Текст книги "С миру по нитке. Поэтические переводы"

Джорж Арнольд

1834–1865

Джорж Арнольд, ещё один выдающийся мастер пейзажной лирики, родился в Нью Йорке. Он мечтал стать художником, но в итоге отдал предпочтение литературе. Джорж Арнольд печатался под псевдонимом Мак Арон в периодических изданиях «Субботняя пресса», «Ярмарка Тщеславия», «Недельный обзор». Кроме юмористических рассказов и стихов Дж. Арнольд писал книги для детей, особой популярностью пользовалась его поэма «Весёлый старый педагог».

Джорж Арнольд был одним из покровителей пивного погреба Пфафа, где любили собираться богемные писатели и художники Нью-Йорка, в том числе и Уолт Уитмен.

 
Манит, как зов услад,
Журчащий водопад.
Пушинки-семена в лугах летают.
И ветры в полусне
Кружатся в вышине.
В саду поблекшем роза увядает.
 
 
Веселым утром в лад
Перепела свистят,
И куропатки барабанят звонко.
Жучки, блеснув слегка,
Мелькнут у тростника,
Где кружева паук сплетает тонко.
 
 
А в час закатный тень
Падет на камни стен,
Опутанных лиловым виноградом.
Потянется дымок
Жемчужный на восток,
Зардеется луна над темным садом.
 
 
Но ждет уже земля,
Что на холмы, поля
Колючий ветер холдом повеет.
И стайки собрались
И устремились ввысь
В цветущий край, где солнышко согреет.
 
 
Пчела нектар найдет,
Построит сотни сот
И снова зажужжит в цветах последних.
Припомнят голубки
Ушедшие деньки
И cъежатся, грустя о встречах летних.
 
 
Сверчку трещать не лень:
– Останься, летний день!
Каштаны ищет белка налитые,
А гуси, вспенив пруд,
Над головой вспорхнут,
Уйдут на юг сквозь облака густые.
 
 
Прохладный ветерок
То ластится у ног,
То пляшет в ветках кедровых зеленых,
К вискам моим прильнет,
Их нежно обовьет,
Напомнит ласку нежных рук влюбленных.
 
 
Печальный брошу взгляд
На тихий листопад,
Но лето вспоминать вдвойне приятней.
В снах осени моей
Есть прелесть летних дней,
Что вновь сверкнут красой невероятной.
 

George Gordon Byron

1788–1824

 
When some proud Son of Man returns to Earth,
Unknown to Glory, but upheld by Birth,
The sculptor’s art exhausts the pomp of woe,
And storied urns record who rests below.
When all is done, upon the Tomb is seen,
Not what he was, but what he should have been.
But the poor Dog, in life the firmest friend,
The first to welcome, foremost to defend,
Whose honest heart is still his Master’s own,
Who labours, fights, lives, breathes for him alone,
Unhonoured falls, unnoticed all his worth,
Denied in heaven the Soul he held on earth —
While man, vain insect! hopes to be forgiven,
And claims himself a sole exclusive heaven.
 
 
Oh man! thou feeble tenant of an hour,
Debased by slavery, or corrupt by power —
Who knows thee well, must quit thee with disgust,
Degraded mass of animated dust!
Thy love is lust, thy friendship all a cheat,
Thy tongue hypocrisy, thy heart deceit!
By nature vile, ennobled but by name,
Each kindred brute might bid thee blush for shame.
 
 
Ye, who behold perchance this simple urn,
Pass on – it honours none you wish to mourn.
To mark a friend’s remains these stones arise;
I never knew but one – and here he lies.
 

Джордж Гордон Байрон

1788–1824

Двадцатилетний Байрон, только что окончивший Тринити Колледж Кембриджа, возвращался в Ньюстэдское Аббатство – поместье, принадлежавшее семье Байронов. Его встретили старый слуга Джо Мюррей и 5-летний ньюфаундленд, Ботсвайн – любимец поэта. Трудно описать взрыв восторга, с которым пес бросился к Байрону. Он кидался ему на грудь, стараясь лизнуть его лицо, убегал, возвращался и снова кидался к хозяину.

Здесь в Ньюстэде 30 октября 1808 года Байрон написал стихотворение «Надпись на памятнике ньюфаундлендской собаке». Он как будто предчувствовал надвигавшуюся беду. Через две недели после того, как стихотворение было написано, Ботсвайн заболел. Байрон ухаживал за ним, но спасти любимца не удалось. Четвероногий друг умер на руках Байрона. Первые слова, произнесенные поэтом, были: «Я теперь потерял все…» Байрон похоронил Ботсвайна в саду и поставил на могиле памятник.

Надпись на памятнике написана прозой, но содержание ее соответствует пророческим стихам, созданным за 19 дней до смерти собаки.

 
Надменный наш собрат навек почил.
Бесславно жил, но родом славен был,
И эпитафии печальной пышный слог
Подводит скудный жизненный итог.
И скульптор возведет на пьедестал
Того, кем мог быть, но, увы, не стал.
А бедный пёс, что первым был готов
Встречать и защищать, прийти на зов,
Был честен, предан, господину рад,
Без почестей уйдет и без наград.
Отвергнута в раю его душа.
 
 
А человек, не стоящий гроша,
Комар ничтожный, верит: он прощен
За каждый грех, что был им совершен.
Непостоянен, немощен и слаб,
Испорчен властью, или жалкий раб, —
Кто знал тебя, презренья не тая,
Посторонится. Пыль – вот суть твоя.
Ты похотлив в любви, а в дружбе лжец.
Улыбка – лицемерья образец.
Нищ от природы, титулом богат.
Стыдись! Скота грязней ты во сто крат.
 
 
Уйди, прохожий, взгляд свой отверни!
Слезой притворной прах не оскверни!
Здесь памятник воздвигнут из камней,
Под ними – друг, и не было верней.
 

 
It is the hour when from the boughs
The nightingale’s high note is heard;
It is the hour – when lover’s vows
Seem sweet in every whisper’d word;
And gentle winds and waters near,
Make music to the lonely ear.
Each flower the dews have lightly wet,
And in the sky the stars are met,
And on the wave is deeper blue,
And on the leaf a browner hue,
And in the Heaven that clear obscure
So softly dark, and darkly pure,
That follows the decline of day
As twilight melts beneath the moon away.
 

 
В тот час, когда с ветвей зелёных
Всё тоньше трели соловья,
И шёпот сладостный влюблённых
Уносит день, слова ловя,
И плеск воды, и ветра пенье
Рождают музыку мгновенья.
В росе купаются цветы,
Сошлись на небе две звезды.
Волны темнеет синева,
Темнеют ветви и листва.
И в небе чуть туманном, чистом,
Таком глубоком и лучистом
Дрожит над розовой волной
Закат… и тает под луной.
 

Edgar Allan Poe

1809–1849

 
Gaily bedight,
A gallant knight,
In sunshine and a shadow,
Had journeyed long,
Singing a song,
In search of Eldorado.
 
 
But he grew old —
This knight so bold —
And o’er his heart a shadow
Fell, as he found
No spot of ground
That looked like Eldorado.
 
 
And as his strength
Failed him at length,
He met a pilgrim shadow —
“Shadow,” said he,
“Where can it be —
This land of Eldorado?”
 
 
“Over the Mountains
Of the Moon,
Down the Valley of the Shadow,
Ride, boldly ride,
The shade replied,
If you seek for Eldorado!”
 

Эдгар Аллан По

1809–1849

Эльдора́до (на испанском «позолота») – мифическая южноамериканская страна из золота и драгоценных камней. В бесплодных поисках Эльдорадо конкистадоры XVI века проложили новые пути вглубь Южной Америки.

«Эльдорадо» входит в число последних стихотворений Эдгара По, оно было написано в 1849 году – в том же году поэт умер.

Жизнь каждого человека, даже если за все отведённые ему годы он так и не покинул своего отчего дома – это странствие.

Есть и мнение, что в стихотворении «Эльдорадо» автор высмеивает участников Золотой лихорадки в Калифорнии. Они были уверены, что отыщут несметные богатства, но так ничего и не нашли.

 
Слившись с конем,
И ночью, и днем,
Под солцем и под градом
Рыцарь скакал,
Пел и искал
Мечту свою – Эльдорадо.
 
 
Старцем он стал,
В походе устал,
Долины окинул взглядом.
Тени легли,
Но нет той земли
С названием Эльдорадо.
 
 
В пасмурный день
Путника тень
Встретил он в час заката:
– Скажи, пилигрим,
Ведь он достижим
Край с именем Эльдорадо?
 
 
– Пути нет верней!
В долину Теней,
Где лунной горы преграда,
Скачи же смелей,
Коня не жалей,
Коль ищешь ты Эльдорадо.
 

 
Fair river! in thy bright, clear flow
Of labyrinth-like water,
Thou art an emblem of the glow
Of beauty – the unhidden heart —
The playful maziness of art
In old Alberto’s daughter —
But when within thy wave she looks —
Which glistens then, and trembles —
Why, then, the prettiest of brooks
Her worshipper resembles —
For in my heart – as in thy stream —
Her image deeply lies —
The heart which trembles at the beam,
The scrutiny of her eyes.
 

 
О светлая река! В твоей
Воде прозрачной, как слеза,
Мне виден образ – нет ясней —
Открыла сердце бирюза блестящих волн…
Как с мольберта, на них сошла краса —
Дочь старика Альберто.
 
 
Она в твою посмотрит гладь,
Себя, как в зеркале хрустальном,
Найдёт. И будешь трепетать,
Как я – её поклонник тайный.
 
 
И озарит ещё не раз
Тот образ сердце и теченье.
Пронзит лучами озаренье —
Блеск в душу устремлённых глаз.
 

 
Lo! Death has reared himself a throne
In a strange city lying alone
Far down within the dim West,
Where the good and the bad and the worst and the best
Have gone to their eternal rest.
There shrines and palaces and towers
(Time-eaten towers that tremble not!)
Resemble nothing that is ours.
Around, by lifting winds forgot,
Resignedly beneath the sky
The melancholy waters lie.
 
 
No rays from the holy heaven come down
On the long night-time of that town;
But light from out the lurid sea
Streams up the turrets silently —
Gleams up the pinnacles far and free —
Up domes – up spires – up kingly halls —
Up fanes – up Babylon-like walls —
Up shadowy long-forgotten bowers
Of sculptured ivy and stone flowers —
Up many and many a marvellous shrine
Whose wreathed friezes intertwine
The viol, the violet, and the vine.
Resignedly beneath the sky
The melancholy waters lie.
So blend the turrets and shadows there
That all seem pendulous in air,
While from a proud tower in the town
Death looks gigantically down.
 
 
There open fanes and gaping graves
Yawn level with the luminous waves;
But not the riches there that lie
In each idol’s diamond eye —
Not the gaily-jewelled dead
Tempt the waters from their bed;
For no ripples curl, alas!
Along that wilderness of glass —
No swellings tell that winds may be
Upon some far-off happier sea —
No heavings hint that winds have been
On seas less hideously serene.
 
 
But lo, a stir is in the air!
The wave – there is a movement there!
As if the towers had thrust aside,
In slightly sinking, the dull tide —
As if their tops had feebly given
A void within the filmy Heaven.
The waves have now a redder glow —
The hours are breathing faint and low —
And when, amid no earthly moans,
Down, down that town shall settle hence,
Hell, rising from a thousand thrones,
Shall do it reverence.
 

 
Вглядитесь! Смерть взошла на трон,
Где спят в могиле зло с добром,
Где гаснут свечи и светила,
Где нет закона и мерила.
Там одинокий странный град
Глядит на тающий закат,
В нем башни и часовни спят,
Там время в пудру стёрло шпили,
Ни волн ни ветра в царстве штиля.
Меланхоличная вода
Накрыла город навсегда.
 
 
Небесный луч не проберётся
Туда, где тьма – ни дня, ни солнца.
Там мертвенно вода струится
На барельефы, башни, шпицы,
На купола, на залы, ветки,
Плющем увитые беседки,
На вавилонские каменья,
На каменных кружев сплетенья,
На величавых храмов стены,
На Талию и Мельпомену.
Виолы, вина, васильки,
Фиалок влажных лепестки
Меланхоличная вода
Собой накрыла навсегда,
Смешала тени воедино,
Качая на своих глубинах.
И вниз на этот мрачный вид
С гигантской башни Смерть глядит.
 
 
Там всё – зияющие склепы,
Там море не сольётся с небом,
Бриллианты, что унёс народ,
Не возбудят стоячих вод.
Нет ряби там и ветерка.
Там всё застыло на века.
Ветра морей, от счастья пьяных,
Не подлетят к воде стеклянной.
Нет ни надежды ни намёка
На мир беспечный и далёкий.
 
 
Но, чу! Вот небо встрепенулось,
И море будто покачнулось,
Разверзлась бездна. Вот оно
Глубин зияющее дно.
Пустоты осветились алым,
Вода морская запылала.
Вниз, вниз, под неземные стоны,
Уйдут на дно дворцы, короны.
И дьявол не упустит шанс —
И сделает им реверанс.
 

Christopher Marlowe

1564–1593

 
Come live with me and be my love,
And we will all the pleasures prove,
That Valleys, groves, hills, and fields,
Woods, or steepy mountain yields.
 
 
And we will sit upon the Rocks,
Seeing the Shepherds feed their flocks,
By shallow Rivers to whose falls
Melodious birds sing Madrigals.
 
 
And I will make thee beds of Roses
And a thousand fragrant posies,
A cap of flowers, and a kirtle
Embroidered all with leaves of Myrtle;
 
 
A gown made of the finest wool
Which from our pretty Lambs we pull;
Fair lined slippers for the cold,
With buckles of the purest gold;
 
 
A belt of straw and Ivy buds,
With Coral clasps and Amber studs:
And if these pleasures may thee move,
Come live with me, and be my love.
 

 
If that the world and love were young,
And truth in every shepherd’s tongue,
These pretty pleasures might me move
To live with thee and be thy love.
 

Кристофер Марло

1564–1593

Кристофер Марло известен как поэт, драмотург, переводчик Елизаветинской эпохи. Он родился в один год с Шекспиром (1564) в семье сапожника из Кентербери, посещал местную школу, где изучал латынь, основы греческого языка, а также пение и стихосложение. Затем учился в Кембриджском университете.

Кристофер Марло – единственный современник, которого Шекспир прямо цитирует в своих сочинениях. Когда в Лондоне был опубликован памфлет, поносивший Марло и Шекспира за дурновкусие, оба поэта парировали обвинения лёгкими эротическими поэмами. В коллекции «Сонеты к разным музыкальным нотам» не все сонеты принадлежат перу Шекспира, так сонет номер пять – это известное стихотворение Кристофера Марло “The Passionate Shepherd to His Love” – «Признание страстного пастушка его любимой».

 
Прошу, любовью будь моей,
И станет даль озер, полей,
Лесов, долин и гор крутых
Усладою для глаз твоих.
 
 
С высот вдвоем увидим мы
Лужок, и стадо, и холмы.
Услышишь речки бег со скал
И звонкий птичий мадригал.
 
 
Постель из роз я постелю,
Её духами окроплю.
Венок сплету, сошью наряд,
В нем листьев мирта аромат.
 
 
Дай пояс из бутонов свить,
А в нем янтарь, кораллов нить.
Что прелестей таких милей?!
Так соглашайся быть моей!
 

 
Был мир бы юн, любовь нова,
Правдивы все твои слова —
Могла б всё, пастушок, принять,
Любить тебя, твоею стать.
 

Walter Raleigh

1554–1618

 
If all the world and love were young,
And truth in every shepherd’s tongue,
These pretty pleasures might me move
To live with thee and be thy love.
 
 
Time drives the flocks from field to fold
When Rivers rage and Rocks grow cold,
And Philomel becometh dumb;
The rest complains of cares to come.
 
 
The flowers do fade, and wanton fields
To wayward winter reckoning yields;
A honey tongue, a heart of gall,
Is fancy’s spring, but sorrow’s fall.
 
 
Thy gowns, thy shoes, thy beds of roses,
Thy cap, thy kirtle, and thy posies
Soon break, soon wither, soon forgotten:
In folly ripe, in reason rotten.
 
 
Thy belt of straw and Ivy buds,
Thy coral clasps and amber studs,
All these in me no means can move
To come to thee and be thy love.
 
 
But could youth last and love still breed,
Had joys no date nor age no need,
Then these delights my mind might move
To live with thee and be thy love.
 

Уолтер Рэле

1554–1618

Ответ Кристоферу Марло на его популярное в то время стихотворение написал английский придворный и государственный деятель, поэт и писатель, историк, фаворит королевы Елизаветы I Уолтер Рэле. Он прославился каперскими нападениями на испанский флот, за что получил рыцарство в 1585 году. Известна легенда, что именно он бросил под ноги Елизаветы I свой плащ, чтобы королева смогла перейти через лужу, и он же нацарапал бриллиантом стихи на стекле дворца, чтобы привлечь её внимание. Считается, что именно Рэле завёз в Англию картофель и табак, и он же был одним из первых колонизаторов Северной Америки. Он грабил испанские суда и искал Эльдорадо, дружил с лучшими поэтами своей эпохи – Томасом Кидом, Кристофером Марло, Филипом Сидни, Вильямом Шекспиром.

 
Был мир бы юн, любовь нова,
Правдивы все твои слова,
Могла б все, пастушок, принять,
Любить тебя, твоею стать.
 
 
Но вскоре тучные стада
Уйдут с лугов, и холода
Остудят речку. Трель дроздов
Заглушат дождь и ветра рёв.
 
 
Поблекнут яркие поля,
Заплачет тусклая земля.
Весны причуды – сладость слов,
Осенний свет – печали зов.
 
 
Венок и мирт, постель из роз
Исчезнут в дымке майских грёз.
И легкомыслия цветы
Заменят разума плоды.
 
 
Бутоны, плющ, коралл, янтарь
Запорошит седой январь.
Не прелести, что нет милей,
Меня б склонили стать твоей.
 
 
Была б любовь жива всегда,
Нова, как в юные года,
Чтоб зим и дат ей не считать,
Смогла б любить, твоею стать.
 

William Shakespeare

1564–1616

 
My mistress’ eyes are nothing like the sun;
Coral is far more red than her lips’ red;
If snow be white, why then her breasts are dun;
If hairs be wires, black wires grow on her head.
I have seen roses damasked, red and white,
But no such roses see I in her cheeks;
And in some perfumes is there more delight
Than in the breath that from my mistress reeks.
I love to hear her speak, yet well I know
That music hath a far more pleasing sound;
I grant I never saw a goddess go;
My mistress when she walks treads on the ground.
And yet, by heaven, I think my love as rare
As any she belied with false compare.
 

Вильям Шекспир

1564–1616

 
Глаза любимой солнцем не назвать,
А губы – не коралла алый цвет.
Как черный жгут, на лоб спадает прядь,
А грудь смугла и белизны в ней нет.
Дамасских роз алеют лепестки —
Цвет щёк её их нежность не обрёл.
И запах кожи – вовсе не духи —
Я б аромат последних предпочел.
Мне речь её мила. И не беда,
Что не сравнится с трелью соловья!
Богини шаг не видел никогда.
Ступает по земле любовь моя.
Но так любить её, как я, готов едва
Тот, чья хвала – фальшивые слова.
 

Идем с надеждой по песку

Переводы стихов и песен с иврита

 
אלי, אלי שלא יגמר לעולם
החול והים
רשרוש של המים
ברק השמים
תפילת האדם
 

חנה סנש

 
Мой бог! Мой бог!
Пускай не уйдут в никуда
песок и вода,
блеск небес, плеск морей,
молитвы людей…
 

Хана Сенеш

נתן אלתרמן

1970–1910

 
שקיעה ורדה בין הגגות,
אספלט כחול מלמטה.
עיני נשים נוגות נוגות
אומרות לערב: למה באת?
 
 
מלבלבים באור ניחוח.
אביב חשמל עצוב בהיר
משכרונו אסור לברוח.
 
 
הוא רק יתום ורק תמים,
נולד לרגע ואיננו.
בין הלילות והימים
הוא בא לזרוח בעינינו.
 
 
בין הימים והלילות
לנאות מראה כחלים נלך-נא,
 
 
כל נשמותינו הבלות
שם דשא עשב תלחכנה.
נפנוף שלום ילדה פתיה
את חיוכה נשא האוטו.
 
 
מה שהיה ולא היה
נדמה כמו ישוב להיות עוד.
כעת אני מאוד אחד
ומסתכל מאוד בשקט
 
 
איך הלבנה חולצת שד
מקיר הבית שמנגד.
גופי נקטן ומתנמך
אבל ראשי כל כך גבוה,
 
 
עד שאפילו אם אלך,
לא אתבונן לאן אבואה.
שקיעה ורודה על סף הרחוב
ורחוב כמנהרה של תכלת.
 
 
מי שיגיע עד הסוף
ירצה לבכות מרוב תוחלת.
 

Натан Альтерман

1910–1970

Натан Альтерман родился в Варшаве. Во время первой мировой войны семья Альтерманов переехала в Москву.

С этого времени русский язык на всю жизнь стал для Натана Альтермана языком русской и мировой литературы. Революционные события заставили семью Альтерманов переехать в 1919 году в Киев а вскоре в Кишинёв, где в 1921 году Натан начал посещать религиозную гимназию для мальчиков «Маген Довид»

В 1925 году Альтерманы переезжают в Палестину в Тель-Авив.

С 1934 года начал печататься в газете «hа-Арец». Здесь публиковались его политические стихи, осуждавшие англичан за установленные ими преграды на иммиграцию евреев.

Стихи, запрещённые цензурой, размножали вручную и передавали из рук в руки. Альтерман написал немало стихов, которые затем были положены на музыку и стали известными песнями.

 
Над крышей розовый закат,
Асфальт стал на песок похожим,
Печально женщины глядят:
– Зачем, ты вечер, нас тревожишь?
 
 
Цветение и воздух пряный,
От светлой грусти не уйти,
И снова трепет, сон дурманный.
 
 
А миг весны – юн, сиротлив:
Мелькнет, и снова расставанье.
И этих дней, ночей мотив,
Как вспышка – наших глаз сиянье.
 
 
Так полюбуемся опять
На эти дни, на эти ночи.
Душе захочется впитать
Трав аромат душистый, сочный.
 
 
Махнула девушка: «Привет!»
И сразу же околдовала.
Автомобиль с улыбкой след
Оставил в глубине квартала.
 
 
Один я, думаю о ней,
В даль улиц вглядываюсь, молча.
Бюст лунный вышел из теней
Над крышей дома темной ночью.
 
 
Я будто ростом ниже чуть,
Но выше, выше стали мысли:
Зовут, зачем не знаю, в путь,
В неведомо какие выси.
 
 
Заката розовый налет,
Бульвар – тоннель лазури нежной.
Кто до конца его дойдет,
Всплакнет о днях надежды прежней.
 

 
לילה, לילה, הרוח עוברת,
לילה, לילה, הומה הצמרת.
לילה, לילה, כוכב מזמר,
נומי, נומי, כבי את הנר.
 
 
לילה, לילה, עצמי את עיניך,
לילה, לילה, בדרך אליך,
לילה, לילה, רכבו חמושים,
נומי, נומי, שלשה פרשים.
 
 
לילה, לילה, אחד היה טרף,
לילה, לילה, שני מת בחרב,
לילה, לילה, וזה שנותר,
נומי, נומי, את שמך לא זכר.
 
 
לילה, לילה, הרוח גוברת,
לילה, לילה, הומה הצמרת,
לילה, לילה, רק את מחכה,
נומי, נומי, הדרך ריקה.
 

 
Ночка-ночка, ветра завывают,
Ночка-ночка, листву заметают.
– Спи, – звезда пропоет в вышине,
– Cпи! Свечу погаси на окне.
 
 
Ночка-ночка, усни, недотрога,
Ночка, ночка, на пыльной дороге
Трое всадников в сбруе своей
Ночкой, ночкой седлали коней.
 
 
Выстрел… Первый покинул гнедого,
И мечом зарубили второго,
Ну а третий – живой, но без сил.
Спи, он имя твое позабыл.
 
 
Ночка-ночка, ветра завывают,
Ночка-ночка, листву заметают,
Ночка-ночка, ты ждешь у окна…
А дорога пуста. Тишина.