Текст книги "Две недели в другом городе"

Глава шестнадцатая

Дом, где жил Брезач, стоял на узкой улочке без тротуаров, вымощенной булыжником. Здание потемнело от времени; во дворике вода сочилась из треснувшего фонтана; окна вдоль истоптанной мраморной лестницы были разбиты, сквозняк гулял по сырому, холодному подъезду. Гипсовые ангелочки, черные от плесени, свидетельствовали о былом достатке и претензиях прежнего хозяина. Тяжелые деревянные двери напоминали тюремные. Ароматы зимы и прокисшего сыра, смешиваясь воедино, создавали неповторимый запах итальянской бедности.

Квартира Брезача находилась на четвертом этаже. Джек замер перед массивной дверью и отдышался. Этажом ниже шумно играли дети. «Volare, oh, oh, oh… cantare… oh, oh, oh!» – надрывался радиоприемник.

Трудно было представить элегантно одетую Веронику с ее блестящими длинными волосами взбирающейся по этим ступеням, открывающей собственным ключом обшарпанную дверь.

Джек постучал. Дверь приоткрылась; кто-то молча стоял возле нее, надеясь, что стук не повторится и нежданный гость уйдет. Мужчина, находившийся в прихожей, придерживал створку. Это был не Брезач. Высокий, худой, одетый в свитер человек немного сутулился; у него было доброе, интеллигентное лицо; он с любопытством разглядывал Джека сквозь очки.

– Да? – произнес мужчина.

Из глубины квартиры донесся торопливый, нервный стук пишущей машинки.

– Я ищу Роберта Брезача, – сказал Джек. – Он дома?

Джек сделал шаг вперед, приготовившись сунуть ногу в щель, если человек надумает закрыть дверь.

Но мужчина обратился к кому-то, находившемуся в квартире:

– Роберт, тебя тут спрашивают.

Джеку не удалось установить по акценту, откуда родом этот человек.

Машинка смолкла.

– Пусть войдет, – раздался голос Брезача.

Мужчина в свитере дружелюбно улыбнулся, застенчиво кивнул и распахнул дверь шире; он жестом пригласил Джека зайти. Машинка застучала вновь; миновав коридор, увешанный одеждой, среди которой находилось и пальто цвета хаки, Джек оказался в тесной комнате неправильной формы. Два высоких окна выходили на маленький балкон с железным ограждением, обвитым лозой; Джек увидел сохнущее белье, крыши зданий, нависшее над Римом вечернее небо с плывущими по нему нежными серыми облаками и ярко-синими просветами.

Перед одним из окон стоял небольшой столик, за ним, спиной к двери, сидел Брезач, он яростно стучал по клавишам, склонившись над рукописью, которую переводил или перепечатывал. Он не обернулся. Брезач курил и, видно, давно, поскольку воздух в комнате, где были закрыты окна, стал сизым от дыма. Джек заметил широкую кровать, застеленную старым покрывалом, и еще один столик, на котором стояли плитка и кофейник. Еще в комнате находились два деревянных стула, один из которых был сломан, и умывальник; на крючках, вбитых в стену, висела одежда. На полу лежали книги. Большая картина, выполненная в черно-желтых тонах, с изображением какого-то животного в состоянии не то экстаза, не то испуга, висела над кроватью. В углу стояло треснувшее деревянное распятие высотой в два фута. Позолота почти полностью сошла с него. Нигде не было следов, указывающих на то, что некогда здесь жила женщина. «Если девушка с внешностью Вероники переезжает, чтобы жить с тобой в такой конуре, легко поверить, что она тебя действительно любит», – подумал Джек.

– Роберт, – позвал Брезача человек в свитере, зайдя вслед за Джеком в комнату.

Брезач допечатал страницу, вырвал ее из машинки и положил сверху на стопку листов, лежавшую на полу. Он обернулся. Внимательно посмотрел на Джека сквозь очки. На щеках Брезача отросла короткая, неровная щетина; парень казался уставшим, совсем юным, несчастным.

– Кто к нам пожаловал, – тихо сказал Брезач. – Что случилось? Вам не понравилось мое письмо?

Он не встал.

– Мне надо с тобой поговорить, – сказал Джек.

– Хорошо. Говорите.

Закурив, Брезач протянул измятую пачку сигарет мужчине в свитере. Джека он не угостил.

– Я думаю, лучше нам поговорить наедине. – Джек покосился на человека в свитере, который зажигал сигарету, сложив ладони так, словно находился на сильном ветру.

– Можете говорить при Максе, – заявил Брезач.

На своей территории он казался самоуверенным, бесцеремонным, язвительным.

– У меня нет от него секретов. Макс, это мистер Эндрюс. Я рассказывал вам о нем.

– Рад познакомиться. – Макс кивнул головой. – Роберт много о вас рассказывал.

В его голосе не было иронии или упрека.

– Макс живет здесь, – пояснил Брезач. – Он перебрался сюда, когда тут неожиданно освободилась половина кровати. Вы же не станете прогонять человека из его собственного дома, Эндрюс?

– Роберт, – сказал Макс, – я вполне могу покурить в коридоре, пока…

– Нет, останьтесь, – громко произнес Брезач. – Ну, – он враждебно поглядел на Джека, – как обстоят дела у сорокалетних?

Джек подошел к стулу, стоявшему возле Брезача, и сел:

– Когда ты перестанешь шутить, мы с тобой побеседуем.

– С тех пор как Макс перебрался сюда, – произнес Брезач, – здесь не смолкает счастливый смех. Макс – венгр, а всем известно, что венгры – веселый народ. Мы копим на скрипку, чтобы веселиться под музыку. Он бросил все свои скрипки в Будапеште, когда в город пришли русские танки.

– Брезач, – сказал Джек, – почему ты три дня не был у Гильдермейстера?

– Что? – Брезач нервно передернул плечами и потушил только что зажженную сигарету о стоявшую на столе пепельницу. – Вы о чем?

– Я звонил врачу. Это он дал мне твой адрес. Он о тебе беспокоится.

– Да? – равнодушным тоном произнес Брезач. – А я беспокоюсь о нем. В Италии слишком мало шизонутых, чтобы психиатр не умер с голода. Я обещал ему купить билет до Штатов, когда отец оставит мне наследство. На Пятой авеню он будет процветать.

– Почему ты не ходил к нему последние три дня? – повторил свой вопрос Джек, внимательно разглядывая парня.

– А вы тут при чем? Видите – я занят. Перевожу книгу в шестьсот страниц с итальянского. Мой итальянский хромает. Обещал управиться за месяц. Оставьте меня в покое.

– Где Вероника? – спокойно спросил Джек. – Что ты с ней сделал?

– Я? – удивился Брезач. – О чем вы говорите?

– Где она?

Джек встал. Он испытал желание схватить ехидно ухмыляющегося парня за тонкую шею и выдавить из него правду. Вот когда он впервые понял полицейских, выколачивающих показания из арестованных.

– Откуда мне знать, где она? Я не видел ее с того дня, как она ушла отсюда.

– Почему ты отказался от визитов к Гильдермейстеру?

– Вам-то какое до этого дело? – Уголок его рта дернулся в нервном тике. – Если хотите знать, старик меня утомил. Он начал разыгрывать из себя Бога. Мне это надоело. Я понял, что пора дать отдых моей бедной психике.

Брезач внезапно вскочил на ноги и распахнул окно настежь.

– Тут дышать нечем. Сплошной дым.

Он посмотрел на крыши.

– Попытайтесь найти человека в Вечном городе, – со злостью произнес Брезач, поворачиваясь к Джеку. – Если с ней случилось что-нибудь плохое, вы за это заплатите. Клянусь вам. Тогда уж вы не спасетесь.

– Роберт, – произнес Макс.

– Я пытался забыть эту историю! – прокричал Роберт, обращаясь к Джеку. – Я искал какой-то выход, старался выбросить ее из головы. Приходите вы, и все начинается снова. Что вам от меня надо?

Или Брезач – самый талантливый актер в мире, подумал Джек, или он и вправду не имеет никакого отношения к исчезновению Вероники. Джек немного успокоился, насилие уже казалось ему маловероятным; но куда же пропала девушка? Теперь к чувству ответственности за Веронику, которое испытывал Джек, примешивалось раздражение. Если она жива, почему не дает о себе знать? Разве что… Бывшие любовники – не единственная опасность, подстерегающая девушек в Риме. Нельзя забывать о похищениях, убийствах или о более прозаичном – дорожных происшествиях, внезапных болезнях. Если Вероника лежит сейчас без сознания в больнице, у властей нет оснований уведомлять об этом Джека или Брезача. Джек не мог покинуть город, не разыскав девушку.

– Я задал вам вопрос! – закричал Брезач. – Что вам от меня надо?

– Я хочу, чтобы ты помог мне найти ее.

Брезач уставился на него с мрачным видом. Затем рассмеялся. Смех его напоминал сдавленный кашель.

– Господи, вот это поворот. Почему вы полагаете, что я стану помогать вам?

– Потому что, если мы не найдем ее, ты потеряешь шанс вернуть Веронику.

Рот Брезача снова дернулся в тике. Его холодные безумные глаза смотрели на Джека. Сейчас Джек осознал, как близок был в первый вечер Брезач к тому, чтобы воспользоваться ножом, как мало нужно парню, чтобы то состояние вернулось.

– О’кей, – хрипло выдавил Брезач. – О’кей, жалкий, хитрый негодяй, я вам помогу.

– Хорошо, – спокойно произнес Джек. – Ты знаешь ее друзей. Давай обзвоним их.

Брезач устало опустился на стул. Энергия, похоже, выплескивалась из него неравномерно, периодически.

– Я уже звонил всем. По десять раз. Они не знают, где она. Или знают, но не говорят.

– А как насчет родных? Ты говорил, они живут во Флоренции, и она их навещает по уик-эндам.

– Там у нее мать и сестра с мужем, но сейчас не уик-энд.

– У тебя есть телефон ее матери?

– У нее нет телефона, – ответил Брезач. – И я бы не стал ей звонить.

– Тогда пошлем телеграмму, – предложил Джек. – А потом займемся звонками.

Они отправились в маленький отель, расположенный неподалеку, чтобы послать телеграмму. Макс их сопровождал. Джека уже радовало его присутствие; венгр служил буфером между ними. Роберт накинул свое пальто с капюшоном на рубашку, а Макс лишь обмотал шею красным шерстяным шарфом и надел бледно-зеленую фетровую шляпу. Клерк, сидевший за конторкой, обслуживал двух швейцарских туристов в черных кожаных пальто; времени на составление телеграммы было предостаточно.

– Если Вероника находится там или если родные держат с ней связь, – сказал Брезач, – мы не получим ответа на телеграмму, посланную от моего имени. Они меня не любят, для них я – грязный варвар, имевший виды на Веронику; они обрадуются крушению моих планов. Если подпишете вы… – Он задумчиво посмотрел на Джека. – Как по-вашему, Вероника могла что-нибудь сказать о вас своим родным?

– Вряд ли, – ответил Джек.

– Да, девушки не информируют своих набожных матерей о том, что спят с чужими мужьями. Поэтому, если вы подпишете телеграмму, ничего не объясняя, они удивятся. И потом, мы же не хотим, чтобы они испугались и побежали в полицию? – Брезач зло усмехнулся. – Где вас спросят: «А какие отношения были у вас с этой девушкой, мистер Эндрюс?»

– Если потребуется, мы сами обратимся в полицию, – произнес Джек.

Он на мгновение задумался. Затем взял со стола телеграфный бланк и написал: «Друг вашей дочери, Жан-Батист Деспьер, сообщил мне о желании Вероники работать в парижском бюро путешествий. Бюро, интересы которого я представляю, ищет молодую женщину, владеющую итальянским, французским и английским. Буду признателен, если вы сообщите адрес Вероники или телефон, по которому можно с ней связаться». Джек указал в конце свою фамилию и адрес отеля, где он проживал.

– Думаю, такой текст подойдет. – Джек протянул листок Брезачу. – Переведи.

Парень прочитал послание.

– Она знает еще испанский, – заметил он.

– Добавь это.

Резкость и бравада Брезача исчезли, он казался беспомощным и грустным. Парень закончил переводить, протянул бланк клерку и не позволил Джеку расплатиться.

– Я больше, чем вы, заинтересован в том, чтобы она нашлась, – упрямо сказал он. – Что бы вы ни говорили.

Джек и венгр стояли возле залитой неоновым светом хромированной стойки бара, где размещался громадный аппарат для приготовления кофе espresso. Телефон находился в глубине бара; они видели, как Роберт опускает в щель один жетон за другим и терпеливо набирает номер, с отчаянием вешает трубку и начинает все сначала. Он обзванивал друзей Вероники. Джек пил бренди, венгр потягивал вермут. В дальнем углу бара стоял китайский бильярд. Возле него толпилась молодежь, наблюдавшая за игрой. Когда шарик попадал в цель, раздавался звон.

– Он – добрый человек. – Макс кивнул в сторону Брезача. – Редко встречаешь столь отзывчивых людей его возраста. Я знаю Роберта больше года, с момента моего приезда сюда; он одел меня, порой кормил, а теперь приютил у себя. Несмотря на то что нам приходится спать на одной кровати. Но он знал, что со мной в комнате жили еще четыре человека и что мне приходилось спать на полу. Должен признаться, он изменил мое представление об американцах.

– Не спешите с выводами. – Джек отпил бренди. – Не все американцы такие. И слава Богу.

– Роберт – человек, рожденный для печали. Поэтому хорошо понимает горести других. Жаль, что у него так вышло с девушкой. Он ее сильно любит. Слишком сильно. Поэтому она и ушла от него. Если любишь кого-то столь сильно, это следует скрывать. В целях самозащиты. Роберт хотел владеть каждой минутой ее жизни. Это неправильно. Когда пьешь вино любви, кое-что надо оставлять в бокале.

Джек посмотрел на Макса с любопытством и уважением. Он уже давно не слышал столь верного и трезвого суждения о любви.

– Скажите, – произнес Джек, – где вы научились так хорошо говорить по-английски?

Макс улыбнулся:

– Мне пятьдесят лет. Я родился в состоятельной семье. Когда я был ребенком, богатые люди выписывали нянь из Англии. К тому же я проучился два года в английской школе.

– Во время войны вы находились в Венгрии? – поинтересовался Джек.

Подобный вопрос он задавал многим европейцам, чьи страны воевали на стороне гитлеровской Германии.

– Какой войны? – спросил Макс.

– Второй мировой, – уточнил Джек.

Ему как-то не пришло в голову, что венгр может называть войной несколько кровавых дней будапештского восстания.

– Нет. Я пробыл в Венгрии только до 1943 года. В ту пору еще можно было немного передвигаться по Европе. Я пробрался в Австрию, а потом однажды ночью тайно пересек швейцарскую границу.

– Неужели это было так просто? – недоверчиво спросил Джек.

– Не совсем. Я дал взятку охраннику на железной дороге, и он запер нас в багажном вагоне.

– Нас? – удивился Джек. – Сколько вас было?

– Семеро. Моя жена, сестра, ее муж и трое их детей. Я дал охраннику в Буксе бутылку коньяка и полпачки сигарет. Больше у нас ничего не было.

Семь жизней, подумал Джек, за бутылку коньяка и десяток сигарет. С тех пор цена возросла.

– Швейцария оказалась замечательной страной. – Макс лукаво улыбнулся. – Правда, моя фирма держала там кое-какие капиталы. У нас было чем платить. Нам позволили самим выбрать место интернирования. Я выбрал горнолыжный курорт. К концу войны стал неплохим горнолыжником.

– А потом вы вернулись в Венгрию?

– Конечно, – отозвался Макс. – Некоторое время обстановка там была обнадеживающая. Нам вернули две наши большие трикотажные фабрики. На время. Затем, когда к власти пришли коммунисты, я остался там управляющим.

– Как вам работалось при коммунистах?

Макс вполголоса засмеялся:

– Неплохо. Вначале. Потом они начали затягивать гайки. Устанавливать непосильные нормы выработки. Поначалу с ними можно было спорить. Позже невыполнение плановых заданий стали квалифицировать как саботаж, а виновных в нем сажали в тюрьмы. Большинство людей перекладывало ответственность на нижестоящих, а те, в свою очередь, – на собственных подчиненных. И так далее. В конце концов двух-трех рабочих арестовывали. На месяц-другой спокойствие восстанавливалось; потом все повторялось снова.

– О Господи. Как люди могли жить в подобных условиях?

Джек заметил, что Брезач опустил в автомат десятый жетон.

Макс пожал плечами, покачивая бокалом с остатками вермута:

– Люди живут, как могут. В конце концов, сейчас так живет половина мира.

Макс виновато улыбнулся.

– Я был не в силах вынести это. Не мог отправлять людей в тюрьму, чтобы уберечь от нее себя. Вероятно, тут сыграли свою роль годы, проведенные с английской няней. Я понял, что должен бежать. Когда началось восстание, я перешел границу. Все не так плохо. Мне всегда нравилась Италия.

Джек покачал головой, думая о бесчисленных беженцах двадцатого века, о несчастных эмигрантах, с риском для жизни пересекавших всевозможные границы.

– Ваша жена сейчас тоже в Риме? – спросил Джек.

– Нет. Она умерла пять лет назад в Венгрии. У меня никого нет.

– Что, по-вашему, ждет Венгрию?

– Ничего, – ответил Макс. – Все будет только хуже. А в конце концов русские почувствуют, что они уже достаточно сильны, и бросят бомбы. На всех.

– Вы считаете, это неизбежно?

Макс улыбнулся:

– А вы?

– Не знаю, – произнес Джек.

«Жаль, Стив не имел возможности поговорить с Максом перед тем, как сел писать свое письмо», – подумал Эндрюс.

– Надо быть оптимистом.

– Американцам легче. Быть оптимистами, я имею в виду, – заметил Макс. – Конечно, у вас был шанс, но вы его упустили. Сразу после войны вам следовало бросить бомбу.

– Мы не могли пойти на это.

Макс пожал плечами:

– Наверное, у вас были свои причины. И все же только бомба могла спасти вас.

К стойке подошел Брезач.

– Никто ее не видел, – сообщил он. – Что дальше?

– Выпей, – предложил Джек. – Похоже, ты в этом нуждаешься.

На сей раз они взяли бренди. Пошел девятый час. Джек посмотрел на своих спутников – на сутулого, интеллигентного, тихого человека с красным шерстяным шарфом, блуждающего по Европе, и измученного, обессилевшего парня. Он чувствовал, что связан с ними, несет за них ответственность. Внезапно ему показалось очень важным, чтобы они не потеряли друг друга. К тому же Джек стремился оттянуть тот час, когда останется один на один с ночью.

– У меня есть идея. Пора перекусить. Позвольте угостить вас ужином.

Макс вопросительно взглянул на Брезача.

– Хорошо, – согласился парень. – Почему бы вам и впрямь не накормить нас? Уж это вы можете для нас сделать. Отведите нас в хороший ресторан.

Они выпили еще по бокалу и отправились ужинать.

Глава семнадцатая

Брезач выбрал ресторан, в котором никогда прежде не был; он слышал о нем от Вероники. Девушка как-то сказала, что это заведение ей не нравится и она туда больше не пойдет. Исходя из предположения, что, если Вероника находится в Риме, она будет избегать те места, которые посещала с Джеком и Брезачем, парень предложил пойти именно в этот ресторан.

Вероники там не было.

В этом обыкновенном маленьком trattoria кормили не хуже и не лучше, чем в сотне других trattoria города; Джек согласился с Брезачем, что Вероника, обходившая стороной это заведение, видно, руководствовалась какими-то неведомыми им соображениями.

Они выпили два графина красного вина; лицо Брезача пылало, он говорил не умолкая. Макс жадно поглощал пищу. В ресторане было тепло, но Брезач не снял пальто, потому что был без пиджака.

– Вернувшись из армии, – рассказывал Брезач, – я послал отца к черту. Мне платили пенсию – пятьдесят долларов в месяц. Я встретил человека, который собирался снимать в Нью-Йорке документальный фильм…

– Почему тебе назначили пенсию? – удивился Джек. – В какой войне ты участвовал?

– Ни в какой. Я сделан из иного материала, нежели герои. Я пострадал во время учений. Это на меня похоже. Взорвавшаяся мина едва не оторвала мне ногу. Однако меня неплохо подлатали. Я хромаю, лишь когда идет дождь. Мой отец был в бешенстве. Куда он только не писал. Ему казалось, что страна нанесла ему оскорбление, так обойдясь со мной. Он даже целых две недели ласково обращался со мной. Дал семьдесят пять долларов, чтобы я отдохнул на Кейп-Коде[47]47
  Полуостров на Атлантическом побережье США.


[Закрыть]. Но я снял на эти деньги комнату на Четвертой Западной улице и заявил ему, что не собираюсь заниматься его дурацким бизнесом.

– Что он делает? – спросил Джек.

– Издает комиксы. Он – король комиксов, – пояснил Брезач. – Относится к комиксам с религиозным пиететом. Считает, что умение создавать комиксы отличает человека от животного. Отец воспринял мой отказ работать у него так, словно я был сыном епископа, заявившим о своем неверии в существование Бога. Разразился скандал, затянувшийся на всю ночь. Он сказал, что больше не даст мне ни цента, обещал лишить наследства. У него ветхозаветные представления об отношениях отца и сына. Моя мать заламывала руки и обливалась слезами. Вечера в нашем доме казались эпизодами из «Стеллы Даллас». Порой, слушая его пространные речи, я не мог удержаться от хохота. Тогда отец заявлял матери: «Видишь, что ты наделала?» Она снова принималась рыдать. Я думаю, она установила рекорд по количеству слез, пролитых американскими матерями. А ваш отец? – спросил Брезач. – Что он сказал, узнав, что вы собираетесь стать актером?

– Он сказал: «Будь хорошим актером», – произнес Джек.

– Я вам уже говорил в прошлый раз – вы родились под счастливой звездой. У вас и отец что надо.

– Был, – заметил Джек. – Он умер.

– И тут повезло.

Брезач наполнил свой бокал. Скатерть перед юношей уже была залита красным вином.

– Как вы оказались в Италии? – спросил Джек. Ему не хотелось говорить об отце.

– Человек, снимавший документальный фильм, разорился. Под конец я все делал сам – носил камеру, договаривался о кредите с проявочной фирмой, работал в монтажной. Я вкалывал по двадцать часов в сутки. Бесплатно. Одно время питался на двадцать центов в день. Потом голодал. Заболел воспалением легких. Мать забрала меня из больницы под расписку и отвезла домой. Отец не заходил в мою комнату. Он ждал, когда я приползу к нему и, стоя на коленях, скажу, что все понял, пообещаю посвятить свою жизнь комиксам. К моменту выздоровления во мне уже созрело решение поехать в Италию. Только итальянцы создают картины, от которых честного зрителя не выворачивает в кинозале. Это единственная страна, где человеку, серьезно относящемуся к кино, есть чему поучиться. Знаете, почему итальянцы делают хорошие фильмы? Они открыто, без ложного стыда находят радость друг в друге. Они восхищаются всем итальянским – пороками и абсурдом не меньше, чем добродетелью. Они видят комедию в похоронах, порочность в девственнице, святость и нечестивость возле одного алтаря. Когда американский артист смотрит на кого-либо из своих сограждан, он немедленно переполняется чувством отвращения. И я его понимаю, но это не может служить базисом для всего искусства.

– Почему ты решил, что непременно хочешь снимать фильмы?

– В двадцатом веке кино превратится в величайшее из искусств, – торжественно провозгласил Брезач. – Сейчас оно делает лишь первые неуверенные шаги.

Увлекшись, юноша возбужденно замахал руками.

– Вся красота, трагичность и мужество века найдут свое выражение на пленке, прочие виды творчества уступят пальму первенства кинематографу. Шекспиром этого столетия станет режиссер, работающий не для нескольких сотен зрителей. Он будет творить для всего мира. Обратится к миллионам непосредственно, не прибегая к помощи слов, и люди поймут его. Индейцы, китайцы, сибирские дикари, феллахи, пеоны, кули, фабричные рабы…

Брезач говорил почти бессвязно.

– В вонючем тесном сарае на краю земли гаснет свет, и режиссер проникнет в каждое сердце, он откроет зрителям свой мир, свое видение живого человека – черного, коричневого, желтого, белого – и его чаяний. Он станет для каждого любимым братом, наставником, творцом. Вспомните Чаплина. Кто в наше время создал царство, подобное чаплиновскому? Я честолюбив. Я претендую на подобное царство.

Брезач хрипло рассмеялся.

– Ну и, конечно, мы изгнали его, выбросили вон. В глазах всего мира он олицетворял лучшее, что создала Америка в двадцатом веке, и мы этого не перенесли. Мы не стерпели свет, который он нес, его едкий, дружеский, божественный смех, и избавились от Чаплина. Вы слышали о человеке по фамилии Макгрейнери?

Джек напряг память:

– Да. Это главный прокурор штата, подписавший решение о высылке Чаплина из Соединенных Штатов.

– Вот! – торжествующе воскликнул Брезач, махнув рукой и снова расплескав вино. – Макгрейнери бессмертен. Не обойдись он так с Чаплином, Макгрейнери исчез бы так же бесследно, как лужица собачьей мочи на раскаленной мостовой. Теперь он прославился навеки. Он показал миру, что такое Америка. Макгрейнери, Макгрейнери, – запел Брезач как безумный, – да здравствует Макгрейнери, бессмертный, вечно живой Макгрейнери, символ Америки.

– Успокойся, – сказал Джек, – на тебя смотрят.

Брезач обвел зал надменным взглядом. Лысый толстяк и его полная жена, забыв о lasagne[48]48
  лапша (ит.).


[Закрыть], неуверенно улыбались; четверо джентльменов, сидевших за соседним столиком, перестали есть, они с недовольством смотрели на Брезача. Парень выбросил вперед руку в фашистском приветствии.

– Il duce[49]49
  Дуче (ит.).


[Закрыть], – произнес он. – Триест. Фьюме. Bella[50]50
  Прекрасная (ит.).


[Закрыть] Ницца.

Смущенные посетители опустили глаза и принялись за еду.

– Вероника тоже делала мне замечание, когда я громко говорил в ресторане, – сказал Брезач. – «Ты производишь столько шума, – заявила она однажды, – в тебе наверняка есть итальянская кровь».

– Что случилось с тобой в Италии? – Джек старался увести беседу подальше от Вероники. Но дело было не только в этом – его охватило любопытство. Выпитое бренди, вино, совместные поиски исчезнувшей девушки сблизили его с юношей, Джеку хотелось побольше узнать о Брезаче, словно парень был его долго отсутствовавшим младшим братом или выросшим вдалеке сыном.

– Что случилось со мной в Италии? – Брезач невесело засмеялся. – Niente. Ничего. Я писал сценарий. Пару дней поработал статистом в латах и шлеме на съемках картины о Нероне, две недели был мальчиком на побегушках в итальянском филиале голливудской компании, которая снимала ряд сцен в Венеции.

– Ты открыл для себя нечто новое?

– Да, я понял, что самое главное – это удача.

– Твой сценарий кто-нибудь читал? – спросил Джек.

– Да. Меня даже удостоили похвалы. – Брезач опять печально усмехнулся. – Мне сказали – он слишком хорош, чтобы обеспечить коммерческий успех.

– Покажи его мне, – попросил Джек.

– Зачем?

– Вдруг мне удастся помочь тебе.

– Я не возьму у вас денег, – заявил Брезач. – Не пойду на сделку с врагом.

– О черт. Во-первых, я тебе не враг. Во-вторых, я не собираюсь давать тебе деньги.

– Тогда зачем это вам?

– Возможно, я смогу заставить Делани прочитать рукопись. Если ему понравится, он, вероятно, возьмет тебя ассистентом, – ответил Джек. – Он почти закончил одну картину, но впереди еще монтаж, озвучивание, подбор музыкального сопровождения. Делани – большой мастер по этой части. Ты бы многому у него научился. Практически уже решено, что в ближайшее время он начнет снимать здесь следующий фильм.

Говоря это, Джек подумал, что от сотрудничества Делани с Брезачем режиссер получит больше, чем юноша. Максимализм Брезача, его наивная вера в значимость кинематографа могли воскресить в душе Делани нечто давно умершее.

– Делани… – Брезач скорчил гримасу.

– Не говори ничего лишнего, – произнес Джек. – Ты хочешь, чтобы я побеседовал с ним?

– Что вами движет, Джек? Чувство вины?

– Черт возьми! – вырвалось у Джека. – Сколько раз надо повторять, что я не считаю себя в чем-либо виновным перед тобой?

– Предупреждаю сразу: если воспользуюсь вашим предложением, – сухо сказал Брезач, – я не буду считать себя вашим должником.

– Я начинаю понимать, почему твой отец был в отчаянии, а мать обливалась слезами.

На лице Брезача неожиданно появилась задорная мальчишеская улыбка.

– Я начинаю действовать вам на нервы, – заметил он. – Прекрасно. В конце концов вы меня возненавидите. Мы движемся вперед.

Джек вздохнул.

– Поговорите с ним, Макс, – произнес он.

– Роберт, – сказал венгр, – нет такого закона, который обязывал бы тебя быть порой абсолютно несносным.

– Я хочу, чтобы между нами все было ясно и просто, – объяснил Брезач. – Не терплю недосказанность.

– Ладно, я поговорю о тебе с Делани, – сказал Джек. – За успех не ручаюсь. По-твоему, у тебя есть талант?

– Огромный, – серьезным тоном произнес Брезач.

Джек засмеялся.

– Опять этот проклятый смех! – закипел Брезач.

– Извини.

Джек не хотел оскорбить парня, смех вырвался непроизвольно. Это был добрый, ностальгический смех; Эндрюс увидел в Брезаче безграничную веру в себя, нескромность юноши, еще не испытавшего безжалостных ударов судьбы.

– На самом деле я засмеялся потому, что, когда мне было столько лет, сколько тебе сейчас, я точно так же ответил бы на подобный вопрос.

– Вы зарыли в землю свой талант, – сказал Брезач. – Почему?

– Будь вежлив, Роберт, – вмешался Макс. – Тебя никто не хочет обидеть.

– Почему? – повторил Брезач, не обращая внимания на Макса.

– Я напишу тебе длинное письмо, – сказал Джек.

– На что вы его променяли? На вашу работу в Париже? – Брезач рассмеялся. – НАТО – организация выживших из ума старцев, делающих вид, будто они способны спасти мир с помощью парадов, воинственных заявлений в прессе, и смущенно замолкающих, когда у дверей кабинета раздается грубый смех реальности. Что вы сделали, Джек, когда танки вошли в Будапешт? Где вы были, когда английский флот появился у входа в Суэцкий канал? Какой блестящий план разработали, когда десантники пытали алжирских феллахов? Выступили ли вы с гневным осуждением мистера Насера, который стравливает всех и вся? Я вас знаю. Я всех вас знаю… – разгневанно произнес Брезач. – Вы – мягкотелые, сладкоголосые, безмозглые интриганы, просиживающие свои штаны в надежде на то, что ваша болтовня на приемах заглушит грохот ядерных испытаний, тиканье мин, стоны раненых, истошные крики тех, кого убьют, пока вы пьете очередной мартини…

– Я делаю то, что в моих силах, – сказал Джек, не совсем веря в искренность своих слов; яростные нападки Брезача, прозвучавшие как эхо письма, присланного Стивеном, потрясли его. – Черт возьми, любое занятие лучше, чем участие в съемках тех идиотских фильмов, в которых я играл.

– Нет, – громко возразил Брезач. – Вы были хорошим актером. Честным. Вы не становились частью бездумно-оптимистичного заговора. Если вы не спасали других, то вы спасали хотя бы себя. С вами число спасенных душ на земле возрастало на единицу. Это не смешно. Вы излучали свет. А что теперь? Вы тратите жизнь на то, чтобы повергать мир в политический хаос и мрак милитаризации. Скажите честно, Джек: когда вам было двадцать два и вы снимались в первой картине, стали бы вы вести себя так, как сейчас ведете себя в Риме?

– Когда мне было двадцать два, я тоже спал с девушками, если ты это имеешь в виду.

– Вы прекрасно знаете – я о другом. Вы сейчас женаты, да?

– Тебе известно, что женат.

– Что вы говорите своей жене? – спросил Брезач. – Вы говорите, что любите ее?

– Довольно, – оборвал его Джек. – Вернись к политике.

– Ладно, – рассудительным, дружеским тоном продолжил Брезач. – Вы говорите, что любите ее. Но в ваших словах присутствует некая мысленная натяжка. Выразим ее численно. Десять процентов? Двадцать? Что скажете? Две недели вы проводите в Риме, потом служебная командировка в Лондон или Нью-Йорк, а Вероник везде полно, и у меня совсем нет уверенности в том, что вы ведете целомудренную жизнь в Париже…