Текст книги "300 дней и вся оставшаяся жизнь"

Глава 33

Болеть Инночке понравилось. Наверное, первый раз в жизни. Генка носился с ней, как курица с яйцом, поправлял подушки сорок раз на дню, кормил с ложечки, даже пытался читать вслух. С Тамарой они договорились: она поставит в известность Капитолину Ивановну и Сашку, что Инночка у него, у Генки, что она приболела и добраться до дома пока не может. Как Томке удалось уговорить тетю Капу не броситься ухаживать за дочерью – осталось загадкой. Рука ныла, но совсем не так сильно, как тогда, ночью. Собственно говоря, Инночка даже рада был а, что заболела – Генка оттаивал просто на глазах. Ей показалось забавным и очень трогательным то, что он даже не спросил, заразна ли эта самая рожа. Когда девчонки разошлись по домам, доругиваясь по поводу методов, Генка, ни на секунду не задумываясь, улегся на диван и обнял ее. Утром, неловко пряча смущение и отворачиваясь, он объяснил свой поступок тем, что она могла скинуть с себя одеяло во сне. Он точно знает, что когда падает температура, больному становится жарко, а раскрываться никак нельзя.

Главным во всем этом было другое: Инночка теперь совершенно точно знала, что Генка не разлюбил ее, как она подумала там, в Красногорске. Просто ему что-то мешает, что-то не дает выражать свои чувства. С ним надо поговорить. Время, как ей показалось, она выбрала удачно: они собрались ложиться спать. Инночка положила голову Генке на плечо и спросила прямо: что с ним происходит? Он уже набрал в грудь воздуха, чтобы ответить, но почему-то молчал.

О чем ей рассказать? О том, что и помнить-то не хочется. Вредно для здоровья. Но он помнил. Все те минуты – а их было немало, если сложить, – все те минуты, пока он оставался в сознании.

…Утро было как утро. Яркое и жаркое, как десятки до него. Одно отличие: сегодня они должны были уходить с этого места. Так сказал вчера вечером их командир, дядя Леша. Он, как лесной зверь, чувствовал, когда надо уходить. Они все ему верили, все знали, что командир всегда прав. Пару раз натыкались на свои старые места – и сразу понимали: там кто-то побывал. Этот кто-то бешено косил кусты из автомата, зачем-то раскапывал аккуратно присыпанное кострище…

В тот день, обычный, как десятки до него, основная группа снялась еще в полшестого, пошли без завтрака, ценя рассветную прохладу. Капитан торопил, нервно оглядывался, пока ребята бесшумно растворялись в лесу один за другим. Остались четверо: сам дядя Леша, он, Генка – гранатометчик по кличке Старый, Илюха, ответственный за связь, и Димка-Бугай, сельский паренек из Владимирской области, молчун и охотник. Остались подчистить, как выражался дядя Леша. Подчистить – это придать лагерю заброшенный вид. Зачем – это Генка понимал смутно. Хотя… Часа через три, когда в лесу выправится примятая их ботинками трава, если на «место» кто и наткнется, искать уже их не будут.

Закончив, они перекусили – слопали по банке тушенки. Костра уже с вечера не разводили, дядя Леша психовал, торопил. Генка еще тогда подумал: чего дергаться, тихо, как на Луне.

– Потому и психую, что тихо, – сказал дядя Леша. – Сильно ты, Старый, птиц слышишь? Вот и я – нет.

Они не успели дойти до леса, в котором почему-то не пели птицы… Свет, свет, затмевающий все: лес, небо, Димкину огромную спину впереди, свет, в котором не было ни единого звука, – обрушился на них…

Генка не знал, сколько времени провалялся на траве. Было мокро и очень, очень холодно. Видел он одним глазом, левым, зато очень отчетливо – каждую травинку, каждую веточку на земле. Только все это было ярко-красным. С трудом повернул голову: нет, никакого дальтонизма, небо по-прежнему светло-голубое, застиранное жарой южное небо. Холодно… Он сосредоточился и повернул голову еще чуть-чуть. Рядом лежал дядя Леша. Капитан прижимал руки к животу. Между пальцами слегка шевелилось что-то черно-синее, поднималось и опадало. Лицо у дяди Леши, давно загоревшее до шоколадного оттенка, было серым и каким-то острым. Все было острым – нос, складки у губ, подбородок, кадык… Глаза капитана были открыты.

– Дядь Леш, у тебя глаза вроде зеленые были.

– Это зрачки расширились. Очнулся? Это хорошо, Старый. Слушай меня внимательно и делай, что я скажу. Положи пальцы на кончик носа.

Это было так дико, что Генка решил, что сон, а что ж еще? Под командованием дяди Леши еще никого не убивали, даже не ранили ни разу… Конечно, сон, ведь ему, Генке, совсем не больно.

– Дядь Леш, а тебе тоже не больно? – задал он дурацкий вопрос.

– Мне, Старый, не больно потому, что осколок до позвоночника дошел и там сидит. Так что я ничего, кроме рук и морды, не чувствую. Не отвлекайся. Положи пальцы на кончик носа. Так. А теперь аккуратненько веди вверх и направо, медленно.

Генкины пальцы наткнулись на скомканную мокрую тряпку, закрывавшую правую половину лица.

– Нашел. Давай, раскладывай по лбу, авось заживет.

Что заживет, хотел спросить Генка. Там, под тряпкой, рана что ли? И вдруг до него дошло, что «это», то, что он «раскладывает по лбу», никакая не тряпка, а его собственная плоть.

– Молодец, красоту навел, через час мухи бы там все дела поделали, – прохрипел дядя Леша и закашлялся. Черно-синее под его руками вдруг задергалось, забулькало красными пузырями. – Теперь аптечку, солдат, ищи, там шприц-тюбик…

– А глаза правого у меня нет? – спросил Генка.

– Есть, есть, кровь просто запеклась. Ищи аптечку, кому говорю…

– Мне не больно, дядь Леш. Да чего ее искать, аптечку. Никто не знает, что мы здесь, встать я не могу. Один хрен подыхать… – Генка говорил абсолютно спокойным голосом, а мысли скакали, перепрыгивая с одного на другое: аптечку действительно найти надо, там антибиотик, а обезболивающее – капитану, в живот ранения очень болезненные, говорят. Как дать о себе знать? И что с ребятами? Он шарил рукой по карманам, все было мокрое, и куртка, и штаны, а рука была какой-то странной. Он поднес ее к глазам: мизинца и безымянного пальца не было. Совсем. Впрочем, ничего страшного тоже не было, ни ошметков, ни крови. Только черное. То ли грязь, то ли ожог. Он наконец нашел аптечку и выпростал из-под спины левую руку, рассмотрел. Рука была в порядке, только грязная очень. Оранжевый квадратный пенал наконец поддался восьми оставшимся Генкиным пальцам. Теперь надо было как-то добраться до капитана.

– Да что ты вертишься, как уж на сковородке? Лежи смирно, кровь опять пойдет.

– Шприц-тюбик, товарищ капитан…

– Себе. И антибиотики себе. Мне уже не нужно.

– Что с пацанами? – Генка перестал пытаться сесть и смотрел только на капитана.

– Ну, Бугай первый шел, от него ничего не осталось. Я в пузо получил, тебе всю правую сторону посекло…

– Это я понял. А Илюха?

– Он успел выйти в эфир.

– А потом?

– А потом, Генка, его застрелили.

– А нас почему нет?

– На тебя и не подумать было, что живой, кровищи лужа, полбашки – месиво… Это я потом, на досуге пригляделся, что просто кожу задрало. Ну а на меня пулю пожалели, сам видишь, какое дело…

– Илья успел? За нами прилетят?

– Должны. А там черт его знает…

– Так я ничего, я «вертушку» подожду, давай, дядь Леш, я тебе…

– Не надо, Ген. Даже если прилетят, встать я уже не встану. Воды бы…

– При ранениях в живот нельзя воды, я точно знаю.

– Уже можно, Генка, уже можно… – Капитан устало закрыл глаза.

Генка не сразу понял, что заплакал: он был занят, искал фляжку. Сначала на себе, а потом пришлось встать на четвереньки и ползать по красной траве. Слезы промыли правый глаз, поле зрения расширилось, и Генка увидел драгоценную фляжку на поясе у мертвого Ильи.

– Товарищ капитан, вода, дядь Леш, попей.

Тот открыл глаза:

– Жди, Ген. Меньше часа прошло. Прилетят.

И жадно стал пить. Потом оторвался от фляжки, протянул ее Генке, тихо сказал:

– Я тебе оставил. Попей, Старый, тебе можно.

А потом Генка опять потерял сознание.

– Черт, все мертвые, – услышал Генка и открыл глаза.

Он лежал на боку рядом с мертвым капитаном. То, что дядя Леша умер, Генка понял сразу: капитан насмешливо смотрел в блеклое небо широко открытыми зелеными, зелеными, а не черными глазами.

Генке повезло – он умудрился потерять сознание, лежа раненой стороной вверх. Рядом валялась пустая фляжка.

– Эй, братья славяне, – прошептал он. – Я еще ничего…

Его не услышали, ворочали Илью – тот словно не хотел расставаться со своей рацией, обнимал небольшой железный ящик.

Рот у Генки пересох, язык онемел, как на приеме у зубного, голоса не было. Вдруг его захлестнула паника. Наверное, здесь есть медики, но они к нему не подойдут, его посчитали мертвым! Каким-то, запредельным усилием он поднял вертикально вверх искалеченную трехпалую руку и замычал.

– Живой! Черт, живой! Ребята, быстрее, носилки!

Этот радостный крик и оказался последним Генкиным южным воспоминанием.

Где он очнулся в следующий раз, Генка так и не узнал. Сознание вернулось, а глаза открывать ему не хотелось. Потому, что ничего не нужно было вспоминать, не нужно было задавать дурацкие вопросы: где я? Они погибли, дядя Леша, Илюха и Бугай. А он остался. По недоразумению.

Болело сильно. Болело все: лицо, шея, грудь, рука, живот, бедро – вся правая сторона. Сама идея пошевелиться казалась дикой – так было больно. Пальцев на правой руке нет. Двух. Это он тоже помнил. Неудобно будет… Неудобно – что? Да все: стрелять, копать, нести что-нибудь… Работать руками вообще. Жить неудобно будет. Впрочем, решил он, это посттравматическая истерика. Надо быть полным кретином, чтобы не понимать: ему фантастически, небывало повезло. Один, в горах, с серьезной кровопотерей, без сознания. Ему повезло, что он дождался «вертушку», повезло, что вовремя пришел в себя…

Не нужно было открывать глаза, чтобы понять: сейчас он явно в помещении, на кровати, вокруг темно. Значит, у своих, в госпитале, сейчас ночь. И острое ощущение – нет, не радости, не счастья, не торжества, – а какого-то тихого животного буйства накрыло его: живой. Живой! Дядя Леша был бы им доволен…

Это состояние непрекращающейся тихой истерики продолжалось, несмотря на боль, несколько дней. Он много спал, а когда просыпался, каждый раз заново испытывал этот взрыв эмоций – живой. Его куда-то перевозили, какие-то люди суетились вокруг, сначала зелено-камуфляжные, потом белые, а среди белых были, кажется, даже женщины, но все это было абсолютно не важно. Только сейчас для него вся эта наигранная, фальшивая, истеричная романтика войны из привычной превратилась в абсолютно чуждую. Он перестал понимать контрактников, тридцатилетних мужиков, которые раз за разом вербовались «поиграть в войнушку». Тех, кто приехал исключительно за длинным рублем, он вообще не видел, их просто не было, до войны они не доезжали. Дядя Леша называл таких «героями на паровозе».

Генка хотел просто жить: гулять с любимой женщиной в парке, есть по утрам яичницу, ходить на работу, под настроение – рисовать. Лишь бы она была рядом.

Все рухнуло в одночасье. Прошло две недели, Генка мог уже садиться на кровати, иногда даже разговаривал с медсестрами. Большую часть швов уже сняли, сильно болела только правая рука, отсутствующие пальцы. Врач объяснял: фантомная боль, да к тому же еще и не зажило толком, надо потерпеть.

Глаза ему открыла на положение дел санитарка: эк, сыночек, тебя угораздило, не дай бог никому, такой молодой. Притащила в палату небольшое зеркало. Из зеркала на Генку смотрело настоящее чудовище. И в этот момент знакомства со своим новым отражением Генка сразу и навсегда понял: жизнь кончена. Даже слепая женщина способна понять, в какого урода превратил его осколок. А уж Инночке лучше вообще его не видеть никогда. Генка неплохо знал ее. Она его не оттолкнет. Она его просто пожалеет. Мужчиной, ее мужчиной, защитником, добытчиком, возлюбленным, мужем он не будет никогда. Сумасшедшая она, что ли? Она не сможет его полюбить, просто не сможет, с такой-то рожей, а жалость ему не нужна. Не нужна!

Если бы Генка рассматривал себя в зеркале сейчас, внимательно, при хорошем освещении, – возможно, точку зрения на свои жизненные перспективы он бы и поменял. За два месяца кривой шрам словно смирился с небогатой Генкиной мимикой, перестал натягивать кожу на щеке, из-за чего простая улыбка тогда казалась презрительной усмешкой, сменил цвет – из багрового стал белым. Но Генка в зеркало смотрел исключительно по необходимости, когда брился в полутемной ванной, даже причесываться предпочитал на ощупь. Страшная картинка из замызганного санитаркиного зеркальца прочно засела в его памяти. Поэтому ничего рассказывать он Инночке не стал.

Глава 34

Утром Генка куда-то засобирался. Инночка сквозь сон слышала, но вида не подала. Что бы ни пришло ему в голову, это было лучше лежания на диване и тщательного изучения потолка. Правда, надо отдать ему должное, с момента ее болезни Генка на диване валялся исключительно в ночное время, и исключительно с целью поспать.

Это она так думала – поспать. Как бы не так! Забывался он только под утро, тяжелым сном без сновидений, а все остальное время, как маньяк, прокручивал в голове события последних дней. Зачем она забрала его из Красногорска? Зачем она живет с ним в одной квартире, спит рядом? Зачем она делает вид, что она его жена? В конце концов, он тоже не каменный, быть так близко и не сметь прикоснуться – эта пытка не может продолжаться вечно. Сегодня ночью он принял решение: если она выздоровеет и не уйдет после этого сама, он поговорит с ней начистоту… Правда, он понятия не имел, что именно будет ей говорить.

Генка решил сходить в военкомат, стать на учет. Сам военкомат волновал его в последнюю очередь, со своим долгом Родине он разобрался. А вот чтобы устроиться на работу, нужны документы. Он и местечко себе приглядел, не то, чтобы не пыльное, как раз наоборот. Но, что самое важное в его нынешних обстоятельствах, не требующее никакого гламура – грузчиком в соседний супермаркет.

Воспользовавшись его отсутствием, Инночка позвонила Фриде, позвала в гости. После своего ночного визита девчонки звонили каждый день, справлялись о самочувствии, но разговаривал с ними Генка. В своей неподражаемой манере – коротко, отрывисто и не слишком любезно. Фриде идти не хотелось, предстояло объяснение, и неизвестно, как Лучинина на него, на объяснение это, отреагирует. Но не навестить больную подругу, не имея на то уважительной причины, она не могла.

Инночка открыла дверь, и Фрида с чувством морального удовлетворения увидела на ее руке все тот же красный шерстяной рукавчик от старого детского свитера. Поинтересовалась: помогает ли? Инночка только рукой махнула – она пригласила подругу не здоровье свое обсуждать, а посоветоваться.

– Фридка, что мне делать? Я его люблю, а он на меня как на мебель смотрит. Даже не как на мебель, а как на собачку со сломанной лапой, которую он подобрал на улице из христианского милосердия. Если бы не эта моя рожа, не эта температура бешеная, думаю, он еще неделю назад спросил бы меня, что я, собственно, тут делаю. Он заботится обо мне со страшной силой – и все. Хотела поговорить с ним начистоту – молчит, как партизан. Там мама с Сашкой с ума сходят, я даже боюсь представить себе, что им Томка наплела, но если я сейчас от него уйду, то у нас ничего не получится. Никогда. А я жить без него не могу. Вот умом понимаю, что все это бред, а как представлю, что дальше придется без него как-то обходиться… Фрид, что мне делать?

– У вас тут чаем поят? Давай чаю попьем, поговорим спокойно. Тебе в голову не приходила простая мысль, что Генке твоему не только лицо задело? Как я понимаю, он к тебе сексуального интереса не проявляет? Ну, так надо выяснить, по какой причине. Может, это чисто физически невозможно? А может, у него комплексы? Ты ж у нас раскрасавица, а у него шрам на лице.

– Да плевать я хотела на все его шрамы вместе взятые, если они не болят, конечно!

– Но он-то об этом не знает. Тамарка говорила, что он тебе кучу писем из армии написал. Швырни ему эти письма, и поставь вопрос ребром: да – да, нет – нет. И пусть получается, что ты сама навязываешься, какая разница, если ты без него жить не можешь? Ладно, мне самой с тобой поговорить надо, точнее, покаяться. И с чего начать-то, не знаю. Давай сразу с места в карьер: у меня роман с твоим Голубевым. Вот. Честно говоря, не знаю, как так получилось. Сразу после твоего дня рождения ранним утром он повез меня в город из Кутафино. Почему-то факт, что я правнучка Хмелевицкого, его очень заинтересовал. Мы пообщались, потом встретились несколько раз, а потом я плюнула на все и погадала, на себя и на него. Одна, конечно, незачем мужикам такие вещи знать. Потом посидела, подумала и вспомнила кое-что. Ты тоже должна это помнить. В общем, руби мне голову, Лучинина, но у нас все серьезно, и, вероятнее всего, дело идет к бракосочетанию.

Если Фрида и лукавила, то самую малость: например, насчет того, когда именно вспомнила про весенние посиделки с Инночкой и собственные прогнозы на будущее.

– Слава тебе господи!

Инночка, хоть и была несколько шокирована, от души порадовалась за подругу. Ситуация с Виткой мучила ее, получалось, что она полгода морочила мужику голову, а потом заняла у него крупную сумму денег, чтобы фактически уйти к другому. Это было как-то неправильно, несправедливо по отношению к Витке. Еще бриллиант этот дурацкий… Теперь все было правильно, вовсе она, Инночка, Витку не бросала, а совсем наоборот – в процессе разрыва познакомила с будущей женой, можно сказать, судьбу помогла встретить.

– Катька замуж выходит, у тебя все хорошо… Только я, как дура, живу у мужика, который мной и не интересуется вовсе.

– Ты напрасно так думаешь. Вспомни то гадание: и половина лица у него как занавешена чем-то… Все получится, только надо подумать, как это сделать. А еще мы с Голубевым, наверное, отсюда уедем. Он про Питер говорит, а меня чего-то в Париж тянет…

– Ах, – вспомнила Инночка старую шутку. – Я опять хочу в Париж! А вы там были? Нет, но я уже хотела!.. Слушай, Фрид, а ты Витке про нас с Генкой рассказала? А то я у него штуку баксов заняла, и на работе меня неделю нет. Томка сказала, что больничный выпишет, но все равно… Ты расскажи, а? Деньги я ему, конечно, верну, возьму отпуск, а работать буду. А отпускные в счет долга отдам.

– Да не забивай ты себе голову ерундой всякой, Голубеву тысяча долларов – плюнуть и растереть… Он, между прочим, тоже себя скотиной чувствует. В смысле, что вся его неземная любовь к тебе оказалась до первой юбки. Такой у вас с ним общий парадокс.

– Насчет «первой юбки» ты все-таки погорячилась… Я, Фрид, существо хоть и вполне симпатичное, но по большому счету вполне заурядное, в отличие от тебя. Знаешь, чего еще спросить хочу? Что Томка маме наплела?

– Мы с Бортниковой в легкой ссоре. Ей, видите ли, твой Генка активно не понравился. И разговаривает невежливо, и красавцем его не назовешь, и в финансовом плане не вариант. А больше всего ей не нравится, что он из горячей точки вернулся. Она – как врач – считает, что у всех, кому приходилось воевать, стрелять в людей, самим быть под прицелом, нарушена психика. И что ты здесь, у него, неделю живешь – так это он тебя насильно удерживает. Типа киднеппинг. И что он, как и все такие же, через месяц запьет. И вообще погубит твою невинную душу. И что ты кукушка, а не мать, домой носа не кажешь.

– Вот в этом она права. Я правда только второй день без температуры… Сегодня же вечером и схожу.

Генку в военкомате ожидал приятный сюрприз. Оказалось, что все время службы в армии на его банковский счет, который неизвестно откуда взялся, перечислялись деньги. Поскольку про счет он не знал и ничего оттуда не брал, сумма накопилась приличная. По крайней мере, он теперь мог жить не на счет Инночки. Ему выдали кучу справок, две из которых были действительно важными: одна позволяла устроиться на работу, не дожидаясь оформления документов по всем правилам, а вторая позволяла снять в банке эти самые деньги. Закончить финансовые дела удалось только к пяти вечера. Он еще успевал в магазин, на «собеседование».

Собеседовать оказалось не так просто, как он думал. Директорша отчаянно нуждалась в двух грузчиках, но этот высоченный, мрачный парень ей сразу сильно не понравился. Шрам этот, служил там, где стреляют, мало ли, что у него на уме. А у нее, между прочим, материальные ценности, в подсобке одной водки стоит немерено. И еще образование высшее незаконченное, на кой черт ему такая работа, шел бы дальше свое высшее образование получал. И предыдущая запись в трудовой книжке: оператор ПК. Какой из него грузчик? Пальцев вон на руке нет… Парень, видя ее настроение, уже вставал, чтобы уйти, но тут она вспомнила своих несчастных девчонок-продавцов и решилась:

– С испытательным сроком. Если хоть кто-нибудь, хоть что-нибудь, хоть один раз за тобой заметит – пьянку там, воровство, не дай бог, – выгоню, как собаку, уволю по статье. Так и знай.

Парень посмотрел на свою потенциальную начальницу исподлобья:

– Когда на работу выходить?

– Завтра в десять. И не вздумай опаздывать!

На улице Генка понял: армия все-таки изменила его характер. Сильно. Год назад он бы выслушал до конца эту могучую тетю только при одном условии – если был бы намертво связан и прикован к стулу. А полгода назад, например, он бы слушал ее с наслаждением, предвкушая, как изменится ее лицо в конце монолога, когда он выльет ей на голову целый графин воды. Вот он, графин, на столике, прямо напрашивается. Но теперь ему нужна была работа, и он просто промолчал. Цирк. Министра нанимают. Причем финансов, не иначе. У них, наверное, еще и служба безопасности своя есть, теперь это модно. Реально – цирк! Надо быстрее успокаиваться, до дома пятьдесят метров осталось. Дома Инночка, зачем ей его дурное настроение? Кстати, деньги теперь есть, неплохо бы праздник устроить, побаловать ее чем-нибудь. Только чем? Он ничего не надумал, и решил, что внесет предложение, а уж решат они как-нибудь коллегиально. Решать ничего не пришлось – Инночка только и ждала его, чтобы сообщить, что уходит. Она говорила что-то еще, но он не слушал. Уходит. Вот и все. Недолго музыка играла…

– Ген, ты меня слышишь, нет? Спать не ложись, пожалуйста, я через час, максимум полтора.

– А? – растерянно спросил он.

– До своих добегу, объясню им все, они же не знают ничего, я сумку прошлый раз собирала – никого дома не было, Сашка в поликлинику пошел, а мама в свой институт усовершенствования учителей, лекцию читать, она туда ходит раз в неделю, подрабатывает…

«Объясню им все»? Ему бы самому кто-нибудь что-нибудь объяснил… Из всего, что она сказала, он понял только, что она вернется сегодня же. И будет дальше у него жить. А он устроился на работу. Значит, надо срочно искать вторые ключи, не ждать же им друг друга в подъезде каждый раз? Ключи покойного отца Генки точно где-то были, где-то дома, но где? В любом случае, у него есть занятие, полезное занятие, пока ее не будет. Иначе он так и ходил бы по дому из угла в угол, как зверь в клетке, гадая – вернется, не вернется…

Инночка ожидала скандала. С корвалолом, с заламыванием рук и слезами. Она ошиблась: мать встретила беспутную дочь молча, сложила руки на груди и воззрилась. Инночка решила взгляд не отводить, а то их разговор превратится в воспитательные меры. Воспитываться не хотелось.

Первой не выдержала Капитолина Ивановна. Ни в какой информации мама не нуждалась. Всё было понятно и так: Лучинина-младшая может смело считать себя отныне женщиной легкого поведения. Вот она бы, Капитолина, хоть десять раз больная, ни за что бы не осталась, из последних сил приползла бы домой. Кстати, что она собирается сказать ребенку? Что теперь его новый отчим, инвалид, требует все внимание к своей персоне, а они с бабушкой больше маме не нужны? Она хоть понимает, что все участники боевых действий, все эти так называемые ветераны, мало того, что люди с изломанной психикой, так еще и убийцы. Он наверняка скоро начнет пить, на работу его никто не возьмет. Был же, был же приличный человек, ухаживал! А потом – она в курсе, что он моложе нее? И даже если он не будет бездельничать, пить и бить ее, то ему будет только тридцать, когда она разменяет пятый десяток. И что скажут люди?!

На этом месте Инночка заплакала. Не потому, что ее интересовало, что именно скажут люди (какие люди, кому скажут?), а потому, что она сейчас сама ничего не могла сказать. Все было бы просто, если бы сейчас она была во всем уверена, смогла сообщить матери, что выходит замуж, поставить перед фактом. Тогда беседа сменила бы русло: Капитолина Ивановна, как человек практичный, спрашивала бы о другом. Где они все будут жить, например, и как? Когда Инночка их официально познакомит, собираются ли они в ЗАГС или обойдутся гражданским браком, будет ли ее новый избранник усыновлять Сашку…

Дверь хлопнула неожиданно и очень громко. Обе Лучинины вздрогнули. Из прихожей раздался радостный вопль – Сашка увидел Инночкины сапожки. Ребенок бросился к Инночке с поцелуями и чуть не свалил с табуретки. Как здорово, что мама выздоровела, ну чего там, как, Генка вернулся из армии, да? У них с мамой все путем, да? А к вам в гости можно? А Генка будет про войну книжку писать? Сейчас это модно… Заметив, что мать молчит, Сашка испуганно оглянулся. Между мамой и бабушкой только что был локальный конфликт, оказывается. Судя по тому, что мама плачет, вооруженный локальный конфликт.

Капитолина Ивановна гордо поднялась и молча вышла из кухни. Пусть эта падшая женщина сама перед сыном оправдывается. Сашка принял решение мгновенно: предложил проводить Инночку до Генкиного дома, пусть гроза поутихнет, бабуля долго готовилась, высказала, что хотела, теперь остынет и станет вменяемой. И Сашка ее, бабушку, обработает. А мама пусть выздоравливает спокойно. Все будет просто замечательно.

Господи, что все будет просто замечательно, ей только ленивый не сказал. И Генка…

Инночка заскочила в квартиру напротив, к Тамаре, но той не оказалось дома. Больничный лист, уже с подписями и печатями, отдал ей Лешка.

Интересно, скоро мама успокоится? Сашка просто оптимист…

Казалось, Генка ждал ее прямо за дверью. Да так оно и было, он боялся пропустить момент, боялся заставить ее ожидать на лестнице хоть одну лишнюю секунду. По идее, сейчас у них начнется новая жизнь – он отдаст ей ключи. Или не начнется, если она эти ключи не возьмет. Он распахнул дверь и протянул ей связку – на раскрытой трехпалой ладони. Так пытаются угостить потенциально опасную собаку. Инночка подняла голову, он увидел, что глаза у нее заплаканные, но она уже смотрела не на него, а на ключи.

– Что это? – спросила она.

– Ключи. Ключи от дома.

– А, хорошо, вовремя, я завтра на работу выхожу, – слабо улыбнулась она.

– Я тоже, – буркнул Генка.

Но она уже шла на кухню, ставить чайник. Капитолина Ивановна в порыве праведного гнева чаю блудной дочери так и не предложила.