Текст книги "Демонология нашего района"

Однажды, когда они вот так же выпили по первому стакану (а Хичпок не успел даже и первого) и начали размахивать ногами, солнечное небо внезапно будто вывернулось наизнанку, обложившись сплошными тучами, раздался отдаленный гром. Мир почернел, Ваня размахнулся ногой, Чуланов пошатнулся, озаренный молнией, подбежал к Ване, лягнул его. В небе опять что-то сдвинулось, сместилось, упало и отжалось, и выплеснулось ливнем вниз. В ставшем водой воздухе мокли удочки, коротко зашипели и умолкли уголья в мангале, жидкая вода разбавляла густой маринад в ведерке с шашлыками, а Ваня и пьяный мастер продолжали драться, молча, под дождем, оскальзываясь и падая, чернея вслед за миром запачканными землей лицами. Хичпок бросался поочередно то к одному, то к другому, и то одного, то другого отводил в сторонку и прислонял к влажным, освобожденно дышащим стволам сосен, но эти два пьяных урода снова, сползая по стволу вниз, поднимались и бросались в схватку. Их озаряли молнии, дождь тек им в ботинки, над головами гремел гром, наконец Хичпок уложил удочки и шашлыки и оставшуюся водку и жидкость для розжига и подобрал Чуланова, которому Ваня сделал подсечку, и увел их обоих прочь на дачу, в дом. Потом оказалось, что Чуланов позабыл в лесу свою рабочую спецовку (он так и приехал, прямо с работы, в спецовке), повесив на сук, и Хичпок на следующий день пошел за ней и долго искал, хватаясь за стволы и морщась похмельем, среди рослых, роняющих с высоких, в небо устремленных игл вчерашние капли сосен. Наконец нашел и принес ее Чуланову, отсыревшую, холодную, пахнущую дымком и псиной. Нежность, если что-то и объединяло этих двух таких разных людей, то это была именно она. Хотя, разумеется, нежность – это последнее слово из всех мировых языков (в том числе мертвых), которое могло бы вспомниться при взгляде на Чуланова и Хичпока. Возможно, если б прилетели непредвзятые инопланетяне, то они бы сразу, с лету поставили именно такой диагноз. Но инопланетяне не прилетали, даже к компании Исуса Юры и его друга неофашиста Шейха во время их знаменитых грибных рейдов. Поэтому факт нежности так никогда и не был отмечен и ни в какую версию легенды о пьяном мастере не вошел.

Вошли совсем другие факты.

Факт абсолютной катастрофы, которой закончилась опрометчивая поездка на дачу Чуланова во Мшинскую. Когда зачем-то, неведомо зачем, Чуланов предложил Ване и Хичпоку зайти в тамошнюю пристанционную распивочную выпить пива, и тут же, стоило им переступить порог, со всех стульев стали подниматься страшные, мускулистые люди в загаре и тренировочных штанах, всех полов и возрастов, и собрались бить им лица. У всех этих людей, оказывается, Чуланов когда-то одолжил деньги и до сих пор не вернул, или одолжил вещи и привел их в негодность. Ж/д станция Мшинская, гиблое, страшное место, сто первый километр. Зачем вообще было туда ехать, а если уж приехали – то зачем, зачем же заходить в пристанционную распивочную? Если можно было тихо купить пива в магазине? Но так, выясняя вопрос насчет «зайти», можно зайти слишком далеко, дойти до вопросов, зачем вообще было иметь там дачу, зачем растить клубнику на страшном, гиблом, жестоком и опасном сто первом километре? Или, еще дальше, зачем в таком страшном месте, в которое притом планируешь вернуться, брать в долг деньги и не отдавать их и одалживать предметы и приводить их в негодность? Зачем быть вот таким вот Чулановым, пьяным мастером, расползающимся по швам? Но дойти до такого вопроса значило неминуемо заглянуть внутрь Чуланова, в один из многочисленных его швов, в клубящийся в них хаос. Кто же пойдет на такое, никто. Поэтому никто не спросил у Чуланова, зачем было идти в эту распивочную, десантник Ваня молча ударил первого подошедшего, и дальше они бежали, и за ними бежали тоже. И абсолютная катастрофа стала бы окончательной, если б у платформы не остановилась как раз в ту минуту электричка, успевшая вместить их и унести прочь, на другие километры. А в магазине, объяснил Чуланов, было бы тоже самое. Там у него тоже был долги и кредиторы, но магазин еще и дальше от станции. Так что, считай, повезло. Но больше уж они во Мшинскую не ездили, ездили к Хичпоку в Синявино на машине или на электричке с Исусом Юрой и неофашистом Шейхом за грибами. Поездки за грибами, веселые, планируемые заранее с радостным нетерпением, проходили так: утром в выходной большой компанией садились в электричку и ехали до нужной дальней станции. Там, на дальней станции, сходили (трава по пояс), но трава в данном случае была неактуальна, а актуальны были грибы, за которыми надо было углубиться дальше в лес. Найдя и употребив грибы, возвращались на станцию и ждали следующую электричку. На ней ехали дальше, на еще более дальнюю станцию, там снова отправлялись за грибами и т. д. Вечером возвращались, усталые, но довольные. Общение с природой благотворно влияло на всех. Даже Чуланов, казалось, как-то собирался и очерчивался в пространстве, и хаос его уже не зиял так отчаянно в швах, и не болела так его драма. А может, дело было в грибах, этих бесплатных дарах природы, зовущих не к стяжательству, а к поиску. Может, эта бесплатность, подарочность, чуждость рынку успокаивала и лечила его. Но вообще на природе и грибах хорошо было всем, и даже изначально уравновешенные и гармоничные люди вроде десантника Вани Славкина расцветали тихим ровным цветением еще более. Хотя кто знает, что там творилось на самом деле обычно в душе у Вани, это не Чуланов, с которым все было просто и ясно, с его клубящимся хаосом и болящей драмой. У Вани, например, была жена, которую никто никогда не видел, а почему? На все коллективные мероприятия, шашлыки, грибные рейды, походы в боулинг или кафе, в проститутошную (ладно, это не туда, но все же) и т. д. Ваня неизменно приходил без жены! Даже на встречи Нового года. Что там была за жена, почему ее нужно было так тщательно скрывать, никто не знал. У многих были жены или верные подруги, Краус вывез свою из Белоруссии, Миша Давыдов женился на красивой, улыбчивой, подтянутой баскетболистке (у них даже кольца на свадьбе и те были баскетбольные), Стасик женился на трехкомнатной квартире (ее-то, понятно, было бы глупо таскать с собой), Паша Говноед вообще регулярно менял подруг и бывших жен, – но ничья жена так тщательно не скрывалась, как жена Вани Славкина. Может, там тоже была какая-то драма, кто знает. Но что бы там ни было, грибы гармонизировали всех. Каждый, улыбаясь, видел свое, сидя на пригородной платформе в ожидании следующей электрички. Пока однажды все внезапно не увидели общее, а именно «Запорожец» с крылышками, желтого цвета, стремительно спланировавший из-за края леса и на бреющем полете сделавший круг над платформой, взвихрив плевки и окурки, кудри Чуланова и рыжую бороду Исуса Юры. «Запорожец» тут же и улетел вдоль рельсов и исчез в их блестящей солнечной смыкающей точке, но почему-то этот инцидент на всех подействовал угнетающе. На эту станцию все теперь боялись ездить за грибами, даром что никто не помнил ее название, и вообще старались не говорить об этом. И только Митя Л-н, один из главных наркодилеров Завода, все приставал ко всем, выспрашивая подробности, маршрут, направление, время суток, вид, последовательность и дозировку, и что-то помечал в блокнотике. Хотя это явно был только лишь научный, праздный интерес, так как грибами Митя не занимался, занимался одной лишь травой и шишками, принципиально. Его неоднократно соблазняли высокими заработками в сфере торговли ЛСД, бутиратом и героином, но Митя был тверд. Ему хватало и так. Они с мамой жили в прекрасной квартире в «сталинке», с закрытым двором, где Митя парковал свой модный мотоцикл, он имел возможность ходить в клубы и покупать себе качественные хипстерские одежды и аксессуары, с пятнадцати лет не прося ни копейки у мамы (мама, у которой был давний роман с главой милиции их района, только обеспечивала Митины тылы). Так что с финансовой точки зрения у Мити Л-на и так все было в порядке, а брать грех на душу он не хотел. Безупречность репутации вообще была для него важна. На общегородских корпоративах торговцев наркотиками почиталось за честь поздороваться с Митей Л-ным за руку, несмотря на его молодость (24 года), а это что-нибудь да значит!

Так что за грибами ездить пока что перестали.

А потом и сезон прошел, начался сезон дождей, холодов, затяжных, выматывающих, все грибы отошли и сгнили, и все стрекозы умерли на платформе Синявино, и все страшные, загорелые люди на платформе Мшинская побледнели и попрятались, и тут-то бы и можно было поехать туда, на сто первый километр, никого не опасаясь, но сезон прошел и время вышло. Оставались только городские развлечения, боулинг, проститутошная, «Евразия». Оставалось ходить в столовую и спать после обеда под эстакадой. Оставалось проснуться и смотреть на неофашиста Шейха, который оклеил все стены своего шкафчика в раздевалке фотокарточками Гитлера и ранним, стылым хмурым утром, за час до окончания ночной смены изрисовал весь цех свастиками и потом шумно и неаккуратно писал на станки, а чуваки снимали это на телефон. Оставалось следить за коварством Чуланова, предложившего Илюше шаурму в обмен на бутерброд с колбасой, и смеяться над Илюшей, отдавшим бутерброд и тут же выяснившим, что шаурма не имела к Чуланову никакого отношения, что это была оказывается шаурма наркодилера Мити Л-на. Оставалось поражаться Илюше, подошедшему к Чуланову и открыто, вслух заявившему без купюр:

– Тебя,… ты такой, за это следует…!!!

И видеть после этого лицо Чуланова, злого, обдолбанного и пьяного, раздираемого драмой до мяса, до костей, до обманом съеденного бутерброда, провалившегося в клубящийся хаос. Оставалось дождаться Исуса Юру, идущего из сотой мастерской навестить неофашиста Шейха. Оставалось поговорить с ним, Краусом и Саней об электронной музыке, о грибах, о женах, о том, что Краус поедет в Белоруссию делать предложение, о том, что уходящий на пенсию дядя Толя зажал банкет, о скидках на китайские онлайн-товары, о шишках, об Илюше, который изучил уже все бордели города и ближайших пригородов и это явно пошло ему на пользу, о фильме «Легенда о пьяном мастере» с Джеки Чаном в заглавной роли. А потом Исус Юра зайдет в статор, стоящий вертикально, как ракета. Зайдет снизу, туда, где у ракеты огонь, встанет на подъемную площадку и уедет вверх, весь в сиянии рыжей бороды, улыбки и футболки с Шивой, уедет туда, куда уезжают все, желающие спокойно и с удовольствием накуриться. И останется поехать с ним, или еще поговорить с Саней и Краусом, или пойти в контору и смотреть, как расползающийся по швам пьяный мастер Чуланов бьет чашки и мечет шабру, и швабра летит, бесконечно летит воздушным коридором, творя новейшую версию легенды. И, заложив руки за спину, смотрит на это Хичпок. И мотает лавсан дядя Толя, и мерцает свет далеких, невидимых звезд в осколках чашки начальника участка Бубнова, и спит на полу Виктор, и пахнет травой из статора. И сотворенная легенда остается и заканчивается, а остается уже только Чуланов, потому что, когда легенда заканчивается, остается человек, всегда остается человек.

Жизнь, как известно, многогранна и изменчива (непредсказуема), но не всегда. Например, попасть на Доску почета можно было лишь двумя способами: либо в течение не менее двадцати лет проработать с регулярной нормой перевыработки не менее двадцати процентов, либо умереть. Многие так и поступали. А известный Ахмед Кади-оглы, личность легендарная не только в масштабах Завода, но и во всех вообще областях турбостроительной промышленности, поступил и так и так. Т. е. сначала он долгие годы ударно работал, и таким образом всегда его фотография смотрела с Доски почета как немой пример, а потом он умер. И не просто умер, а трагически погиб! Трагически погиб на испытаниях в 78 лет. Пятьдесят лет он проработал на Заводе, был проектировщик, изобретал новые, усовершенствованные варианты турбогенераторов, его знали все, человек-миф, вот кто он был, рассказы о нем передавались из цеха в цех, и периодически в цеха приходил и он сам, раз в несколько лет, хитрый худой восточный старик, такой типаж мудреца, всезнающего, все прозревающего. «А эти мудаки что, так и не работают?» – с хитрой улыбкой мудро прозревал он у начальника участка Бубнова и был совершенно прав, это были курившие в сторонке в обеденный перерыв Илюша, Чуланов и Шура Хичпок, действительно не работали и действительно мудаки. И восточный мудрец уходил, хитро прищурившись в серебристую бородку, запахнув полы халата, точнее спецовки, шаркая парчовыми туфлями с загнутыми носами. Точнее, конечно, с незагнутыми, не парчовыми и совсем не шаркая. Он до последнего дня был в полной физической и интеллектуальной силе, отдавая всю жизнь науке и производству, и как эффектное завершение этой прекрасной настоящей мужской жизни, как патетический финальный аккорд была эта трагическая гибель на испытаниях, а не тихо стухнуть дома у телевизора, закусывая кефир вставной челюстью. Достойно восхищения и очень красиво, как картина, как мелодия, это во-первых, а во-вторых, эта прекрасная жизнь в своей гармонии и логической последовательности и завершенности была как нечто ясное, незыблемое, такой чистый источник, образец и эталон структуры и несомненности. Все же остальное все дальше и глубже распадалось и оседало, отступало и теряло очертания. Весь Завод, все это гигантское пространство, казалось, сдвигается и куда-то отступает, расползаясь клоками, как туман над могильниками.

Точнее, конечно, не казалось. А это действительно было так, Завод вот именно сдвигался и отступал, т. к. его перекупила западная компания S-ns, скупила на корню, и теперь половину народа собирались увольнять, потому что компания S-ns хотела делать турбогенераторы меньшие по мощности, но более дорогие, при этом производство их планировалось более автоматизированным, и вообще его переносили в поселок Металлострой. В далекий поселок, куда многим ежедневно будет просто не доехать, и даже доехавшие, они будут там не нужны при тамошней полной автоматизации. А само здание Завода, его многочисленные, протянувшиеся на многие километры корпуса возле одноименной станции метро нынешний директор Такой-то украл и уже запродал одной строительной организации, и строительная организация уже начала их ломать, крушить, чтобы выстроить потом элитное жилье на их таком козырном месте. Причем крушить каким-то небывалым, видимо, недавно изобретенным, ужасающим и эффективным варварским образом: с помощью продетого через весь дом троса, привязанного за концы к ковшам двух экскаваторов. Экскаваторы воздевали ковши, будто в последней смертельной агонии, по очереди дергали ими, и трос взрезал дом вместе с окнами и всеми перекрытиями. Они его буквально пилили, судорожно, как пилят тупой пилой, и он оползал и распадался на кучу обломков и антиматерии. Саня Байков, увидевший это как раз на выходе из метро по пути на работу, остановился и долго стоял, куря и глядя, и ему было очень не по себе. Учитывая, что Саня родился в Челябинске и вырос в Норильске, и не боялся соответственно никого и ничего, видал виды, и за все свои 35 лет человека, например, испугался только однажды, когда, входя в свой подъезд, встретил выходящую огромную фигуру, плечистую, пружинисто-угрожающую в каждом движении, с наголо обритой головой, но главное – с завораживающе пустыми глазами, в которых прямо-таки плескалось, грозясь пролиться и ошпарить, абсолютное отсутствие чего-бы то ни было, концентрированное леденящее небытие, и вот этот надвигающийся антивзгляд впервые в жизни заставил Саню испытать чувство, в народе называемое страх, да и то тогда все завершилось благополучно – оказалось, что это из подъезда выносили трюмо с высоким зеркалом, в котором, собственно, и отразился сам Саня. А второй раз чувство страха возникло у Сани от зрелища сокрушаемых корпусов. Со всех сторон подходили к Заводу коллеги Сани, Илюша, Миша Романов, Виктор Иваныч, Николаич, Алексеич, Хичпок, Паша Говноед, Шурик Зорков по прозвищу Зорро, и все они так же останавливались, пораженные, и так же молча стояли, куря и глядя, и затем молча потянулись на проходную (кроме Алексеича и Зорро, которые на проходную потянуться не могли, т. к. там стоял аппарат, в который надо было дышать, чтоб он мгновенно вычислил, допустимое ли у человека в крови содержание алкоголя, или недопустимо высокое, поэтому Зорро с Алексеичем, у которых было, как всегда, недопустимо низкое содержание крови в общем алкоголе, вынуждены были потянуться на другую проходную, на почти километр дальше, и стоять там длинную очередь среди таких же содержащих, но потянулись и стояли они так же молча). И вообще вся бригада в этот день преимущественно молчала, может, это была как бы смена молчания по Заводу, его памяти, может, все надеялись, что потом, когда старый мир будет разрушен уже до основания, затем на его руинах возникнет нечто новое (помимо элитного жилья), и лучше поэтому затаиться, безмолвствовать. Или же, как Саня, все были опалены пережитым страхом, но шуток в этот день не шутили и даже песен не пели. Обычно же в основном репертуаре было две песни, или даже практически одна, потому что обе пелись на один и тот же мотив. Первой родилась когда-то песня про Николаича, ее пели хором, пели по разные стороны статора а-капелла и пели в обеденный перерыв, обнявшись и раскачиваясь, на нее уже сочинялись кавер-версии и пелись по всему Заводу, в КМТ, Железосборке и даже в Аду, 11-м цеху, пели те, кто понятия не имел о том, кто такой Николаич. «У Николаича пиписка заячья, зая – чья!..» – пели все и везде в едином порыве, на мотив популярного некогда шлягера «Люди встречаются, люди влюбляются, женятся. Мне не везет с этим так, что просто беда. Вот наконец вчера вечером встретил я девушку, там, где тревожно кричат и гудят поезда…» Вторая песня была про Алексеича. «У Алексеича пиписка беличья, беличья!» – рассказывалось в ней. Неизвестно, чем именно объяснялась подобная повальная народная любовь к этим двум музыкальным произведениям, может, дело было в мелодии, ее ритмической структуре, гармонично ложившейся на все цеховые звуки, точнее на все звуки всех цехов, их индустриальность, есть же даже такое отдельное направление в музыке, инда´стриал, и вот этот индастриал на подпевке естественным образом предоставлял Завод, а поверх солировала уютная и трогательная тема про Николаича и Алексеича. Что обеспечивало вообще так необходимую не только в искусстве, но и в жизни полифонию. Также возможно, что выигрышной оказалась тематика. Потому что, несмотря на наличие некоторого количества крановщиц, кладовщиц, раздатчиц в столовой и т. п., каких-то тетенек в бухгалтерии, в процентном соотношении, в целом Завод все же являлся суровым и строгим, даже жестким мужским заведением, как, допустим, Платоновская академия в Древней Греции. А еще, может быть, и даже скорее всего, успех произошел от упоминания имен Николаича и Алексеича. Весь Завод, огромный, как море, конечно, не знал и не мог знать, кто же это такие. Но подсознательно, видимо, чувствовалось главное – что и Алексеич и Николаич проработали здесь всю жизнь, долгие годы, что они присущи Заводу, являются его неотъемлемой частью, элементом стабильности и постоянства. А именно обращение к таким вот вечным ценностям было необходимо людям в эпоху, когда все вечное и неизменное вдруг принялось осыпаться, рушиться под взрезающими тросами, и только пыль и прах обнаруживались на месте предыдущих долгосрочных перспектив. В такие моменты, когда смотреть вперед, в будущее, страшно и невозможно, когда из будущего, как из парадняка, на тебя надвигается лишь твое собственное страшное лицо в высоких зеркалах трюмо с дырами антивзгляда, человек инстинктивно оборачивается и глядит, ищет опоры, в прошлом и в былом. В прошлом Завода всегда была традиция преемственности поколений и передачи опыта. Династии, ученики и учителя, наследие, все это всегда имело огромное значение. У Шурика Зоркова, Зорро, на Заводе до сих пор работала мама, Нина Николаевна. Саня Байков унаследовал шкафчик и инструменты дяди Толи, когда тот ушел на пенсию. Когда демонтировали для ремонта древний статор-пятисотку, на спаянных между собой головках стержней находили на пайке начертанную в глубокой древности, когда-то после войны, аббревиатуру УГ, что означало вовсе не как сейчас, «унылое говно», а это означало «Ученик Горевой». И это был тот самый Горевой, дядя Вася, который сейчас в виде высокого седого старца, ровесника Николаича и Алексеича, учил паять уже новое поколение, вроде Ваньки Паспарту, выучив предварительно за пятьдесят лет полсотни предыдущих поколений. Дядя Вася, друг дяди Толи, с которым они сохранили со времен молодости приятельскую игривость, манеру дружеского подтрунивания, выражающуюся, например, в привычке подкараулить и пнуть пожилой ногой в съежившийся под спецовкой немолодой зад, которого дядя Толя по дороге в столовую, заглянув в глаза, любил весело спросить: дядя Вася, ты еблася? И вот этот самый дядя Вася когда-то был ученик, так давно, и разбираемый статор, будто подзорная труба времени, направленная в далекое прошлое, явил всем эти годы его ученичества, обнажив аббревиатуру «УГ», показав, что когда-то и его учили тому же самому, чему теперь учил он: хитростям пайки. Надо было после укладки стержней, когда уже соединены стержни и набиты хомуты и внутрь вбиты клинья, когда все уже смазано «елкой» (спирт плюс канифоль, национальный напиток Завода), свертывать из мокрого, предварительно нарезанного на квадраты пришпана (электрокартона) какое-то оригами вроде памперса, надевать его на места соединения головок, обматывать ленточным асбестом, обмазывать сырым асбестом, а потом уже приезжал индукционный паяльник, из которого торчали два рукава с индукторами. Индуктор в виде железной руки ездит туда-сюда, и при приезде заглатывает всю конструкцию с хомутами, оригами и асбестом, и нагревает ее, и тогда нужно, изогнувшись, как на йоге, совать внутрь оловянные пруты, чтоб они расплавлялись до консистенции соплей. При некачественном оригами и неудачной обработке асбестом раскаленное жидкое олово капало вниз, с коротким шипением прожигая все случающиеся на пути поверхности, ткани, живую плоть, носки Зорро. Потом пришпаново-асбестовое оригами снимали и прямо руками в трех парах специальных рукавиц разравнивали олово, и в этот момент выполнявший работу должен был начертать на застывающем олове свой условный знак, роспись. Так Зорро теперь писал латинское Z, так когда-то, в сужающемся статорном коридоре лет, дядя Вася написал свое УГ. При этом, при всех этих манипуляциях, надо было еще учитывать наличие трубы, специального пылесоса, который всасывал дым, а выплевывал вонь, и его таскали по всей эстакаде, чтоб лишний раз не подметать, забывали и бросали где ни попадя, и она (труба) имела обыкновение мощно всасывать зазевавшиеся предметы или части тела. От трубы привычно шарахались, подпрыгивая, дергая паяльником, обжигаясь оловом, шарахаясь от ожога обратно, снова подвергаясь нападению трубы, особенно в узких пространствах. Худые и трезвые еще как-то справлялись. А Панда, огромный, широкий пятидесятилетний мужик, контрактник из Белоруссии, имел за счет ширины гораздо меньше маневров для приплясываний и однажды зазевался, и труба мгновенно присосалась, чмокнув, к его заду. Панда заорал, дернулся, в панике отпрянул, развернувшись, и труба тут же с готовностью присосалась уже к его переду (причем Панда, полгода бывший без женщины, и в первые секунды даже растерялся, как ему дальше строить взаимоотношения с трубой). А Зорро в дырявых оловянных носках тем временем шел с Николаичем в уголок сомелье, пространство под эстакадой, где в коридорах и лабиринтах были рассованы заначки, емкости со спиртом (тоже момент преемственности поколений, старики научили бросать в бутыли со спиртом апельсиновые корки, это придавало неповторимый аромат и утонченность). К бутылям наведывались все, кроме принципиальных и ортодоксальных наркоманов, но Зорро и Николаич делали это чаще всех. К тому же с элементами игры. Иногда они ходили туда вместе, но часто было так: стоило кому-то из них удалиться в сомельешную в одиночку, как второй сразу чувствовал отсутствие и начинал его искать, бродя по цеху, пошатываясь и выясняя, а где этот? И так же второй, стоило удалиться первому, моментально бросал работу, или сигарету, или даже сон и озирался: где тот? Эти походы и поиски начинались у них одновременно с началом смены, и продолжались ровнехонько до ее окончания. Обычно к концу смены они уже не расставались, так как могли существовать только в положении плечом к плечу, и хорошо, что на выходе из проходной уже не надо было дышать в замеряющий процент алкоголя аппарат, а иначе бы Зорро с Николаичем, как двуглавый василиск, просто превратили бы проходную в пылающую, а затем выжженную пустыню. И так бывало каждый, каждый день. А в один из дней Зорро напился до того, что даже внезапно заговорил по-английски. Вылез на эстакаду, шатаясь, воняя носками и заваливаясь вбок, и на чистейшем английском языке, с каким-то даже изысканным, аристократическим акцентом спросил:

– The sidr?…

Никто не нашелся что ему ответить, ничьи познания в английском не простирались достаточно далеко, только засмеялись, что сидр, как обычно, в сомельешной, и смущенно замяли тему. Потом, правда, оказалось, что Зорро спрашивал совсем другое, не по-английски The sidr?… а по-человечески: Где Сидоров? то есть Николаич. Но смущение все равно осталось и продолжало некоторое время висеть легкой дымкой над эстакадой. Многим мешало незнание языков, культур, обычаев других стран, особенно мешало в заграничных командировках. Были командировки простые, где можно было вполне обойтись имеющимися знаниями, точнее незнаниями, вроде легендарной командировки в Индию, когда бригада везла на машине узкой горной тропой над пропастью многотонный статор и вдруг случайно, запнувшись, что ли, в эту самую пропасть статор и обрушила. Стоимостью несколько миллионов. Пройдут годы, возможно, миллионы лет, или миллиарды, после Третьей мировой не останется ничего, только пепел и прах будут пролетать над нашей похудевшей, облысевшей планетой, в безмолвии, и трехногий археолог из Седьмой Сигнальной Солнечной Системы станет озадаченно потирать свои лбы под шлемом, заглядывая в карты и недоумевая, откуда и зачем в бывших джунглях, среди рассыпавшихся скелетов обезьян, потрескавшихся слоновьих бивней и истолченных ветрами змеиных гремучек в бездне под отвесной скалой возникла эта сложная, гигантская, многодельная машина. В подобных командировках познания в языках и прочем действительно были не так обязательны. Но в других случаях, например, когда Чуланов и Миша Романов ездили в командировку в Иран, какая-то базовая информация им бы не помешала. Туда поехала, как обычно, целая бригада, каждому представителю которой не помешала бы базовая информация, но особенно блеснул отсутствием этой информации именно Миша Романов. С давних пор туда ездили в командировку наши специалисты, еще тех, теряющихся в фокусе подзорной статорной ретроспективы, времен ученичества УГ, ученика Горевого, дяди Васи-ебласи. В раскаленных песках стоит там электростанция, и вокруг нее разбита специальная русская избушья деревня для командированных, отделенная от всего остального Ирана высокой колючей проволокой. Это сделано специально, из заботливости, чтоб чего не вышло, ибо в Иране очень суровые законы. Там ничего нельзя, т. е. буквально ничего – пить, курить наркотики, не соблюдать дресс-код, водить женщин и особенно фотографировать (даже нельзя в страну въезжать с фотающими телефонами и прочими девайсами, и выезжать тоже нельзя). Внутри, в пределах проволоки, конечно, творилась обычная жизнь, и идущие мимо арабы в национальных одеждах с ужасом и изумлением наблюдали ежевечерне развалившегося после рабочего дня в шезлонге пьяного мастера Чуланова, в трусах, подставляющего иностранному солнцу буйноволосый живот, что-то вдыхающего из дымящейся бутылки, что-то пьющего из другой, не дымящейся, содержащей влагу. Также (правда, этого арабы уже наблюдать не могли) Чуланов завел товарно-денежные отношения с некой местной гетерой, которая приходила к нему под покровом ночи, как-то проникала мимо вооруженных часовых на вышках, проползала по-пластунски, возможно, под колючей проволокой, или же делала подкоп. И отношения эти зашли в итоге так далеко, что гетера влюбилась в Чуланова и даже пришла провожать его в аэропорт, когда окончился срок командировки и вся бригада, кроме Миши Романова, уже проходила паспортный контроль. Миша же не проходил паспортный контроль потому, что за полдня до отлета всех в награду за ударный труд и отличную дисциплину отпустили на вольный выпас. В эти рекордно короткие сроки Миша успел сбегать на местный базар, там быстренько разыскал и приобрел американскую натовскую форму (с нашивками, знаками отличия и проч., чуть ли не со следами пуль и кровавыми крапинами). А также купил планшетов и других подобных электронных приблуд. Потом Миша Романов вернулся обратно на уже ставшую родной электростанцию и сфотографировал ее на новый планшет подробно во всех ракурсах. Заодно он сфотографировал во всех ракурсах окружающие ее зенитные установки, воинские части, ну и до кучи секретный радар. Чудом каким-то его при этом не застрелили (видимо, охрана тоже подалась до базара, купить петрушки и доступных женщин, а может, все молились в это время лицом на восток, а Миша как раз фоткал с западной стороны, в общем, повезло). Далее в аэропорту, на вылете, Миша был, разумеется, чрезвычайно бросок и эффектен: с вражеской формой в чемодане и подробным фотоархивом секретного объекта оборонного значения. Всех отпустили, обыскав, и они благополучно улетели на родину, принеся на крылах эту весть, а Мишу схватили и бросили в местную сырую тюремную яму со змеями и скорпионами, где под гнилой циновкой хлюпала ядовитая вода, а далеко вверху, в оборванном клочке палящего неба, с плотоядным интересом кружили любознательные стервятники. Местный трибунал начал приговаривать Мишу к расстрелу, как иностранного американского шпиона, а расстроенный Завод слал им факсы с документальным подтверждением, что Миша не шпион, а просто дурак и умственный олигофрен, отпустите его, пожалуйста, и больше он никогда не переступит границ вашего государства, и нашего тоже не переступит, и даже в пределах нашего государства его никто не пустит ни на какую электростанцию порожек подметать. И Иран вроде бы задумался и даже снял с Мишиного плеча самого крупного скорпиона, и стервятники, тяжело махая крыльями, замерли в недоуменном ожидании.