Текст книги "Демонология нашего района"

Паша Говноед взял отпуск и уехал в Таиланд, оставив ждать себя беременную женщину из Твери. Женщина была замужняя и беременная совсем не от Паши, и даже не от своего мужа, сидящего в тюрьме, а от какого-то совершенно другого человека. Паша познакомился с ней в Интернете, и им овладела слепая страсть. Он послал ей денег на билет из Твери в Питер и поехал с цветами встречать на вокзал, где она вышла из вагона знакомо-незнакомая, еще более пленительно-манящая, чем по переписке, и отчетливо беременная. Пашу это не смутило (надо знать Пашу), он отдал ей цветы и повез знакомиться со своими пожилыми родителями. Они сразу стали планировать (не родители, а Паша с женщиной): вот здесь у нас будет детская, а здесь переклеим обои и еще поставим мультиварку. Чтобы пища не теряла при термообработке своих полезных свойств и витаминов, столь необходимых растущему организму… Паша, разумеется, был абсолютный мудак, это многое объясняет. Многое, но не все. Например, когда-то Паша уже состоял в серьезных отношениях. Более того, Паша женился на шестнадцатилетней жене. Но это не принесло ему счастья, по свидетельству Миши Давыдова, знавшего Пашу с детства, а принесло одни горести и невозможность. Жена кричала на Пашу, чего-то хотела, рылась в его телефоне и доводила его до слез и мелкой моторики. Тогда Паша развелся с нею и с тех пор заводил только легкие, ни к чему не обязывающие связи. Это было мудро с его стороны. Т. к. к чему может обязывать связь с Пашей Говноедом, страшно даже представить. Паша с виду был человек как человек и даже раньше занимался боксом в весе пера, и то ли там ему когда-то неловко сотворили с головой, то ли уже было (по свидетельству Миши Давыдова). Во всяком случае, Паша изо всех сил стремился, но неизменно не туда. Он мог сидеть, например, вязать бандажи в рабочий полдень, и вдруг начать каменеть худым лицом и блестеть лбом с ранними высокими залысинами, что всегда бывало у него признаком стремительной работы мысли, и через несколько минут отчетливо извергнуть в пространство:

– Да… дрогнуло очко поэта!

Паша, невинный душою Говноед, свято верил, будто это что-то из школьной программы. Товарищам по работе и коллегам было некуда деваться, и они частенько подтрунивали над Пашей. Легонечко шутили.

– Паша! – кричал Саня через эстакаду изогнувшемуся в статоре Паше. – Паша, ты так изогнулся, как будто сейчас себе минет сделаешь…

– Я сейчас тебе минет сделаю! – обиженно юморил в ответ Паша на весь цех. И прочее в том же духе.

Короче, все с Пашей было ясно, все, кроме одного – этих его загадочных отношений с женщинами. А особенно загадочных отношений женщин с Пашей. Если вся остальная бригада (кто не женатый) по выходным дружно, как будто взяли дополнительное обязательство, ходили в бордель, как они ласково называли – «в проститутошную», то Паша никогда не ходил с ними, никогда, кроме одного-единственного раза, и с тех пор – все. Паша говорил, что он и забесплатно найдет, и находил, вот в чем парадокс и фантасмагория. Причем находил в Интернете. Т. е. они там, все эти девушки, как-то говорили с Пашей, наверное, в смысле переписывались, обменивались сообщениями, – что еще? – общались, чтобы потом материализоваться перед его недрогнувшим взором. Потом они проводили с ним время, бесплатно, ну или он там что-то им, допустим, покупал, мороженое или пиво, но в любом случае – проводили время с Пашей Говноедом по обоюдному согласию и к полному взаимному… чему? Удовлетворению, надо полагать. Причем многие потом желали продолжения отношений, звонили и слали эсэмэски, у Пашиных сослуживцев, глядящих на это, просто волосы дыбом вставали (кто не лысый), но Паша был избирателен. Дольше одних выходных он с девушкой не встречался. Что-то неудержимо гнало его на поиски следующей. Видимо, так. И только беременной женщине из Твери удалось как-то подобрать ключ к суровому Пашиному сердцу, возможно – втайне от мира страдающему. Точнее, сначала до нее это удалось одной девушке из борделя, из проститутошной, в тот самый единственный раз, когда Паша отправился туда с коллективом. У них там все уже было отработано, вся схема активного отдыха, скинуться на сауну, расслабиться, выпить пива, выпарить всю трудовую заводскую неделю, вздохнуть усеянными мельчайшими стеклянными частицами (в дальнейшем в пятидесяти процентах случаев вызывающими рак) легкими, ну и уже спокойно выбрать по каталогу блядей и удалиться с выбранной, а время спустя вновь встретиться в сауне. И Паша проявил себя просто отлично! Он широко, не жмотясь, скидывался, и залихватски тянул пиво, и тонко и умно поддерживал разговоры за жизнь, благоразумно помалкивая и согласно потея лысеющим рахитичным лбом, уверенно шелестел каталогом и со знанием дела заказал девицу. И ушел с ней. Ну и тут, как обычно, пошло-поехало. Паша возвратился в сауну гордый и значительный, как Финист – Ясный сокол, а на резонный вопрос товарищей: «Ну и как блядь?» – отрывисто бросил: «Она не блядь!» В общем, Паша, оказывается, вместо классического взаимодействия со своей каталожной избранницей почти целый час беседовал с нею по душам, интересовался ее биографией, надеждами и чаяниями. Оказалось, что сегодня она вышла на подобный промысел впервые, и Паша был у нее первым клиентом. И произвел на нее огромное впечатление не только как мужчина, но и как чуткий и понимающий собеседник… Такие вот порой случаются в жизни удивительные совпадения и судьбоносные встречи. Так что Паша, потея под простыней и мужественно поигрывая желваками, переносил из каталога в свой телефон заветный номерок, и уже готов был взять девушку за руку и увести ее прочь из бардака в долгую счастливую жизнь, пока с поебушечек не вернулись братья Романовы и не охладили Пашин пыл, припомнив, что снимали тут эту девицу еще как минимум года полтора назад… Неизвестно, насколько глубоко задела Пашу эта история, но именно с тех пор он, скорее всего, окончательно уверился в правильности политики бесплатных, но кратковременных связей. Пока не возникла неожиданно беременная женщина из Твери. Непрогнозируемая, как стихия. Она появилась внезапно, прямо-таки обрушилась, как это и водится у стихий, и вскоре уже Паша обрушивал на изумленный коллектив новость: скоро свадьба. Чья свадьба, почему, никто ничего не понимал, и в первую очередь немолодые и уже порядком уставшие от прожитых лет, а главным образом от Паши, Пашины родители. Они недоуменно бродили, натыкаясь друг на друга и теряя с ног тапки, вокруг да около двери в Пашину комнату, а за дверью сидела на диване, водрузив на вышитую подушечку раздутые токсикозом ноги, беременная женщина из Твери и дремала после долгой дороги. Время от времени она всхрапывала, ошалело озиралась и отправлялась куда-то в направлении сортира. Пашины родители, вежливо прятавшиеся от нее за своими дверями, боролись со жгучим желанием проследить, как бы она не попятила по пути что-нибудь из украшений интерьера или прочих денег, и только природная петербургская интеллигентность мешала им следить в открытую. Вечером пришел Паша и принес женщине два килограмма черешни и пакет молока, который ему выдали на работе за вредность. Потом Паша с женщиной, взявшись за руки, торжественно обходили квартиру и строили радужные планы. На поворотах Паша целовал женщину в черешневые губы, перегибаясь через живот. На УЗИ обещали девочку. Паша радовался этому, так как мальчик у него уже имелся, от первого брака. Паша вообще, надо сказать, был внимательный и нежный отец, он регулярно навещал ребенка, гулял с ним, качал на качельках и даже возил с собой на рыбалку. Паша гордился своим чувством ответственности. «Все-о-о! – говаривал он накануне выходных. – Все-о-о, завтра своего забираю! Моя уже рада, ей бы лишь бы поблядствовать…» К этому, новому, ребенку Паша, видимо, намеревался отнестись так же внимательно. Во всяком случае, именно момент наличия этого будущего ребенка являлся (помимо слепой страсти, разумеется) ключевым в отношениях Паши и женщины из Твери.

– А с фига ли она к тебе-то приперлась? – поразились в коллективе, и Паша, сурово нахмурясь, ответствовал:

– Она ищет отца своему ребенку!

– Что-то она его ищет далековато от того места, где ее трахали… – засомневался дядя Толя, но было поздно, колесо Фортуны уже вертелось, набирая обороты. С ближайшей зарплаты Паша запланировал покупку колыбельки. Черешню он покупал ежедневно, как Ротшильд, и у всех в бригаде выпрашивал для Нее выдаваемое за вредность молоко. Т. е. Паша погибал, среди бела дня и у всех на глазах, и ничего нельзя было поделать. Увещевания были бессмысленны, разговоры не действовали. Да и какие могли быть разговоры с Пашей Говноедом, в самом-то деле! Он и прозвище Говноед получил тоже, разумеется, в разговоре, в пылу, так сказать, беседы. Саня мешал карты и спросил:

– Ну что, мужики, на что играем?

И неожиданно из статора раздался голос Паши, которого тогда еще называли, во-первых, Паша Боксер, а во-вторых, его никто не спрашивал:

– Играйте на мое говно, оно у меня вкусное!

Это, надо полагать, была такая озорная попытка влиться в коллектив, найти общий язык. Так что апеллировать к логике и разуму в данном случае вряд ли имело смысл. Ну и что, что пока у нее муж сидел, она залетела неведомо от кого, а теперь близится освобождение этого мужа, и ей срочно потребовалось валить из своей Твери как можно дальше, но нигде ее никто не ждал, пока не нашелся такой вот Паша Говноед, подпольный романтик и не отдающий отчета идеалист в непрекращающемся поиске Вечной Женственности. Ну и что, что другого такого дебила днем с огнем не сыщешь, главное это то, что Паша наконец-то Нашел! Нашел! И понял это сразу, с первого взгляда, точнее с первых слов интернет-сообщения. Буквально на следующий день после знакомства (в инете) Паша уже гордо распространялся: мол, а моя девушка сказала то, а моя девушка сказала се… Какая твоя девушка, веселился Миша Давыдов, та, которая была вчера? Или та, которая сегодня?… Никто, разумеется, не ожидал, пусть даже и от Паши, что он скоропостижно выпишет ее из Твери в Питер и поселит в своей квартире. Она и сама хорошо зарабатывает, объяснял Паша. У нее и у самой хорошая квартира, хоть и в Твери. Мы бы вместе могли уехать в Тверь, но у меня же тут сын и старики-родители. Их надо беречь. А муж сидит за убийство ее хахаля, втроем, но его оклеветали. Хахаля. Ничего у них не было. Зря убил. Она у меня порядочная, моя девушка… И Паша мечтательно смотрел куда-то поверх рельсов, и кранов, и потолка, и кабины крановщицы, и что-то мерцало невыразимое на дне его узких глаз, словно проковырнутых шилом в глубине глазных впадин.

Короче говоря, все отчетливо понимали, что все, аривидерчи, Паша спекся. И где-то там, во глубине сибирских РУВД, точнее, тверских, этот муж точит свой кинжал, и никакой Питер тут ничего не спасет, и этот живот, и девочка на УЗИ, и старший мальчик, и старики-родители… Все это сплелось в клубок, и завязалось в узел, и затянулось петлей, а в эпицентре сидел худой, невзрачный Паша Говноед, и работал кое-как и сикось-накось, а на все замечания бригадира только бубнил:

– Я технику безопасности не знаю, но я ее соблюдаю…

У дяди Толи чуть ли не слезы на глаза наворачивались, да и вообще вся бригада инстинктивно примолкла, как у постели тяжелобольного, и только иногда кто-нибудь пробовал демонстративно бодриться, шутить, как это тоже практикуется у постели тяжелобольных. Пашу даже пытались перестать звать Говноедом, но это, правда, оказалось не так-то просто. За обедом Илюша спрашивал у Сани:

– Хочешь булочку?

– А с чем она? – интересовался Саня, Илюша пытливо вглядывался в недра булочки, но тут с противоположного конца стола несся ликующий Пашин баритон:

– С гааавном!!

И вся благая затея с треском лопалась.

А Паша тем временем пропадал, пропадал безвозвратно и ни за что, он уже выяснял у нотариуса, как бы ее прописать без согласия родителей (собственников), уже начаты были хлопоты о разводе с тверским уркаганом, девочка резвилась и стучала кулачком или пяточкой в тонкопалую трепетную Пашину ладонь, и глубокая, мрачная тень слепой страсти отчетливо лежала на лысеющем лбу Паши Говноеда. Периодически в цех заглядывал старший брат Паши, работавший на том же Заводе инженером-проектировщиком, и неуверенно замирал возле статора, задумчиво оглаживая стержни, и так же молча уходил. Говорить действительно здесь было уже не о чем.

Но тут неожиданно за всеми этими волнениями подошло время отпуска. Отпускными Паша распорядился так: сначала купил беременной женщине билет в Тверь, чтобы она там развелась с тюремным мужем. А себе купил путевку в Таиланд. Сослуживцы, привыкшие уже к состоянию постоянного беспокойства за Пашу, принесли ему брошюру, что можно и чего нельзя в Таиланде, там ведь все не как у нас, другие законы, там, например, нельзя на улице брать женщину за руку, хоть свою жену, сразу сажают в тюрьму, вот как! Но Паша на брошюру даже не посмотрел, сам разберусь, заявил он, собрал чемодан и улетел вместе со старшим братом. Все с замиранием следили за выкладываемыми ВКонтакте фотографиями: пальмы, хижины, Паша в хижине, Паша под пальмой, Паша в лавочке сувениров, Паша обнимает игуану, Паша на пляже под палящим солнцем, и песок ласкается к его кривым волосатым ногам… Потом Паша вернулся, и посыпались рассказы: пальмы, игуаны, хижины, тайский массаж, пляжи и кабаки, отели и погода. Какая-то шмара из Мурманска и деваха из Тольятти, Маша из Самары и Виолетта из Вологды. Классно, реально так отдохнули, радовался Паша и опять вспоминал игуан, пальмы, Вологду и Тольятти. Все ждали, когда же он снова заговорит о беременной женщине из Твери, но о ней Паша упорно молчал. А когда Саня робко, как больному о его болезни, намекнул Паше о ней, Паша лишь непонимающе взглянул на него и шмыгнул костистым носом. И тут все заметили, что тени слепой страсти на Пашином лице уже нет, что это всего лишь таиландский загар затемнил этот высокий лоб анемичного петербургского гопника… В общем, все кончилось так же внезапно, стихийно и бессмысленно, как и началось. Вскоре все уже сомневались, а было ли это в самом деле? Была ли девочка, и поезд из Твери, и УЗИ, и черешневые поцелуи под сводами хрущевки? Сомневались все, кроме Паши, который, похоже, вовсе не думал обо всей истории. Он снова вернулся к практике бесплатных, быстротечных связей, снова ринулся на поиски Той Самой, Единственной, даже пару раз сходил с ребятами в проститутошную… Слепая страсть покинула Пашу Говноеда, не оставив никаких следов и видимых последствий. Паша здоров, неадекватен и полон сил. Паша пьет после работы пиво. Иногда, под настроение, он пьет джин-тоник. На рыбалке Паша пьет водку. Паша навещает сына. Паша носит маме картошку с рынка. Паша хорошо ест и с аппетитом спит.

Паша спит, спокойно спит, свернувшись калачиком и подтянув костлявые волосатые колени к худому бритому подбородку, Пашины ребра мерно поднимаются и опускаются под белой майкой, за шторами тихо крадется рассвет. Паша не знает, что там, за шторами, за окном, за лесами, за долами, за железнодорожными путями, только что отворились ворота тюрьмы и выпустили мужа беременной женщины из Твери. В шовчике штанины у него притаился острый рашпиль. Восходит солнце, заливая нежным светом шпалы и отчаянно бликуя на рельсах. Паша спит, подложив руку под впалую щеку. Муж, сощурившись, смотрит вдоль путей. Солнечный зайчик неуверенно присаживается на Пашину залысину, Паша, что-то бормотнув, отгоняет его. Еще не время. Спи пока, спи еще пока спокойно, Паша Говноед, жертва слепой страсти.

Существует несколько вариантов легенды о пьяном мастере, самыми древними являются буддистская и даосская. По буддистской, этот стиль боевого искусства возник во времена династии Сун, когда знаменитый боевой мастер по имени Лу Чи Сам случайно убил человека и стал буддистским монахом, чтобы избежать наказания. Но из монастыря его изгнали, когда он напился рисового вина и закосел, причем в процессе изгнания пьяный Лу от обиды затеял драку и победил тридцать монахов в рукопашном бою, а на посошок сломал ворота. Наутро, проспавшись и проанализировав, он осознал необыкновенную эффективность своих пьяных боевых техник, начал их разрабатывать и совершенствовать и в конечном итоге создал систему, широко известную под названием «стиль пьяного кулака». По другой легенде, более поздней, даосской, родоначальниками стиля явились восемь даосов, достигших бессмертия. При пересечении небесного океана они активно выпили на радостях, начали бороться кто во что горазд и на основе этих спровоцированных опьянением разнообразных техник и создали оригинальный боевой стиль. Еще одна, более новая легенда о пьяном мастере рассказывается в популярнейшем одноименном фильме с Джеки Чаном. И, наконец, новейшая легенда берет свое начало в полночь новой рабочей смены, когда мастер Леха Чуланов позвонил из цеха своему подчиненному Виктору, с которым они пили в полдень в «Евразии», и по ходу этого телефонного звонка выяснил, что Виктор нахлобучился в хлам и на работу выйти не может.

С этим Чуланов, человек порывистый и разнообразно расхристанный, смириться не мог – на Заводе имелась практика наказания рублем мастеров за неявку подчиненных. Чуланов встал, потом снова сел, еще немножко выпил в задумчивости, снова встал и отправился за Виктором к Виктору домой (тот жил буквально в пяти минутах ходьбы от Завода). Там Чуланов обнаружил, что Виктор не преувеличивал, уверяя в телефонном разговоре, что не может передвигаться. Но это его не смутило, он обнял Виктора и начал передвигать его самостоятельно. В итоге проходной Завода они достигли практически вальсируя, мастер Чуланов нежно вел томно откидывающегося на него Виктора, и так же, заплетая ноги в удлиненных скользящих шагах, они щека к щеке провальсировали через турникет мимо охранника триста метров до конторы. Там силы покинули их обоих, и Виктора на нервной почве стошнило прямо на пол конторы. Лишь тонкие стены из гипсокартона отгораживали закуток конторы от остального гулкого деятельного пространства цеха, и лишь тонкая дверь, моментально распахивающаяся от любого мало-мальского метафизического сквознячка, отделяла этот начальственный оазис от густонаселенной рабочей пустыни, поэтому все, вся смена, видели, как Виктор лежа мыл пол и как мастер Чуланов, уронив поросшую буйными кудрями голову на мощные руки с грязными ногтями, глядел на него с тоскою поверх стакана. Далее Виктор заснул с тряпкою на полу, под укоряющим взглядом мастера Чуланова, и уже во сне его продолжало тошнить на пол, и Чуланову пришлось самому мыть за ним пол. После этого Чуланов, и так изнуренный своей непроходящей собственной драмой, затосковал окончательно. Он выпил еще, сидя за столом, а потом принялся бить чашки. Чашки всех смен стояли рядом на специальном столике, и вот эти чашки он с каким-то методическим ухарством метал в распахнутую дверь. Разноцветные осколки чашек раскладывались на полу цеха причудливыми узорами, возможно, образуя какой-то тайный знак, пароль, волшебное колдовское слово или только тщась образовать, потому что мастер Леха Чуланов продолжал метать все новые чашки, множа осколки, уточняя тайнопись. Приходили стропальщики, останавливаясь за спиной Чуланова и завороженно глядя на проявляющееся осколочное послание, рассеянно отпивая водки и кроша закуской. Приходили чуваки из железосборки, уходили стропальщики, кто-то залил пепси-колой графики смен и накладные, множился шифр осколков, заканчивались чашки. Все ждали, что же будет, что же будет в результате, все, кто работал в цеху, невольно поглядывали в сторону конторы, кроме совсем уж ко всему равнодушных или обкуренных. Краус замер наверху возле статора, облокотившись на перила эстакады, даже Илюша пробудился, следя за траекторией полета осколков, только дядя Толя продолжал что-то бубнить себе под нос, большой еврейский нос старого обмотчика, заплетая, как раздраженная парка, в пальцах лавсан. Прибежали даже из пятого цеха, прослышав, что мастер обмотчиков беспределит, кто-то уронил надкусанное пирожное в залитые пепси-колой документы, заглядывали даже из Ка-Эм-Тэ, контора была полна объедков и напряженного ожидания. Наконец осталась последняя чашка, чашка начальника участка Бубнова, Чуланов посмотрел на нее мрачно, из глубины тяжелого лица, примерился и запустил в пространство, широко размахнувшись, он был спортивный парень. Чашка упала и разбилась, ее льдистые прозрачные стеклышки легли в уже имеющийся узор, уточняя его, наконец являя колдовское слово. Но никакого слова почему-то не получилось, и смысла тоже. Пару минут Чуланов смотрел на это молча, осмысляя бессмысленность, смотрел уже даже не из глубины лица, а откуда-то из-за лица, потом взревел, поднялся, схватил швабру и метнул ее, подобно копью, через дверь, прямо на эстакаду. Это Краус дразнил его с эстакады, беззвучно смеялся и делал большие глаза, но рука Чуланова дрогнула, и швабра полетела совсем не в Крауса. Она летела, стремительно подсвистывая, и все расступались, предоставляя ей персональный воздушный коридор, кроме дяди Толи, который так и стоял спиной, с мотком лавсана меж пальцев. Лавсан упал, дядя Толя нагнулся, тихонько матерясь, и швабра пролетела ровно там, где только что была его голова. Швабра перелетела через эстакаду и упала на той стороне, ударившись о перегородку, прервав свой полет, а дядя Толя так ничего и не заметил. В цеху было шумно, стучали молотки заклиновщиков и лязгали подъемники, а он был уже очень пожилой и глуховатый. Ему оставалось два года до пенсии, никого практически из его коллег-ровесников уже не было в живых, но он всегда был мудрее, не пил «елку», например (спирт плюс канифоль), пил просто обычную водку, берег здоровье, вот даже и швабра его миновала. Все постепенно возвращались к работе, ушли стропальщики, ушли чуваки из Ка-Эм-Тэ и железосборки, питье было выпито и закуски закушены, тихо слипались засахаренные листы журнала сменных заданий, похрапывал на полу Виктор, ушли ребята из пятого цеха, Краус выдохнул, дядя Толя продолжал распутывать лавсан, ушли Исус Юра и его друг неофашист Шейх, смена развертывалась в обычном направлении, время шло к обеду. Чуланов сидел за столом, глядя через распахнутую дверь конторы поверх осколков и эстакады, возможно, его взгляд все еще летел вслед за шваброй, сидел, ссутулившись и забыв руку в стакане, а ногу – в пирожном. Он был пьян настолько, что просто разъезжался по швам, и изо всех швов глядел хаос. Время шло к обеду, было уже три часа ночи, швабра лежала на полу, дядя Толя ругал бригадира Мочалова, осколки чашек загадочно бликовали, преломляя свет далеких, невидимых из цеха звезд. Через час пришел начальник участка Бубнов и сделал Чуланову внушение. Швабру вернули на место.

Вот и вся легенда о Лехе Чуланове, пьяном мастере, и в ней на этот раз обошлось и без восьми бессмертных и даже, возможно, без небесного океана.

Но когда заканчивается легенда, остается человек.

Леха Чуланов был необычный человек.

Он был очень интересный человек. Самым интересным в нем была его драма, но там и помимо драмы вполне хватало. Он, например, регулярно посещал бордель, проститутошную, в составе больших делегаций, им же и сформированных, но никогда не делал это за свой счет. Мужики, звал он, пошли завтра с утра в проститутошную, палки покидать. А у тебя есть деньги, спрашивали мужики. Нет, говорил Чуланов, но у меня есть человек, у которого есть деньги. Он, конечно, имел в виду Шуру Бутакова по прозвищу Хичпок, который был известен тем, что возил на своей машине «Москвич» шестнадцать мешков навоза. Хичпок тоже был очень интересный человек. Навоз он возил, разумеется, не по собственной инициативе, а его попросил об этом папа, бывший милиционер (вполне возможно, что и папа, в свою очередь, был интересный человек, но так можно вообще далеко зайти). Шура Хичпок был явно поздний ребенок у волевых папы-милиционера и мамы-учительницы, он обладал большим лицом без всяких признаков какой бы то ни было внешней или внутренней привлекательности, по которому блуждала мимолетная бессмысленная улыбка, забредая то в бровь, то в глаз, то в уголок редкозубого рта, обладал обширным, как кофр или сейф, тяжелым задом, упакованным в коротковатые стариковские брюки, обладал короткопалыми, могущими выполнять любую работу руками, однако никакой работы он ими не выполнял, а держал их все время сомкнутыми за спиною. Вот так, держа руки за спиной и бессмысленно, но дружелюбно улыбаясь, он ходил по Заводу, ничего не делая и только поглядывая, наклонив голову, как работают другие, и точно так же, с руками за спиной, только уже абсолютно голый, неспешно помахивая частями тела, он разгуливал по коридорам проститутошной. В проститутошной он неизменно платил и за себя, и за Чуланова. Также он платил за пиво Чуланова, за вино Чуланова, иногда даже, при их совместных выездах на природу, платил за водку Чуланова и, более того, платил порою половину за мясо для шашлыков, приходящееся на долю Чуланова. Почему-то у Хичпока все время были деньги. Почему-то, хотя их с Чулановым оклады были одинаковыми, Хичпок спокойно доживал до аванса, не влезая в долги, плюс подкармливал Чуланова. Почему-то он всегда выигрывал в тотализаторе, почему-то почти все сберкассы города несли в себе мизерные, но вполне действующие счета на его имя. Спокойно, как в гамаке, город покачивал в сетке этих счетов Шуру Бутакова, тихого молодого человека в немодных штанах и фланелевой пенсионерской рубашке. Возможно, он уже был тайный миллионер. Но больше он походил на тайного маньяка, как их изображают в кинофильмах. А может быть, он чудесным образом соединял обе эти тайные ипостаси. Кто его знает. Сослуживцы и даже основные друзья в коллективе, Чуланов и Ваня Славкин, знали его главным образом с внешней, поведенческой стороны, знали его эту привычку разгуливать голым по проститутошной, знали, как он избегает в пьяном виде папу-милиционера, знали его манеру смеяться, как у ежика в дурацком детсадовском анекдоте, где ежик совершал ряд действий, приговаривая «Хи!» и «Чпок!», причем последний «чпок» оказался роковым. Вот так смеялся Шура Бутаков, и так и возникло его прозвище. А дружба с Чулановым, как несложно предположить, возникла в тот момент, когда Чуланов впервые развел Хичпока на пиво. Папа-милиционер не одобрял этой дружбы, до такой степени, что однажды, в начале знакомства, даже спустил пьяного Чуланова с лестницы, подгоняя «демократизатором». Т. е. милицейской дубинкой, сохранившейся у него со времен активной трудовой деятельности. Но Чуланов не обиделся. Его драма не оставляла ему ни времени, ни душевных сил на обиды. Тем более если даже Хичпок, воспитанный этой дубинкой, «демократизатором», еще буквально в утробе матери, и тот простил папу, и простил его и за все дальнейшее, в том числе и за шестнадцать мешков навоза, которые папа обманом вынудил его перевезти на машине «Москвич» на дачу с колхозного поля, причем в две ходки! Две ходки по восемь мешков с навозом марки «куриный помет», сп…ных с колхозного поля, предстояло проделать тридцать лет спустя Шуре Бутакову, зачатому когда-то немолодыми родителями и выкинутому в этот мир с диагнозом отчетливый аутизм, и лишь благодаря волевым усилиям родителей (и «демократизатору») уберегшемуся от этого диагноза. Аутизм остался лишь неотчетливый и слабо выраженный, практически незаметный на фоне других специфических особенностей, и еще остались феноменальные способности к игре в шахматы. На игровой приставке, купленной у Сани, набредшего на золотую жилу перепродажи китайских онлайн-товаров, Хичпок играл в шахматы так отчаянно, так страстно и азартно, что пластмассовый корпус приставки в итоге пошел ползучими, как заусеницы, мутными трещинами. Видимо, китайцы не закладывали туда запас прочности на страстную эксплуатацию, рассчитывали на отрешенных игроков-буддистов. Но ничего, Хичпок перемотал приставку скотчем и играл дальше. У него как-то вообще ничто не выходило из строя, предметы материального мира любили его, слушались и доверчиво жались к его непривлекательным ногам. У его же друга, пьяного мастера Чуланова, все обстояло ровно наоборот, в чем и заключалась драма. Главным желанием Чуланова было стяжать, но вот именно это ему и не удавалось. Чуланов тянул руки ко всему, что видел, а к невидимому тянулся на ощупь, но все это было напрасно. Вещи не шли к Чуланову, норовили отпрянуть, выскользнуть из пальцев или уж, в крайнем случае, упасть и разбиться. У него все рушилось, ломалось, падал на бетонный пол цеха и разлетался фейерверком умных микросхем новый дорогой телефон, терялись ключи и проездные билеты, он травился халявным вином и получал гастрит от дармовой шавермы, даже родители и те выделили ему в холодильнике персональную полочку под продукты и накрепко запретили прикасаться к их полочкам. Мир отступал, не давался, просачивался сквозь пальцы, проваливался в тартарары, хотя главные тартарары это, собственно, и был Чуланов. Если Хичпок, частичный аутист с необаятельной внешностью киноманьяка, был вещь в себе, к которой остальной мир припадал и примагничивался, то Чуланов был вещь вне себя. Он разъезжался по швам, даже если и не пил, и изо всех швов глядел хаос, в который проваливались все его попытки стяжательства, проваливались вещи, еда и напитки, деньги и телефоны, документы и авторучки. Все это, вся предметная сторона бытия, в ужасе норовила улепетнуть, чуя этот всепоглощающий утробный хаос, чему же охота погибнуть, ничему. Никто не хотел умирать. Чуланов ловил мир, но так никогда и не поймал, все было тщетно, напрасно он буйно греб к себе окружающее всеми своими мощными кудрявыми руками. Ничего из этого не получалось. Конечно, это была настоящая драма, что же еще. Зачем-то судьба свела вместе этих двух столь разных людей, наверное, для компенсации. Правда, они ничего не компенсировали, а только пили до полного погружения. Часто с ними пил Ваня Славкин, бывший десантник, по которому этого было никак не сказать. В этом тройном составе они очень любили выезжать на дачу. На рыбалку или на шашлыки. Обычно их вез на машине «Москвич», чей салон еще помнил о шестнадцати мешках навоза, Хичпок на свою дачу в поселке Синявино. Один раз они опрометчиво поехали на дачу Чуланова, во Мшинскую, и это закончилось абсолютной катастрофой. Хотя могло кончиться и куда хуже. Несколько раз они ездили на пригородных электричках с компанией Исуса Юры и неофашиста Шейха за грибами, но коллективная, человек на десять, галлюцинация, в виде приземляющегося на платформу «Запорожца» с крылышками, охладила их в этом плане пыл. Больше они таких непродуманных вояжей не совершали, а традиционно тусили у Хичпока. Программа обычно была такая: они приходили в лес или на берег водоема, расставляли мангал или закидывали удочки и начинали пить. Дальше шло по обстоятельствам: если Хичпок потом был в силах, он все же зажаривал шашлыки или выуживал рыбу, если нет, то удочки так и стояли, праздно полощась в недоумевающей воде, и бессмысленно дотлевали угли в невостребованном мангале. Ваня же с Чулановым, стоило им только чуть-чуть выпить, сразу начинали драться. Сначала они дрались не зло, ради озорства, шутливо лягая друг дружку ногами, и это было даже полезно в качестве физической активности на свежем воздухе. Потом они выпивали еще и начинали лягать друг друга сильнее, с большим усердием, уже не только ногами, но и руками, и постепенно к задору и лукавинке этих игрищ примешивалось уже будто бы что-то другое, тяжелое, темное, невысказанное и невыразимое. Бывший десантник Ваня, к тому же человек умный, хитрый, умеющий выворачиваться из любых самых щекотливых криминальных положений, более того – еврей, конечно, все понимал про мастера Чуланова. Но, наверное, не мог удержаться, видя на берегу в сиянии лучей и легчайших теней от улетающих облаков эту кудрявую сволочь. В воздухе сновали, шурша крылами, стрекозы. Ветерок от водоема путался в кудрявых руках и голове Чуланова, колеблющегося в теплом летучем кислороде, пошатывающегося, тупо лыбящегося. Расползающегося, по своему обыкновению, по швам. Ваня, примерившись, старался бить точно в клубящийся в швах хаос. Чуланов отбегал, потом подбегал, держа, в свою очередь, ногу наперевес, желая пошатнуть этой ногой Ваню.