Текст книги "Опасные тропы"

Глава двадцать седьмая

Ночью в горах основательно посвежело, и к утру от туч ничего не осталось. Холод струился на скалы с близкого неласкового неба. Понуро шумела под резкими порывами ветра пожухлая, покрытая ранней изморозью трава в долине.

На третью заставу Русаков добирался верхом, на привыкшей к здешней крутизне лошади. Переодетый в форму лейтенанта с зеленой фуражкой на голове, он выглядел заправским пограничником. Кому же бросится в глаза появление его на заставе?

Тропа круто повернула налево, и перед Русаковым открылась большая долина, по-местному – «дере», уходящая на несколько километров в сторону границы. У самого поворота к долине шумел ручеек, совсем неглубокий, светлые струи его деловито переворачивали камешки, которыми было забито русло. А чуть-чуть подальше пришлось переезжать второй ручей, пошире и поглубже, с удивительно синей, невыносимо холодной водой. Ручей протекал неподалеку от заставы, и Русаков увидел полдюжины солдат без рубашек, с полотенцами склонившихся над водой, – они совершали свой утренний туалет. О ручьях этих Русакову рассказывали в комендатуре – в них водилось много форели и названия их, ничего не говорящие ему и непривычные, звенели так же, как их упругие струи.

Начальник заставы поджидал Русакова: еще ночью комендант предупредил его об этом визите. Молодой, румяный, весь как бы налитый энергией и жизнью, этот русский парень произвел на майора самое прекрасное впечатление. А через несколько минут появился и заместитель начальника, смуглый, худощавый, стройный, с походкой горца, лейтенант Арсен Ерицян. Офицеры удалились в канцелярию– так скромно на заставах называют комнату, которая в гражданских учреждениях именовалась бы не иначе как кабинетом начальника.

Естественно, рассказывать о затеянной иностранной разведкой операции не имело смысла, Русаков ограничился тем, что поведал Щелкову и Ерицяну о находящемся на их участке границы лазутчике, называющем себя Энвером Газиевым. Сюда турок прибыл или для того, чтобы организовать переход ее вместе с Крысюком, или удрать самому. Поскольку Русаков не знал о новом приказе, который Энвар недавно получил лично от Смита, он, естественно, должен был исходить из того, что слышал собственными ушами, – из беседы Ахмеда с Крысюком в заброшенной башне неподалеку от Черноморска. По той версии выходило, что Ахмед обязан переправить Крысюка в Карс, – и только. Однако позднее и у Соколова, и у Русакова появились в этой версии сомнения, вызванные не совсем понятной экскурсией Ахмеда в Кара-су и тем обстоятельством, что Крысюк и он разделились. На первый взгляд в этом как будто ничего загадочного не было: просто Оглу принялся за подготовку задуманной им операции с переправкой Крысюка, только и всего. Но так могло казаться лишь на первый взгляд. В самом деле, если сам Ахмед смог появиться в здешних краях в качестве племянника чабана Исмаила Газиева, кочующего с колхозной отарой возле линии границы, то кто же даст разрешение на приезд сюда Крысюку? Никто не даст: ни колхоз, ни пограничные власти. И Оглу, и Крысюк хорошо понимают это. Так в чем же дело, с какой же целью разыгрывается спектакль с племянником? Факты говорили о том, что Крысюк в данном случае ни при чем. Следовательно, удрать за кордон попытается один Ахмед, а значит, пленка уже у него, без нее спешить в Карс ему незачем. В связи с этим возникал важнейший вопрос, ответ на который следовало получить срочно, – каким образом Ахмед хочет осуществить свою затею? Облачиться в шкуру барана, приблизиться на четвереньках к самой линии границы, за контрольно-следовую полосу, затаиться среди камней и при первой возможности сбежать? Такие случаи бывали на советской границе. Тут уж, конечно, дело пограничников – смотреть в оба. Но кто мог дать гарантию, что разведчик Патрика Смита не придумал чего-нибудь другого? Такого, что дало бы ему преимущества перед пограничниками. Накануне отъезда сюда майор имел обстоятельный разговор с полковником Соколовым, – один за другим они перебрали ряд вариантов, пока остановились на том, который представлялся им наиболее вероятным. Оглу и его партнеры там, за границей, и прежде всего Бидл, очевидно, задумали всю операцию в расчете перехитрить пограничников. Первостепенной задачей Русакова было выяснить, ведет ли Оглу наблюдение за нашей границей, расположением пограничных нарядов, пытается ли он визуально изучать как саму границу, так и охрану ее. Ерицян сообщил, что племянник Исмаила Газиева ни на заставе, ни вблизи контрольно-следовой полосы, тянувшейся вдоль границы, ни разу не появлялся. Наряды, несущие службу в нашем тылу, видели его неоднократно с книгой в руках возле кошары или на прогулке где-нибудь километрах в пяти от границы. Русаков отлично понимал, что бездеятельность врага – лишь кажущаяся, имеющая целью усыпить бдительность пограничников; можно было не сомневаться, что ни одного часа зря он здесь не пробудет, риск слишком велик. В любой момент он может поставить его, Русакова, перед свершившимся фактом – выкинет какой-нибудь заранее подготовленный трюк и удерет, – об этом было просто тяжело подумать! Вариант, на котором остановились Соколов с Русаковым, с каждой минутой представлялся все более реальным, а если это так, то без Русакова хитрость врагов, чего доброго, могла бы и увенчаться успехом. Русаков поделился с обоими офицерами своими соображениями. Вместе они разработали план действий и еще раз пересмотрели маршруты пограничных нарядов. Вставал законный вопрос: какова роль Исмаила Газиева, прикочевавшего сюда с колхозной отарой из соседнего Азербайджана? Щелков и Ерицян знали старого чабана в течение нескольких лет, знали как неутомимого труженика, честного человека. Исмаил помнил времена царизма и феодального бесправия и искренне был предан советскому строю, власти трудящихся, ни в чем предосудительном никогда замечен не был. Так какова же роль его лично во всей этой истории, сознательно он помогает врагу или служит прикрытием ему, не отдавая себе в этом отчета? И Щелков, и Ерицян в один голос утверждали, что, скорее всего, старый Исмаил – жертва, и Русаков был склонен с ними согласиться. У него зрела смелая мысль.

Настала для Русакова страдная пора – надлежало самым тщательным образом изучить участок заставы, территорию, на которой решил действовать враг. Прав оказался полковник Соколов, послав сюда именно Русакова: майор был молод, силен физически, закален спортом, и для него это поручение по плечу. После обеда он в сопровождении лейтенанта Ерицяна отправился на границу.

Подъем всё нарастал, сочная трава осталась ниже, ее сменили альпийские луга с буйным разноцветьем, за ними – россыпи каменных, будто вытесанных природой, плит с острыми гранями: они устилали подступы к гребню гор, до которого было теперь несколько десятков метров. Ноги скользили, идти становилось все труднее, да и воздух с каждым шагом делался все более разреженным. А они шли и шли к верху, к самой линии границы, и наконец поднялись к пограничному столбу. Он стоял тут врытый в землю, полосатый, отделял нашу Родину от сопредельной страны, от Турции, и в обе стороны от него на расстоянии каких-нибудь ста метров виднелись другие пограничные столбы, точь-в-точь такие же. Пограничный холм, покрытый камнями, цветами и луговой травой, некруто опускался в небольшую и узкую долину, за которой поднимались другие такие же горы-близнецы, и были те земли не наши, а чужие. Вот они – рядом! Нет тут меж пограничных столбов ни рва, ни стены, но уже сделать хотя бы один шаг за этот полосатый столб – значит оказаться за границей, на иностранной территории. Русаков внимательно смотрел вперед: так вот как она выглядит отсюда – Турция! Не было поблизости видно ни селений, ни строений, ни одной живой души.

А холмы на западе чем дальше, тем громоздились все выше, один над другим, и в далеких просветах между ними над чужими долинами и ущельями показались тяжелые фиолетовые наплывы облаков. Быстро вечерело. Усилился ветер. Вдоль незримой линии границы Русаков и Ерицян спустились в распадину и стали взбираться на следующий горный хребет, еще более высокий и дикий. Русакову казалось, что на это у них ушло немного времени, но когда он с половины склона обернулся и взглянул на вершину, на которой они с лейтенантом недавно стояли у полосатого столба, его глазам предстало непривычное зрелище: передние рваные края туч уже надвинулись на самую кромку противоположной горной гряды. А на том месте, где они недавно стояли, распласталось темное облако, пронзенное снизу кроваво-красными лучами заходящего, невидимого отсюда солнца. Стало мрачно, зловещие блики пали на долину до самой заставы. Русаков поспешил за Ерицяном, уже взошедшим на гребень.

Если с западной стороны долины виднелись пологие, округлых форм, покатые холмы и долины, то теперь взору Русакова предстали высокие, абсолютно голые, лишенные растительности горы, острыми пиками поднимающиеся кверху, разделенные узкими, глубокими ущельями. Майор подошел к краю обрыва и посмотрел вниз – он стоял у пропасти. Ерицян подтвердил: глубина – полкилометра. На противоположной стороне, наискосок от Русакова, виднелось нечто, напоминавшее естественную квадратную террасу. Как пояснил лейтенант, место это называлось Могилой Магомета, а там, немного правее, – Орлиные скалы.

Майор даже вздрогнул, услышав это название, хотя здесь оно представлялось оправданным, – орлы в этом краю не такая редкость, как в окрестностях Черноморска. Непроходимое место! Но Русаков давно уже знал, что на границе такие непроходимые на первый взгляд места считаются наиболее уязвимыми, во всяком случае, начальник любой заставы отлично понимает, что враг именно здесь меньше всего рассчитывает на встречу с солдатами в зеленых фуражках.

Контрольно-следовая полоса круто поднималась из долины и как бы падала в пропасть-ущелье. Вдоль КСП шла дозорная тропа, она круто взбиралась из долины, откуда только что пришел майор Русаков, и по почти отвесной стене спускалась вниз, на дно пропасти, пересекала неширокую речку, исчезала на склоне противоположного горного хребта. Вдоль тропы не росло ни деревца, ни кустика. Какой же это поистине адский труд идти по такой тропе дозором! Точно угадав мысли Русакова, лейтенант Ерицян сказал:

– Через каждые два часа пограничные наряды идут этой вот тропой, спускаются в ущелье и после встречи там с пограничниками соседней заставы тем же путем возвращаются обратно, для того, чтобы через сто двадцать минут повторить этот свой поход…

Он мог бы сказать еще: так и в ночную темень, и в дождливую слякоть, и в мороз, и при сбивающем с ног вихре. И чем хуже погода, тем выше должна быть бдительность наших пограничников: именно тогда чаще всего следует ожидать встречи с врагами на границе. Тяжела и опасна служба пограничника!

Велики просторы нашей Родины, и вокруг всей ее необъятной территории проходит гигантское кольцо пограничной охраны. Знаешь ли ты, читатель, что это такое? Вот в эту самую минуту, как и во всякую другую, впрочем, на пространстве от Балтийского моря до Камчатки, от Белого моря до границ с Ираном и Турцией и от Карпат до вер-шин Тянь-Шаня, не смыкая глаз, несут службу солдаты и офицеры пограничники; и в эту самую минуту пограничники лежат где-нибудь меж камней или, замаскировавшись в кустарнике и, не обращая внимания на холод, пронизывающий тело, прослушивают и просматривают местность, готовые в любую секунду грудью встретить проникшего на нашу священную землю вооруженного врага, старательно обученного убивать.

А КСП, знаешь ли ты, что это такое? Контрольно-следовая полоса шириной в несколько метров, со старательно взрыхленной и обработанной землей, так чтобы на ней обязательно остался след врага, к каким бы ухищрениям он ни прибегал при переходе границы. Модницы не ухаживают так тщательно за своим маникюром, как пограничники за поверхностью КСП. КСП – это прежде всего земляная лента. Но как быть там, где нет земли? Земли нет, а контрольно-следовая полоса должна быть! На участке третьей заставы сплошной камень, с землей тут плохо. Однако Русаков видел, и даже не одну, а целых две широких контрольно-следовых полосы, одну у самой линии границы, другую на расстоянии километра от нее, ближе к заставе. Он знал, что это прежде всего тяжкий солдатский труд: на не имеющие ни начала, ни конца КСП земля привозится издалека, из тыла, на лошадях, и уж только после этого она становится в строй по охране границы. Ее постоянно смывают и уносят дожди, сдувают ветры и вихри, обнажая природный камень, давая возможность шпионам и диверсантам с меньшим риском пробраться в нашу страну. А солдаты снова и снова доставляют на заставу землю для КСП, через горы и кручи, бездорожьем, через разбушевавшиеся реки и перевалы. А теперь представь себе, читатель: такие вот контрольно-следовые полосы тянутся по всему колоссальному пограничному кольцу Советского Союза.

Глава двадцать восьмая

Сопровождаемый лейтенантом Ерицяном майор Русаков в последующие два-три дня исходил и излазил окрестности вдоль и поперек. Спускался в глубочайшие ущелья, поднимался на покрытые ранним снегом пики. Теперь он мог анализировать действия врага с пониманием обстановки. Но ни его личная разведка, ни наблюдения пограничных нарядов особых результатов не дали – Ахмед продолжал вести себя пассивно и границей как будто вовсе и не интересовался. Однако этого никак не могло быть, тут крылась какая-то очередная загадка, разгадать которую майор Русаков был обязан, и как можно скорее. Долго так продолжаться не могло, лазутчик обязательно выбросит какой-нибудь номер, и тогда будет поздно. Русаков снова и снова продумывал сложившееся положение, возможные ходы врага, и наконец принял решение. Щелков и Ерицян, с которыми он счел полезным для дела посоветоваться, поддержали его план.

События начали развиваться уже на следующий день. К полудню конная группа добралась до Ячменного озера. Никогда не видело оно ни рыбацких сетей, ни лодок, рыба плескалась на приволье, лишь гагары да зобастые прожорливые пеликаны спокойно плавали по его синей глади.

– Вот он, – показал один из пограничников.

Русаков поднес к глазам бинокль – сомнений не было, в окуляре был виден сидевший на камешке старый знакомый по Черноморску Энвер Газиев; он читал, а скорее всего, делал вид, что читает книгу, мелкие волны лизали берег у самых его ног.

Напоив лошадей, пограничники скрылись в горах. Оставив наряд вести наблюдение за лазутчиком, майор поскакал на заставу. Старший лейтенант Щелков с нетерпением ожидал его.

Надо было посылать за Исмаилом, его племянник находился сейчас от кочевки далеко и не мог заметить посещение стариком погранзаставы. И все же Русаков колебался: правильно ли он собирается поступить, не сорвет ли этим важную операцию? Но Щелков советовал немедля пригласить колхозного чабана для беседы: он был в нем уверен.

Однако вызывать колхозника не пришлось: пока они собирались послать за ним, он пришел сам.

Исмаил был стар, но движения его оставались по-молодому порывистыми, а взгляд открытым и чистым. Он вошел с достоинством. Русаков приветствовал его, пригласил сесть. Щелков сказал:

– Наш друг, – он кивнул в сторону старика-чабана, – оставил свою отару под присмотром собак и пришел к нам. У него есть срочное дело.

– Мы слушаем вас.

Газиев немного помолчал, степенно погладил длинную бороду, сказал требовательно:

– Я хочу, чтобы вы, начальники, верили каждому моему слову. – Он повернул лицо к Щелкову. – Уже много лет прихожу я в ваши места с отарой, разве поступил я когда-нибудь плохо?

– Нет, – согласился начальник заставы, – вы ни разу не поступили плохо, отец, никогда не нарушили порядка на границе.

Майор Русаков твердо сказал:

– Мы верим каждому вашему слову, отец, – он чувствовал, что старому колхознику можно доверять.

Старик поклонился.

– Я шел к вам, начальники, – продолжал он. – Я много думал… Надо спешить, а то плохо будет, так я считаю.

– О чем говорите вы? – спросил майор, хотя начал догадываться, что привело Исмаила Газиева на заставу.

Чабан продолжал:

– Много дум прошло через мою старую голову за последние дни, и наконец я вспомнил поговорку: «Тот, кто хочет украсть минарет, найдет и чехол на него». Не чехол ли он ищет, подумал я, и мне стало стыдно, и я пришел к вам… Недоброе задумал он…

– О ком вы говорите, отец? – спросил Русаков.

– О человеке, который называет себя сыном моей сестры.

– Что-нибудь случилось?

– Н-не знаю… Иногда мне кажется, что страшное от меня на расстоянии одного дыхания… Случилось ли что-нибудь, ты спрашиваешь? Да, что-то случается каждый день… Но я не хочу быть бестолковым стариком. Слушайте – ко мне приехал гость…

– Ваш племянник?

Исмаил отрицательно покачал головой.

– Н-нет… Он все лжет, это чужой человек. Он привез бумажки, в которых сказано: там, где он работает, одна половина года – день, другая – ночь. В бумажках написано: инженер Энвер Газиев болен, у него плохие легкие и ему нужен горный воздух. Он привез мне дорогие подарки и долго умолял не сердиться на сестру, говорил, что она скоро приедет ко мне… Он привез мне письмо от нее. Он все лгал, – старик поднял глаза и в упор посмотрел Русакову в лицо. – И его гнусная ложь сказала мне много о судьбе моей несчастной сестры… Этот чужой человек рассчитывал на то, что старый чабан из Кара-су ничего не знает о том, что случилось в Крыму…

– Что же там случилось? – мысли старика были сбивчивы, и Русакову хотелось помочь ему найти нужную для беседы нить. – Кто же человек, приехавший под видом вашего племянника?

Из беседы с Исмаилом Русаков выяснил следующее.

У старика была сестра, значительно моложе его, по имени Зульфия. В начале тридцатых годов она вышла замуж за человека, которого в семье Газиевых называли не иначе как «чужим», скверным, и компанию он водил с такими же прощелыгами, как сам. Был тот человек родом из Крыма, туда же увез он и Зульфию. Там родился у них мальчик Энвер. В сорок первом году в Крым ворвались гитлеровцы, а из Малой Азии в помощь им приехали турецкие офицеры, пантюркисты и принялись сколачивать из разного отребья карательные отряды для борьбы с советскими партизанами, для зверских расправ над проживавшими в Крыму русскими, украинцами… На службу к гитлеровцам пошел и зять Газиевых, он «работал» в гестапо и пролил немало крови наших людей. Когда гитлеровцам пришлось удирать из Крыма, он бежал вместе с ними. Видимо, он подался в Стамбул. Жену прихватил с собой, но с сыном обстояло иначе, – дело в том, что к началу войны маленький Энвер находился у родственников в Днепропетровске, откуда был эвакуирован в далекий Томск. Там он остался и после войны. О судьбе родителей его своевременно осведомили. Учился Энвер в Томске, потом в Ленинграде стал инженером. Работал где-то на Крайнем Севере. В Кара-су от него пришло одно-единственное письмо, лет пять тому назад.

На вопрос майора Русакова, почему же Исмаил усомнился в подлинности своего племянника, старик ответил: его гость исходит из предположения, что в далеком от Крыма азербайджанском селении Кара-су ничего не знают о том, что случилось с семьей Зульфии; если его послушать, никаких происшествий в годы войны у нее и не было, просто отец с матерью в конце концов не сошлись характерами и развелись, отец теперь проживает где-то в Узбекистане, а мать – с ним на Севере. Исмаил знал, что это ложь. Гость даже привез ему письмо от матери, от Зульфии, и дорогие подарки, но Исмаил отлично понимает, что и то и другое к его несчастной сестре не имеет никакого отношения. Затем. В бумагах написано, что Энвер очень болен, однако Исмаил не обнаружил у своего гостя никаких признаков слабости, наоборот, тот произвел на него впечатление человека абсолютно здорового, сильного, закаленного спортом. Так появились сомнения, и старый чабан начал следить за Энвером – тот осторожно выспрашивал, где Исмаил повстречал пограничные наряды, дозоры, но интересовался этим как бы между прочим. Исмаил пожаловался, что по приезде племянника не имеет покоя ни днем ни ночью.

Русаков спросил:

– А ночью почему?

– Не спится парню. Тихо так встает и уходит с кочевки.

– Куда уходит?

– Н-не знаю… Раз только заметил, шел к озеру.

– В тыл, значит?

– Да… Спрашивал я у него: куда, говорю, по ночам шатаешься? Лечение, отвечает, того требует. Врет все. Так не лечатся. Теперь уходит по ночам, только когда думает, что я сплю.

– Вы раньше когда-нибудь видели Энвера?

– Нет, не довелось. Да… А теперь, вижу, насторожился он, мне верить перестает, боится меня.

– Может быть, это вам кажется?.. – Русаков старался говорить так, чтобы старик не обиделся.

Исмаил хмуро усмехнулся:

– Нет, товарищ начальник, не кажется мне, а так оно и есть. Мне, старику, тоже иногда бывает нужда ночью из кочевки выйти, да и отару от волков беречь надо… Вчера только я на порог, он как закричит: «Ты зачем? Ты куда?» «А ты, – спрашиваю, – чего тут, на холоде, торчишь?» А он отвечает: «Себеп вар», по-русски – «есть причина». Себеп вар! Понимаешь!

Русаков не понимал.

– Что ж в этих словах странного? – спросил он, недоумевая.

Исмаил сказал с укоризной:

– Язык наш, азербайджанский, тебе изучать надо, товарищ начальник.

– Это, конечно, правильно, – согласился майор, – но вы все-таки объясните, в чем дело-то?

Старик пояснил:

– Азербайджанец не скажет «себеп», азербайджанец скажет «сабап». Слово «есть» по-нашему будет «бар», а не «вар». Азербайджанец не скажет «мерхаба», по-русски «здравствуйте», азербайджанец скажет «мархаба», скажет не «бен», по-русски «я», скажет «мен». А Энвер нет-нет да и спутает, когда забудется. Но я делаю вид, что не обратил на это внимания.

Старший лейтенант Шелков заметил:

– Он же долго жил и работал на Севере, среди русских… может и забыл родной-то язык, так бывает.

Старый чабан строго посмотрел на него.

– А я так думаю, свой родной язык он не путает.

– Где же говорят на таком языке? – спросил Русаков.

Исмаил протянул руку в сторону границы:

– Там, по ту сторону вот этих гор… Это же турецкий язык! Откуда же моему племяннику Энверу знать турецкий? В Томске или Ленинграде он к нему до такой степени привыкнуть не смог бы!

Майор поинтересовался, не заметил ли Исмаил Газиев, имеется у его гостя оружие при себе или нет. Оказалось, Исмаил успел подумать об этом и теперь определенно утверждал, что никакого оружия у его лжеплемянника нет.

Расстались офицеры со старым колхозным чабаном сердечно, сказав, что постараются выяснить личность его гостя. И Русаков, и Щелков, конечно, полностью доверяли колхознику Газиеву, но им хотелось быть уверенными, что притаившийся возле него враг при всей его хитрости не сможет выведать у старика, знают ли пограничники, кто он, иными словами, «засыпался» он или нет, – Исмаил этого сам толком не знал.

После беседы с Исмаилом Русакову стало понятно, почему иностранная разведка подготовила для своего агента вариант с превращением его в азербайджанца Энвера Газиева: очевидно, бывший гестаповец, зять старого чабана, пошел в услужение иностранной разведке, и там воспользовались его прошлым. Отщепенец вряд ли подумал при этом, что своим поведением он, возможно, обрекает сына на смерть. Судьбу Энвера Газиева следовало выяснить немедленно, и Русаков принял к этому срочные меры.

Два обстоятельства обратили на себя внимание Русакова: утверждение чабана, что у «Энвера» нет при себе оружия, и отсутствие у него острого интереса к границе. Естественно, майор Русаков ни одной минуты не сомневался, что такой человек, как Оглу, без оружия обойтись не может. Стало быть, еще до встречи со своим «дядей» он оружие припрятал где-нибудь поблизости, в этом можно было не сомневаться. Какое это оружие, и только ли оно укрыто им в тайнике? Выяснить это – первостепенная задача. Можно было бы проследить за очередной ночной прогулкой лазутчика, но не было времени ждать, следовало действовать, не теряя ни минуты. Подчеркнуто не проявляя интереса к границе, опытный враг стремился усыпить бдительность пограничников третьей заставы, но Русаков разгадал его хитрость. Для того, чтобы убедиться в справедливости вывода, к которому он пришел, надо было срочно найти тайник, и пришлось в ту же ночь прибегнуть к помощи служебно-розыскной собаки. После долгих и упорных поисков пограничникам удалось обнаружить его в расщелине скалы под большим камнем. Очень осторожно тайник вскрыли: в рюкзаке – рация, рядом, в свертке – пистолет системы «Вальтер», немецкий парабеллум, и тут же, в чехле, автомат бесшумного боя американского производства. Тайник привели в прежнее состояние и ушли. Русаков тотчас связался с полковником Соколовым. Замысел врага становился все яснее, но мучал вопрос о пленке: у Крысюка она или у Ахмеда Оглу? Полковник Соколов высказал предположение, что где-нибудь есть второй тайник, устроенный Оглу так, чтобы всегда быть у него под рукой. Если версия относительно намерения врага, к которой они пришли, верна, то такой тайник обязательно должен быть. И верно – на следующую ночь второй тайник был найден, а его содержимое не оставляло никаких сомнений в намерениях Оглу. Полковник Соколов снова предупредил Русакова: до самого последнего момента иностранный лазутчик ни в коем случае не должен был обнаружить, что попал в капкан. И вот наступила развязка.

Обе радиограммы были благополучно переданы. Поскольку времени на отправление каждой из них требовалось крайне мало, Оглу был уверен, что засечь его рацию не успели. Теперь он ждал условленного часа.

В полночь, прислушавшись, лазутчик убедился, что Исмаил спокойно спит, тогда он тихонько выскользнул из душного каменного помещения. В лицо пахнул холодный ветер. Собаки, по приказу Исмаила не трогавшие этого человека, упорно не хотели привыкать к нему и теперь при виде его сердито зарычали. Оглу выругался сквозь зубы – еще не хватало ему ввязываться сейчас в схватку с такими грозными противниками! К тому же их свирепое ворчание могло, чего доброго, разбудить Исмаила. Оглу почел за лучшее поскорее выбраться за сложенную из огромных серых камней ограду, внутри которой отдыхала отара.

Отойдя на некоторое расстояние, он остановился, прислушался – порывы ветра не донесли до его слуха ничего подозрительного, ни единого шороха. Он двинулся к ближайшему тайнику, шел напряженно, всем существом готовый к встрече с врагом, к смертельному удару. Оглу знал. что дозоры регулярно передвигаются по тыловым маршрутам, но он привык видеть их на солидном расстоянии от этих мест; очевидно, начальник заставы очень уж доверяет своему старому приятелю, колхозному чабану, и считает излишним посылать своих людей туда, где тот поселился. Оглу усмехнулся; поистине, за кордоном знали, каким «дядей» прикрыть его пребывание здесь!

Вот и тайник! В нем хранилась всего одна вещь, но такая, которая была нужна ему больше всего, без которой теряло смысл все задуманное им. Все в порядке – лазутчик с облегчением вздохнул. Теперь он двинулся ко второму тайнику, в расщелине скалы, почти на самом берегу Ячменного озера.

Тишину ночи время от времени нарушал лишь хрустальный звон горных ручейков. Ночь стояла непроглядно темная.

И вдруг чуткое ухо вышедшего на тропу зверя уловило какие-то неясные звуки – Оглу замер на месте, прислушался. Сомнений не оставалось – на его пути человек. Он закрывал ему проход ко второму тайнику, до которого оставалось всего несколько шагов! Идти обходным путем значило опоздать и сорвать намеченную на эту ночь согласованную с Бидлом операцию. Это был бы конец, ведь Оглу даже не знал, что в таком случае следовало бы делать, поскольку Смит никаких инструкций с учетом подобной ситуации почему-то не дал. Оглу вспомнил слова Смита: «У вас есть оружие, убейте всякого, кто станет на вашем пути». Но в том-то и дело, что в данный момент при нем не имелось никакого оружия. Как же быть?

Оглу зажал в руке поднятый с земли камень и стал продвигаться вперед. С каждой минутой звуки становились отчетливее, и скоро он с удивлением понял – кто-то разговаривает. Странно. Ночью, в таком месте… Кто бы это мог быть? Пограничники? Но Оглу хорошо знал некоторые незыблемые заповеди пограничной службы, среди которых первое, пожалуй, место занимала маскировка, – солдаты в наряде, прослушивая и просматривая местность, должны сами оставаться незамеченными, иначе враг обнаружит их и обойдет или, наоборот, внезапно нападет и уничтожит, чтобы расчистить себе путь.

Привыкшие в темноте глаза Оглу дали ему возможность, наконец, в нескольких шагах от себя увидеть человека, который, сидя на земле, что-то бормотал. Приблизившись к нему вплотную, Оглу прислушался.

– Тоже мне – отличник… – доносилось до него, – воображает о себе, задается, а такие зеленые, как Петя Косточкин, готовы на него богу молиться… Конешно, Лукьянов всегда неправ, Лукьянов и то, Лукьянов и сё, вот ефрейтор Горюнов – другое дело! А спросить – видал этот отличник хоть одного нарушителя? Не видал. Лукьянов им плох, Лукьянов разболтался, дремлет в наряде… А ежели меня от этой скуки в сон шибает – тогда што?

– О, шайтан, сын паршивой собаки! – бешено прошипел турок и оглушил сидящего перед ним пограничника камнем по голове. Человек как-то странно кувыркнулся носом вперед, автомат отлетел в сторону. Оглу в два прыжка миновал тропу и выскочил к знакомой расщелине; следовало спешить, он отлично знал, что в наряды по одному человеку не посылают, где-то рядом должен быть другой солдат, который может обнаружить его и начать преследовать.

Вот и тайник – тут оружие бесшумного боя, боеприпасы… Оглу стал разбирать завал, расшвыривал камни во все стороны, маскировать тайник было уже ни к чему, он все равно больше никогда не придет сюда. И вдруг похолодел – в тайнике ничего не было! Он даже пошатнулся, как от удара. В следующую секунду Оглу подумал, что случайно ошибся, не там ищет, и ему стало легче. Однако такое предположение пришлось отбросить: самое тщательное изучение места показало – тайник цел, но рация и оружие из него исчезли. Оглу стало страшно. Он отлично понимал – здесь побывали пограничники, и побывали совсем недавно, ведь в прошлую ночь всё находилось под этими камнями. Нашли или выследили? Судя по болтовне Лукьянова, случайно нашли, иначе они организовали бы ему засаду, в которую, конечно, таких, как этот глупый и болтливый сын шайтана, не послали бы. Увязывают ли они эту находку с ним, «племянником» Исмаила Газиева? По-видимому, нет, иначе они немедленно явились бы на кочевку и арестовали его, да и слежки за собой он не обнаружил. А раз так, следовало рискнуть все-таки провести операцию и сегодня же пленку в Карс доставить.