Текст книги "Две недели в другом городе"

Глава двадцать третья

В семь часов утра его снова разбудил телефонный звонок. Он встал с кровати и собрался побриться. Намылив лицо, Джек вспомнил, что сегодня не надо идти на съемки. Он увидел в зеркале свое отражение: пена напоминала седую бороду, а сам он показался себе несчастным, сломленным, безобразным стариком. Джек смыл пену, вытер лицо и снова посмотрел на себя. Теперь он уже не походил на старика, но вокруг глаз лежала сеточка морщин, а лицо было болезненно-бледным. Досадуя на то, что забыл вечером отменить утренний звонок телефонистки, Джек забрался обратно в постель. Заставил себя пролежать под одеялом час, но не смог уснуть и в конце концов, поднявшись, заказал завтрак.

Джек не стал раскрывать газеты, принесенные официантом – в них могла быть информация о похоронах Деспьера. Чем меньше он станет думать сегодня и в последующие дни о Деспьере, тем в лучшем состоянии будут находиться его нервы. Допивая кофе, он подумал о том, что встреча с Брезачем состоится лишь через четыре часа. Джек представил себе других обитателей отеля, предвкушающих сейчас за завтраком радость от предстоящей экскурсии по городу. «Этим утром на несколько часов я тоже стану туристом, – решил Джек. – Возможно, другого случая не представится». Подойдя к письменному столу, он взял старый путеводитель Бедекера, изданный в 1928 году, положил его перед собой рядом с чашкой кофе и принялся за булочку с глазурью.

Идея совершить прогулку по Риму с путеводителем 1928 года показалась ему заманчивой. Город прошлого, описанный сухим, лаконичным языком, казался более упорядоченным, располагающим к отдыху, реальным, нежели нынешний. С туристом в нем не могло случиться ничего плохого. Единственная реальная опасность, подстерегавшая туриста в 1928 году, похоже, заключалась в том, что он мог дать слишком большие чаевые.

Джек начал читать с середины. В разделе «Церкви и учебные заведения» он обнаружил параграф, озаглавленный «Гиды-лекторы (английский язык)». Проф. Л. Рейно, виа Флавиа 6; синьора П. Канали, виа Витторио Венетр 146; м-р Т.Б. Инглфилд, виа Чезара Беккариа 94; мисс Грейс Воннакот, виа дей Граци 134…

«Да, вот кто мне нужен – англоязычный гид-лектор, способный объяснить все происшедшее, – подумал Джек. – Что бы сказала сейчас синьора П. Канали о своих соотечественниках – Веронике Ренци, Барзелли, Тачино, какими словами описала бы мисс Грейс Воннакот Мориса Делани, этого непростого потомка ирландских эмигрантов?

Отведите меня к памятникам старины, м-р Т.Б. Инглфилд, покажите мне надгробия, под которыми покоятся любовь и честолюбие; я хочу увидеть места, где совершалось насилие, где раздавались предсмертные вопли и крики восторга, побывать там, где короли представали перед своими палачами, где гладиаторы тешили толпу. У меня есть друзья, развлекающие толпу похожим способом; им тоже поражение обходится исключительно дорого».

Ленивым жестом Джек перевернул страницу.

ПЛАН ЭКСКУРСИИ

Второй день. Прогулка от Сант-Онофрио через Пасседжата Маргерита к Сан-Пьетро ин Монторио, где следует дождаться заката…

Где следует дождаться заката…

Какая мирная, спокойная картина – человек ждет в 1928 году заката возле Сан-Пьетро ин Монторио, подумал Джек, допивая кофе.

Зазвонил телефон. Звук был резкий, нетерпеливый, словно телефонистка плохо выспалась ночью и теперь была зла на весь свет. Джек протянул руку и снял трубку.

Это была Карлотта.

– Извини за столь ранний звонок, – заговорила она, – но я хотела застать тебя, пока ты куда-нибудь не ушел. Меня не пустили к Морису, и я решила…

– С ним все в порядке, – перебил ее Джек. – Он получил твои розы…

– Джек, не избегай меня. Пожалуйста. Я хочу тебя видеть. Как забавно – спустя столько лет мы в одной гостинице… Ты не пригласишь меня на ленч?

– Не могу. В полдень у меня деловое свидание.

– А что ты собираешься делать до этого времени?

– Пойду на экскурсию.

– Куда?

– В Сикстинскую капеллу. – Это была первая достопримечательность Рима, о которой Джек вспомнил.

– Потрясающе, – сказала Карлотта. – Я решила пойти сегодня утром именно туда.

– Когда ты это решила?

– Две секунды тому назад. – Она засмеялась. Ее смех был сдержанным и дружеским. – Можно к тебе присоединиться?

«Почему нет? – подумал Джек. – Я испытал в Риме все, только вот не ходил в Сикстинскую капеллу со своей бывшей женой».

– Я спущусь в вестибюль через пятнадцать минут. Ты успеешь собраться?

– Конечно. Ты же помнишь, как быстро я одеваюсь.

Помнишь, мысленно повторил Джек, опуская трубку. Женщины используют это слово вместо дубины.

Он направился в ванную, и во второй раз за это утро с помощью пены превратился в седобородого старика.

Она уже была в вестибюле, когда Джек вышел из лифта. Карлотта беседовала с какой-то женщиной и не сразу заметила его; он получил возможность разглядеть ее внимательно, увидеть, что с ней сделали годы. Карлотта поправилась, и черты лица стали более мягкими. Красота ее померкла, но, уходя, она не оставила следов горечи и озлобления. Каким-то чудесным образом время превратило ее из той неврастенички, какой она была перед их расставанием, в крупную, жизнерадостную матрону. Глядя на Карлотту, оживленно болтавшую со знакомой, Джек подумал, что, если бы сейчас его попросили описать ее внешность, он назвал бы Карлотту миловидной женщиной.

Ее волосы, знакомые со всеми оттенками голливудской гаммы, сейчас казались естественно-светлыми. Элегантный темно-серый костюм плотно облегал ее пышную фигуру. Рассматривая улыбающееся, гладкое лицо Карлотты, Джек вспомнил слова одной француженки: после тридцати пяти приходится выбирать между лицом и фигурой. Можно сесть на диету, заниматься гимнастикой и сохранять стройность, зато лицо тогда вытянется, на нем появятся морщины. А можно позволить себе немного располнеть и тем самым сохранить гладкость лица. Карлотта явно остановилась на втором решении. И правильно сделала, подумал Джек.

Когда он приблизился к ней, она познакомила его со своей собеседницей, княгиней Миранелло, женщиной с большим ртом, обнажающимися деснами и бек-бейским акцентом; церемония представления избавила Джека и Карлотту от скованности и неловкости первых мгновений встречи.

– Встретимся в час за ленчем, – обратилась Карлотта к княгине.

– О, – протянула та, бросив на Джека взгляд, казавшийся ей кокетливым, – у тебя есть более приятное общество…

– У меня нет более приятного общества, – возразила Карлотта. – Значит, в час.

Она взяла Джека под руку, и они вышли из отеля.

– Кто это? – спросил Джек.

– Мэгги Фэнсток, она из Бостона. Моя старая подруга. Все о тебе знает. Наша с тобой встреча здесь показалась ей ужасно трогательной… – Голос Карлотты звучал легко, оживленно. – Ты ужасно тронут?

– Ужасно, – ответил Джек.

Он увидел Гвидо, ждавшего возле машины, на противоположной стороне улицы, и помахал итальянцу рукой. Гвидо тотчас сел в автомобиль и, развернувшись, подрулил к отелю.

– Мэгги тебя уже видела, – сообщила Карлотта, – вчера вечером в ресторане с двумя мужчинами и внимательно рассмотрела. Она сказала, что ты производишь впечатление счастливого человека.

– Старая добрая Мэгги. Великий знаток людей.

– А еще она нашла тебя очень красивым, – поведала Карлотта без кокетства в голосе. – Сказала, что ты, похоже, будешь прекрасно выглядеть еще лет двадцать, и спросила меня, почему я от тебя ушла.

– И что ты ей ответила?

– Я объяснила, что это ты ушел от меня.

– Просто поразительно, – заметил Джек, – как сильно могут различаться показания очевидцев одного и того же события.

Джек помог Карлотте сесть в автомобиль.

– Чинечита? – спросил Гвидо.

– Сан-Пьетро, – сказал Джек.

Гвидо посмотрел в зеркало заднего вида, чтобы убедиться в том, что Джек не шутит. Затем включил скорость и выехал на улицу.

По дороге в Ватикан Карлотта рассказывала о себе. Ее голос звучал торопливо, дружелюбно, словно Джек был старым знакомым, не более того, с которым можно непринужденно посплетничать. Она сообщила о том, что через год после окончательного развода с Джеком вышла замуж за Катцера, хозяина студии. Джек кивнул. Он читал об этом и даже собирался послать поздравительную телеграмму, но потом все же не отправил ее.

Катцер развелся со своей прежней женой, отдав ей почти миллион, и женился на Карлотте.

– Я была в глубочайшей депрессии, – спокойно, даже бесстрастно поведала Карлотта, – когда ты уехал. Мне предлагали только самые жалкие роли, а моя репутация пала так низко, что я получала приглашения лишь на сборища алкоголиков, наркоманов и гомосексуалистов.

Она рассмеялась; в ее смехе не было обиды и самобичевания. Карлотта говорила таким тоном, словно речь шла о невинных шалостях ребенка.

– Никто не был предан мне так, как он, – продолжала Карлотта. – Мы встречались с ним в течение семи лет, а потом он ждал еще десять лет окончания нашего с тобой брака, и все это время, пока я жила с тобой, Катцер не позволял себе даже коснуться моей руки или заговорить о чем-то, не касающемся работы. И вот однажды он позвонил мне и сказал, что я не имею права губить себя. Попросил меня выйти за него замуж. В то утро я пребывала в состоянии жестокого похмелья и была готова согласиться на все, лишь бы меня оставили в покое. И все обернулось так, что годы, проведенные с ним до его смерти, оказались лучшими в моей жизни. Ты знал о его кончине?

– Да, – ответил Джек.

Два или три года назад он прочитал в газете о том, что Катцер умер прямо на ходу, поднимаясь по лестнице после обеда в свой кабинет. Чуткий, жестокий, интеллигентный, богатый, верный, не жалеющий себя. Хоронить его пришли тысячи людей, большинство из них были рады, что он умер. Счастливейшие годы жизни Карлотты…

– У разных людей разные периоды жизни оказываются лучшими, – продолжила Карлотта. – У одних это период между двадцатью и тридцатью годами. У других – между тридцатью и сорока. Кто-то никогда не обретает счастья. Мне было суждено испытать его после сорока.

– Тебе повезло, – сказал Джек.

– А как ты? Какой период был лучшим для тебя?

Лучший период. Джек мог бы ответить на этот вопрос. Отрезок времени, начавшийся с той минуты, когда он увидел «кадиллак» возле дома Карлотты. Утра в калифорнийском саду. Звонки от Делани – совсем иного, нежели сейчас, цельного, излучающего энергию. Война подвела черту. Но Джек не сказал Карлотте об этом. Та жизнь ушла в прошлое, которое не могло никого согреть.

– Я еще не пришел к окончательному заключению, – ответил он.

– Ты удивился, когда я сказала, что после твоего отъезда оказалась в глубочайшей депрессии?

– Немного.

– Какой ты меня считал?

– Ну, – произнес Делани, – наверное, я мог бы назвать тебя ненасытной.

Карлотта уткнулась в окно:

– Не слишком лестное мнение, да?

– Да, верно, – согласился Джек.

– Я не хотела терять тебя. – Карлотта повернулась к Джеку и серьезно посмотрела на него. – Адвокаты дали мне совет: если развод будет для тебя разорительным, ты, возможно, передумаешь.

– По вопросам любви, – заметил Джек, – очень мудро советоваться с адвокатами.

– Не издевайся надо мной, Джек, – попросила она. – Ты же сказал по телефону, что не держишь на меня зла.

– Я не говорил тебе, что я не держу зла на твоего адвоката. Если мне не изменяет память, поняв, что я не вернусь, ты не сообщила мне о своем намерении возвратить деньги…

– Я хотела наказать тебя. И к тому времени уже слишком далеко зашла. А еще меня беспокоило мое финансовое положение. Я никогда не откладывала деньги, а моя карьера клонилась к закату. Мужчина всегда способен позаботиться о себе.

– Я превосходно позаботился о себе. Иногда мне даже удавалось в течение одного года купить два костюма.

– Мне нужно было обеспечить себя, – произнесла Карлотта подавленным, жалобным тоном, который заставил Джека вспомнить ее посещение госпиталя. – Мои дела шли тогда так плохо, что, казалось, через пару лет я могу превратиться в шлюху. Ну, не ту, которую можно встретить на панели или в публичном доме, но все равно в шлюху. – Она улыбнулась. – Твои акции и облигации избавили меня от подобной участи. Это – величайшее достижение в истории Уолл-стрит, верно? Ты должен радоваться тому, что спас меня.

– Я радуюсь, – произнес Джек.

– Теперь я надежно обеспечена. Катцер об этом позаботился. Если с тобой что-нибудь случится, ты знаешь, где сможешь взять деньги в долг.

Джек рассмеялся.

– Можешь смеяться. – Карлотта пожала плечами. – Знаешь, Джек, ты не способен причинить мне боль. Я же сказала – сейчас пора моего счастья.

– Я слыву человеком, который желает счастья всем своим женам.

– Ты настроен враждебно, – заметила Карлотта. – Я надеялась, что все будет иначе. Что мы встретимся как друзья. Прошло столько лет…

Джек промолчал.

– Ты не любишь слово «друзья», – добавила она.

– Оно не вызывает у меня никаких эмоций.

– Этим ты меня не обидишь. Меня нельзя больше обидеть. Но пока ты не научишься относиться ко мне как к другу, ты не будешь счастлив.

– Ты выбрала подходящее место для проповеди христианской морали, – улыбнулся Джек. – Мы находимся перед собором Святого Петра.

– Что бы ты обо мне ни думал, я рада нашей встрече. Могу попросить у тебя прощения…

– А где буду просить прощения я? – произнес Джек.

– …за тот день в госпитале, – продолжила Карлотта, не обращая внимания на его слова. – Воспоминания о нем преследовали меня. Никогда в жизни я не вела себя так отвратительно. Я приехала туда утешить тебя, сказать, что после твоего возвращения наша жизнь будет иной, что я люблю тебя. Но меня охватило такое чувство вины, что я не смогла произнести ни одну из заготовленных фраз. Позволила себе быть глупой, эгоистичной дрянью. Знала, что делаю, но не могла пересилить себя и остановиться. Я проплакала всю дорогу, сидя в вагоне.

– Эта поездка была недолгой, – сухо заметил Джек; слова Карлотты не тронули его.

Автомобиль остановился, и они вышли из него; Джек попросил Гвидо подождать их, сказав, что они вернутся скоро.

– И на сем камне Я создам Церковь Мою, – сказал Джек.

Они пересекли площадь, окруженную колоннами, и направились мимо собора в сторону капеллы.

– Здесь сказано, – произнес Джек, касаясь Бедекера, – что лучшее время для осмотра капеллы – это утро. – Он недовольно поглядел на серое небо. – Наверно, имеется в виду июньское утро. Мы везде появляемся не вовремя, правда?

Джек бывал здесь уже дважды, но оба раза большое скопление перешептывающихся шаркающих туристов ухудшало восприятие живописи. Сейчас в капелле находилось всего несколько посетителей – два человека в черных одеждах молча сидели на скамейке у стены и двое студентов неторопливо переходили с места на место. Зал поразил Джека. Никогда еще произведения искусства не оказывали на него столь сильного воздействия. Он словно смотрел в глубокий кратер вулкана, коварное спокойствие которого таило в себе грозную опасность.

Эффект был вовсе не религиозным. Скорее антирелигиозным, подумал Джек. Глядя на потолок капеллы, Джек мог верить в Микеланджело, но не в Бога.

На потолке была изображена плоть. Человек есть плоть, Бог есть плоть, человек создан человеком. Бог создан человеком, все религии равны, все пророки и предсказатели в одинаковой степени правы и не правы, выбирай сам, кому из них внимать. На свитке дельфийской сивиллы можно разглядеть то же послание, что содержится в книге пророка Захарии – «Я угадываю».

А на стене за алтарем, под фигурой Христа, пожилые атлеты корчились в ожидании Страшного Суда; они казались воплощением той же самой мысли. Спасенные души, находящиеся по правую руку от Христа, не отличались благочестием и святостью от тех проклятых, что располагались по левую руку от Христа. Спасение зависело от произвола служащей кинотеатра, которая рассаживала зрителей в зале, руководствуясь своей прихотью.

Эта фреска напомнила ему другую, написанную не то Тьеполо, не то Тицианом и увиденную им в Милане. Она называлась, если он не ошибался, Fortuna, Случай, Удача, Рок; на ней была изображена прекрасная женщина с обнаженной левой грудью. Из соска струилось молоко, которое пили счастливые, улыбающиеся баловни судьбы. Чудесный, удивительный, своенравный источник пищи. Но справа от прекрасной женщины находились мученики, которых она била хлыстом, зажатым в правой руке. Неудачники, появившиеся не вовремя или купившие билет не на то место. Им достались иссохшая правая грудь и хлыст. Произвол судьбы. Построй на этом свою церковь. Назови ее Первым, Последним и Единственным Судом. Брось на ее алтарь свои жертвоприношения.

Глядя на творение Микеланджело, Джек вспомнил фотографии, которые он видел после войны. Там были изображены тысячи обнаженных женщин, шагавших мимо врачей-эсэсовцев в немецких концентрационных лагерях. Доктора быстро осматривали каждую женщину и за десять секунд решали, может ли она быть использована в качестве рабочей силы или в каких-то иных целях. Женщины, успешно прошедшие осмотр, обретали право прожить еще один день. Остальных отправляли в газовую камеру. Возможно, подумал Джек, глядя на призрачный клубок тел за алтарем, Господь – это эсэсовский врач, Микеланджело обладал даром провидения.

Он вспомнил Деспьера, родившегося и принявшего католическую веру в Байонне; этим утром его по католическому обряду похоронили в Африке. Мысль о том, что Деспьер, или его душа, станет объектом случайностей, неразумной селекции, показалась Джеку непереносимой.

– С меня достаточно, – произнес Джек. – Я подожду тебя на улице.

Карлотта молча стояла рядом с ним, разглядывая потолок сквозь очки. Ее лицо было серьезным, удивленным.

– С меня тоже. Я иду с тобой.

Карлотта сняла очки, убрала их в сумочку и вместе с Джеком молча направилась по гладкому полу к выходу.

Небо было по-прежнему затянуто тучами, серая площадь навевала меланхолию. Они остановились перед фонтаном и посмотрели на огромный собор Святого Петра.

– У меня появилось любопытное ощущение, – сказала Карлотта. – Мне кажется, Микеланджело на самом деле не верил в Бога.

Джек пристально посмотрел на нее. «Неужели в капелле я, сам того не заметив, произнес вслух свои мысли?» – подумал он.

– Что случилось? – спросила Карлотта. – Почему ты так на меня смотришь?

– Потому что минуту назад я думал о том же.

– После нескольких лет совместной жизни, – заметила Карлотта, – супругам одновременно приходят в голову одинаковые мысли. Это и есть настоящая близость.

– Мы не женаты.

– Извини, я забыла.

Они оба, смутившись, стали разглядывать собор.

– Какая часть людей, строивших его, – спросила Карлотта, – по-твоему, действительно верила в Бога?

– Вероятно, большинство. Век веры…

– Не знаю. Результат их труда не дает ответа на этот вопрос. Взять, к примеру, сцены из Библии. Боттичелли написал Моисея, преклонившего колени перед горящим терновым кустом. Но он же создал Венеру, встающую из пены. Во что он верил? В чудо несгорающего терновника или в чудо рождения Венеры из волн? Почему то, а не иное? Во что веришь ты?

– Когда мы были женаты, во что, по-твоему, я верил?

– Я полагала, что ты веришь в существование некоего Бога.

– Возможно, я и сейчас верю в него, – задумчиво произнес Джек. – Бог существует. Да, я в это верю. Но, по-моему, мы его не интересуем. Во всяком случае, так, как это понимается любой из религий. Ему нет дела до того, что мы убиваем себе подобных, не чтим отца и мать, соблазняем жену соседа. Я не ощущаю, что я для него что-то значу. Если Бог существует, то он, вероятно, ученый, а этот мир – одна из его лабораторий, где он занимается вивисекцией и наблюдает за результатами химических экспериментов. Нас заживо режут на части, отравляют, мы умираем миллионами, словно подопытные обезьяны.

Джек говорил, яростно выплескивая из души боль, вызванную бессмысленной гибелью Деспьера.

– Обезьянка, используемая для контроля и умирающая, грешна перед Богом не более, чем та, которой предварительно сделали спасительную инъекцию и которая отделается легким двухдневным недомоганием. Вероятно, мы все – обезьянки Господа. Мы страдаем и гибнем, удовлетворяя его научный интерес. Чувство вины, которое мы испытываем, нарушая то, что мы считаем его заповедями, – всего лишь забавный вирус, который он сумел выделить и подчинить себе. А вера, возможно, – просто побочный эффект, вызванный вирусом вины, вроде аллергии на антибиотики.

Карлотта нахмурилась:

– Мне не нравятся твои рассуждения. Они слишком мрачные.

– Вовсе не столь мрачные, как сама христианская религия, – заметил Джек. – Ты же не против вивисекции, да?

– Не знаю.

– Конечно, не против. Если один ребенок будет спасен ценой гибели миллиона обезьян, это будет честная сделка, правда?

– Наверно, да, – неохотно признала Карлотта.

– Неужели тебе приятнее верить в то, что нас обрекают на вечную муку за те качества, которые не зависят от нас и являются неотъемлемой частью человеческой природы, как зрение и слух? Так хотя бы можно надеяться, что за всем этим стоит некая цель, что наши страдания приносят какую-то пользу в масштабах мироздания. До недавнего времени мы могли думать, что научные изыскания преследуют разумные, конструктивные цели. Теперь, после создания водородной бомбы и бактериологического оружия, эта уверенность поколеблена. Сейчас ученые вышли из доверия. Принимая во внимание вред, нанесенный ими человечеству, большую их часть следует изолировать как социально опасных безумцев. Но мы еще можем надеяться на то, что Бог – это ученый до сорокового года, чья рука способна совершить зло лишь непреднамеренно. Однако между Господом и людьми существует такое же различие, как между экспериментатором и обезьянкой, вскрытой на операционном столе.

– От таких разговоров мне становится не по себе. – Карлотта поежилась. – Вернемся к автомобилю.

Джек взял ее под руку, и они направились к «фиату».

– Ты всегда так считал? – спросила Карлотта. – Даже когда мы познакомились?

– Нет. Эти мысли пришли мне в голову на этой неделе. Когда я приехал в Рим. Я вступил в новый этап моей жизни. За последние две недели со мной произошли странные вещи.

– На твоем месте я бы держалась подальше от этого города.

– Возможно, так я и поступлю.

Прежде чем они сели в автомобиль, возле которого, открыв дверцу, стоял вежливый, предупредительный Гвидо, Карлотта повернулась и бросила последний взгляд на собор Святого Петра.

– В мире, – сказала она, – стоит столько храмов, и все ради лжи, фантазии… Какое расточительство!

Джек покачал головой.

– Это не расточительство, – возразил он.

– Но ты только что сказал…

– Я помню, что я сказал. И все же это не расточительство. Эта церковь… – он указал на громадный собор, – уже одни творения Микеланджело оправдывают ее существование. Но это, конечно, еще далеко не все. Кроме статуй, надгробий, витражей, картин, существуют вещи нематериальные – покой, который обретают верующие.

– Верующие, – тихо повторила Карлотта. – Обманутые люди.

– Нет, не обманутые. Облагороженные. Я им завидую. Безумно завидую всем истинно верующим.

– Тогда почему ты сам не стал верующим? Неужели тебе не хочется обрести душевное равновесие?

– Почему не стал верующим? – повторил Джек. – Тебе говорят – веруй. Это все равно что сказать – будь красив. Я бы хотел быть красивым…

Они постояли еще немного, глядя на вымощенную камнем площадь. Дул холодный, колючий ветер; монашки, укутанные до пят в черные одежды, казалось, плыли по мостовой к ступеням церкви.

– Скоро пойдет дождь, – заметил Джек. – Я жалею, что мы сюда приехали. Неподходящее утро. Вернемся в город.

В отель они возвращались, почти не разговаривая. Карлотта сидела в углу с задумчивым, серьезным лицом и не глядела на Джека.

– Ты знаешь, почему я никогда прежде не говорила с тобой о религии? – спросила она. – Потому что в моем сознании религия связана со смертью. Мысли о смерти для меня невыносимы. Ты часто думаешь о смерти?

– Во время войны я часто думал о ней, – признался Джек. – И в последнее время, оказавшись в Риме, тоже.

Карлотта сняла перчатки. Посмотрела на свои руки. Медленно погладила пальцами кисть.

– Эта плоть, – тихо вымолвила она, и Джек понял, что хотела сказать Карлотта своим жестом и почему она произнесла эти слова.

Она протянула левую руку и сжала пальцы Джека.

– Джек, ты поужинаешь со мной? Сегодня я не хочу быть одна.

– Я не думаю, что это блестящая идея, – как можно мягче произнес Джек.

Он мог сослаться на занятость, но он хотел дать понять Карлотте, что отказывает ей преднамеренно.

Она отпустила его руку.

– Извини. – Карлотта натянула перчатки, тщательно разгладив складки.

Сколько раз, подумал Джек, я наблюдал за этим нехитрым, будничным, исполненным тщеславия и кокетства женским спектаклем? Сколько поездок, дальних и ближних, радостных и неудачных, начиналось с этого сухого звука, напоминающего шелест листьев?

– Джек… – начала она и замолчала.

– Да?

– Хочешь знать, почему я приехала в Рим?

– Если ты скажешь, что захотела увидеть меня, я тебе не поверю.

– Нет, я не собиралась говорить это. Я тебе уже сказала, что приехала к Морису Делани. – Она раздраженно передернула плечами. – Меня к нему не пустили. Знаешь, почему я приехала к нему? – Она выдержала секундную паузу, но Джек молчал. – Я приехала увидеть его, потому что из всех мужчин, с которыми я была близка, ни один не подарил мне столько удовольствия. И я подумала, что теперь, когда его жизнь в опасности, ему будет приятно узнать об этом.

– Несомненно, – сухо произнес Джек.

– Ты знаешь, какое значение имела для меня любовь… или секс, если ты предпочитаешь это слово.

– Да?

– Да. Я поняла, что эта сторона жизни для меня самая важная. Поэтому, если мужчина дает…

– Оставим эту тему, – сказал Джек.

– Ты не сердишься на меня за то, что я сказала тебе об этом?

– Нет, – ответил Джек.

Это было почти правдой.

– Сейчас мне кажется, я могу говорить с тобой обо всем.

– Наш развод, – насмешливо заметил Джек, не желая продолжать этот разговор, – принес определенную пользу.

– Люби меня, Джек, – прошептала она. Голос Карлотты был тихим, жалобным. – Пожалуйста, люби меня.

Джек молчал.

– Мы еще увидимся, правда? До моего отъезда?

– Конечно, – неискренне ответил он.