Текст книги "Управление недоверием"

Ружье и бюллетень

Хорошо известная французская гравюра 1848 года – того года, когда французские граждане получили всеобщее избирательное право, – символизирует дилемму зарождающейся европейской демократии. На гравюре изображен рабочий с ружьем в одной руке и избирательным бюллетенем – в другой. Смысл очевиден: пули нужны для борьбы с врагами нации, а бюллетени – для борьбы с классовыми врагами. Выборы понимались как инструмент инклюзии и национального строительства. Они объединяли рабочих в нацию путем включения их во власть. Американский политический философ Стивен Холмс делает очень важное замечание, напоминая, что во времена национальных демократий гражданин-избиратель был влиятельной фигурой, потому что одновременно был гражданином-солдатом, гражданином-рабочим и гражданином-потребителем. Имущество богатых зависело от готовности рабочих защищать капиталистический порядок. Гражданин-избиратель был очень важным человеком, потому что защита страны зависела от его мужества противостоять врагам. Он был важным человеком, потому что его работа делала страну богатой. Он был очень значимым, потому что потребление, которое он осуществлял, развивало экономику страны. Для того чтобы понять, почему сегодня граждане во всем западном мире не могут беспрепятственно контролировать политиков с помощью демократических методов, нужно обратить внимание на то, как именно были разрушены различные внеэлекторальные формы зависимости политиков от граждан. Когда беспилотники и профессиональные армии приходят на смену гражданам-солдатам, один из важнейших мотивов, определяющих заинтересованность элиты в общественном благосостоянии, существенно ослабевает. Наводнение рынка труда низко оплачиваемыми мигрантами и аутсорсинг производства также подорвали готовность элит к сотрудничеству. В ходе недавнего экономического кризиса стало очевидно, что функционирование американского фондового рынка более не зависит от покупательной способности американцев, и этот факт стал еще одним ответом на вопрос, почему граждане утрачивают свое влияние на правящие круги. (В октябре 2012 года только 18 процентов американских избирателей согласились с утверждением «средний класс всегда преуспевает, когда преуспевают крупные корпорации».) Именно падение влияния граждан-солдат, граждан-потребителей и граждан-рабочих объясняет падение влияния избирателей. И именно в этой потере избирателями своего влияния кроется секрет растущего недоверия к демократическим институтам.

Граждане утрачивают доверие к демократическим институтам не потому, что эти институты стали менее эффективными или более коррумпированными, но потому, что мы утратили способность влиять на них. Вопрос доверия к демократии – это вопрос влияния. Для того чтобы понять, какой силой обладает бюллетень в руке избирателя, нужно знать, что держит избиратель в другой руке. И это вызывает насущные вопросы, которые встают перед современными демократиями: реалистично ли надеяться, что избиратель, держащий в одной руке бюллетень, а в другой – смартфон, сможет возродить нашу демократию? Реалистично ли надеяться, что в условиях уменьшения лояльности к национальному государству и существования «освобожденных элит» прозрачность может спасти демократию?

Часть III

Иллюзия прозрачности

Где больше света, там гуще тень.

Гете

Человек с ружьем в одной руке и бюллетенем в другой символизировал приход демократии во Францию, потому что он был одновременно французом, рабочим, представителем нации и социального положения, предполагающего вовлеченность в классовую борьбу. Он понимал, что человек, который будет стоять рядом с ним на баррикадах, также должен быть рабочим и французом, с четким представлением, кто есть враг. Его ружье – это не только символ его конституционных прав, но также свидетельство того, что новые граждане демократической страны готовы защищать свое отечество и свои классовые интересы. Он знал, что весомость его голоса зависит от убойной силы его ружья. Его бюллетень находился на расстоянии световых лет от незаполненных бюллетеней, к помощи которых прибегли недовольные граждане в романе Сарамаго, что было концептуальным протестом в отсутствии видения перемен. Бюллетень был дополнительным оружием, потому что выборы представляли собой цивилизованную форму гражданской войны. Они не были просто механизмом, предназначенным для смены правительств. Они были инструментом для переделки мира.

Обычный смартфон в наше время не может превратиться в ружье, но он обладает способностью производить своего рода выстрелы. Он может зафиксировать злоупотребления властью и предать их огласке. Он может объединить людей и расширить их возможности. И он может распространять правду. Вряд ли случайно недавно прошедшая по всему миру волна народных протестов совпала с повсеместным распространением смартфонов. Невинные фотографии, размещенные в социальных сетях, стали причиной многих нынешних политических скандалов.

Среди самых недавних жертв граждан со смартфонами – китайские чиновники, получившие прозвища «Братец Часы» и «Дядюшка Дом». Обоим этим низкопоставленным чиновникам было предъявлено обвинение в коррупции в результате моббинга через интернет. «Братец Часы» был уличен в ношении очень дорогих часов, причем стоимость некоторых из них превышала его годовую зарплату. «Дядюшка Дом», который возглавлял Бюро по управлению городским районом в южном городе провинции Гуанчжоу, был обвинен в коллекционировании недвижимости – всего в его собственности находилось двадцать два объекта. Оснащенные смартфонами граждане добились отставки обоих чиновников. В России репутация Русской православной церкви была подорвана, когда один блогер разместил в «Фейс-буке» фотографию, на которой патриарх носит дорогие часы. Репутация РПЦ пострадала еще больше, когда обнаружилось, что команда патриарха по связям с общественностью отретушировала фотографию, чтобы скрыть этот факт от общественности. В Сирии граждане, вооруженные смартфонами, запечатлели отвратительные массовые преступления, совершенные правящим режимом. В США смартфон записал знаменитый «комментарий о 47 процентах» губернатора Митта Ромни, возмутивший остальных американцев (и, хотелось бы надеяться, также некоторых из упомянутых 47 процентов).

Смартфон также можно использовать как персональный гражданский детектор лжи.

Избиратель в режиме реального времени может установить подлинность различных заявлений и утверждений, сделанных политиками, – от самых важных политических вопросов до частных анекдотов. Когда кандидат в вице-президенты от республиканцев Пол Райан сказал, что «плохо помнит» свой первый марафон – он заявил, что пробежал его за три часа, тогда как в реальности это заняло у него более четырех часов, – его «ошибка» мгновенно подорвала доверие к нему как кандидату. Это не означает, что политики больше не могут дурачить людей, но теперь они это делают, рискуя выставить самих себя дураками. Беспримерное влияние доискивающихся до истины веб-сайтов во время последней президентской кампании в США стало классической иллюстрацией способности смартфонов раскапывать правду или, по крайней мере, их претензии на эту способность.

Смартфон также дает гражданам возможность говорить и выражать свои взгляды и мнения. Они могут звонить, отправлять имейлы и твиты со своими суждениями и таким образом способствовать более широкому обсуждению политических вопросов в режиме реального времени.

Во время последних президентских выборов в Америке каждые из трех дебатов между двумя кандидатами собрали за время трансляции более семи миллионов твитов. Может быть, наша жизнь не стала более просвещенной, но она стала гораздо более увлекательной в эпоху «Твиттера».

Но, возможно, более важно то, что новые граждане могу т использовать свои смартфоны для проведения общественных акций и для коллективной защиты своих интересов. «Арабская весна» стала высшим проявлением власти граждан, вооруженных смартфонами, – власти, способной сбросить тиранов и творить историю. Смартфоны не могут никого убить или ранить, но благодаря им насилие теперь дорого обходится правительствам. В то же время «арабская весна» показала, что у власти смартфонов есть свои пределы. Человек со смартфоном никогда не знает, кто откликнется на его призыв к политическому действию. Он может иметь друзей в «Фейсбуке», но у него нет подлинного политического сообщества и политических лидеров. С помощью «Твиттера» можно организовать революцию, но нельзя обеспечить переходный период. Конечно, дело повернулось так, что исламистские политические партии, которые опирались на традиционные партийные структуры и четкую идеологию, одержали победу на постреволюционных выборах на Ближнем Востоке.

Сегодня человек со смартфоном в одной руке и незаполненным бюллетенем в другой стал символом состояния нашей демократии. Однако он или она не являются узнаваемыми представителями какого-то конкретного класса или этнической группы, и бюллетень в их руках еще не превратился в оружие. Мы не мечтаем о баррикадах, и у нас есть только смутные представления о том, кто наши «товарищи», а кто – враги. И бюллетень, и смартфон представляют собой инструменты контроля, а не инструменты выбора. В реальности избиратель со смартфоном опасается, что человек, за которого он или она отдали свой голос, будет служить лишь собственным корыстным интересам. Граждане со смартфонами не сталкиваются с жестким идеологическим выбором, который вставал перед их предшественниками. И хотя за последние десятилетия возможностей выбирать стало значительно больше, в политике дело обстоит противоположным образом. В прошлом для политически активных граждан смена партии или политического лагеря была немыслимым делом, чем-то вроде обращения в другую религию. Сегодня, напротив, это сделать так же просто, как пересечь границу между Францией и Германией, – по высокоскоростному шоссе без всякого паспортного контроля.

Так что же символизирует гражданин со смартфоном – власть, которую мы приобрели, или власть, которую мы потеряли? Стоит ли сожалеть об упадке идеологической политики или надо радоваться освобождению от ее бремени? И, наконец, можем ли мы поверить, что смартфон станет новым эффективным орудием для защиты наших прав?

Прозрачность как новая религия

Станет ли гражданин со смартфоном тем, кто сможет восстановить нашу веру в демократию и демократические институты? Я отношусь к этому скептически. Смартфоны могут облегчить нам контроль за политиками, но доверие имеет отношение к работе институтов, за которыми люди не могут непосредственно следить. Мы доверяем нашим семьям и друзьям не потому, что мы можем их контролировать. Возросшая способность людей контролировать своих представителей сама по себе не перерастет в доверие к демократии. Ленин когда-то верил, что «доверие – хорошо, а контроль – лучше», но ведь большевистский титан не прославился как создатель модели демократического управления. Вероятно, современный кризис доверия не так драматичен, как сообщают социологические опросы (и внушают сегодняшние публичные дебаты), но социолог Никлас Луман при этом утверждает, что доверие является «базовым фактом социальной жизни», без которого невозможно даже встать утром с кровати. Также очевидно, что возросшая способность граждан контролировать свои правительства не заставила больше доверять демократии. К сожалению, большинство инициатив, призванных восстановить гражданское доверие, в реальности пробуждают лишь демократию недоверия. Эта тенденция нигде так не очевидна, как в популярной сегодня одержимости прозрачностью.

Прозрачность стала новой политической религией, разделяемой большинством гражданских активистов и растущим числом демократических правительств. В движении за прозрачность воплотилась надежда на то, что комбинация новых технологий, общедоступной информации и нового гражданского активизма сможет эффективнее помогать людям контролировать их представителей во власти. Прозрачность становится столь заманчивой для различных групп граждан благодаря увлекательному предположению, что, когда люди «знают», они будут действовать и требовать своих прав.

Надо признать, что развитие движения за прозрачность во многих сферах продемонстрировало впечатляющие результаты. Государственное законодательство, требующее, чтобы компании сообщали о рисках, связанных с их продукцией, усиливает влияние потребителей и делает их жизнь безопаснее (сегодня мы часто недобрым словом поминаем Ральфа Нейдера[3]3
  Ральф Нейдер (род. 1934), американский адвокат и политический активист. В книге «Опасен на любой скорости» (1965) подверг беспощадной критике автомобили, выпускаемые корпорацией General Motors, и вошел в историю как первый борец за права потребителей. Прим. ред.


[Закрыть], которому мы должны быть за это благодарны). Требование открытости также изменило отношения между врачами и пациентами, преподавателями и учениками. Сейчас пациенты обладают гораздо большими возможностями для того, чтобы призвать врачей к ответственности, и родителям легче выбрать школу для своих детей. Новое движение за прозрачность сделало потребителей сильнее. В связи с этим было бы логично предположить, что, лишенные привилегии секретности, правительства уже не будут прежними. Они станут более честными. В тех случаях, когда правительства хранят слишком много секретов, демократия становится хрупкой и можно ожидать, что даже выборы на конкурентной основе приведут к непредсказуемым результатам. Только информированные граждане могут настаивать на подотчетности правительств. Короче говоря, неудивительно, что демократические активисты так сильно надеются, что прозрачность сама по себе способна восстановить доверие к демократическим институтам. Как заявлял американский профессор права и активист Лоуренс Лессиг в своем эссе «Против прозрачности»: «Как кто-то может быть против прозрачности? Ее достоинства и ее польза кажутся столь сокрушительно очевидными». Но хотя достоинства прозрачности очевидны, вполне резонно замечает Лессиг, нельзя игнорировать риски.

Представление о том, что прозрачность восстановит общественное доверие к демократии, основано на ряде проблематичных допущений, прежде всего на предположении, что, «если люди знают», это все меняет. Но все не так просто. Конец правительственной секретности не означает рождение информированных граждан, так же как усиление контроля не обязательно предполагает рост доверия к публичным институтам. Например, когда американские избиратели узнали, что США начали войну с Ираком, не доказав, что тот обладает оружием массового поражения, они все равно переизбрали президента, который развязал войну. Итальянцы также позволяли Сильвио Берлускони оставаться у власти более десятилетия, хотя были прекрасно осведомлены обо всех делишках, которых, как надеялись его противники, уже достаточно, чтобы избавиться от этого парня. Но в политике «знать обо всем» каждый понимает по-своему. Сам факт того, что правительства разных стран вынуждены раскрывать информацию, еще не означает, что люди будут знать больше или понимать лучше. Если вы не доверяете мне, спросите своего бухгалтера. Он вам объяснит, что лучший способ воспрепятствовать налоговому инспектору, изучающему работу вашей компании, – это предоставить ему всю возможную информацию вместо нескольких нужных и полезных пунктов. Когда речь идет об отношениях между доверием и контролем, все становится еще сложнее. Правда ли, что контроль рождает доверие, или он просто замещает его? Не увеличивают ли авторитарные правительства свой контроль над обществом для того, чтобы им больше доверяли?

Вопреки убеждениям сторонников прозрачности, утверждающих, что можно сочетать требование открытого правительства с защитой частной жизни граждан, я убежден, что полная прозрачность правительства означает полную прозрачность граждан. Мы не можем сделать правительство абсолютно прозрачным, не жертвуя нашей частной жизнью. Вопреки этим защитникам, которые верят, что политика полной открытости улучшит качество публичной дискуссии, я считаю, что огромные потоки информации сделают публичную дискуссию более сложной, сместив фокус с моральной правомочности граждан на их компетентность в той или иной сфере. Вопреки ожиданиям сторонников движения за прозрачность, будто полная открытость правительственной информации сделает публичную дискуссию более рациональной и менее параноидальной, я считаю, что зацикленность на прозрачности только подольет масла в огонь конспирологических теорий. Нет ничего более подозрительного, чем призыв к полной прозрачности. И никто искренне не может утверждать, что, когда наши правительства станут более прозрачными, наши дискуссии станут менее параноидальными.

Подъем движения за прозрачность потенциально может изменить демократическую политику, но мы должны быть уверены, что единодушны в понимании направления изменений. Может ли движение за прозрачность восстановить доверие к демократическим институтам или, напротив, «разуверить» граждан в официальной версии демократии?

Общество шпионов

Важно отметить, что наша зацикленность на прозрачности влияет на сам способ функционирования демократии. Она может даже способствовать процессу замещения представительной демократии политическими режимами, функция которых будет сведена к контролю граждан за работой исполнительных органов. Вопреки провозглашаемым устремлениям восстановить доверие к демократическим институтам, движение за прозрачность может ускорить процесс трансформации демократической политики в управление недоверием. Политика прозрачности не является альтернативой демократии, которая не оставляет выбора; она оправдывает ее и стирает различие между демократией и новым поколением ориентированных на рынок авторитарных режимов. Неудивительно, что китайские лидеры с энтузиазмом поддерживают идею прозрачности. Они выступают лишь против принципа состязательности партий, идей и поиска политических альтернатив коммунистическому правлению.

В конце XVIII века британский философ и социальный мыслитель Иеремия Бентам придумал учреждение, которое он окрестил «паноптиконом». Замысел его был в том, чтобы предоставить наблюдателю возможность видеть одновременно всех обитателей этого учреждения – оно могло быть тюрьмой, школой или больницей – так, чтобы сами они не могли догадаться, наблюдают за ними или нет. Вскоре паноптикон стал символом нашего современного понимания власти как контроля за опасными индивидами или группами. Знаменитые антиутопии XX века, созданные Олдосом Хаксли в «О дивном новом мире», Евгением Замятиным – в «Мы», Джорджем Оруэллом – в «1984», – это рассказы о прозрачных обществах, в которых правительство реализует возможность тотального контроля. Знание всего – это утопия правительства, приобретшего абсолютную власть.

Если идея «обнаженного» общества – это мечта правительства, то идея голого правительства и обнаженных корпораций отвечает чаяниям многих демократических активистов. Такие инициативы, как «опубликуй свои расходы», Открытое правительство или радикальные политические достижения, как WikiLeaks, – это лучшие образцы расследований, демонстрирующих, что люди, вооруженные «правильной» информацией, могут призвать правительства к ответу. Философию движения за прозрачность можно кратко суммировать часто цитируемыми словами Луиса Брандейса: «Говорят, что солнечный свет – это лучший дезинфектор». Это движение намеревается построить паноптикон наоборот, в котором не правительство следит за обществом, но общество следит за теми, кто находится у власти. Тоталитарная утопия, в которой народ шпионит для правительства, заменяется прогрессивной утопией, в которой народ шпионит за правительством.

Проблема, однако, заключается в том, что шпионаж есть шпионаж, независимо от того, кто за кем следит (так же как победитель в крысиных гонках, увы, всегда является крысой). Должны ли мы отказываться от нашего права на частную жизнь во имя лучшей работы общественных служб? Есть ли тут принципиальное отличие от тоталитарных режимов, требующих отказаться от индивидуального выбора ради достижения национального могущества и более равноправного общества? Дискуссия вокруг опубликованных архивов WikiLeaks в полной мере высветила моральную сторону борьбы с секретностью.

Обычно государства следят за населением. Когда вы делаете эту работу прозрачной, вы открываете миру тех граждан, которые взаимодействовали с правительством или контролировались им. Нельзя опубликовать подлинные документы, не подвергая риску правительственные источники. Также невозможно сделать открытыми государственные архивы, не прочитав хранящуюся в них информацию о гражданах страны. Раскрытие секретных полицейских архивов в посткоммунистических обществах стало классическим примером дилеммы, встающей перед любой разоблачающей политикой. Должны ли все знать о том, что делали другие в тот период, когда у власти были коммунисты? Должны ли быть открыты только досье на общественных деятелей? Насколько надежной является информация, собранная тайной полицией? Произведет ли эта информация в обществе моральный катарсис или будет использована лишь как «компромат» в грязных политических играх? Это очень непростые вопросы.

Современное общество основано на надежде, что однажды мы сможем доверять чужакам и учреждениям, как если бы они были членами наших семей. Но недавний опыт показывает, что мы движемся в прямо противоположную сторону. Мы начали испытывать к членам своих семей недоверие, ранее уместное только в отношении преступников. Мы стали свидетелями того, что сочетание недоверия и новых технологий изменило нашу частную жизнь. Недоверие по умолчанию распространилось даже на семейные отношения. В самом деле, адвокаты говорят, что технологии превратили развод в своего рода гонку вооружений. Сегодня кухни и спальни кишат подслушивающими устройствами, как американское посольство в Москве во время холодной войны. И хотя прозрачность обещает восстановить доверие к общественным институтам, в действительности она лишь распространяет недоверие на область частной жизни.