Текст книги "Эссе о Юрии Олеше и его современниках. Статьи. Эссе. Письма."

Если оставить в стороне работы олешеведов, чьи «Учёные записки» и диссертации существуют в малом количестве экземпляров и практически недоступны широкому читателю, первым специалистом, который дал в печати оценку ранним стихам Юрия Олеши, оказался Аркадий Белинков в книге «Сдача и гибель советского интеллигента…».[141]141
  Белинков А. Сдача и гибель советского интеллигента… // М.: РИК «Культура», 1997. С. 83–94.


[Закрыть] Он не анализировал весь корпус юношеских стихотворений Олеши. Его внимание было сосредоточено исключительно на тех стихах, которые он назвал «условно-историческими». Отмечая «традиционность», «литературность» (по Белинкову, это непростительный грех, ибо, как он писал, «одно из обязательных условий большой литературы – это отсутствие литературности») стихов Олеши, как их главные свойства, Белинков подчеркнул, что «сказочность», «метафоричность», «литературность» первого олешевского романа «Три Толстяка» вырастают из ранних стихов писателя. Белинков высоко оценил неопубликованную тогда символистскую поэму Олеши «Беатриче»[142]142
  Олеша Ю. Беатриче. Текст поэмы «Беатриче» (1920), посвящённой Георгию Шенгели, хранился долгие годы в архиве его вдовы Н. Л. Манухиной-Шенгели. С её разрешения мной – в результате неоднократных попыток – была в конце концов осуществлена публикация этой поэмы в журнале «COLLEGIUM» (Киев). 1994. № 1. С. 157–158; и в литературном ежегоднике «Побережье» (Филадельфия). 1999. № 8. С. 170–173.


[Закрыть] и стихотворение «Согнув над миром острых два плеча…», но был беспощадно ироничен, язвителен в критике слабых произведений поэта. В частности, совершенно справедливо он причислил к слабым «Письмо истеричной женщины». Трагикомедию в стихах «Игра в плаху» Белинков посчитал «неудачей» из-за того, что стих драмы «был кудрявый и роскошный. Стих-красавец, стих-pompadour».

Литературного критика Никиту Елисеева юношеские стихи Олеши вовсе не заинтересовали. Его приговор: «они откровенно слабы, безжизненны, вторичны».[143]143
  Елисеев Н. Колбаса и Офелия [online] // Опушка. Литературный коллаж-проект. 2002. 7 июня. [URL: http://www.opushka.spb.ru/text/eliseev_txt.shtml]


[Закрыть]

Хорошо, что не все специалисты, посвятившие себя служению истории литературы и культуры, разделяют подобное мнение.

Публикацию рассыпанных в журналах начала XX века юношеских стихов Юрия Олеши в числе первых предпринял одесский журналист Евгений Голубовский. В пятом номере журнала «Юность» за 1989 год он напечатал семь стихотворений Олеши («Кровь на памятнике», «Бульвар», «Триолет», «Пушкин», «Пиковая дама», «Каменный гость», «Когда вечерний чай с вареньем в тёмных булках…») со своим прочувствованным предисловием. Потом пришлось ждать десять лет, чтобы к 100-летию со дня рождения писателя смог появится сборник стихотворений Олеши, благодаря содействию Центра современного искусства Сороса в Одессе. Сборник вышел под названием «Облако» и предисловием Е. Голубовского, которому, очевидно, и принадлежит название книги, так как в «Юности» было аналогичное. В книге 90 страниц, в неё вошло 95 ранних стихотворений Олеши. Тираж – 100 нумерованных экземпляров. Эта книга необычна. Она является своеобразным художественным изданием «art book», где рисунки сделаны прекрасным художником А. Ройтбурдом. Чтобы книга появилась на свет, чтобы стихи были собраны и подготовлены к печати, понадобились совокупные усилия многих людей. Кроме автора предисловия и художника, книгу готовили доцент Одесского университета Е. Розанова, сотрудник Одесского литературного музея А. Яворская, заведующая отделом искусств библиотеки им. Горького Т. Щурова, архивист И. Озёрная, краеведы Р. Лущик и А. Розенбойм. Сборник «Облако» появился под эгидой «Всемирного клуба одесситов», объединяющего интеллектуальную элиту Одессы. Президентом этого клуба является М. Жванецкий. Как ни мал тираж книги, всё же сегодня исследователям творчества Олеши не придётся, подобно мне, отыскивать ранние произведения Олеши на страницах пожелтевших одесских журналов начала XX века.

В 1918 году Олеша печатает прозу. Опыты в прозе в художественном отношении, окажутся, на мой взгляд, плодотворнее стихотворных, так как лучше обнаруживают виртуозную наблюдательность писателя. Проза была внутренне связана со стихами Олеши. «Он стал поэтом в своей прозе больше, чем в стихах», – очень точно заключил Е. Голубовский в «Юности».

Сюжет «Рассказа об одном поцелуе» – романтическое приключение из жизни таинственной, поражающей воображение прекрасной Незнакомки.[144]144
  Олеша Ю. Рассказ об одном поцелуе // Южный огонёк. 1918. № 5. С. 1–4.


[Закрыть] Оно разворачивается на фоне аристократического быта (театральной ложи, вечерних смокингов, сверкающих драгоценностей, запаха духов, пены кружев в будуаре красавицы…). Всё это будет ещё резонировать Северяниным, но блёстки изысканной эстетики театра (явно Одесского оперы и балета) в рассказе будут уже не придуманы Олешей, а взяты из реальной жизни. Парад блестящих метафор в прозе Олеши начнётся с этого рассказа.

Атмосфера «Рассказа об одном поцелуе» близка атмосфере работ «мирискусника» Константина Сомова, его стилизованных картин, на которых изображены дамы в нарядах XVIII века с улыбками томными и сладострастными, влюблённые в дам маркизы в масках, подглядывающие за парами арлекины – карнавальный, чувственный, призрачный, ускользающий мир. Сомов в своих картинах изящно ироничен, Олеша – только приподнято-романтичен, наивен, инфантилен. Но в раннем творчестве Олеши время от времени мерцают волшебные краски, которые со временем станут утонченным искусством.

Ещё до «Рассказа об одном поцелуе», в 1916 году Олеша напечатал одну из первых своих прозаических вещей в одесской газете («между прочим «Гудок», – уточнял писатель) «для детей, но от имени взрослого рассказ «Случай», «не помню за какой подписью», – добавлял он.[145]145
  Кручёных А. Альбом № 2. // РГАЛИ. Фонд 358. Опись 1. Ед. хранения 22.


[Закрыть] Этот рассказ, к сожалению, не найден исследователями. Зато обнаружены другие: «Конец студента Бахромова», «Ветер». И всё-таки в те годы Олеша предпочитал писать стихи и стихотворные драмы.

В 1918 году Юрий Олеша становится участником одесского литературного кружка «Зелёная лампа». Поначалу кружку был присущ вполне академический стиль. Само название кружка было позаимствовано из пушкинской эпохи. Тогда, в первой четверти XIX века, в Петербурге существовало литературно-театральное сообщество «Зелёная лампа», участником которого был Пушкин. (Интересно, что в парижской эмиграции 1927–1939 гг. 3. Гиппиус даст название «Зелёная лампа» организованному ею и Д. Мережковским философско-литера-турному обществу).

Вечера поэзии одесской «Зелёной лампы» обычно устраивались в артистической комнате музыкального училища. В число участников кружка входили Вера Инбер, Валентин Катаев, Лев Славин, Борис Бобович, Семён Кессельман… (В катаевской повести «Алмазный мой венец» Семён назван его литературным псевдонимом Эскес, аббревиатурой имени и усечённой фамилии). Поэт Семён Кессельман дружил с Олешей и тремя сёстрами Суок.

Борис Бобович вспоминал, как Олеша читал кружковцам «свою юношескую трогательную лирическую пьесу «Маленькое сердце». «Было в этой пьесе что-то от Стриндберга, – писал Бобович, – но собственное ощущение явлений, влечение к прекрасному в этой пьесе светилось совсем по-олешински».[146]146
  Бобович Б. Воображение и мечта // Литературная Россия. 1964. 18 декабря.


[Закрыть]

Символическую одноактную драму «Маленькое сердце» члены кружка «Зелёная лампа» разыграли на сцене Одесской консерватории. В памяти Бобовича запечатлелось: «Часто потом Юрий Олеша вспоминал об этом совсем раннем драматургическом опыте и говорил о нём грустно, и, может быть, чуть иронически, но всегда с щемящей жалостью об ушедшей юности, с чуть звучавшей в его голосе болью и добротой».[147]147
  Там же.


[Закрыть]

Руководил «Лампой» шекспировед профессор Лазурский. «Но очень скоро старый шекспировед, желавший придать занятиям кружка оттенок академизма, «стал похож на возницу, у которого понесли кони», – вспоминал Лев Славин.[148]148
  Славин Л. Мой Олеша. В сб.: Портреты и записки // М.: Советский писатель, 1965. С. 10–11.


[Закрыть]

Кружковцы хотели не изучать историю литературы, а слушать сочинения друг друга и современных кумиров. Сохранилась афиша одного из вечеров «Зелёной лампы», состоявшегося в консерватории 17 марта 1918 года, на котором первым номером исполнялись стихи Северянина в сопровождении музыки Шопена и Чайковского. Вторым номером был опять-таки Северянин, но уже в форме ритмической декламации.[149]149
  Морозова В. Раннее творчество Ю. Олеши // Уч. записки Орловского пед. ин-та. 1964. С. 110.


[Закрыть]

Выступил в кружке со своими стихами поэт-символист Максимилиан Волошин, чьи стихи надолго запомнились Олеше. Он цитировал их в своих дневниковых записях.

Событием в жизни Олеши той поры становится посещение поэтического вечера Георгия Шенгели в Сибиряковском театре в Одессе, в которую Шенгели приезжает из Керчи, где он тогда жил. Позже, в своих литературных записях «Ни дня без строчки» Олеша, восхищаясь стихами поэта, бросит реплику, что иногда в своих стихах Шенгели отдавал «дань Северянину, которому нельзя подражать».[150]150
  Олеша Ю. Ни дня без строчки // М.: Советская Россия, 1965. С.123.


[Закрыть] Но это было прозрение Олеши поздних лет.

Не смотря на расклеенные по Одессе афиши, чтение Буниным в зале артистической комнаты музыкального училища его нового рассказа «Сны Чанга» публики не собрало. Он читал своё прекрасное произведение в почти пустом зале. Академик Бунин не был так популярен, как Короленко, Куприн, Горький, Леонид Андреев, не говоря уже о модернистах.

Сегодня трудно понять, каким образом в действиях и вкусах молодых одесских поэтов в те годы сочеталось, казалось бы, несовместимое: уважение к творчеству Бунина, преклонение перед Бодлером, восхищение «поэзами» Северянина и «неслыханной» художественной новью «Двенадцати» Блока, «150 000 0000» Маяковского (его Олеша и Катаев впервые услышат с чтением только что написанной поэмы на театральной сцене в Харькове, куда оба друга переедут из Одессы), с азартным сотрудничеством в журналах «Бомба», «Перо в спину», с добровольной службой в Красной армии, с откровенным бунтом против классической культуры, с которой они были тесно связаны, и которая послужит основой их будущего мастерства так же, как и литературные открытия модернистов.

Пафос отрицания всего старого (только потому, что оно старое) был у интеллигентной молодёжи подобен дикарству, не имевшему, как показало время, никакого исторического оправдания. Аресты, расстрелы без суда и следствия, экспроприации имущества в своей основе были того же агрессивного свойства. Время было сложное, одних оно подвигало на героические поступки во имя «революционного долга», других – на самоуправство, на хулиганство.

В духе тех лет бойкий поэт Дмитрий (Митя) Ширмахер (он подписывал свои стихи псевдонимом Дмитрий Агатов) «нахрапом» захватил в 1920-м году в центре Одессы роскошную квартиру с просторным залом и роялем «Стенвей» для собраний нового литературного кружка «Коллектив поэтов».[151]151
  Розенбойм А. «Или её берут…» // Вестник (Балтимор). 2003. № 2 (313). С. 56.


[Закрыть]

Это была большая и не очень опрятная квартира, которую бросили бежавшие на Запад буржуа. Она стала трофеем поэтов. В ту одесскую группу входили Эдуард Багрицкий, Юрий Олеша, Исаак Бабель, Лев Славин, Владимир Сосюра, Зинаида (Зика) Шишова, Аделина (Аля) Адалис, Семён Кирсанов, Илья Ильф, Валентин Катаев, Исай Рахтанов и др. «Коллектив поэтов» объединил очень разных по жизненному опыту людей. Вместе с идеалистами и эстетами, за спиной у которых были только «тихие» школьные годы, пришли те, у кого был непростой опыт, кого уже успела опалить или соблазнить молодая власть. Из страшной Губчека (губернская чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией и саботажем), которая находилось на улице Энгельса (так переименовали бывшую Маразлиевскую), в том году чудом вырвался Катаев, который был арестован и ждал расстрела. Как недавно рассказали Лущик и Розенбойм, ускользнуть из железных лап ЧК Катаеву удалось только благодаря заступничеству влиятельного приятеля (некоего Туманова), сотрудника одесского ЧК – любителя литературы, который признал в арестованном уже известного тогда поэта и освободил его. Может быть, именно увиденное тогда в застенках Губчека на десятилетия превратило талантливого, умного, Катаева в сознательного конформиста, послушного писателя, спрятавшего до поры свою истинную сущность тайного ненавистника советской власти? Ненавидевшего её той ненавистью, которую с такой силой старик Катаев выплеснул на закате жизни в повести «Уже написан Вертер»…

А рядом с Катаевым, георгиевским кавалером Первой мировой войны (ведь и это было в его биографии), и другими кружковцами, завсегдатаем «Коллектива поэтов» был Остап Шор. Остап – в юности гимназист, затем студент физмата Новороссийского университета, милиционер при Временном правительстве, красноармеец в 1919-м, рыбак в 1920-м, позже служившем «в миру» так называемым «опером», оперативным работником. Остап Шор не писал стихов и прозы, но его привечали, как родного брата Натана Шора, известного одесского поэта-футуриста Натана Фиолетова, погибшего от пули налётчиков ещё в 1918 году. (Кстати, именно этого Остапа Васильевича Шора некоторые мемуаристы считают прототипом Остапа Бендера). Стихи Фиолетова были также переизданы Всемирным клубом одесситов, как и стихи молодого Олеши. Остап Шор дружил с Багрицким, Олешей, Ильфом, а потом и Евгением Петровым. (При встрече с Розенбоймом уже пожилой Остап Шор рассказал, что в свою первую московскую осень в середине 1920-х, когда уже неуютно стало ночевать на бульварах, он поселился «у Юрочки Олеши»).

«Коллектив поэтов» был своего рода клубом. Собирались по вечерам ежедневно. Говорили о литературе, спорили, читали стихи и прозу, мечтали о Москве. «Коллективом поэтов» никто не руководил. В живом общении друг с другом получали уроки мастерства. Впоследствии Олеша вспоминал: «Отношение друг к другу было суровое. Мы все готовились в профессионалы. Мы серьёзно работали. Это была школа».[152]152
  Олеша Ю. Об Ильфе // Журнал «30 дней». 1937. № 6. С. 94.


[Закрыть]

Лев Славин в своих воспоминаниях добавил такую подробность о «Коллективе поэтов»: «Здесь не было авторитетов. Но был бог: Маяковский… влюблённость в Маяковского (Олеши)… испытывало всё наше поколение».[153]153
  Славин Л. Портреты и записки. С. 11.


[Закрыть]

Действительно, любовь к новому кумиру выливается у Олеши в новую зависимость от манеры теперь уже поэта Маяковского, яростно и страстно посвятившего себя революции. Мне удалось разыскать только стихотворение «Ремонт», которое ярко обнажает эту подражательность. (Правда, оно было опубликовано в Одессе в 1923-м, уже московском, году Олеши):

 
Знамёна – фартук! Извёсткой кропи.
Бомбой в разруху ответ бросай!
К древу познания
– к сосне стропил,
К небу седьмому – лезь на леса!
Кровлею-крышей ремонт крылат,
Аркой-бетоном широкоплеч:
Строится дом —
Дворец или склад?
К морю от моря крепко залечь!
Ловче вытачивай, рви и гладь!
Точный по табелю труд для всех! —
Все под команду! – Динамо, игла,
Школа и цех![154]154
  Олеша Ю. Ремонт // Силуэты (Литература-искусство-театр-кино). 1923. № 14. Июль.


[Закрыть]
 

В этом стихотворении Олеша явно хотел передать «поэзию рабочего удара», к которой призывал «нового человека», «строителя нового мира» А. Гастев в своём известном манифесте. У Олеши в это время можно встретить образы и в стиле пролетарской поэзии:

 
Так в нашей памяти, как пламя в чёрных домнах,
Как ход свистящий шатуна,
Останутся навек святые имена. [155]155
  Олеша Ю. Памяти Энгельса. К столетию со дня рождения Ф. Энгельса // ЮгРОСТА. 1920. № 196. 27 ноября.


[Закрыть]
 

В 1920 году в одесском Агитпропе и в ЮгРОСТА (Южное отделение Российского телеграфного агентства) Юрий Олеша работал вместе с Эдуардом Багрицким, Валентином Катаевым и другими авторами. Они составляли тексты к плакатам, писали агитки. Заведовал ЮгРОСТА известный поэт Владимир Нарбут, а вдохновлял их деятельность большевик-подпольщик, яркая личность, собрат по журналистскому цеху, в то время секретарь одесского губкома Сергей Борисович Ингулов (настоящая фамилия – Рейзер). Нарбут был арестован в 1936 году, Ингулов – в 1937 году, оба расстреляны в 1938 году.

Удалось разыскать декларативное политическое стихотворение Олеши «Большевики», написанное для ОдУкРОСТА (Одесского отделения Украинского Российского телеграфного агентства) к празднику 7 ноября 1920 года.

Стихи снова барабанные. В образе олешинских большевиков есть что-то от красногвардейцев из блоковских «Двенадцати»:

 
…И как пошли теперь служить
Коммуне, —
Лимонку в пояс, шпоры на колени,
Звезду на лоб, – на всех плевать
Хотим![156]156
  Олеша. Ю. Большевики // ОдУкРОСТА. 1920. № 178.


[Закрыть]
 

В первом номере «журнала красной сатиры» с ужасающим названием «Облава» за 1920 год Олеша напечатал длинное стихотворение-декламацию «Мёртвые души в современности», в котором переносит известных гоголевских персонажей – Манилова, Ноздрёва, Коробочку, Плюшкина, Собакевича, Чичикова – в современные советские условия. Ноздрёв у Олеши – гордый член профсоюза, «спец и технорук», а Собакевич клянёт хлебную развёрстку… Всё это совсем не смешно, а удачны лишь строки о Чичикове: «Душою мёртвой не промышляет больше плут, когда теперь за грош истёртый живую душу продадут!».

Плакаты ЮгРОСТА 1920 года, которые мне удалось увидеть, очень примитивны. Примитивно лубочны и рисунки, и текст, который был анонимным. Например:

 
Мчатся, сшиблись в общем крике
Посмотрите каковы
Пан уже торчит на пике,
А баран без головы.
 

Или:

 
Четыре страшных Октября
Уже прошли в дыму сражений…
Но там вдали горит заря
Всемирного освобожденья.
 

Конечно, подобное творчество было однодневкой для массового человека, оно ни малейшего отношения не имело к искусству. Могло ли это быть написано талантливыми поэтами по вдохновению? Очень сомневаюсь, что такое рукоделье вообще требовало высоких чувств.

А что же Одесса? Неужели её образ навсегда исчез из творчества Олеши, уехавшего из голодной Одессы сначала в Харьков, а потом и в Москву?

Нет, не исчез. Олеша много раз приезжал из Москвы в Одессу, написал о городе не только рассказ «В мире», но и рассказы «Человеческий материал», «Я смотрю в прошлое», очерки «Стадион в Одессе», «Первое мая». Одессе посвящены многие дневниковые записи писателя. Солнечный колорит Одессы можно уловить в «Трёх Толстяках», в сценарии и кинофильме «Строгий юноша», действие которого разворачивается на юге, а дом-особняк с его игрой света, ослепительным солнцем – из Ланжерона, где Олеша любовался в молодости прекрасными особняками богатых одесситов. Воображение и чувство юмора, свойственное одесситам, помогли Олеше писать его фельетоны и весёлые стихи в газете «Гудок», в журналах «Чудак», «Смехач», воссоздать трагикомическую сцену встречи актрисы Гончаровой и Улялюма в пьесе «Список благодеяний».

Но не только Олеша помогал Одессе отразиться в зеркале его творчества, было время, когда Одесса и её кумиры спасли Олешу. В страшные месяцы голода в Поволжье, когда агитатор Юрий Олеша вёл в Харькове борьбу словом с этим голодом, сам не имея ни еды, ни сносной одежды, он вспомнил, как в его родной Одессе в 1910-х годах стремительно расцвели в великом множестве театры миниатюр, скетчей, куплетистов, открылся театр-иллюзион… Многочисленность куплетистов породила даже такую интересную форму зрелища, как «конкурс куплетистов». Весёлые сценки и остроумные куплеты «на злобу дня», которые исполняли одесские эстрадные знаменитости Владимир Хенкин, Лев Леонов (комик-джентльмен), Яков Южный, знаток и любитель жанра анекдотов Леонид Утёсов, Алексей Лившиц, Алексеев и многие другие, собирали массу жадной до развлечения публики. Особенной любовью слушателей пользовалась песня «Свадьба Шнеерсона», прославившая её сочинителя Мирона Эммануиловича Ямпольского. Однажды случилось так, рассказал А. Розенбойм, что в начале 1920-х годов один куплетист, ради привлечения зрителей, на гастрольных афишах поименовал себя «кумиром Одессы, автором песни «Свадьба Шнеерсона». Оскорблённый Мирон Ямпольский подал на самозванца в суд.[157]157
  Розенбойм А. Ужасно шумно в доме Шнеерсона… // Вестник. 2001. № 21. 9 октября. С. 47.


[Закрыть]

Чтобы выжить в голодном 1922-м, Юрий Олеша днём занимался агитпропом, а по вечерам работал в кавказском ресторане «Верден» на Сумской улице Харькова в качестве конферансье, исполнителя буриме и отгадчика мыслей (с Георгием Нежинским). Там же, в «Вердене», он пел «Ужасно шумно в доме Шнеерсона». Вспомним, что герой «Зависти» Николай Кавалеров, alter ego автора романа, по профессии сочинитель куплетов для эстрады.

Уехав из Харькова и уже окончательно поселившись в Москве в октябре 1922 года (поначалу у Ляли Фоминой) Юрий Олеша снова пел «Свадьбу Шнеерсона». На сей раз для завоевания популярности в новой среде. Пел в гостях, в домах поэтов….[158]158
  Эти факты не известны. Они никогда не публиковались. Я нашла их в автографе Ю. Олеши // Альбом Кручёных А. № 2. РГАЛИ. Фонд № 358. Опись № 1. Ед. Хр. 22. С. 32.


[Закрыть]

Да, надо быть талантливым остроумным литератором, чтобы родиться в Одессе.

Статья И. Панченко «Чтобы родиться в Одессе, надо быть литератором. О юности Юрия Олеши» опубликована в журнале «Слово/Word» (2004. № 42. С. 43–51).

Олеша и Бунин: Литературные параллели

Настоящее исследование посвящено незамеченной ранее параллели между стихотворениями одесского периода молодого Юрия Олеши («Пушкину – Первого мая», 1917 г.; «Кровь на памятнике», 1917 г.) и семантически

перекликающимися фрагментами текста дневника «Окаянные дни», который Иван Бунин вёл в Москве в 1918-м и в Одессе в 1919-м году. В то время художественное сознание каждого из писателей (вчерашнего гимназиста, дебютанта в литературе и зрелого мастера, академика) было насыщено рефлексами на большевистскую революцию в России.

Горькое и страстное публицистическое произведение «Окаянные дни» Иван Алексеевич Бунин писал тайно. Об этом свидетельствовал он сам, оканчивая текст «Окаянных дней» признанием, что последние страницы дневниковых записей были хорошо закопаны им «в одном месте в землю». Он сожалел, что так и не смог найти эти свои записи «перед бегством из Одессы в конце января 1920 года».

Приведём некоторые выдержки из этих опасных бунинских записей:

Москва, 1918 год.

«18 февраля. Утром собрание в «Книгоиздательстве

Писателей». До начала заседания я самыми последними словами обкладывал большевиков».

«2 марта. Съезд Советов. Речь Ленина. О, какое это животное!».

«12 марта…Большевики до сих пор изумлены, что им удалось захватить власть и что они всё ещё держатся».

«13 марта. Ленин и Троцкий решили держать Россию в накалении и не прекращать террора и гражданской войны до момента вступления на сцену европейского пролетариата. Их принадлежность к немецкому штабу? Нет, это вздор, они фанатики, верят в мировой пожар. И всего боятся, как огня, везде им снятся заговоры. До сих пор трепещут и за свою власть и за свою жизнь».

Одесса, 1919 год.

«24 марта. Наши дети, внуки не будут в состоянии даже представить себе ту Россию, в которой мы когда-то (то есть вчера) жили, которую мы не ценили, не понимали, – всю эту мощь, сложность, богатство, счастье…» и т. д., и т. п.

Бунин понимал, что эти зафиксированные мысли опасны: «Всё-таки могут найти, и тогда несдобровать мне», писал он в «Окаянных днях».[159]159
  Бунин И. Окаянные дни. Собрание сочинений. Т. 10. // Берлин: Петрополис, 1935. Репринтное издание. М.: Советский писатель, 1990. С. 20.


[Закрыть] «Каприйские мои приятели, Луначарские и Горькие, блюстители русской культуры и искусства, <…> что бы вы сделали со мной теперь, захватив меня за этим преступным писанием при вонючем каганце, или на том, как я буду воровски засовывать это писание в щели карниза?».[160]160
  Там же. С. 55.


[Закрыть]

Однако если Бунин записи прятал, то в кругу московской и одесской литературной интеллигенции он не скрывал своё резкое неприятие свершившейся в России революции, её вождей и той идеологии, которой они следовали. Он надеялся, что Октябрьский переворот – это ненадолго, и не спешил уехать в эмиграцию, пока его надежда на скорое окончание революции окончательно не иссякла. При этом он очень рисковал, его однажды уже шли арестовывать чекисты как контрреволюционера. И это не случилось только потому, что его старинный друг, одесский художник Пётр Нилус (ценой «бешенной энергии») телеграфировал в Москву, чуть ли на коленях умолял председателя Одесского ревкома не арестовывать Бунина, сумев выхлопотать «специальную, так называемую «охранную грамоту» на жизнь, имущество и личную неприкосновенность» почётного академика Бунина Российской академии наук за подписью Анатолия

Луначарского, который с 1917 года стал новой властью – наркомом просвещения в России – и которого в «Окаянных днях» Бунин называл «эта гадина Луначарский». Охранную грамоту прикололи кнопками к двери особняка на Княжеской улице, где проживал тогда Бунин. Отряд вооружённых матросов и солдат особого отдела, которые всё-таки пришли «брать» Бунина по приказу неумолимого председателя Одесского ревкома, прочитали охранную грамоту с печатью, с начальственной московской подписью и молча удалились. А «то ещё неизвестно, чем бы кончилось дело», – такой фразой завершает описание этого опасного в жизни Бунина эпизода Катаев.

Валентин Катаев написал об этой истории почти полвека спустя в своей повести «Трава забвения» (1967). Молодой писатель оказался в тот поздний вечер в гостях у Бунина.[161]161
  Катаев В. Трава забвения // М.: Вагриус, 1999. С. 295–296.


[Закрыть]

В академическом издании «Русская литература рубежа веков» авторы статьи «Иван Бунин» С. Бройтман и Д. Магомедова дают оценку послеоктябрьской судьбы Бунина. Эта оценка не расходится со свидетельством Катаева: «Судьба уберегла его [Бунина] от неизбежной (вследствие его бескомпромиссной антибольшевистской позиции) гибели в сталинских лагерях: в 1920 г. ему удалось покинуть Россию».[162]162
  Бройтман С., Магомедова Д. Иван Бунин. В кн.: Русская литература рубежа веков (1890-е – начало 1920-х годов). Кн.1. // М.: ИМЛИ РАН, Наследие, 2001. С. 540.


[Закрыть]

В эти же годы одессит, вчерашний гимназист, начинающий литератор Юрий Олеша восторженно приветствовал «молодость революции» и гордился тем, что его «юность с революциею совпала». Разумеется, у семнадцатилетнего юноши не могло быть того глубокого опыта духовного и практического освоения мира и, конечно же, того литературного опыта, которым обладал Иван Алексеевич Бунин. В отличие от Бунина, Олеша не прошёл через сильнейшее увлечение народничеством и толстовством, не соприкоснулся глубоко ни с одной из важнейших литературных школ, значимых для России, не был вхож в такой высокий литературный круг, к которому принадлежал столичный литератор. Семья Олеши значительного идейного багажа сыну не передала. «У меня наставников не было», – напишет о себе много позже Олеша в рассказе «Я смотрю в прошлое» (1929).

Вместе с тем, самоопределение Олеши проистекало, прежде всего, из громадной жажды стать серьёзным профессиональным художником. Он брал уроки повсюду, где провинциальная Одесса предоставляла ему такую возможность: у своего гимназического учителя литературы А. П. Автономова, у своих старших друзей-стихотворцев Багрицкого и Катаева (ученика Бунина), у одесского мэтра, писателя А. М. Фёдорова, из выступлений гастролирующих в Одессе знаменитостей Игоря Северянина, Георгия Шенгели, Максимилиана Волошина, участвуя в заседаниях литературных кружков молодых поэтов «Среда», «Зелёная лампа» (предшественников появившегося несколько позже свободного объединения «Коллектива поэтов»), посещая кафе «Хлам» (объединявшее художников, литераторов, артистов, музыкантов), пробуя себя в сочинении маленьких стихотворных драм, игре на любительской сцене, читая свои произведения на заседании «Устного сборника» одесского отделения Южного товарищества писателей… И конечно, Олеша много читал, сделав себя с помощью самообразования культурным и знающим человеком. Не пропускал он книг петербургских и московских модных тогда авторов: Брюсова, Блока, Северянина, Гумилёва, Хлебникова, Маяковского…, поклонялся и подражал им.

Несомненно, учёба писательскому мастерству была главным делом молодого Юрия Олеши. Но ещё было властное влияние революционной нови. Он – представитель разорившегося польского дворянства – оказался среди разночинцев и сам, по сути, ощущал себя разночинцем. Ему искренне импонировали большевистские лозунги о равенстве и братстве, войне дворцам, борьбе «за нас отверженных и мудрецов бездомных».

Олеша писал не только лирические, но и гражданские стихи для одесских журналов «Фигаро», «Огоньки», «Мысль», для журнала «революционной сатиры» «Бомба», для журнала «красной сатиры» «Облава», основанного в 1920 году в Одессе партийным организатором и талантливым петербургским поэтом-символистом Владимиром Нарбутом, разделявшим тогда большевистские идеи. В 1919-1920-х годах молодой писатель с азартом участвовал в выпусках, которые выходили под эгидой ЮгРОСТА (южного отделения Всеукраинского бюро Российского телеграфного агентства, позднее переименованного в ОдУкРОСТА – одесское отделение), сочиняя стихотворные подписи к политическим плакатам. Организация ЮгРОСТА в Одессе тоже была делом рук Нарбута. Именно в выпуске № 178 ОдУкРОСТА в день годовщины Октябрьской революции 7 ноября 1920 года было напечатано залихватское стихотворение Юрия Олеши «Большевики», в котором поэт симпатизирует своим героям и их независимости:

 
…И как пошли теперь служить
Коммуне, —
Лимонку в пояс, шпоры на колени,
Звезду на лоб, на всех плевать
Хотим!., и т. д.
 

Через двадцать дней Олеша в том же издании, в том же месяце, в выпуске № 196, опубликовал к столетию со дня рождения Ф. Энгельса следующее беспомощное в идеологическом и эстетическом отношении стихотворение «Памяти Энгельса»:

 
…Мы встали за тобой,
Коммунистического манифеста
Один из авторов – где Маркс сотрудник твой.
 

Мы видим, в стихах Олеша изображал себя этаким лихим, бравым бойцом («Лимонку в пояс, шпоры на колени, звезду – на лоб – на всех плевать…». Он писал в своих автобиографиях, что в Гражданскую войну был красноармейцем, служил телефонистом на батарее береговой обороны Черноморского побережья. То есть ему была доверена телефонная трубка, если раздастся звонок. Эта батарея стояла на пляже и, похоже, оборонять ей ничего не пришлось, так как, случись подобное, Олеша не преминул бы в своих записках об этом красочно рассказать.

Согласимся, что вся сумма выше изложенных фактов об Олеше в 1918–1920 годах звучит весьма внушительно. Но вся внушительность этой пирамиды моментально рушится, когда мы прочитаем позднее свидетельство Олеши о его военной службе в литературных записках писателя:

«На батарею приезжал ко мне Стадниченко. Ах, какой он был красивый парнишка! С тёмными сросшимися бровями, с широкой, не слишком выпуклой, но сильной грудью, с румяными губами, с горящим взглядом юноши…

Я любил его как товарища. В гимназические годы мы долгое время сидели с ним на одной парте. Сейчас, когда я служу на батарее, мы не слишком ещё далеко отошли от тех лет. То и дело мы рассказываем друг другу о встречах с преподавателями и товарищами по классу.

– Видел Фудю! – хохочет Стадниченко. – Он в сандальях!

– В сандальях! – хохочу я. – Фудя в сандальях.

Фудя – это инспектор нашей гимназии, придурковатый чиновник, кривогубой речи которого умела подражать вся гимназия.

Я служу на батарее среди матросов. Великолепные матросы, революционно настроенные, разговаривающие о Ленине, – самые настоящие матросы Революции…».[163]163
  Олеша Юрий. Ни дня без строчки. Из записных книжек // М.: Советская Россия,1965. С. 131–132.


[Закрыть]

Вот этому мальчишке Юрию-Ежи Олеше, который ещё далеко не отошёл от гимназических проделок, который со слепой романтической верой, без малейшей критики, воспринял советскую власть и отправился ей добровольно служить, не нужно было скрывать и прятать своих тогдашних стихотворений. Наоборот, он вместе с друзьями читал свои лозунговые стихи-призывы, стихи-однодневки «на потребу дня» в только что открытых агитационно-информационных центрах с летучими концертами, поэтическими вечерами и спектаклями. Они выступали в столовых, расположившихся на месте бывших фешенебельных кафе. Позже для подобных выступлений было организовано особое поэтическое кафе «Пэон IV».

Поэт Б. Кушнер (Питтсбург), спустя десятилетия, справедливо написал: «Как тяжело думать обо всех этих горячих, прекрасных юных душах, зачарованных примитивной большевицкой агитацией, большевиками, – а ведь последним было суждено в немногие годы стать величайшими преступниками в мировой истории».[164]164
  Кушнер Б. Мои воспоминания о Софье Александровне Яновской // Вестник (Балтимор). 2001. № 14 (273). С. 44.


[Закрыть]

* * *

Чтобы понять, какое место занимали стихи Олеши и высказывания Бунина в «Окаянных днях» на одну и ту же тему и с помощью одного и того же тропа, нам представляется необходимым сделать экскурс в историю вопроса.