Текст книги "Она жила в блокадном Ленинграде"

Глава 5. Окна

А еще ленинградцы начали заклеивать окна бумажными полосками – крест-накрест. Чтобы во время обстрела взрывная волна не выбила стекла. Чтобы они не раскололись на сотни мелких кусочков и не поранили людей, да и продолжали сохранять хоть какое-то тепло в квартире. Идя по улице можно было видеть, что все стекла ленинградских домов покрыты этими полосками. Мы с бабушкой также потратили целый день, чтобы заклеить окна. И у нас в квартире, и на лестнице. Помогал нам соседский мальчик Вася. Сначала резали бумагу на полоски. Потом достали из кладовки стремянку. С нашими высокими потолками дотянуться до верхней части окон просто невозможно. Нужно обязательно на что-то встать. Стремянка была огромных размеров, очень массивная и прочная. Казалось, ее изготавливали на века. Обычно мы ее доставали, когда нужно было поменять перегоревшие лампочки в люстре в гостиной, когда мыли окна, когда несколько раз клеили новые обои на стены и, конечно же, всякий раз, когда украшали новогоднюю елку. До войны перед каждым Новым годом папа приносил домой большую, пушистую, пахнущую лесом и хвоей красавицу. Всю в снегу. Снег отряхивали на лестнице, потом брали ведро с песком и ставили в него елку. Елка всякий раз была такая большая, что ее верхушка еще совсем чуть-чуть – и уперлась бы в потолок. Потом мы доставали с антресолей игрушки. Деда Мороза и Снегурочку, а еще звездочки, снежинки, разных стеклянных человечков-клоунов, стеклянные яблоки и сливы. И начинали украшать нашу красавицу. Кто-то вставал на стремянку, а кто-то аккуратно доставал игрушки из коробки, так же аккуратно вынимал их из ваты, в которую они были завернуты, и подавал стоящему на стремянке. А самый верх елки, конечно же, украшала большая сияющая пятиконечная звезда. А еще мы брали конфеты, грецкие орехи и заворачивали их в красивую бумагу и тоже вешали на елку. А после окончания праздника все игрушки отправлялись обратно в коробку и на антресоли до следующего года. Как же нам пригодились эти грецкие орехи и конфеты, завернутые в разноцветную фольгу! Да не только нам, многим ленинградцам, потому что тогда было принято украшать ими елку. Так делали почти во всех ленинградских семьях. И вот голодной и холодной зимой 1941-го мы достали с антресолей ящик с игрушками – а там кроме всего прочего были грецкие орехи и конфеты. О них и думать забыли. А они лежали, ждали своего часа. Это же был настоящий пир. Как же поддержал многих этот маленький грецкий орешек, этот кусочек прошлой счастливой мирной жизни. Сколько сил он подарил изможденным голодом и бомбежками людям.

А сейчас я придвинула нашу стремянку прямо к окну, поставила ее как можно устойчивей, поднялась по ступенькам и приготовилась принимать из бабушкиных рук полоски бумаги, обмазанные клеем, чтобы прикрепить их к стеклам окон. А тем временем Вася нарезал бумагу на эти полоски. Работа спорилась. И подобная картина наблюдалась во всех ленинградских домах. Так мы обклеили окна нашей квартиры – наши комнаты и комнаты Васи и его родителей. А потом принялись за оконные стекла на лестнице. К вечеру все было готово.

Когда начались обстрелы, эти полоски очень помогли. В нашей квартире окна выбило только в одной комнате. Мы заткнули образовавшуюся дыру всем, что попалось под руку – старыми одеялами, пледом, старой маминой шубой, которую до войны всё собирались выбросить, да откладывали. Вот теперь она нам и пригодилась. И это помогло хоть немного сохранить в квартире тепло.

А еще всем ленинградцам объявили о необходимости светомаскировки. Электричество в жилых домах отключили вскоре после начала блокады, поэтому люди пользовались кто чем – в основном керосиновыми лампами. А по правилам противовоздушной обороны окна в темное время суток должны быть тщательно затемнены. Чтобы во время вражеских налетов фашистов встречала только кромешная темень да наши аэростаты и снаряды, выпускаемые зенитными батареями. Чтобы ни один лучик света не прорывался из окон домов. За этим следили очень тщательно. И дружинники обходили квартиры и информировали население, а во время налетов они же осматривали дома снаружи, проверяя, не виднеется ли где свет.

Нужно было обязательно закрывать окна чем-то плотным. Все приспосабливались по-разному. Если в хозяйстве не было плотных портьер, то кто-то даже вешал на окна одеяла. Зимним вечером в квартирах свет был в основном только от топящейся буржуйки. Которая обычно и была главным домашним очагом, центром домашней жизни для горожан. Она и грела и поила и кормила.

Еще во всех домохозяйствах стали постоянно проводить учения. Гражданам разъясняли, как вести себя во время артобстрела, во время вражеского налета, что делать, если в твой дом попала зажигательная бомба.

Глава 6. Голод

В сентябре в Ленинграде началась блокада. И начался голод. Во время постоянного голода все чувства и эмоции человека притупляются. Даже не притупляются, а, правильнее будет сказать, замедляются. Сил нет не только физических, но и эмоциональных. Остается только одна сила. Это сила твоего духа.

Алевтина очень тяжело переносила голод. У нее не развилась дистрофия, нет. Но началась очень сильная цинга. Организму катастрофически не хватало питательных веществ. Мы, как и все ленинградцы, получали хлебные карточки. Плюс с мирного времени у нас оставалась дома крупа, совсем немного, но все равно что-то. Греча, манная крупа и перловка. Еще до войны мы закупили по несколько килограммов каждой крупы. Она предназначалась для дачи, где бабушка обычно проводила несколько летних месяцев. Занималась садом, варила на зиму смородиновое варенье, яблочное повидло. И соответственно, мы с родителями в начале бабушкиного дачного сезона всегда завозили туда много провизии. Специальной дачной еды, которая не портилась и долго хранилась. Потому что поселковый продуктовый магазин находился довольно далеко от нашего домика.

В этом году мы поступила так же – купили много разной крупы. А вот отвезти на дачу уже не успели – началась война. Как же пригодились нам эти совсем небольшие, но все же запасы, когда начался голод. Растягивали крупу, как могли. Из одной ложечки манки варили кашу на нас троих. Еще какое-то время у нас был даже картофель. Килограммов шесть было куплено на Сенном рынке. Их мы тоже растянули на несколько месяцев. Научились из картофельных очистков делать котлеты. Это было настоящее пиршество. Еще дома постоянно был кипяток. Так делали все ленинградцы. Его пили в большом количестве. Он согревал и притуплял чувство голода.

Длительный голод приводит к голодной болезни – так это называется в медицине. А есть еще дистрофия. А люди – дистрофики. Это последняя стадия голода – после нее только смерть. Это когда от человека остаются только глаза. А вот в глазах как раз можно прочитать все. Человек все понимает, осознаёт происходящее с ним. Он очень хочет жить, он не хочет умирать. Еще слишком рано. Он борется до последней минуты, он не понимает, почему так происходит. А организм настоятельно требует у своего обладателя положенных ему белков, жиров и углеводов, питательных веществ. Живой организм не может без этого существовать. Он уже исчерпал все собственные запасы, все свои возможности, больше не осталось ничего. В теле больше нет ни грамма жира, все ушло на поддержание жизни. И человек жив. Но взять силы уже неоткуда. Вот что такое дистрофия.

Во время голода человеческий организм переходит в режим экономии энергии. Это нужно, чтобы выжить. Ты думаешь только о том, что здесь и сейчас. Вот сейчас ты встанешь, сделаешь шаг, потом еще один, возьмешь со стола хлебные карточки, выйдешь на улицу… И может быть, немного мечтаешь о том, как будет, как хорошо ты заживешь после нашей Победы. Когда наступит мир. Когда закончатся эти непрекращающиеся бомбежки, постоянный голод и холод. Сейчас все окружающее тебя, кажется, напоминает замедленную киносъемку.

Ты вспоминаешь, как ты жил, что ты любил в мирное время. И мечтаешь о том, что бы ты поел, когда война закончится. Если ты выживешь.

А между тем жизнь продолжается. Несмотря на этот голод и постоянные бомбежки. Несмотря на весь этот нечеловеческий ужас происходящего вокруг тебя.

Ты – это все тот же ты. У тебя есть близкие. Есть долг. Есть обязанности. Есть твое окружение. Ты встаешь утром и отправляешься на работу, возвращаешься домой, идешь в булочную за хлебом, идешь за водой, дежуришь на крыше во время налетов, слушаешь сводки из района боевых действий, получаешь письма от воюющих на фронте родственников… Ты встречаешь соседей, друзей, коллег по работе.

Ты не привык к происходящему вокруг тебя, к этому невозможно привыкнуть. Это невозможно осознать и принять. Ты просто научился в этом жить.

Трупы на улицах уже не ввергают в такой шок. Ты просто идешь мимо, стараясь не смотреть. Тела людей замотаны в простыни, покрывала, скатерти. Полностью, с ног до головы. Они разного размера. Кто-то был высоким, кто-то небольшого роста. Есть совсем маленькие – дети, они уже не вырастут никогда. Гробов нет. Их очень мало. За гроб нужно заплатить хлебом. А хлеб – это жизнь. Получается, платить жизнью за смерть. Трупы везут на саночках, салазках, на листах фанеры, железа. Везут обычно женщины. Везти очень тяжело. Исхудавшее тело, в котором часто не осталось ни грамма жира – ведь многие умерли не от бомбежек, а от недоедания, – везти очень тяжело. Да и те, кто везет, сами едва стоят на ногах. Они сами очень худые, обессиленные. Закутанные в платки, в каких-то бесформенных тулупах. Идут, пошатываясь. Везут на пункты сбора. Их открыли в разных частях города. Там уже лежит большое количество трупов. Они лежат, сложенные один на другой. Много неопознанных. Родственники или воюют на фронте, или могут быть в эвакуации, или сами уже лежат в братской могиле. Многих нашли на улице. Они замерзли. Сели в сугроб и не смогли подняться. В нем и заснули вечным сном. Некоторых вывезли из квартир специально созданные санитарные бригады, периодически обходящие дома. Сколько раз дружинники находили умершую мать, а рядом еще живых, замерзающих от холода и ослабевших от голода малолетних детей, не понимающих, что происходит и почему их мама так долго спит и никак не хочет проснуться, чтобы согреть, накормить и напоить их. Детей спасали. Вывозили из обледеневшей квартиры, где часто были выбиты стекла и снег, который намело с улицы, лежал даже на полу. Где не становилось тепло, даже когда все время топилась печка-буржуйка, а что уж говорить о том, какой там стоял мороз, когда несколько дней квартиру никто не отапливал.

Детей отпаивали кипятком, кормили. Многих вывозили на Большую землю по Дороге жизни. По льду озера.

Многие боялись ехать. Боялись этого пути. Боялись неизвестности. Ехали обычно ночью на грузовиках-полуторках. Полностью загружали кузова детьми – укутанными с головы до ног, перевязанными поверх тулупов кто чем, что нашли дома родственники, например пуховыми платками. С небольшими котомками в маленьких руках. Их сажали плотно один к другому. Так теплее. И колонна грузовиков начинала движение в сторону Ладожского озера. Водители делали уже второй рейс – в город они привезли мешки с мукой, а обратно везли обессиленных женщин и детей. Открытый кузов полуторки, обжигающий холодный ветер, вокруг – хоть глаз выколи, ничего не видно. Проступают лишь силуэты деревьев, устрашающе выглядят они в эту кромешную темень.

Страшная, напряженная тишина. Лишь скрипят колеса по снегу. Мороз к ночи еще крепчает. Дети сидят тихо, не издают ни единого звука, сидят, тесно прижавшись друг к другу. Кто-то уже спит. И вот показалось озеро. Путь к спасению. Первый грузовик заезжает колесами на лед. Пока зима, лед очень прочный – здесь опасности нет. И грузовики едут не вразнобой, по льду проложена специальная трасса, и вдобавок на всем протяжении стоят девушки-регулировщицы – указывают машинам путь. Стоят сутками в сорокаградусный мороз, спят там же, на снегу. Просто больше негде. Они стоят живыми мишенями для фашистских бомбардировщиков; зимой озеро – огромное заснеженное пустынное поле. Укрыться здесь невозможно. На них сбрасывают бомбы фашистские «мессеры». А они стоят. Можно только лечь на снег – возможно, это хоть как-то поможет не попасться на глаза вражеским пилотам. Когда бомбежка прекращается, они встают, но встают не все – кто-то так и остается лежать на этом холодном, жестком, колючем снегу, навсегда уйдя здесь в бессмертие… А те, кто встают, начинают расчищать, восстанавливать дорогу. Ведь скоро на лед заедет очередная колонна грузовиков.

Ехать всего ничего: каких-то тридцать километров – и ты на Большой земле. Где есть еда, где нет постоянных, изматывающих бомбежек, где вокруг не лежат штабелями мертвые люди, ожидая, когда придет грузовик, чтобы увезти их в братскую могилу.

Но этот путь в тридцать километров кажется вечностью. Доедет ли полуторка? Не разбомбят ли ее по дороге, не уйдет ли она под лед? Все прекрасно знают, что доедут не все. Путь к спасению страшен. Одному Провидению известно, что станет с сидящими в кузове людьми. Идет колонна. Внезапно раздается страшный рев самолетов. Летят бомбы. Несмотря ни на что, полуторки едут дальше. Им не указ эти крылатые адские машины смерти, сбрасывающие тяжелые бомбы на нашу землю, сеющие смерть в наших городах и селах. Маленькие полуторки на полной скорости несутся вперед. Еще чуть-чуть – и они покинут этот опасный участок трассы. Но вдруг возникает дикий шум, кажется, время остановилось, замерло. Яркая вспышка света. Фашистская бомба пронзила лед практически прямо перед впереди идущей машиной. Образовалась огромная воронка, и машина с людьми стала быстро уходить под лед. В ней были чьи-то родственники. И твой коллега – шофер. Остановиться нельзя. Помочь ты уже не в силах. А если остановишься, то следующая бомба прилетит в тебя. А у тебя целый кузов людей. Тогда погибнут и они, и те, кто следует за вами. Следующая полуторка. И еще одна. Ты должен спасти людей. Ты объезжаешь вновь образовавшуюся полынью и двигаешься дальше.

Война не щадит. Война – это страшно.

Глава 7. Буржуйка

После того как в городе отключили отопление, обогревать квартиры можно было только специальными печками, которые назывались буржуйками.

Такую печку-буржуйку в нашей парадной мы поставили на кухне одними из первых. Ставили вдвоем с бабушкой. Купили ее все на том же Сенном рынке. Вернее, выменяли на одну из картин, передававшихся в нашей семье из поколения в поколение, написанную каким-то не очень известным фламандским художником в восемнадцатом веке. На ней был изображен красивый зимний пейзаж – заснеженное поле, покрытые инеем деревья, крестьянский домик. Картину завернули в старую скатерть, а сверху укутали в шерстяное одеяло, чтобы не пострадала на холоде, и понесли на рынок. Продававший буржуйку мужчина согласился отдать ее за нашу картину. Долго вертел в руках, пристально разглядывал. Больше всего ему понравилась массивная резная деревянная рама, выкрашенная золотой краской. И вот мы стали обладательницами печки-буржуйки. Погрузили ее на мои детские саночки, взялись вдвоем за веревку и двинулись в сторону дома.

Как только дотащили печку домой, пригласили мастера-стекольщика из нашего домоуправления, и он сделал аккуратный вырез в оконном стекле на кухне – как раз, чтобы в него поместилась труба буржуйки. Пока работал, похвалил нас, сказал, что мы одни из первых не только в парадной, но и во всем нашем доме, кто приобрел и устанавливает дома печку.

Производство таких печек наладили сразу несколько ленинградских заводов. Сначала все это было в новинку и непривычно. А впрочем, как можно привыкнуть к тому, что теперь ты живешь в осажденном городе по законам военного времени. Но через какое-то время мы с бабушкой научились очень неплохо с ней управляться. Буржуйка – это, конечно же, не знаменитая русская печка-кормилица, которая обогревает собой всю избу, очень долго не остывает, в которой пекут хлеб и пироги и спать на которой одно удовольствие. Совсем нет. Буржуйка и постоянно коптит, и распространяет вокруг себя вредные вещества, которые выделяются во время горения. И лица у людей, сидящих в комнате, становятся темными от копоти. Да и вдыхать ее дым не очень полезно. И обогревает она комнату неравномерно, и тепла ее недостаточно даже для небольшого помещения. Нужно сидеть к ней совсем близко, чтобы согреться. Еще ее нельзя топить двадцать четыре часа – во-первых, где взять столько дров, ведь огонь нужно поддерживать постоянно, а во-вторых, это просто опасно. В самую первую блокадную зиму много ленинградцев угорели и случилось много пожаров по причине неправильного пользования печками. Многие люди просто не умели с ними должным образом обращаться. А откуда городской житель может знать, как правильно топить печку? А как только гас огонь, потому что или дрова заканчивались, или люди решали ложиться спать, буржуйка очень быстро остывала. Это был очень большой ее недостаток. И в комнате опять становилось очень холодно. Люди, натопив как следует печку вечером, ложились спать, а утром просыпались в совершенно ледяном помещении, когда во время дыхания или разговора изо рта и носа шел пар.

Но знаменитая ленинградская буржуйка стала спасением для замерзающего города. Она подарила людям тепло и жизнь. Буквально за неделю из окон почти всех квартир нашего дома, да и не только нашего – наверное, каждого ленинградского дома, – появились трубы таких печек. И в небо пошел, заструился дымок. Этот дымок означал, что здесь есть жизнь. Что в квартире живы люди. Что сейчас они все собрались рядом с буржуйкой, греются, кипятят чайник, сушат намокшую от снега одежду, а может быть, даже варят на ней блокадную похлебку. Этот дымок вселял надежду и оптимизм. Жизнь продолжается…

На буржуйке мы все время грели воду. Кипяток давал силы, согревал и создавал иллюзию полного желудка. За водой ходили с бидонами и с моими старыми детскими саночками примерно раз в три дня. Ходили на Неву. Эту воду использовали только для питья. Но нужно было еще и мыться. Мыться было очень тяжело, потому что, несмотря на постоянно топящуюся буржуйку, от которой у нас у всех лица были постоянно покрыты копотью, в комнате было холодно. И в помещении мы всегда ходили очень тепло одетыми, зачастую и в верхней зимней одежде и в варежках. Расскажу, как мы мылись. В большие пятилитровые кастрюли, в которых до войны мы варили варенье и квасили капусту, набирали снег. Обычно во дворе или совсем неподалеку от дома. Лишний шаг – это лишние силы, а лишних сил не было, да и не лишних тоже. Старались пойти за снегом сразу же после снегопада, чтобы он был почище. Приносили домой, ставили на печку, кипятили и этой водой мылись. Нам повезло – у нас был довольно большой запас мыла. Мыло во время блокады тоже было роскошью. Многие чистили зубы угольками. Брали потухшие угольки из своей печки – и вот тебе, пожалуйста, зубная паста. Не могу объяснить, как так получилось, но у нас на момент закрытия почти всех магазинов оказалось дома кусков десять отличного, вкусно пахнущего довоенного мыла. Это было настоящее сокровище. Мы его очень берегли и старались растянуть как можно дольше. Вот моешься ты, намыливаешься мылом, которое источает вокруг себя аромат свежего цветущего луга, и таким же ароматом начинает пахнуть твоя кожа, волосы, воздух в комнате. И ты вроде на мгновение забываешь, где ты, что происходит за окном, когда ты последний раз вдоволь ела. Забываешь о том, что идет война, что город постоянно бомбят, что на улице то и дело встречаются лежащие прямо на дороге трупы, что многих близких и друзей уже нет в живых.

Глава 8. В бомбоубежище, первый обстрел

В подвале нашего дома, как и в большинстве подвалов уцелевших домов, оборудовали бомбоубежище. В самом центре города находятся в основном старые здания, построенные несколько веков назад. У них очень красивые фасады, украшенные разными архитектурными премудростями – балкончиками, эркерами, скульптурами, завитушками. В них высокие потолки, прохладные монументальные парадные лестницы и большие подвалы, которые иногда весной, когда начинал активно таять снег, или в сильно дождливый летний день затапливались водой. Что поделаешь, город построен на болотах. А иногда в этих подвалах что-то хранилось. Например, здесь могли размещаться архивы, фонды библиотеки или что-то подобное, если в самом здании располагался какой-то институт или учреждение. И тогда сотрудники все, как один, бросались спасать от воды книги, рукописи и документы. То есть большинством подвалов все-таки пользовались.

Когда стало понятно, что враг приближается к городу, Ленинград начали готовить к обороне и, естественно, остро встал вопрос с бомбоубежищами. В них превратили большинство подвалов.

Я очень хорошо помню самый первый налет на город.

В мирное время на даче в небе над нами часто пролетали самолеты. Иногда они летели довольно низко. Это могли быть и пассажирские самолеты, перевозящие граждан в разные уголки нашей необъятной Родины. Кто-то летел в Ленинград по делам, в командировку, кто-то – навестить друзей или родственников, или сами ленинградцы возвращались домой из дальних поездок.

А еще могли лететь и транспортные самолеты, которые что-то привозили в город или доставляли какие-то грузы из Ленинграда в разные уголки нашей страны.

Мы, ребята, всегда останавливались, запрокидывали вверх головы и с восторгом следили за крылатой машиной. Рев нарастал, обволакивал тебя, некоторые даже закрывали уши ладошками. В небе над нами пролетала мощная железная птица. Она отбрасывала от себя огромную тень. Тень накрывала собой землю. Иногда даже было видно сидящего в кабине авиатора в специальных темных очках, в шлеме. Ой, как тогда завидовали ему многие мальчишки. Как хотели тоже стать пилотами и летать высоко над землей, когда вырастут. И как хотели они поскорее стать взрослыми. А затем гул постепенно удалялся. Самолет с красными звездами улетал. И вокруг опять наступала тишина. А мы, ребятня, спешили дальше по своим детским делам.

А теперь впервые в Ленинграде прозвучал сигнал воздушной тревоги. Из всех репродукторов протяжно и устрашающе завыла сирена. Этот звук заполнил собой все вокруг, проник в каждый дом, каждую квартиру, каждый уголок. Звук войны. Этот звук я теперь не спутаю ни с одним другим. Этот звук будет преследовать многих ленинградцев в страшных ночных кошмарах спустя десятилетия после окончания блокады. Этот звук означал, что нужно было срочно спускаться в подвал. По лестнице уже торопились соседи, которые в тот момент были дома. У всех в руках были небольшие узелки. Если воздушная тревога заставала вас на работе или по пути куда-то, то нужно было сразу следовать в ближайшее бомбоубежище. В тот момент дома были я и бабушка. У нас на этот случай уже были подготовлены два небольших узелка. Там была теплая одежда, поскольку в подвале старинного ленинградского дома бывает прохладно даже в теплый летний день. Еще там лежали все наши документы, совсем немного еды и бутылка с водой.

И тут бабушке стало плохо с сердцем. Она медленно как будто осела на диван и отказалась куда-либо идти. У нее начался ступор. Такое иногда бывает у некоторых людей в критических ситуациях. А я сама еще не осознавала, не понимала, что такое фашистский налет как это бывает. Не осознавала, что это все происходит здесь и сейчас. Со мной, со всеми нами. Но четко понимала, что нужно во что бы то ни стало быстрее спускаться в подвал. Страха у меня не было совсем. Я была еще счастливым, почти беззаботным подростком, не узнавшим пока всех ужасов войны. Подростком мирного времени, еще не понявшим, не осознавшим, не видевшим, что такое ужас и смерть. Моя психика была еще психикой обычного уже не ребенка, но пока еще и не взрослого. И я еще до конца не понимала, не отдавала себе отчет, что война уже здесь, вот она, эта война, – прямо на пороге моего дома. Подростки ведь на то и подростки, что они еще так мало видели, еще так мало знают и понимают. В одну руку я взяла наши узелки, а другой помогла бабушке подняться и велела опереться на меня. И мы потихоньку последовали к выходу. Я наскоро заперла дверь квартиры всего на один замок, и мы начали спускаться. Мы жили на третьем этаже, и до войны в нашем доме работал чудесный старинный лифт. У него была кованая железная решетка вместо дверей, а сама лифтовая кабина сделана из дерева какой-то ценной породы. Важно и неторопливо поднимала и опускала она жильцов дома. Останавливалась на нужном этаже, люди открывали красивые железные дверцы, закрывающие вход в кабину лифта, те открывались так же неторопливо, с чувством собственного достоинства, как будто говоря своим пассажирам: не спеши, посмотри, в какой красоте ты находишься, посмотри, человек, сколько для тебя создано вокруг удобства. А люди часто спешили по своим делам или были погружены в свои радости или хлопоты и не замечали этого. И дела им не было до красивой кабины старинного лифта, до его причудливых кованых решеток. Приехал на нужный этаж – и скорее поспешил в свою квартиру. Только дети любили бесцельно кататься на лифте – баловаться, но взрослые им этого делать категорически не разрешали.

Сейчас электричество уже было отключено, и поэтому лифт тоже не работал.

Потихоньку с моей помощью бабушка одолела спуск по лестнице, и мы оказались на улице; нам оставалось пройти буквально пару метров – и будет вход в наш подвал, который теперь стал бомбоубежищем.

Вдруг, перекрывая – не перекрикивая, нет, именно перекрывая собой непрекращающийся вой сирены, вой такой громкий, что казалось, будто громче уже ничего быть не может, – послышался гул. Это был какой-то страшный и одновременно непонятный гул. С каждым мгновением он становился все мощнее и громче. Надвигался на тебя. Начало закладывать уши. И земля под ногами, казалось, стала ходить ходуном. Я не могу сказать, что мне стало страшно, что меня сковал ужас. Скорее, это была неизвестность. Что это? Фашисты. Фашистские самолеты. В моем городе. В мирном городе. Где живут люди. Где работают заводы и фабрики. Где дети ходят в школы. Где множество музеев и библиотек. Где столько красивых старинных исторических зданий. И вдруг над этим городом летят фашистские самолеты.

Самолеты приближались. Мы с бабушкой так и стояли у подъезда. Из входа в бомбоубежище нам изо всех сил махала девушка-дружинница. Для нее, как и для меня, для бабушки, как для всех ленинградцев это был первый налет. Мы скрылись в убежище. Фашистские самолеты между тем уже были над Ленинградом. Над самым центром. Они сбрасывали бомбы. Казалось, земля затряслась и разверзлась. Всё содрогнулось. А потом еще один раз, и еще. Это были удары бомб о землю. Люди сидели в убежище тихо. Одна женщина приглушенно заплакала, стараясь не привлекать к себе внимание.

Послышался шум наших зениток – фашистскую атаку отбили.

Первые пожары, первые разрушенные здания, первые погибшие. Война вошла в Ленинград.

Через какое-то время бомбоубежища уже стали чем-то обыденным. Многие, несмотря на распоряжение, предпочитали туда не спускаться. Страх, кажется, пропал. Кто-то считал ниже своего достоинства прерывать свои дела из-за каких-то там фашистских нелюдей, кто-то считал, что чему быть – того не миновать.

Обстрелы, налеты могли длиться всю ночь. В убежище было тихо и спокойно. Чаще всего темно. Многие спали. Кто-то вполголоса разговаривал с соседями, обсуждая события на фронте, последние новости и письма, полученные с Большой земли или от воюющих родственников. Подвал старинного дома, построенный на века, не ожидал, что когда-то его стены будут защищать его жителей от смертельной опасности.

Когда тревога заканчивалась, дверь в убежище открывали – внутрь врывался свежий морозный воздух и пробиралось немного дневного света. Нужно было выходить. И вот здесь начиналось страшное.

Люди никогда не знали, что их ждало на поверхности. Мог быть разрушен стоящий рядом дом, могло быть разрушено несколько домов. А бывало и так, что снаряд попадал лишь в одну часть дома и она лежала в руинах, а вторая стояла как ни в чем не бывало. И находящимся на улице были видны уцелевшие комнаты, кухни – а в них мебель, буржуйки. А почему видны – да потому, что одной стены в них уже не было. Ее разрушило.

На улицах лежали раненые и погибшие. Кого-то убило бомбой, кого-то частью упавшего здания или взрывной волной. Это были люди, которые не успели добраться до бомбоубежища, или те, кто находился на дежурстве, чтобы защитить дома от пожара, от зажигалок. Вскоре подъезжали пожарные машины, медики, грузовик, увозящий трупы. Пожарные приступали к тушению пожара, чтобы огонь не распространился на ближайшие здания, спасатели начинали разбирать завалы, пытаясь под грудой строительных обломков найти людей, медики обходили лежащие поодаль тела, пытаясь отыскать среди них еще живых.

А бывало и так, что бомба попадала прямо в твой дом, он был полностью разрушен, а подвал выстоял – спас находящихся в нем людей и сам не пострадал. Но люди оказывались погребенными под завалами. Иногда приходилось находиться в убежище по многу часов – в кромешной темноте и неизвестности ждать, когда спасательные команды закончат расчищать завалы. С собой у тебя была лишь бутылка с водой и маленький кусочек хлеба. И нужно было растянуть все это как можно на более длительный период. Потому что ты не знаешь, как долго будут расчищать ваш завал, насколько сильны разрушения. И когда ты наконец выйдешь на поверхность, чтобы вдохнуть полной грудью свежий воздух, чтобы отправиться в булочную и отоварить свои продовольственные карточки, да чтобы просто напиться горячего кипятку, который придаст тебе хоть какие то силы, не было известно никому. Оставалось только ждать.

Мог начаться еще один артобстрел, или налет и тогда разборы завалов на время приостанавливались. Иногда фашисты бомбили Ленинград по нескольку часов подряд. И после окончания очередного налета спасательные работы начинались заново.