Текст книги "С миру по нитке. Поэтические переводы"

 
I dreamed about you so long ago,
so many years long before our meeting
when dreary night crawled in my lonely home,
and candles on the window were glinting.
 
 
Oh, book about love, Neva with rocky banks,
bliss of the dreams, the sea white foam —
I leafed through it; your image always sank
in each delightful clear poem.
 
 
The days of youth of mine, the dreams of earth —
those magic and enchanted instants
seamed spread upon the amber-beaming cloth
like miserable tiny insects.
 
 
I called you, waited, wandered, made a trace,
along the stony life-slopes I would roam,
and in the hours of grief I saw you face
in each delightful clear poem.
 
 
Not in the dream, you’re with me this time,
so light; and now I recall again:
the deepest mirrors of my silver rhyme
foresaw your coming not in vain.
 

1921

 
При луне, когда косую крышу
лижет металлический пожар,
из окна случайного я слышу
сладкий и пронзительный удар
музыки; и чувствую, как холод
счастия мне душу обдаёт;
кем-то ослепительно расколот
лунный мрак; и медленно в полёт
собираюсь, вынимая руки
из карманов, трепещу, лечу,
но в окне мгновенно гаснут звуки,
и меня спокойно по плечу
хлопает прохожий: «Вы забыли», —
говорит, – «летать запрещено».
И, застыв, в венце из лунной пыли,
я гляжу на смолкшее окно.
 

1924

 
At moonlight the roof slants so low,
licked by metal fire of the heat.
Through the window I hear a sudden blow,
that’s the music piercing and sweet.
And a chill of joy strikes my clear soul
like the gloom is split around the moon,
and I stretch my hands and throb, and soar.
But sweet sounds disappear soon.
And the stranger slaps me on the shoulder,
“Flying is forbidden now,” he laughs.
And I curdle, crowned with moon powder —
facing just a silent window glass.
 

1924

 
Утихнет жизни рокот жадный,
и станет музыкою тишь,
гость босоногий, гость прохладный,
ты и за мною прилетишь.
 
 
И душу из земного мрака
поднимешь, как письмо, на свет,
ища в ней водяного знака
сквозь тени суетные лет.
 
 
И просияет то, что сонно
в себе и чую, и таю,
знак нестираемый, исконный,
узор, придуманный в раю.
 
 
О, смерть моя! с землёй уснувшей
разлука плавная светла:
полёт страницы, соскользнувшей
при дуновенье со стола.
 

1924

 
The boom of life will cease forever,
and hush will turn to music tune.
A barefooted guest, somewhere
you’ll find me either late, or soon.
 
 
You’ll raise my soul toward the darkness
as if a letter to the light
and search a watermark, its brightness
was in the fleshy days that died.
 
 
And something strange will vaguely glow:
you’ll recognize a sign at once.
Deep in my heart I feel, I know,
It was designed in paradise.
 
 
Oh death of mine! With earthly dreaming
my parting is as clear as light.
It’s like a page that rises gleaming,
blown by the wind to distant flight.
 

 
В этой жизни, богатой узорами,
(неповторной, поскольку она
по-другому, с другими актёрами,
будет в новом театре дана),
 
 
я почёл бы за высшее счастье
так сложить её дивный ковёр,
чтоб пришёлся узор настоящего
на былое, на прежний узор;
 
 
чтоб опять очутиться мне – о, не
в общем месте хотений таких,
не на карте России, не в лоне
ностальгических неразберих, —
 
 
но с далёким найдя соответствие,
очутиться в начале пути,
наклониться – и в собственном детстве
кончик спутанной нити найти.
 

1943

 
In this life so rich with the tracery,
(just a single one; other new play
will be done by new cast on the trace away),
I shall weave my bright carpet that way
 
 
that its brilliant ornament lines would
spread exactly on far away past,
so that it could cover forgotten wood
outside all that chaos and dust.
 
 
Not within our permanent bafflement,
not on Russian nostalgic old map.
Then without hesitation and puzzlement
I will step there, make my first step
 
 
and occur on the lane of my childhood,
on the road I’ve already passed,
just to find a mattered thread in that wood,
pick it up, and untangle at last.
 

 
Ты, светлый житель будущих веков,
ты, старины любитель, в день урочный
откроешь антологию стихов,
забытых незаслуженно, но прочно.
 
 
И будешь ты как шут одет на вкус
моей эпохи фрачной и сюртучной.
Облокотись. Прислушайся. Как звучно
былое время – раковина муз.
 
 
Шестнадцать строк, увенчанных овалом
с неясной фотографией… Посмей
побрезговать их слогом обветшалым,
опрятностью и бедностью моей.
 
 
Я здесь с тобой. Укрыться ты не волен.
К тебе на грудь я прянул через мрак.
Вот холодок ты чувствуешь: сквозняк
из прошлого… Прощай же. Я доволен.
 

1930

 
Hey, the bright dweller of the future ages,
the lover of antiquity; one day
you’ll open this book with shabby pages,
forgotten, thrown carelessly away.
 
 
And you will look as if you are a clown
while trying on my epoch style’s suit.
But listen how sounds this unknown,
this magic shell of muses – past-time flute.
 
 
Just sixteen lines inside an oval frame,
a faded photo – dare you to try
to disregard old-fashioned word or phrase,
and poverty, and tidiness of mine.
 
 
I’m again with you. This time you cannot hide.
I’ve nestled at your chest; I’ve split the gloom at last,
you feel an icy breeze that blows from the past.
If so, farewell!. I’m now satisfied.
 

1930

Александр Блок

1880–1921

 
По вечерам над ресторанами
Горячий воздух дик и глух,
И правит окриками пьяными
Весенний и тлетворный дух.
 
 
Вдали, над пылью переулочной,
Над скукой загородных дач,
Чуть золотится крендель булочной,
И раздается детский плач.
 
 
И каждый вечер, за шлагбаумами,
Заламывая котелки,
Среди канав гуляют с дамами
Испытанные остряки.
 
 
Над озером скрипят уключины
И раздается женский визг,
А в небе, ко всему приученный,
Бессмысленно кривится диск.
 
 
И каждый вечер друг единственный
В моем стакане отражен
И влагой терпкой и таинственной
Как я, смирен и оглушен.
 
 
А рядом у соседних столиков
Лакеи сонные торчат,
И пьяницы с глазами кроликов
«In vino veritas!» кричат.
 
 
И каждый вечер, в час назначенный
(Иль это только снится мне?),
Девичий стан, шелками схваченный,
В туманном движется окне.
 
 
И медленно, пройдя меж пьяными,
Всегда без спутников, одна,
Дыша духами и туманами,
Она садится у окна.
 
 
И веют древними поверьями
Ее упругие шелка,
И шляпа с траурными перьями,
И в кольцах узкая рука.
 
 
И странной близостью закованный,
Смотрю за темную вуаль,
И вижу берег очарованный
И очарованную даль.
 
 
Глухие тайны мне поручены,
Мне чье-то солнце вручено,
И все души моей излучины
Пронзило терпкое вино.
 
 
И перья страуса склоненные
В моем качаются мозгу,
И очи синие бездонные
Цветут на дальнем берегу.
 
 
В моей душе лежит сокровище,
И ключ поручен только мне!
Ты право, пьяное чудовище!
Я знаю: истина в вине.
 

Alexander Blok

1880–1921

 
Above the restaurants dusk is lowering,
The air’s hot, and tough, and wild,
Seductive ghost of spring is roving
And ruling boozy screams of night.
 
 
At far-off lanes with country houses
The baker’s sign gleams in moonlight.
The dust is thick, the sky is cloudless,
A baby’s weeping shakes the night.
 
 
And every night behind the barriers,
Between the ditches and the sand,
Wags, making ladies smile merrily,
Stroll leisurely, high hats in hand.
 
 
The oarlocks creak, the lake is glowing,
Small boats leave a silver trace.
The moon-disk, used to ladies’ moaning,
Makes silly careless grimace.
 
 
And every night in that grim misery
I see the only friend of mine.
Suppressed like me by winy mystery,
He’s mirrored in my glass of wine.
 
 
Lackeys move drowsily in-between
The drunkards with small rabbits’ eyes,
Both tipplers’ din and smog are mixed within
“In vino veritas!” long cries.
 
 
And every night there comes an hour
When in my drowsy-dreamy mind
A lady’s shape grows like a flower,
Blooms in a hazy pale light.
 
 
Among the drunks she’s passing slowly
With no escort, all on her own.
The breath of scents and fogs is flowing
From distant seat she takes alone.
 
 
Elastic silks bring back antiquity,
Light ostrich plumes droop from her hat.
She’s looking through her veil with dignity.
The rings play on her slender hand.
 
 
And, chained by obscure closeness,
Behind the veil I see her eyes.
I see the charming land of loneliness,
I see the shores of charming isles.
 
 
And ostrich plumes, descending quietly,
Are swinging deeply in my head,
And bottomless blue eyes are lightening
Some bare isolated land.
 
 
I’m entrusted silent mysteries,
And someone’s sun is now mine,
And all my soul’s twists are glistening —
Being pierced by that bitter wine.
 
 
Inside my soul a splendid treasure lies,
The secret key’s my only pride.
Oh beastly drinker, I believe your cries.
“In vino veritas!” – you’re right.
 

Сергей Есенин

1895–1925

 
Не жалею, не зову, не плачу,
Все пройдет, как с белых яблонь дым.
Увяданья золотом охваченный,
Я не буду больше молодым.
 
 
Ты теперь не так уж будешь биться,
Сердце, тронутое холодком,
И страна березового ситца
Не заманит шляться босиком.
 
 
Дух бродяжий! Ты все реже, реже
Расшевеливаешь пламень уст.
О, моя утраченная свежесть,
Буйство глаз и половодье чувств.
 
 
Я теперь скупее стал в желаньях,
Жизнь моя, иль ты приснилась мне?
Словно я весенней гулкой ранью
Проскакал на розовом коне.
 
 
Все мы, все мы в этом мире тленны,
Тихо льется с кленов листьев медь…
Будь же ты вовек благословенно,
Что пришло процвесть и умереть.
 

Sergey Esenin

1895–1925

 
No regret or cry, and no complaint,
All will pass like apple orchard’s haze,
Only golden fading touch remained,
Youth has gone as if a sudden blaze.
 
 
Oh, my heart, you’re now calming down.
You are pierced by early autumn cold.
Birches’ chintz-land, once I hanged around,
No more waits although, it always called.
 
 
Vagrant’s spirit! You are not as ever
Stirring up the flame of my lips.
Riot in my eyes is lost forever
As a flood of feelings rich and deep.
 
 
I became reserved in my desires,
Life of mine, still see you in the dreams.
And as if my pink horse in the skies
Gallops lit by springtime morning beams.
 
 
Time must come for everyone to perish.
Copper light flows from the maple trees …
Blessed be all that came to bloom and vanish,
Blessed be all that came to start and cease.
 

Михаил Лермонтов

 
Скажи мне, ветка Палестины:
Где ты росла, где ты цвела?
Каких холмов, какой долины
Ты украшением была?
 
 
У вод ли чистых Иордана
Востока луч тебя ласкал,
Ночной ли ветр в горах Ливана
Тебя сердито колыхал?
 
 
Молитву ль тихую читали
Иль пели песни старины,
Когда листы твои сплетали
Солима бедные сыны?
 
 
И пальма та жива ль поныне?
Всё так же ль манит в летний зной
Она прохожего в пустыне
Широколиственной главой?
 
 
Или в разлуке безотрадной
Она увяла, как и ты,
И дольний прах ложится жадно
На пожелтевшие листы?.
 
 
Поведай: набожной рукою
Кто в этот край тебя занес?
Грустил он часто над тобою?
Хранишь ты след горючих слез?
 
 
Иль, божьей рати лучший воин,
Он был, с безоблачным челом,
Как ты, всегда небес достоин
Перед людьми и божеством?.
 
 
Заботой тайною хранима,
Перед иконой золотой
Стоишь ты, ветвь Ерусалима,
Святыни верный часовой!
 
 
Прозрачный сумрак, луч лампады,
Кивот и крест, симво́л святой…
Всё полно мира и отрады
Вокруг тебя и над тобой.
 

מיכאל לרמנטוב

 
תאמר ענף מארץ כנען,
גדלת בחורשה? על הר?
גבוה, בכיסוי ענן
אולי קישטת נהר?
 
 
מול מי ירדן שמשות הופיעו,
פינקו אותך באור זריחות?
או שמלבנון הגיעו
רוחות זרות אכזריות?
 
 
מילות תפילה אולי שמעת,
או שיר מארץ עתיקה
כשבני סלים ישבו למטה,
שזרו את העלים שלך.
 
 
האם עדיין חי הדקל,
פורח במדבר רחוק?
האם בחום עולה לרגל
נמשך לצל של עץ ירוק?
 
 
או שמא בפרידה, בעצב
עלי הדקל מתייבשים,
בחמדנות משמיד האפר
את העלים המותשים.
 
 
מי זה, אשר ביד שמיים
פעם הביא אותך לכאן?
האם דמעות שלו עדיין
שמורות בך, ענף מכנען?
 
 
או שמא הוא לוחם גבוה,
עם ראש מורם, אמיץ,מרשים,
אשר קיבל כבוד כמוך
מאלוהים ואנשים?
 
 
אתה ניצב מול השמיים,
האיקונין והתפילה.
אתה – ענף ירושלים
זקיף של קודש ותהילה.
 
 
הזרם, מסנוור כפנינה,
מביא שמחה ואהבה.
סביב הענף מפלשתינה
ומעליו תמיד שלווה.
 

Расул Гамзатов

1923–2003

Мне кажется порою, что солдаты,

С кровавых не пришедшие полей,

Не в землю нашу полегли когда-то,

А превратились в белых журавлей.

Они до сей поры с времен тех дальних

Летят и подают нам голоса.

Не потому ль так часто и печально

Мы замолкаем, глядя в небеса?

Летит, летит по небу клин усталый —

Летит в тумане на исходе дня,

И в том строю есть промежуток малый —

Быть может, это место для меня!

Настанет день, и с журавлиной стаей

Я поплыву в такой же сизой мгле,

Из-под небес по-птичьи окликая

Всех вас, кого оставил на земле.

רסול גאמזטוב

2003–1923

נדמה לי, חיילים שלא הגיעו,

שלא חזרו הביתה מקרבות,

הם לא נפלו על אדמה – הופיעו

כציפורים שקטות ולבנות.

מאז ועד היום הם בשמיים,

בין עננים בתור העגורים.

ואנו מרימים את העניים,

כי שוב שומעים קולות של חיילים.

מעל שדות, כפרים, הרים והלאה

עף משולש עייף בתום היום.

ולפעמים, כשמסתכלים למעלה,

רואים – בין ציפורים נשאר מקום.

יגיע יום, אפרוס את הכנפיים,

ואצטרף לחיל העגורים.

וגם אני אקרא מן השמיים

לאלה שלמעלה מסתכלים.

Леонид Дербенев

1931–1995

 
Призрачно всё
В этом мире бушующем,
Есть только миг,
За него и держись.
Есть только миг
Между прошлым и будущим,
Именно он называется жизнь.
 
 
Вечный покой
Сердце вряд ли обрадует,
Вечный покой
Для седых пирамид,
А для звезды,
Что сорвалась и падает,
Есть только миг,
Ослепительный миг.
 
 
Пусть этот мир
Вдаль летит сквозь столетия,
Но не всегда
По дороге мне с ним.
Чем дорожу,
Чем рискую на свете я —
Мигом одним,
Только мигом одним.
 
 
Счастье дано
Повстречать иль беду ещё,
Есть только миг,
За него и держись.
Есть только миг
Между прошлым и будущим,
Именно он называется жизнь.
 

לאוניד דרבניוב

1995–1931

 
הכול מדומה —
העולם הוא סוער תמיד,
מה להבין, להחזיק משתדלים?
יש רק דקה
בין עבר ולבין עתיד,
זו הדקה
שנקראת החיים.
 
 
שקט נצחי,
מצער את לבי, כובל —
שקט כובל
פירמידות כסופות.
אך לכוכב
שבלילה שחור נופל
יש רגעים,
רק שניות זוהרות.
 
 
עף העולם
ביקום תוך מאות רבות
אך לא תמיד
אשאר בנתיבו.
מה אעריך,
אסכן? רק שניות ספורות —
את הדקה,
הדקה אני בו.
 
 
עוד אפגש
עם מזל או סיוט מחריד…
מה להבין,להחזיק משתדלים?
יש רק דקה
בין עבר ולבין עתיד,
זו הדקה,
שנקראת החיים.
 

Павел Коган

1918–1942

 
Надоело говорить и спорить,
И любить усталые глаза.
В флибустьерском дальнем синем море
Бригантина поднимает паруса.
 
 
Капитан, обветренный, как скалы,
Вышел в море, не дождавшись дня.
На прощанье подымай бокалы
Золотого терпкого вина.
 
 
Пьем за яростных, за непохожих,
За презревших грошевой уют.
Вьется по ветру Веселый Роджер,
Люди Флинта песенку поют.
 
 
Так прощаемся мы с серебристой,
Самою заветною мечтой.
Флибустьеры и авантюристы
По крови упругой и густой.
 
 
Вьется по ветру Веселый Роджер,
Люди Флинта песенку поют,
И, звеня бокалами, мы тоже
Запеваем песенку свою.
 
 
И в беде, и в радости, и в горе
Только чуточку прищурь глаза,
В флибустьерском дальнем синем море
Бригантина поднимает паруса.
 

פבל קוגן

1942–1918

 
חבר’ה, כבר נמאס להתווכח,
לאהוב עיניים עייפות,
הים קורא, ואור כוכב זורח,
מפרשים עולים על הספינות.
 
 
רב חובל, המחוספס כמו סלע
לנו לא חיכה, מפליג עכשיו,
ג’ולי רוג’ר שוב בים התכלת.
בואו נרים כוסות עם יין זהב.
 
 
בואו נרים כוסות לחיי אלה,
שבזים לנוחיות זולה.
דגל מתנופף בים התכלת —
רוג’ר העליז שולט בים.
 
 
חלומות כסופים של ילדותינו!
חבר’ה, נפרדים מאגדות
על הרפתקאות וחברינו —
אוהבי סופות וסכנות.
 
 
מפרסים זורחים במי התכלת,
ופירטים מפליגים לים,
אנו מרימים כוסות על אלה,
שבזים לנוחיות זולה.
 
 
בואו נעצום את העיניים
בימים קשוחים ובהירים,
ונראה באופק על המים,
בריגנטינה מרימה ת’מפרשים.
 

Булат Окуджава

1924–1997

 
Один солдат на свете жил,
Красивый и отважный,
Но он игрушкой детской был,
Ведь был солдат бумажный.
Он переделать мир хотел,
чтоб был счастливым каждый,
а сам на ниточке висел:
ведь был солдат бумажный.
Он был бы рад в огонь и в дым,
за вас погибнуть дважды,
но потешались вы над ним,
ведь был солдат бумажный.
Не доверяли вы ему
своих секретов важных,
а почему? А потому,
что был солдат бумажный.
А он, судьбу свою кляня,
не тихой жизни жаждал,
и все просил: «Огня! Огня!»
Забыв, что он бумажный.
В огонь? Ну что ж, иди! Идешь?
И он шагнул однажды,
и там сгорел он ни за грош:
ведь был солдат бумажный.
 

בולט אוקוד’בה

1997–1924

 
היה פעם חייל נייר,
חייל הצעצוע —
חייל אמיץ ונהדר,
אך מצבו גרוע.
חייל חלם על קרב ואש,
על מאבק ומרד.
לא האמנו לו: טיפש!
הוא רק משחק לילד.
 
 
למאן האנושות למות
במאבק פרוע
חלם חייל תלוי על חוט —
חייל הצעצוע.
לצעוד ביקש
אל תוך האש, למות למעננו.
רוצה? אז, בוא אל תוך האש,
גיבור של ילדנו.
 
 
והוא שכח על כל דבר,
בקרב נשאר רגוע,
וכך נשרף חייל נייר…
חייל הצעצוע.
 

 
Когда метель кричит, как зверь, —
протяжно и сердито,
не запирайте вашу дверь,
пусть будет дверь открыта.
 
 
И если ляжет долгий путь,
нелегкий путь, представьте,
дверь не забудьте распахнуть,
открытой дверь оставьте.
 
 
И уходя в ночной тиши,
без долгих слов решайте:
огонь сосны с огнем души
в печи перемешайте.
 
 
Пусть будет теплою стена
и мягкою – скамейка…
Дверям закрытым – грош цена,
замку цена – копейка!
 

Bulat Okudzhava

1924–1997

 
When storm is growling like a beast,
And gale is whistling wildly,
Don’t shut your door and in a mist
Don’t lock it, – open widely.
 
 
If you are leaving far away
At nightly hush and danger,
Then light, before you start your way,
A fire for a stranger.
 
 
And even though the way is hard,
Have only one desire:
The flame of wood and of your heart
To mix inside the fire.
 
 
And then the wall will keep its warmth,
And warm will be the chair.
When doors are closed, what’s it worth? —
A dime, that none will care…
 

 
Моцарт на старенькой скрипке играет,
Моцарт играет, а скрипка поёт.
Моцарт отечества не выбирает,
Просто играет всю жизнь напролёт.
 
 
Да потому что всегда, как известно,
Наша судьба – то гульба, то пальба…
Не обращайте вниманья, маэстро,
Не убирайте ладони со лба.
 
 
Где-нибудь на остановке конечной
Скажем спасибо и этой судьбе.
Но из грехов своей родины вечной
Не сотворить бы кумира себе.
 
 
Ах, ничего, что всегда, как известно,
Наша судьба – то гульба, то пальба,
Не расставайтесь с надеждой, маэстро,
Не убирайте ладони со лба.
 
 
Коротки наши лета молодые,
Миг – и развеются, как на кострах,
Красный камзол, башмаки золотые,
Белый парик, рукава в кружевах.
 
 
Ах, ничего, что всегда, как известно,
Наша судьба – то гульба, то пальба…
Не обращайте вниманья, маэстро,
Не убирайте ладони со лба.
 

 
Mozart again is playing and playing.
The fiddle is singing and singing its song.
Choosing a homeland – that’s not his aim.
Mozart’s been playing and playing life long.
 
 
So it always occurs, as you know,
Our fate’s either fire or feast.
Don’t stop, Maestro, and let music flow.
Do keep your palms on the tremulous mist.
 
 
Once we approach the stop which is final,
Thank our fate for its summer and cold,
Though, not allowing making an idol
Of interminable motherland’s fault.
 
 
What if it goes as always? You know,
Our fate’s either fire or feast.
Don’t lose your hope and let music flow.
Do it, Maestro, do not clench your fists.
 
 
Our green years are quick tiny sparkles.
Then as a bonfire flames they will spread —
Jacket of red, golden shoes and black buckles,
Lace on the sleeves, and a wig from the head.
 
 
What if it goes as always? You know,
Our fate’s either fire or feast.
Don’t stop, Maestro, and let music flow.
Do make an effort, do not clench your fists.
 

 
Виноградную косточку в теплую землю зарою,
И лозу поцелую и спелые гроздья сорву,
И друзей созову, на любовь свое сердце настрою.
А иначе зачем на земле этой вечной живу?
 
 
Собирайтесь-ка гости мои на мое угощенье,
Говорите мне прямо в лицо, кем пред вами слыву,
Царь небесный пошлет мне прощение за прегрешенья.
А иначе зачем на земле этой вечной живу?
 
 
В темно-красном своем будет петь для меня моя Дали,
В черно-белом своем преклоню перед нею главу,
И заслушаюсь я и умру от любви и печали.
А иначе зачем на земле этой вечной живу?
 
 
И когда заклубится закат, по углам залетая,
Пусть опять и опять предо мной проплывут наяву,
Синий буйвол и белый орел и форель золотая.
А иначе зачем на земле этой вечной живу?
 

 
I’ll take the grape seed and will bury it in the warm ground.
I’ll kiss the grape vine and rip juicy bunch, fresh and cold.
I’ll call all my friends, tune my heart to the amorous sound.
Or why else, or why else should I live in this timeless world?
 
 
Come my guests to my feast, let me think I’m not so lonely.
Tell the truth in my eyes, let me know the words being told.
King of Heaven! Forgive me for what I have done and absolve me.
Or why else, or why else should I live in this timeless world?
 
 
In her dark-red she’ll enter and will sing for me – that’s my Dally,
In my black-white I’ll bow to her not to miss any word.
I will listen and die from the sorrowful song of my darling.
Or why else, or why else should I live in this timeless world?
 
 
When the sun sets and beams, curling, fly to the corners with glow,
Let appear the blue ox, the white eagle, the trout of gold,
In my daydream again and again before me they will flow.
Or why else, or why else should I live in this timeless world?