачты… И чтоб лес тот добрым был, матерым, без ветрениц и трещин.

Порубень, матица, окат, потесь… Кокора, щегла, сопец, райна… Слова, что пришли в Сибирь с Русского Севера. Принесли их с собой поморы – отважные мореплаватели. Мирону не требовалось пояснять, что это такое. Он ощущал себя как рыба в воде. Правда, в Голландии строили другие суда: надежные торговые и военные корабли, поэтому Мирон поднабрался там других слов. Но в Сибири о Голландии слыхом не слыхивали. И потому корабельные слова здесь были свои, родные.

Петр Алексеевич долгое время изучал кораблестроение, навигацию, военное дело и другие науки. Мирон от него не отставал ни в учении, ни в ремесле. Вместе они работали плотниками на верфях Ост-Индской компании, строили корабль «Петр и Павел». Во время Великого посольства посетили в Англии литейный завод, арсенал, парламент, Оксфордский университет, Гринвичскую обсерваторию и Монетный двор, познакомились с его смотрителем, который назвался Исааком Ньютоном…

Мирон тяжело вздохнул, вспоминая те счастливые времена, когда все было легко, просто и понятно. Теперь же ему предстояло действовать в одиночку. И от того, насколько хорошо он станет во всем разбираться, зависит многое в его дальнейшей судьбе. Воевода должен понять, что не сопливый юнец нагрянул к нему с ревизией, а зрелый, умудренный жизнью государственный муж.

В воздухе остро пахло горячей смолой. Мужики работали быстро, сноровисто, словно и не жаловались только что на свою косорукость. Одни закрывали каркас будущего дощаника, крепили скобами и гвоздями доски обшивки. Другие конопатили щели, третьи обмакивали квачи в смолу и обрабатывали бока и дно судна. Два бородача плели из веревок корабельные снасти.

Громко трещал и разбрасывал искры костер, над которым висел котел со смолой. Рыжий паренек с деловым видом заглядывал в него, затем закричал: «Готово!» Два дюжих мужика в кожаных рукавицах сняли котел с огня и установили рядом с дощаником.

Ветер на берегу был во сто крат злее, чем наверху, в остроге. Там от его порывов спасали стены, здесь же он дул вдоль реки, как в трубу, свистел и проникал сквозь одежду до самых костей. Мирон замерз до стука зубов. Вдобавок потекло из носа.

Воевода, заметив покрасневший нос и слезившиеся глаза царева посланника, язвительно хмыкнул про себя, но вслух произнес ласково:

– Пойдем-ка в покои, Миронушка. Уж солнце на вторую запряжку повернуло, а во рту и маковой росинки небось не бывало. Козьма Демьяныч глаголил, что ты от побудья отказался, сюды, на плотбище-де спешил.

Мирон пожал плечами. Костомаров понимающе ухмыльнулся:

– Ниче, с голоду у нас не помрешь! Счас щец горячих похлебаешь, винцом нашенским разговеешься. А то схватишь лихоманку какую, и тебе – беда, и нам несдобровать.

– Козьма сказывал, послы кыргызского князька встретиться с вами желают. Я бы хотел присутствовать, – сказал Мирон, с трудом сдерживаясь, чтобы не шмыгнуть носом, и решив не поминать о встрече в аманатской избе.

– Подождут послы, – усмехнулся воевода, – я их больше ждал.

– Государь велел с инородцами обходиться без притеснения, – нахмурился Мирон, – чтобы не обидеть данников. А за ясак подарками надобно одаривать.

Воевода посмотрел на него нежно, как на малого дитятю:

– Государь того не ведает, что на нашу ласку они лаской не отвечают. Соберешь с трудами великими по зиме ясак, вроде все хорошо, все довольны, а на душе смурным-смурно. Доглядчики да нюхачи по всей ясачной волости службу несут, и все равно беды ждем откуда угодно: на юге алтысарцы кочуют, для них кровушку пролить, что воробью чирикнуть, за Алтайскими горами – джунгары. Робят и женок в полон берут, мужиков бьют, режут, увечат. Посевы топчут, избы жгут, скот угоняют. Вот и крутимся как белка в колесе. Кому-то угождаем, кого-то пугаем, с кем-то с золота пьем. Только их клятвам верить – до зимы не доживешь. Сегодня бег через собаку прошел, с золота пил, шерт [31]31
  Шерть – присяга, клятва на верность.


[Закрыть] принял, а завтра его конники под острогом стоят. У них это ведь не от тесноты размещения идет. А от ордынского навыка к даровщине и степному разгуляю.

Воевода махнул рукой и что-то сердито пробормотал. Мирон не разобрал ни слова, потому что его внимание привлек неказистый человечишка в армяке и войлочном колпаке. Он почти скатился с откоса. И уже от подъемного моста принялся что-то кричать и размахивать руками.

– Егорка-толмач спешит, – сказал Сытов. – Не иначе что-то стряслось!

И голова, и воевода размашисто перекрестились.

– Иван Данилыч, – задыхаясь, прокричал на подходе толмач, – вести принесли дальние лазутчики, вести жуткие…

– Что сказывают? Измена? – подступил воевода к толмачу.

Был он на две головы выше, и толмач рядом с ним совсем скукожился от страха.

– Не вели казнить, Иван Данилыч! – Губы Егорки тряслись, и он едва справлялся со словами. – Лазутчик Кешка Максюк из-под Саян-камня прибыл. Красную стрелу перехватил…

– Лихо! – пробормотал Козьма Демьяныч. – Лихо разбудили! – И снова перекрестился.

Иван Данилович гневно свел брови, фыркнул и крикнул уставщику:

– Смотри мне, чтоб к вечеру каркас доской обшили! Спущусь, самолично проверю!

Направившись к подъемному мосту, махнул рукой:

– За мной! Счас Кешку пытать буду. Чует мое сердце, большая беда идет, – и обвел взглядом Мирона, затем Козьму.

Мирон встретил его взгляд спокойно, а вот письменный голова опустил глаза долу. Знал старый выжига: коль Иван Данилыч теребит всклоченную бороду, ноздри раздувает, подобно запаленному жеребцу, то примета черная, к худу.

– Чего молчишь? – озлился на Сытова воевода. – Думаешь, отвод глаз это? Подвох какой-то?

– Не иначе, подвох! – вздохнул голова.

Мирон промолчал. Зачем болтать впустую, пока ничего не смыслишь в здешних делах? Впрочем, его мнением никто особо не интересовался.