Текст книги "Две недели в другом городе"

Карлотта улыбнулась уже более открыто; в ее удлиненных зеленых глазах все явственнее читалась благосклонность к Джеку.

– По-моему, вечеринка близится к завершению, – сказала Карлотта. – Я собираюсь уходить. Ты меня не проводишь?

– С удовольствием, – ответил Джек.

У меня были своеобразные представления о чести. В те годы.

Другой вечер. Они снимали в павильоне. Работа закончилась в двенадцатом часу, и Карлотта снова предложила Джеку отвезти ее домой, поскольку автомобиль актрисы после очередной аварии находился в мастерской – меняли облицовку радиатора. Она неплохо водила машину, но увлекалась скоростью и часто попадала в аварии.

Они молча ехали по извилистой дороге вдоль каньона в сторону дома Карлотты. Время от времени собака актрисы, громадная бельгийская овчарка, которую она брала с собой повсюду, тянулась с заднего сиденья к хозяйке, лизала ее шею; Карлотта отталкивала пса, произнося: «Черт возьми, Бастер, веди себя прилично». Тяжело, обиженно дыша, пес отодвигался назад; из его раскрытой пасти свисал длинный язык. Спустя некоторое время он снова тянулся к хозяйке.

Карлотта иногда посматривала на сидящего за рулем Джека; ее треугольное бледное лицо выражало насмешливый интерес. Он уже в который раз с вечера свадьбы замечал этот ее взгляд – волнующий, ироничный, дразнящий. Джек старался не оставаться с ней наедине и не смотреть на нее слишком часто, но неиссякаемая энергия Карлотты, чувственность ее лица, оттенок недоброго любопытства на нем действовали на его воображение, преследовали в сновидениях.

– Ты прекрасно владеешь собой, да? – сказала Карлотта. – Не то что ласковый, простодушный старина Бастер.

– Что ты имеешь в виду? – спросил Джек, прекрасно понявший смысл сказанного ею.

– Ничего, – смеясь, произнесла Карлотта. – Ничего. Ты, случайно, живя на востоке, не дал обет грубить киноактрисам?

– Если я был груб, – церемонно произнес Джек, – прошу меня извинить.

– Ты хамишь тут всем, за это тебя и любят. Это город мазохистов. Чем сильнее их бьешь, тем большее удовольствие они получают. Не меняйся. Это убило бы твой шарм.

Ее манера говорить отличалась своеобразием. Она выросла в Техасе, в семье бурового мастера, у которого было семеро детей; отец Карлотты постоянно переезжал со своими домочадцами, словно цыган, с места на место в пределах штата, но в ее речи не было даже следа техасского акцента. Она два года, не жалея сил, занималась с учителем дикции и теперь говорила, как выпускница лучшей английской школы; Карлотта сознательно не употребляла некоторые разговорные обороты, подхваченные уже здесь. У нее был низкий голос, который она умело использовала; многие мужчины, знавшие Карлотту, испытывали в ее присутствии смущение, неловкость, потому что она была способна в любой момент высмеять глупость или претенциозность. На съемочной площадке Карлотта была собранной, самолюбивой, жестко отстаивающей свои интересы, уверенной в собственном таланте, беспощадной к любой неискренности. Делани сразу сказал Джеку: «Я постараюсь защитить тебя от нее, но ты и сам не зевай. Если на мгновение расслабишься, она тотчас задавит тебя в кадре».

В ее теле, вызывавшем всеобщее восхищение, казавшемся нежным и девичьим, таилась сила атлета; Карлотта не жалела времени на занятия спортом, она следила за своим питанием, как чемпион по боксу в тяжелом весе, готовящийся к соревнованиям. Карлотте исполнилось двадцать шесть, но она могла выглядеть на восемнадцать, когда ей это было надо. Она много читала, правда, без всякой системы; наверно, стремилась возместить недостаток образования, которое получила дочь постоянно переезжающего с места на место буровика, и ее мозг был хранилищем всевозможных сведений и цитат из самых неожиданных источников. Всецело поглощенная своей карьерой, она не выходила замуж.

Все это Джек узнал о ней за последние несколько недель. Сначала он восхищался Карлоттой, потом желал ее и наконец влюбился. Но до сих пор не признавался ей в своих чувствах.

Забравшись по серпантину на вершину холма, Джек остановил машину возле большого белого дома. Собака заскулила, спеша выбраться наружу.

– О Господи, – сказала Карлотта.

– Что случилось?

Карлотта указала на «кадиллак», стоявший у входной двери:

– Ко мне пожаловал гость. Тебе нельзя заходить.

– Почему?

– Гость будет ревновать.

– Кто он?

Джек уставился на автомобиль. Он был новым, огромным, дорогим, но в Голливуде это ничего не значило. Его хозяин мог наскрести тысячу долларов на первый взнос, надеясь разбогатеть в будущем. Сам Джек ездил на подержанном «форде» с откидным верхом.

– Кто он? – повторила Карлотта. – Неужели ты не знаешь?

– Нет.

– Ты меня разыгрываешь?

– Я обязан знать?

Карлотта рассмеялась; потянувшись к Джеку, она поцеловала его в лоб, как ребенка:

– Это за твою беспрецедентную для Голливуда неосведомленность.

Она назвала ему фамилию владельца «кадиллака». Это был Катцер, хозяин студии, человек, придумавший Джеку псевдоним.

– Я полагала, это всем известно, – небрежно сказала Карлотта. – Это началось еще за два дня до потопа.

– Он тебе нравится?

– Перестань скулить, Бастер, – обратилась она к собаке.

Катцер, разменявший пятый десяток, был женат и имел двоих детей. У него была лысина и маленькое брюшко; Катцер, как и любой другой человек его положения, внушал страх сотрудникам студии и служил для них объектом насмешек. Джек ни разу не слышал, чтобы кто-то заявил о своей симпатии к Катцеру.

– Скажем так, – произнесла Карлотта, – сегодня он мне не нравится.

– Передай ему от меня привет, – упавшим голосом сказал Джек. – Спокойной ночи.

Карлотта приоткрыла дверцу машины, потом решительно захлопнула ее.

– Я не хочу сейчас с тобой расставаться, – заявила она. – Хочу еще выпить.

– Я уверен, там найдется бутылка. – Джек указал на дом.

– Я хочу выпить с тобой, только с тобой. И не будь ты таким надутым. Успокойся, Бастер, не шуми. – Она прильнула к плечу Джека. – Ты знаешь, как отсюда доехать до твоего дома?

Джек бросил взгляд на таинственное, темное здание с зашторенными окнами и дорогим сверкающим лимузином у подъезда. Затем он завел мотор «форда», быстро развернулся и поехал вниз по извилистой горной дороге.

Джек снимал квартиру в доме, расположенном в бедном районе Беверли-Хиллз, куда не доходил трамвай. Здание имело форму каре, войти в подъезд можно было через арку и густой сад, разбитый во дворе и рассеченный надвое гравийной дорожкой.

Остановив машину, Джек увидел владельца соседнего коттеджа. Человек в подтяжках и рубашке с короткими рукавами сосредоточенно поливал лужайку. Трудно было сказать, что выгнало его в столь поздний час на улицу – любовь к земле или отвращение к домашнему очагу.

Они вышли из «форда» и вслед за принюхивающейся собакой направились через арку во внутренний сад. Кое-где еще горел свет, а из одного окна доносились звуки радио – эстрадный ансамбль исполнял «Валенсию». Воздух был насыщен ароматом лавровых деревьев и эвкалиптов. Джек открыл дверь своей квартиры и тотчас зашторил окно, чтобы соседи не увидели их. Прежде чем он повернул выключатель, Карлотта преградила ему путь к стене и замерла в темноте.

– Ну, сейчас, – сказала она.

Он обнял ее и поцеловал. Держа Карлотту в своих объятиях, он почувствовал, что собака обнюхивает его брюки. Он вспомнил, как они целовались на съемочной площадке, под лучами прожекторов, перед объективом камеры, в присутствии других актеров, парикмахеров, звукооператоров, электриков. Теперь число наблюдателей сократилось до одного. Эта мысль помешала ему получить максимальное удовольствие от объятий.

Словно угадав, о чем думает Джек, Карлотта оттолкнула его и коснулась кнопки на стене. Раздалось жужжание, но свет не зажегся.

– Что это? – с недоумением спросила она.

– Отопление.

Джек включил лампу, стоящую на столе возле окна, и, к своему удивлению, обнаружил, что у Карлотты на лице остался грим. Он забыл, что они оба только что снимались. Джек посмотрел на себя в зеркало. Его лицо было восковым, безжизненным, лишенным признаков какого-либо определенного возраста. Отвернувшись от зеркала, он увидел, что Карлотта уже забралась на диван с ногами; она подтянула колени к подбородку.

– Ты обещал, что дашь мне выпить.

Он ушел на кухню и принес оттуда бутылку виски, два бокала и графин с водой. Актриса обвела неодобрительным взглядом комнату; Джек понял, какой неуютной, голой показалась она Карлотте.

– Когда люди приезжают сюда впервые, – сказала Карлотта, – они всегда выбирают для себя подобное жилье. Я называю его антидомом.

Она взяла протянутый Джеком бокал и сделала глоток.

– Мы оба выглядим ужасно. – Карлотта коснулась грима, лежащего на ее лице. – Правда, Бастер?

Собака вытянулась в центре комнаты и смотрела на хозяйку; услышав свое имя, Бастер вильнул хвостом.

– Люди боятся пускать здесь корни, – быстро проговорила Карлотта.

Впервые с момента их знакомства Джек видел ее неуверенной, смущенной.

– Они чувствуют, что под яркой, зеленой травой находится нездоровая почва, а вода в здешних бассейнах отравлена.

Она указала рукой, сжимающей бокал, на темную резную мебель, на зеленоватые оштукатуренные стены.

– Этой квартире требуется женская рука. – Карлотта изучающе, неуверенно посмотрела на Джека; ее светлые волосы свободно падали на плечи, обтянутые свитером. – Похоже, она к ней еще не прикасалась.

– Да, – подтвердил Джек, сидя на краю стола лицом к Карлотте и не приближаясь к ней.

– Так мне и говорили. А еще – что ты женат. Это правда?

– Да, – ответил он.

– Теперь вас ловят совсем молодыми, – заметила она.

Карлотта повернулась на диване, вытянув ноги; ступни ее касались друг друга. Она оперлась спиной о валик, держа бокал обеими руками.

– Где она – твоя жена?

– В Нью-Йорке.

– Почему она отпустила тебя одного?

– Она не смогла поехать со мной из-за своей работы.

– Чем она занимается?

– У нее роль в пьесе. Она актриса.

– О Господи! Но спектакль идет не бесконечно. Ты предлагал ей отправиться сюда с тобой?

– Предлагал.

– Она отказалась?

– Да.

– Как ее фамилия – ну, театральный псевдоним?

– Ты его никогда не слышала. У моей жены крошечная роль.

– И тем не менее она не захотела ехать?..

– Да. Она очень серьезно относится к своему делу.

– Она хорошая актриса?

– Нет, очень плохая.

– Ей это известно?

Джек покачал головой:

– Нет, она считает себя американской Сарой Бернар.

Карлотта зло усмехнулась:

– Ты говорил ей об этом?

– О чем?

– Ну, что она – плохая актриса?

– Да, – ответил Джек.

– И как она отреагировала на твои слова?

На лице Джека появилась горькая улыбка.

– Она сказала, что я завидую ее таланту, что мне не понять ее преданности искусству, что я гожусь только для Голливуда.

– Дай ей Бог счастья в нью-йоркском театре. – Допив виски, Карлотта опустила бокал на пол; собака подошла к нему и обнюхала. – Как долго, по-твоему, продлится ваш брак?

– Два дня, – ответил Джек.

– Когда ты это решил?

– Этим вечером.

– Почему?

– Ты сама знаешь.

Карлотта поднялась, подошла к Джеку и встала перед ним, легонько коснулась рукой его плеча; ее живые огромные зеленые глаза горели на фоне маски из грима.

– Знаешь, я приехала сюда не только ради того, чтобы выпить.

– Знаю. Сейчас я отвезу тебя домой.

Она отступила на шаг; нахмурившись, посмотрела на Джека, пытаясь понять его.

– Что ты за человек? – произнесла она.

– Послушай меня. Сейчас я отвезу тебя домой, а завтра слетаю в Нью-Йорк и сообщу жене о том, что влюбился и хочу немедленно развестись с ней, чтобы жениться на тебе.

Карлотта, обхватив голову Джека своими ладонями, заглянула ему в глаза, словно пытаясь понять, шутит он или говорит серьезно.

– Я бедная, простодушная, испорченная маленькая девочка, которая очень рано оказалась в Голливуде, Джек, – лукаво улыбаясь, сказала она. – Я просто теряюсь перед таким благородством и чистотой…

Он нежно поцеловал ее, как бы скрепляя печатью свои слова.

– А я? – сказала Карлотта. – Чем мне заняться в твое отсутствие?

– Прогони прочь от своего дома всех владельцев «кадиллаков». Раз и навсегда.

Карлотта сделала шаг назад, неуверенно коснулась пальцами своих губ:

– Что ж, это будет по-честному.

Когда они садились с Бастером в машину, человек в подтяжках все еще поливал лужайку. Он посмотрел на них через улицу; Джеку показалось, что мужчина удивлен тем, как скоро они вернулись.

– Скажи мне, сколько раз ты был женат?

– Три раза.

– О Господи.

– Вот именно. О Господи.

– Это нормально для Америки?

– Не совсем.

– Ты безжалостен, – сказала Джулия.

Она стояла посреди комнаты с искаженным ненавистью лицом, раздвинув ноги на ширину плеч. Они жили на Двенадцатой Западной улице в старом доме с высокими потолками и облезлыми стенами. После его отъезда Джулия повесила новые кричащие оранжевые шторы и купила уродливую мебель с трубчатыми ножками. В детской надрывался малыш, но на него никто не обращал внимания.

– Ты твердишь о том, что хочешь прожить жизнь честно, – громко говорила она. – Не обманывай себя. Честность тут ни при чем. Просто ты тщеславен и бессердечен. Чтобы добиться своего, ты готов перешагнуть через кого угодно. Через жену. Через ребенка. Любой другой на твоем месте тихонько развлекся бы в Голливуде с этой старой шлюхой, а потом вернулся бы домой к жене. Тебе же понадобилось предупредить меня заранее. Господи, что ты за человек? Новоявленный сэр Галахад.

Ее голос звучал резко и язвительно, но даже у себя дома, отстаивая то, что считала своими законными супружескими правами, она говорила, как бездарная актриса в плохой пьесе, старающаяся казаться резкой и язвительной. В эту минуту он не мог представить себе, что когда-то был уверен в своей любви к Джулии, находил ее красивой, что когда-то они лежали в постели, охваченные нежностью и желанием.

– Не стоит говорить об этом, – сказал он, стараясь придать своему голосу мягкое, успокаивающее звучание. – Я не могу поступить иначе. Я буду содержать тебя и ребенка…

– Не нужны нам твои деньги. – Джулия заплакала.

Ее фальшивые всхлипывания, с легкостью брызнувшие слезы вызывали у Джека не жалость, а раздражение.

– Я не дам тебе развода, – произнесла она сквозь всхлипывания. – Я останусь здесь, буду заниматься ребенком и ждать, когда ты образумишься и приедешь назад. Мне тоже надо побыть одной. Без тебя никто не будет лишать меня веры в себя, смеяться надо мной, говорить о моей бездарности, о том, что я ничего не добьюсь на сцене. Когда ты вернешься, я буду одной из самых известных театральных актрис, мне будут предлагать лучшие женские роли на Бродвее… Когда ты вернешься, я смогу содержать тебя.

Джек вздохнул. Он не собирался возвращаться сюда. Она была упорна и энергична, как Карлотта, но сочетание этих качеств с талантом делало Карлотту неотразимой, в то время как честолюбие, работоспособность, самоуверенность Джулии подчеркивали ее глупость.

– Джулия, – сказал он, не в силах удержаться от предостережения, – если у тебя есть разум, ты оставишь сцену. Сделай это как можно скорее, найди порядочного человека и посвяти себя обязанностям жены и матери.

– Вон! – закричала она. – Вон из моего дома.

Он прошел в детскую и посмотрел на сына, плакавшего в своей кроватке. «Я попрошу у тебя прощения, когда ты немного подрастешь», – подумал Джек. Сейчас он испытывал лишь сожаление по поводу того, что у них родился ребенок. Не поцеловав маленькое влажное красное личико ребенка, он покинул квартиру. Через два часа Джек уже летел обратно в Калифорнию.

– Volare, oh, oh… cantare, oh, oh, oh…

Летнее утро в саду возле белого дома на вершине холма. На столе под тентом в полоску накрыт завтрак. Две аккуратные пачки писем, адресованных мистеру Джеймсу Роялу и мисс Карлотте Ли, лежат рядом с большими бокалами апельсинового сока, сценариями, конвертами из бюро вырезок; картина напоминает начало первого акта в пьесе: занавес уже раздвинут, и актеры ждут за кулисами, когда стихнут аплодисменты, адресованные художнику. Голубое небо Калифорнии, в те годы еще не загрязненное смогом; на заднем плане – заросли авокадо с густой блестящей листвой и тяжелыми круглыми плодами. Сад, нарисованный ребенком. Запах апельсинов и лимонов. Солнечное утро. Десять часов.

Вот они уже сидят напротив друг друга, Карлотта – в облегающих брюках и голубой мужской рубашке с закатанными до локтя рукавами, Джек – в сандалиях, джинсах и футболке. Между ними цветы в вазе, корреспонденция, поступившая из внешнего мира, до которого им нет дела.

Джек наблюдает, как Карлотта быстрыми и точными движениями вскрывает конверт, солнечные лучи, пройдя сквозь полосатый тент, окрашивают ее руки в розовый цвет. Посмотрев на Джека, Карлотта спрашивает:

– О чем ты думаешь?

– О сегодняшней ночи и о всех других наших ночах, о твоей красоте, о том, как я опутан, повязан, поглощен, пленен греховным сексом, как замечательно, что ты сбежала от нефтяных вышек, а я – от отцовских сушеных слив.

Карлотта засмеялась:

– Не вздумай уверять меня, будто это экспромт.

– Конечно, нет. Я сочинил это во время бритья, чтобы прочитать перед завтраком вместо молитвы. Тебе не понравилось?

– Продолжай, – попросила она.

– Завтра утром. Мои литературные способности на сегодня иссякли. О, проклятие, опять этот пес!

Бастер вернулся с утренней прогулки из зарослей кустарника. Он заплясал вокруг стола, приветствуя хозяйку истерическим лаем.

– Замолчи, Бастер. – Карлотта кинула собаке гренок, намазанный джемом.

Когда Джек перебрался к Карлотте, пес стал предметом первого спора.

– Выгоняй его из комнаты, – попросил Джек, – когда мы занимаемся любовью.

– Бастер – очень спокойный пес, – возразила Карлотта.

– Какой бы он ни был спокойный, он лежит тут, дышит и наблюдает за нами. Я не могу избавиться от чувства, что он вот-вот укусит меня за задницу или продаст подробности газетчикам.

– Он умеет хранить тайны. Если мы запрем Бастера, он обидится.

– В конце концов я стану импотентом.

– Ну, тогда надо его убрать. Но он будет лаять.

– Пусть лает.

Бастер не унимался две ночи, но потом неохотно сдался. Теперь он лежал в коридоре под дверью и громко дышал.

– Какой чудесный день! – Карлотта посмотрела на безоблачное небо. – Знаешь, что я предлагаю? Давай сядем в машину и поедем вдвоем купаться, а ленч устроим на берегу океана…

Зазвонил телефон, соединенный с розеткой длинным шнуром.

– Твоя очередь. – Карлотта состроила гримасу.

Джек снял трубку.

– Алло, – произнес он.

– Прочитал новый сценарий?

Это был Делани, никогда не тративший времени на пустые вводные фразы.

– Прочитал.

– Ну?

– Это ужасно оригинально, дорогой, – сказал Джек, растягивая слова.

– Мерзавец, – беззлобно произнес Делани. – Что ты понимаешь? Ты разбираешься в литературе, как мясник. Ты неотесанный жлоб, не видящий разницы между Генри Джеймсом и «Вечеринкой с дамами в турецкой бане». По-твоему, лучший фильм из всех когда-либо снятых – это «Ребекка с фермы Саннибрук». Твоему отцу следовало отправить тебя на десятилетние курсы для умственно отсталых детей.

Улыбающийся Джек устроился поудобнее в кресле.

– Ты еще не превратился в ходячий скелет, специалист по сушке слив? – спросил Делани.

– Откинувшись на спинку кресла, я пью апельсиновый сок в обществе самой красивой женщины в мире.

– Сексуальные излишества отняли у тебя всякую способность к умственной деятельности. Передай это своей даме.

– Непременно, – с усмешкой пообещал Джек.

– Скажи мне, – произнес Делани, – хотя, конечно, мнение темного, необразованного актера не имеет для меня никакого значения, но все же – это просто ужасно оригинально или ужасно, ужасно оригинально?

– Местами – первое, местами – второе, – дружелюбно ответил Джек.

– Меня посетила одна неприличная мысль, касающаяся твоей матери. – Делани вздохнул. – Боюсь, ты прав. Заезжай за мной в полдень. Отправимся на пляж и постараемся родить какие-нибудь идеи, которые помогут этому безмозглому Майерсу доработать сценарий.

– Хорошо. До встречи. – Джек опустил трубку.

Карлотта вопросительно посмотрела на него:

– Сегодня, похоже, на пляж ты не едешь.

– С тобой – нет. Я еду с Делани.

– Будь я настоящей женщиной, – заметила Карлотта, – я бы стала ревновать.

– Если бы ты была такой настоящей женщиной, я бы сейчас не сидел тут.

– Знаешь, ты, кажется, – первый человек в жизни Мориса Делани, которого он слушает.

– Это я слушаю его.

– К этому он привык.

– Мы отправимся на пляж завтра, если погода не испортится, – пообещал Джек.

– И если ты не понадобишься Делани.

– И если я не понадоблюсь Делани.

– Ну, – откусила гренок Карлотта, – слава Богу, что у меня есть терпение и несколько трубок с опиумом, которые помогут мне скоротать день.

Джек усмехнулся и начал просматривать почту. Он получил письмо от Джулии – первое за четыре месяца, прошедших с момента их нью-йоркского свидания. Сначала он отложил его в сторону, чтобы прочитать в одиночестве, но потом решил, что это было бы проявлением трусости, и вскрыл конверт.

«Дорогой Джек, – прочитал он слова, написанные неестественно красивым, почти каллиграфическим почерком, – я была у адвоката и в ближайшее время подаю на развод. Я не стану просить у тебя денег для себя, потому что собираюсь сразу после завершения формальностей выйти замуж за человека, которого встретила и полюбила. От алиментов на ребенка я, разумеется, не отказываюсь. Я не хочу подавать заявление в Нью-Йорке, поскольку здесь причиной развода пришлось бы назвать адюльтер, а я предпочла бы, чтобы это обстоятельство не стало известно ребенку, когда он подрастет и начнет задавать вопросы. Поэтому я отправлюсь в Рино. Я рассчитываю на то, что ты оплатишь расходы, связанные с этой поездкой. Джулия».

«Почему она все время пишет «ребенок»? – раздраженно подумал Джек. – Я помню его имя». Когда Джек полностью осознал содержание письма, его раздражение исчезло.

– Где ты хочешь устроить нашу свадьбу? – спросил он Карлотту, просматривавшую свою почту.

– Что это? – произнесла она.

Джек протянул ей письмо. Она прочитала его без всякого выражения на лице.

– Где она училась писать письма? – Карлотта закончила читать. – В школе менеджеров?

– По-моему, это самое замечательное письмо из всех, какие я когда-либо получал.

– Ты правильно поступил, бросив ее. Она идиотка.

– Ты пришла к такому заключению на основании одного письма?

– Она не требует денег, – заметила Карлотта, откусывая гренок. – Она могла бы обобрать тебя до нитки.

– Ты потребуешь денег, когда мы будем разводиться? – с усмешкой спросил Джек.

– Руку и ногу, – сказала Карлотта.

– В таком случае мне не следует расставаться с тобой.

– Согласна. – Карлотта подошла к нему, поцеловала в макушку, потом взъерошила его волосы.

– Оказывается, в Калифорнии бывают замечательные утра, – заметил Джек. – Ты не находишь?

– Нахожу. – Карлотта снова поцеловала его и вернулась на свое место, чтобы закончить завтрак.

– А что скажешь о той женщине из фильма?.. Ты был на ней женат?

– Да.

– Она принесла тебе счастье?

– Да, она принесла мне счастье.

«Этого бы не случилось, – произнес говоривший на кокни молодой однорукий лифтер, – если бы я спал в своей кровати, но к нам пришла моя тетя Пенелопа, и мама уговорила ее заночевать у нас, поэтому я отправился к Альфреду, моему другу, жившему на соседней улице, и лег спать у него. Когда прилетели бомбардировщики, я вскочил с кровати и бросился к окну, чтобы распахнуть его, потом услышал свист. Бомба угодила в соседний дом; пол подо мной вздрогнул, а зеркало, висевшее на стене, сорвалось с крюка; все происходило у меня на глазах, словно в замедленном кино; плавно вращаясь, зеркало начало падать вниз и начисто отрезало мне руку выше локтя…»

Им недавно выдали деньги, и они играли в покер в отеле; лейтенант ВВС, только что вернувшийся из Штатов, молодой, возбужденный, радостный, чувствовавший себя асом после двух боевых вылетов, легко проматывал свои полетные. «Честное слово, – сказал лейтенант, – такого отпуска у меня еще не было. За три дня я надевал трусы два раза. Перед моим отъездом из Викторвилла в Лос-Анджелес приятель дал мне один телефон и посоветовал позвонить по нему; леди дает всем, сообщил он, зато делает это мгновенно, без проволочек и с огромным воодушевлением. Я позвонил ей. Она спросила, как меня зовут; я представился: «Лейтенант Дайнин, мэм». Она сказала: «Лейтенант Дайнин, приходите в восемнадцать ноль-ноль». И я пришел. Она оказалась старой, тридцатилетней, но еще привлекательной и умелой. Она едва дала мне допить бокал, а прервали мы наши забавы лишь в половине двенадцатого, чтобы поужинать. Она сказала, что недавно кончила сниматься в одной картине, а работа над следующей еще не началась, поэтому она располагала временем; мы три дня ходили голые по большому белому дому, стоящему на вершине холма возле глубокого каньона; на нас обоих не было ничего, кроме ее обручального кольца, а ее огромный полицейский пес неотступно следовал за нами по пятам, наслаждаясь зрелищем. Наконец я взмолился: «Леди, если это война, пощадите противника». Я заслужил вечную благодарность летчиков целой эскадрильи В-17, передав им перед возвращением в Европу ее телефон».

– Три короля, – спокойным тоном произнес Джек. – Я выиграл.

Он придвинул к себе лежащие на столе деньги. Семьдесят два фунта.

– Ей уже за тридцать, лейтенант, – сказал Джек. – Ей тридцать два.

Чуть позже он прошел в соседнюю комнату и позвонил. Этой ночью впервые после женитьбы на Карлотте он спал с другой женщиной. В письме, отправленном Карлотте, он не упоминал ни молодого лейтенанта, ни эскадрилью В-17. Когда Джек писал Карлотте, что любит ее, он был совершенно искренен и не кривил душой. Он слишком часто страдал от ревности, живя с Джулией, чтобы сохранить способность изводить себя этим чувством; это война, сказал себе Джек, а почти все связанное с войной гадко, печально, мерзко, и брак не является исключением.

Но последние цепи юношеского целомудрия теперь пали, и Джек стал встречаться напропалую со всеми доступными девчонками, которых в этот последний военный год было полно в Лондоне. Он спал с красавицами, испытывая при этом эстетическое наслаждение. Он спал с дурнушками, испытывая к ним чувство жалости. Но удовольствие от секса Джек получал всегда. Он стал пользоваться большой популярностью после того, как все узнали о перемене, происшедшей с ним. Джек ни разу не сказал женщине, что любит ее, какой бы хорошенькой она ни была. Лгать он не мог. Когда наступил день высадки десанта, Джек вместе с киногруппой войск связи, в которую его включили как человека, имевшего опыт работы в кино, покинул Лондон со вздохом сожаления, поскольку в этом городе осталось триста или четыреста девушек, с которыми он еще не переспал.

Через несколько дней самолет молодого лейтенанта сбили над Руром. Из экипажа не спасся никто.

Ставки принимаются только наличными…

В палате было тихо, тускло горел ночник, освещая темно-бордовые халаты, висевшие на стене у кроватей; один раненый негромко похрапывал, другой повернулся во сне и пробормотал какое-то слово, похожее на «саванну». Джек не спал. Боль усилилась, она захватила его целиком. Тяжелые молоточки ритмично стучали в голове, горле, теле. Когда он пошевелился на подушке, ему показалось, что его голова сделана из тонкой прозрачной резины и ее медленно, безжалостно накачивают горящим бензином. Ему хотелось закричать, но он сдержался. В палате спали пятнадцать человек, он не мог их разбудить. «Если через пять минут боль не ослабнет, – решил Джек, – я позвоню снова». Спустя две минуты он нажал кнопку.

Ему показалось, что медсестра пришла через два или три часа. Джек не узнал ее. Молодая, хорошенькая, она работала недавно и боялась совершить какую-нибудь ошибку.

– Вам же дали таблетку, лейтенант, – прошептала она. – Почему вы не спите?

Медсестра сочувственно коснулась рукой подушки.

– Я умираю, – сказал Джек.

– Ну-ну. Нельзя падать духом.

Девушка снова дотронулась до подушки. Она, видно, почему-то считала, что этот жест делает ее похожей на настоящую медсестру.

– Мне кажется, надо позвать доктора, – произнес Джек, – и сказать ему, что я умираю.

– Доктор смотрел вас в восемь часов, лейтенант. – Медсестра старалась скрыть свое раздражение. – Он сказал, что у вас небольшое воспаление; утром он посмотрит вас снова.

Теперь Джек узнал эту медсестру. За ночь он уже трижды вызывал ее; она напоминала ему секретаршу в конторе отца, которая всегда бросала важные бумаги в корзину для мусора. Он видел девушку сквозь красную пелену, но все же вспомнил ее; все три раза она повторяла одни и те же слова. Это была субботняя ночь, половина госпитального штата отсутствовала, а она появилась здесь недавно и не осмеливалась подвергнуть сомнению слова врача. Доктор сказал в восемь часов, что воспаление не представляет опасности и больной может подождать до утра; это утверждение прозвучало для медсестры как приказ. К тому же в палате лежали раненые, считавшиеся выздоравливающими. Они не должны были умирать, особенно посреди ночи, во время ее дежурства.

Поэтому она снова коснулась подушки и ушла.

Джек полежал с минуту, потом, помогая себе здоровой рукой, сел на край кровати. Но когда он попытался встать, ноги подогнулись от слабости, и он упал, точнее, опустился на пол. Джек лежал, окутанный красным туманом, и думал. Через некоторое время дернул здоровой рукой одеяло соседа.

Уилсон зашевелился. Проснувшись, он поискал глазами Джека.

– Уилсон, – прошептал Джек.

– Где ты, черт возьми? – спросил Уилсон; Джек увидел его приподнятую над постелью голову. Спустя несколько секунд Уилсон сполз на пол. Из его бедер извлекли осколки, поэтому он двигался с большой осторожностью.

– Послушай, Уилсон, если я не доберусь до врача, я умру.

Уилсон в отличие от медсестры провел в госпиталях много времени; он знал, что иногда в них случается. Он кивнул и медленно направился в угол палаты, где стояли два инвалидных кресла. Уилсон подкатил одно из них к тому месту, где лежал Джек. Лишь через десять минут совместных усилий им удалось, обливаясь потом, усадить Джека в кресло. Превозмогая боль, босой Уилсон, толкая кресло, вывез Джека в пустой длинный коридор.

Ни в коридоре, ни в одной из комнат для медперсонала не было ни души. Работники госпиталя либо покинули его на уик-энд, либо спали, пили где-то кофе, занимались тяжелоранеными в другом крыле здания.

– Ты знаешь, куда тебе надо? – тяжело дыша, спросил Уилсон, навалившись на ручки кресла.

Он был техасцем и выговаривал слова протяжно. Его семья владела ранчо, расположенным под Амарильо. Джеку казалось, что он, лежа на постели с израненными ногами и глядя в потолок, мечтает о том времени, когда снова сядет верхом на коня. Его джип подорвался на мине; все говорили, что Уилсон чудом остался в живых.