Текст книги "Хмельницкий. Книга первая"

5

После отъезда Богдана из Субботова жизнь там превратилась в бесконечные, сплошные волнения. Поселенцы Субботова собирались и рассказывали друг другу всякие страхи, связанные с татарским нашествием, советовались, не лучше ли уйти от Орды на север, к русским, чтобы не возвращаться больше к ненавистным панам. Эти разговоры доходили и до Матрены Хмельницкой. А ее муж привозил из Чигирина все более неутешительные вести о сыне. Вернувшись из Чигирин-Дибровы, гонцы староства тоже не успокоили мать, а еще больше расстроили ее своими рассказами о страшном нападении ордынцев. После долгих тревожных дней ожидания прибыл гонец, которого Хмельницкий посылал на розыски отряда Максима Кривоноса. Но он совсем расстроил родителей. Гонец узнал от самого атамана, что Богдан уехал из отряда к региментару Стефану Хмелевскому, откуда должен был возвратиться в Чигирин. Больше о нем Кривоносу ничего не известно.

– Погиб! – повторяла мать, заливаясь слезами.

– Но ведь вместе с ним Максим послал опытного казака. И русский казак, говорил пан Кривонос, весьма надежный человек, – всячески успокаивал гонец Матрену, которая потчевала его на широкой веранде дома, слушала, но ничему уже не верила.

Страшная мысль о том, что ее сына более нет в живых, преследовала ее. С нетерпением она ждала возвращения мужа из староства, – наверное, он сможет подробнее расспросить гонца и разъяснить ей, ибо она по своей женской слабости, из-за слез, не может сосредоточиться и понять, несмотря на искренние старания казака.

После обеда в воротах субботовской усадьбы появилось около десятка всадников. Михайло Хмельницкий ехал впереди на своем гривастом вороном. Матрена увидела рядом с ним молодого всадника в богатой шляхетской одежде, не подходящей для военного похода, но при оружии. Жолнеры и казаки, вперемежку, по двое, въезжали в широко раскрытые ворота.

Сердце матери забилось еще сильнее. Может быть, из-за слез она не узнает в молодом шляхтиче своего сына?.. Она поднялась со скамьи, вышла на крыльцо и, прикрывая рукой глаза от солнца, стала присматриваться.

Первым слез с коня сам подстароста. Следом за ним соскочили остальные всадники и окружили дворовых джур-казаков. Юноша в шляхетской одежде подождал, покуда спрыгнет с коня какой-то паренек, по-дружески взял его под руку и пошел следом за хозяином, который чуть ли не бегом спешил к заплаканной жене. Еще издали он увидел слезы в ее глазах.

– Матрена, это люди от пана Стефана. Жив, жив наш казак-бедняга. – Хмельницкий старался говорить шутливым тоном. Может быть, хоть это убедит и успокоит жену.

– Ой, люди добрые, где же он, мой казак, гуляет? – всплеснула она руками и прижала их к груди.

– Недавно мой друг Богдан гостил у моего отца в регименте, прошу, ласковая пани, – произнес юноша в шляхетской одежде, идя рядом с пареньком.

– Да где же он теперь, голубчик мой? – торопливо допрашивала Матрена, переводя взгляд то на юношу, то на паренька, шедшего рядом с ним, в измятой, грязной одежонке. – Не из ясыря ли вызволили тебя, хлопче, горемычный мой? – по-матерински забеспокоилась она, присматриваясь к мальчику.

Подстароста взбежал по ступенькам на крыльцо, подхватил Матрену, протянувшую к нему руки.

– Жив наш Зиновий, Матрена, жив! Вот пана Хмелевского сынок, Стась, приехал к нам из регимента… Все тебе расскажет. Приглашай дорогого гостя.

– Прошу, прошу в дом. Желаем вам доброго здоровья, сынок, заходите… – приглашала Матрена, с трудом сдерживая рыдания, и силилась по-матерински ласково улыбнуться.

Обеими руками она обняла голову Стася, с которой тот едва успел стащить шапку, и поцеловала его в лоб.

Потом обернулась к парнишке в оборванной одежде. Ее сердце готово было вырваться из груди. Она чувствовала, что этот паренек еще больше нуждается в ее ласке и внимании.

– Из ясыря, говоришь, сынок? Забудь о нем… нужно благодарить бога, что живым вырвался. Потом отомстишь им за такое надругательство… Садись, хлопче, вот сюда, к столу… – И тоже ласково протянула к нему руки.

– Я Мартынко… – произнес он, падая в ее объятия.

Мартынка подхватили с двух сторон, Хмельницкий взял его на руки и уложил на лавку. Кто-то из молодиц принес подушку и подложил ему под голову.

– Господи, за какие грехи так караешь хлопца? – убивалась Матрена, сев возле Мартынка.

Его лицо было бледным. Но постепенно оно порозовело, в глазах засветилась жизнь. Хлопец тихо плакал.

Сбросив кунтуш, к нему подошел и Стась Хмелевский, жизнерадостный и полный молодецкого задора. Чигиринский казак, посланный Хмельницким в Субботов, подставил скамью, и Стась, вежливо поблагодарив, сел возле Мартынка.

– Считай меня, Мартынко, своим братом и верь, что мы с Богданом сумеем отплатить за твое горе… – сказал он, беря худую мальчишескую руку в свою.

Мартынко повернул к нему голову, пытался благодарно улыбнуться. Но только искорка зажглась в его глазах, – улыбка не получилась. Слегка кивнув головой, свободной рукой вытер лицо.

– Я Мартынко, пани мама Богдана! – снова обратился он к Матрене.

– И тебе я буду матерью, сын мой горемычный, – сказала она, отбрасывая с его лба волосы.

Она вопросительно посмотрела на мужа, который тоже подошел и сел на скамью возле больного.

– Потом, потом, Матрена, – сказал он, показывая глазами на Мартынка.

– Расскажите матушке все… – попросил Мартынко. – Какое счастье, что Богданко уцелел и с ним все благополучно… Можно мне встать?..

– Нет, нет. – Хмельницкий положил ему на грудь руку. – Полежи, отдохни, а наша матушка велит обед нам подать. Значит, так, Матрена… или лучше пусть Стась подробно расскажет тебе о сыне.

– С радостью. Мне это доставит большое удовольствие… Мартынка этими днями жолнеры обнаружили в степи и привели его к моему отцу… Но Мартынко обещал рассказать куда больше. Ведь так, Мартынко?

– Да, да… Сам расскажу. Но сначала расскажи, пан Стась, матушке о Богдане.

– Я приехал в регимент к отцу без разрешения матери. И сколько хлопот задал себе. Наверное, было бы еще больше, но на мое счастье в это время прибыл из Сечи сотник регимента Станислав Мрозовицкий. Папа отправлял его в Сечь вместе с Богданом. Мой друг, когда был в регименте, поведал моему отцу о своем горе, просил у него совета и собирался вскоре вернуться домой. Он здоров и региментару показался бардзо файным казаком, очаровал старика. Вместе с паном сотником Богдан должен был разыскать отряд подолянина Кривоноса, а попали они на днепровские острова, прямо к кошевому, в Сечь.

– В Сечь!.. – ужаснулась Матрена.

– Но ведь это, как говорит пан Мрозовицкий, была всего лишь только интересная прогулка. Богдан прекрасно чувствует себя, ездит на карем турецком жеребце, а плененный им турок честно служит у него джурой. Они часто беседуют на басурманском языке…

– Доброе сердце у моего ребенка… – всхлипнула Матрена.

– Не обижался на него и пан Мрозовицкий. Хотел бы братом назвать такого богатыря. А у кошевого, запорожского полковника Олексы Нечая, Богдан встретился с самим Петром Сагайдачным. Они впервые познакомились в Терехтемирове, а в Сечи узнали друг друга, и, кажется, казацкий вожак полюбил его. Он и пан Мрозовицкий были приглашены на ужин к пану Нечаю. Пан Петр Сагайдачный пожелал сесть рядом с Богданом, долго беседовал с ним. А Богдан наш так начитан, уж очень он утешил пана Конашевича латынью, свободно разговаривая с ним больше на латинском, чем на родном языке. У пана кошевого Нечая жена турчанка. Славная, говорит Мрозовицкий, женщина… Уже двух сыновей родила кошевому. Старшему, Даньку, шестой годок пошел. Богдан развлекал Данька, обучал его турецким словам, чтобы мог с мамой на ее языке поговорить… Она-то, бедняга, боялась учить детей своей родной речи. С мужем своим с трудом разговаривала, да и то больше жестами. Как же она была рада поговорить с Богданом по-турецки. Лицо сияло, глаза блестели…

– Да в уме ли он, так свободно держит себя с чужой женой? – ужаснулась Матрена.

– Почтенная матушка, все складывалось на удивление хорошо. Сам пан Олекса расцеловал Богдана за внимание к одинокой женщине, живущей среди лесов и рек, матери двух любимых сыновей пана кошевого. Да я немного уклонился… И пан Сагайдачный уговорил Богдана остаться в казацком войске толмачом басурманского языка.

– И мальчик согласился?

– Погоди, Матрена, слушай. Мальчик у нас, дай бог ему здоровья, вон уже сколько времени сидит в седле, чудесно чувствует себя в походной жизни. Ведь ты сама же мечтала… – с оттенком упрека сказал Хмельницкий. – Поход казаков, наверно, скоро закончится, наши уже отогнали неверных к Перекопу, освободили из неволи тысячи христианского люда. Вот и я верю, как перед собой вижу твою, Мартынко, маму, спасенную героями нашей земли! Вместе с Богданом и пани Мелашка вернется домой…

Слушая мужа, Матрена набожно крестилась, произнося шепотом молитву.

– Ну вот вам и весь сказ, матушка, – закончил Стась Хмелевский, помогая Мартынку подняться.

6

После обеда Мартынко рассказал о событиях, в которых ему пришлось принять участие.

…Буланый конь его пролетал мимо стройных сосен, нырял в кустарники и снова выскакивал на лесные поляны. Мартынко не сдерживал коня, а, наоборот, еще сильнее подгонял ногами и поводьями…

Только когда совсем рассвело и туман повис над Днепром, он понемногу придержал коня и прислушался к тому, что творится позади. Стрельба не утихала, а, напротив, все сильнее разгоралась. Но чем дальше он уезжал, тем звуки ее становились слабее, а потом и вовсе потерялись, хотя и оставались в его возбужденном воображении.

Наконец буланый пошел шагом, нервно зафыркал и потянул поводья вниз. Мартынко не противился: животное нуждалось в отдыхе. Выехав на песчаный бугорок среди лесной поляны, остановил коня и обернулся, чтобы прислушаться и посмотреть, что творится позади.

Вокруг, сколько можно окинуть взором, был густой лес. Над вершинами деревьев время от времени быстро пролетали птицы, словно тоже в страхе бежали от Посулья. Вдали, справа, поднималось облако тумана – там протекал Днепр, сообразил Мартынко. В густых облаках тумана трудно было различить широкие полосы дыма, поднимавшиеся над пожарищами.

Вдруг Он вздрогнул, потому что ему показалось, будто где-то в лесу зафыркали лошади. Буланый мотнул головой, стал прядать мокрыми ушами, и Мартынку пришлось натянуть поводья, чтобы не дать коню заржать, ибо в лесу и впрямь было слышно фырканье лошадей.

«Татары? – мелькнула страшная мысль. Мальчик помчался с бугорка в чащу леса. – Неужели татары напали на след?»

Стремительно погнал буланого в густые заросли кустарника, проскочил заросший орешником неглубокий овраг и стал прислушиваться. На бугорке лучше было слышно, что творилось вокруг, но, оказавшись в овраге, он почувствовал себя точно в закрытом погребе. Можно было бы взобраться на сосну, но боялся оставить коня одного. Мартынко отпустил поводья, чтобы конь мог сорвать листочек или травинку, пожевать, только не заржал бы.

Но буланый снова приподнял голову, прижал одно ухо, а второе нацелил на овраг. И не заржал, а лишь будто промычал радостно и устало. За это и был наказан резким рывком поводьев.

Донесся еле слышный топот копыт, – может быть, приближалась погоня… Мальчик теперь крепко держал поводья.

– Ванюшка-а! Упаду-у!.. – услышал вдруг Мартынко словно дуновение ветерка в ветках и тут же пришпорил коня.

Буланый в несколько прыжков выскочил из оврага, едва не столкнувшись с несущимися навстречу двумя испуганными всадниками. Кони от неожиданности встали на дыбы, и оба мальчугана полетели на землю.

В этот момент Мартынко забыл об опасности. Соскочил с коня, бросил поводья и кинулся спасать малышей. Первым он освободил от поводьев толстяка Филонка. Мальчик обеими руками уцепился за Мартынка.

– Дядя жолнер бросил нас, подстегнул коней, а сам стал рубиться с татарами. Тогда тетя Мелашка и мама Ванюшки бросились на помощь жолнеру, а моя только успела крикнуть: «Гоните за Мартынком!» – соскочила с коня… сама далась в руки татарам…

Ванюшка, падая с лошади на колючий куст, поцарапался и насилу выкарабкался оттуда.

«Что же делать дальше? Захватчики не станут преследовать детей, и поэтому можно считать себя в безопасности», – рассуждал Мартынко, утешая перепуганных малышей.

Буланый подошел к коням, запутавшимся в поводьях…

А тут снова поднялась стрельба и словно кнутом подстегнула Мартынка.

– Хотя вы, хлопцы, и ушиблись, падая… Но мы должны бежать!..

Вначале он поймал коня Ванюшки, затем Филонка и усадил мальчуганов верхом.

Сам же подвел буланого к откосу оврага и с него ловко вскочил в седло.

– Скачите за мной! – крикнул он и погнал коня.

Миновав высокую гору, беглецы оставили за собой лес, и им показалось, будто они выбрались из глубокой пропасти. Перед ними расстилался широкий степной простор. Остановились они у подножия горы, в кустарнике. Мартынко отдал поводья буланого Ванюшке, а сам взобрался на дерево, чтобы осмотреть местность. Погони не было видно, но дым пожарищ тучами стелился над лесом, будто и его татары подожгли, разыскивая беглецов. Дальше на север виднелось чудесное голубое небо. Бежать от пожарищ нужно именно туда, на север, решил Мартынко. Перепуганные малыши, словно репейники, впились в гривы коней. Только глазенки жадно следили за своим старшим братом, видя в нем теперь сказочного богатыря-казака…

Вскоре наездников заметили казаки глубокого дозора, присланного из Лубен старым князем Вишневецким. Казаки выскочили из засады и быстро окружили их. Никто из казаков не сомневался, что это беглецы. Именно они-то и были нужны дозору, чтобы подробно узнать, где захватчики, в каком направлении двигаются и какова их численность.

Но какая досада: беглецы оказались детьми. Что узнаешь у них? Однако, перебросившись словами с Мартынком, дозорные были приятно удивлены. Разбитной паренек подробно, как взрослый, рассказал обо всем, что слышал и видел прошедшей ночью. Только не назвал фамилии владельца хутора, осужденного выписчика Джулая, сказал просто, что какой-то казачий сотник отправил их на конях из окрестностей Веремеевки, когда там начинался бой с захватчиками.

О матерях Мартынко тоже не сказал ни слова.

– В полдень, – продолжал Мартынко свой печальный рассказ, – дозорные передали нас другим казакам. И только под вечер привезли нас, голодных и утомленных от бешеной езды, в княжескую усадьбу. Хотя уже начинало смеркаться, но сам Вишневецкий в сопровождении каких-то веселых паненок вышел из покоев на широкое крыльцо. Он велел старшему казаку зайти в дом, но вдруг, увидев моего коня, воскликнул: «О! Да ведь это превосходный подарок маленькому Яреме!..» Женщины завизжали, захлопали в ладоши. «Не мой, говорю, буланый, а чигиринского сотника, казак, мол, отбил его во время баталии у турка и посадил меня с малышами на него, чтобы мы бежали, – ведь таких, как мы, турки в ясырь берут…» Так попытался я было не отдавать Богданова коня. Да куда там!.. Именины маленького княжича Яремы отмечали… Князь велел отстегать меня и бросить в подземелье.

– Что он, с ума сошел, господи, матерь божья! Христианин ведь, говорят, князь Вишневецкий, – воскликнула Матрена.

– Порой басурмане бывают лучше таких христиан, матушка. Так вот, отстегали меня один раз за буланого, а потом еще много раз за то, что хотел убежать на Путивль…

– И малышей тоже били? – спросил Стась Хмелевский.

– Их насильно, даже не накормив, не дав отдохнуть, усадили на какую-то повозку, стоявшую во дворе, и отвезли в Мгар к монахам на воспитание, как велел князь. Не спросили имени ни у ребят, ни у меня. Да мне и неохота было бы признаваться. Ведь для турок я – только ясырь… А для православного украинского князя – не только ясырь, но и сын осужденной матери, преступник. Мне угрожала не только неволя, но и безжалостная княжеская кара. Должен был молчать и молиться о побеге… Но, узнав, что через Лубны проходит регимент пана Хмелевского, я упросил доброго слугу отпустить меня на свидание с паном Стефаном, я знал его доброту. Прикинулся родственником пана, заговорил по-польски… Пообещал слуге прислать десять злотых от пана Стефана, даже поклялся на кресте…

– Где же ты, мое дитя, мог взять эти злотые? Ну и поверил тебе служка?

– Поверил, матушка, я уж так клялся ему, что поверил. Ночью вывел меня за усадьбу князя, проводил до камышовых зарослей Суды и отпустил… Две недели бродил я в степи по ту сторону реки, скрываясь от живых людей. Питался козельцами, диким кислым терном, пока не напал на след регимента. Ну, и десять злотых… Пан Стефан…

– Святой человек!

– Да, матушка. Пан Стефан среди наших шляхтичей как спасительный островок среди бурных волн Днепра… И отцовское теплое слово, и обхождение, – святой человек! Еще и десять злотых велел дать мне, вон они, чтобы я сдержал свое слово перед слугой. А детей жалко…

– Монахи – люди святые…

7

Просторные, холмистые степи северного Крыма и до сих пор еще не по-осеннему согревало солнце. Казацкие конные полки Якова Бородавки и отряд Кривоноса настойчиво теснили к морю разгромленных крымчаков, ногайцев и турок. Буджацкие ватаги еще крепко держали военный строй. Отступая, они остервенело отбивались, защищая остатки ясыря и награбленное добро, которое увозили впереди войска. Мухамед Гирей повернул в сторону Козлова и Бахчисарая в надежде на помощь ханских войск и бахчисарайских крепостей. Их преследовал жолнерский регимент полковника Хмелевского, усиленный по приказу Сагайдачного пешим полком сечевиков во главе с Михайлом Дорошенко.

За Перекопом следы потерялись, трудно было установить, в каком направлении Мухамед Гирей отослал с турецкими отрядами главные трофеи и отобранных невольников. Но казаки проведали, что сопровождает эти трофеи преданный Мухамеду Гирею синопский воин Зобар Сохе.

Сагайдачный разгадал хитрый маневр Мухамеда. Распространяя слух, что идет с главными силами буджацких и ногайских татар, хан секретно направил две тысячи без малого лучших девушек и мальчиков в Кафу, под Защиту крепости, охраняемой турками. Намереваясь таким маневром привлечь к себе внимание войск Сагайдачного, Мухамед Гирей хотел спасти свою и султанскую добычу в этом походе. К тому времени в Кафу должен был приплыть стамбульский флот с пустыми галерами, охраняемый усиленным отрядом морского паши. Ясырь будет спасен! Этим Мухамед Гирей задобрит Высокий Порог и искупит свою вину за понесенное им поражение на Украине.

Но, разгадав маневр Мухамеда Гирея, Петр Сагайдачный направил против него часть своих пеших казаков, запорожцев Михайла Дорошенко, поддержанных прославленными конниками Стефана Хмелевского.

А отряд полковника Олексы Нечая, конница Якова Бородавки и особо подвижной отряд Максима Кривоноса бросились вдогонку за турками, угонявшими ясырь в Кафу. С Сагайдачным поддерживал постоянную связь и Яцко Острянин, который с донскими казаками прорвался на левом фланге, стараясь опередить отступавших к Кафе басурман.

Изнуренные невыносимой осенней духотой, полуголые казаки остановились вместе с десятками пленных турок и татар возле уцелевшей татарской сакли без окон и дверей. Есаул разрешил сойти с лошадей и размяться. Пленные в тот же миг, словно подкошенные, повалились на землю и стали молиться. Их одежда, босые ноги, усталые и грязные лица, а у многих еще и повязки на руках, на головах, покрытые струпьями и забитые пылью раны свидетельствовали об ужасном марше, совершенном ими не по собственной воле.

– Молитесь, голомозые, молитесь, чтобы аллах потеснился немного в раю, ибо пан Петр скоро и до рая доберется!.. – крикнул казак, ослабляя подпруги в седле.

– Ну да, спешите, ха-ха-ха! – смеясь подхватил второй, по голой, запыленной спине которого ручейками стекал пот.

– А райские гурии все равно в походе станут женами казаков, чертово басурманское кодло. Молитесь…

В этих словах, сказанных будто в шутку, чувствовалось нетерпение: поскорее бы кончить с этими несчастными, отправив их самым кратчайшим путем «к Магомету в рай», чтобы скорее догнать свои сотни, которые ведут бои уже возле самой Кафы, на широком побережье безграничного моря.

Из сакли вышла группа старшин и направилась к пленным. Петра Сагайдачного легко было узнать по широкой бороде, хотя и у большинства окружавших его старшин стали отрастать бороды.

Богдан Хмельницкий тоже был среди старшин, шел рядом с Сагайдачным. Во всем его облике, в выражении глаз, возмужавшем, загорелом, покрытом пылью лице и плавной походке чувствовалась независимость. В свите Сагайдачного он был единственным человеком, который, разговаривая с пленными, выяснял силу, направление пути и намерения отступающих, разузнавал о настроениях татар и турок, о том, сколько еще осталось у них пленных и куда их собираются отправлять. За несколько дней похода от Запорожья до Перекопа и дальше в Крым Богдан не только свыкся со своими обязанностями переводчика у Петра Сагайдачного, но и сам окончательно стал казаком. Ушло в прошлое наивное юношеское, романтическое увлечение военным делом, саблей, пистолем. Он был увлечен работой толмача, которая давала возможность старшому казацких войск принимать те или иные решения, связанные с преследованием отступающего врага.

О том, что во время допросов пленных Богдан старался напасть на след любимой девушки, он не говорил Сагайдачному даже в самых душевных беседах.

Но Сагайдачный давно знал о его сердечных делах. Еще во время ужина у кошевого ему рассказали, что юноша глубоко переживает не только разгром ордынцами хутора казака Джулая, но и сердечную трагедию. И он уже отчетливо представлял, как развертывались события в селе Веремеевке и какую роль играл в этом коварный Зобар Сохе.

Сейчас Богдан вел непринужденный разговор с пленными, вызывая их на откровенность, а Сагайдачный при этом внимательно прислушивался к гортанному восточному говору, улавливая в рокочущем потоке слов имя Зобара Сохе.

– Здесь пленные из разных отрядов крымских татар, уважаемый пан старшой. Но есть и два турка, которые неохотно дают показания, – сказал Богдан после первой беседы с пленными.

– Турок допросить отдельно, – приказал Сагайдачный. – А что говорят крымчаки?

Богдан выслушал длинный рассказ пожилого татарина, задал ему несколько вопросов и перевел:

– Пан старшой, вожаки двух больших отрядов крымчаков оставили свои войска и убежали в Кафу. Татарин говорит еще о том, что им стало известно о прибытии туда флота Искандер-паши. Они уверены, что вместе с ним прибыла и султанская гвардия, которая, как они надеются, спасет их…

– Скажи им, дуракам, что полковник Жмайло потопил всю их султанскую гвардию.

– Войска нашего полковника Жмайло потопили всю вашу султанскую гвардию! – сказал Богдан татарину, вызвав этим сообщением переполох среди пленных.

– Вай, аллах всесильный… Значит, погибло Крымское ханство? – со страхом спрашивал татарин.

Богдан перевел его вопрос старшому.

– Ханство не погибнет, скажи им, казаче, а погибнут глупые ханы, которые не хотят приучать своих подданных к труду, посылают их грабить и разорять соседние земли и уводить людей. Так и передай им, что казаки заставят их работать на крымской земле, отобрав у них христианских пленников. Спрашивай. Да не скупись на обещание казнить каждого, кто будет лгать!

При упоминании имени Зобара Сохе оба турка насторожились. Один из них даже не сдержался и ахнул. Богдан тоже не мог спокойно слышать это имя. Он, казалось, даже побледнел, начиная этот тяжелый для него разговор. И тут же посмотрел на ахнувшего турка. В отличие от татар, он даже в плену не расставался со своей коричневой бархатной феской. Все другие пленные были без головных уборов. К нему и подошел Богдан, в душе которого росло чувство возмущения и гнева. Он даже схватился за саблю, висевшую на боку.

Турок попятился назад, увидев, как засверкали глаза у молодого казака, который так искусно и спокойно разговаривал с татарами на турецком языке. Он заметил, как казак сердито схватился за рукоятку сабли, и торопливо снял перед ним феску.

Богдан вдруг остановился, улыбка вспыхнула на его дрожащих губах и тут же потухла. Он вдруг вспомнил, как генерал иезуитской коллегии во Львове с такой же улыбкой на лице допрашивал его и Стася о «бунте спудеев коллегии». «Неужели и у меня в характере есть что-то иезуитское?» – подумал Богдан. И снова улыбнулся, делая это уже сознательно, пусть даже по-иезуитски, лишь бы вызвать на откровенность своего заклятого врага.

– Говори правду, аллагуакбар… бошка-паша подарит тебе жизнь, если ты честно расскажешь, где сейчас находится Зобар Сохе и в какую сторону он угнал ясырь? – сдерживая злость, спросил Богдан у турка.

Аскер поднял голову, пристально всматриваясь в глаза гяура, такие же карие, как у него самого.

– Мусульман мы?[99]99
  Ты мусульманин? (турецк.)


[Закрыть] – спросил недоверчиво.

– Йук, ака. Ман… иезуитчи мугаллим вар…[100]100
  Нет, брат. Я… иезуитский учитель… (турецк.)


[Закрыть] – неожиданно для себя ответил Богдан, не будучи вполне уверенным, что правильно произносит эту фразу. Он сам удивился своему ответу и теперь уже искренне засмеялся, даже турка развеселил.

– Иезуитский учитель? – переспросил турок, ударяя по колену грязной феской, улыбаясь своими потрескавшимися губами.

– А что тут удивительного? Против грабежей и убийств, чинимых мусульманскими разбойниками, поднялись все народы Европы, в том числе и иезуиты.

– Ты был мусульманином? – снова спросил заинтересованный турок.

– Нет, нет. Но если я проживу сто лет, возможно, что и мусульманином стану. Что, весело тебе? Ну вот что, веселиться будем тогда, когда я приму закон Магомета… А сейчас рассказывай всю правду о Зобаре Сохе-бее. Где он сейчас?

– Зобар Сохе – богатый бей из Синопа, откуда был родом и славный батыр Ахмет-бей, – начал турок.

– Ну!

– А я родом из Трапезунда, но последнее время жил тоже в Синопе. У Зобара Сохе там есть караван-сарай для продажи ясыря. А куда он сейчас убежал, не знаю.

– Послушай-ка меня, правоверный! В единоборстве с вашим батырем Ахмет-беем я зарубил его… Да, да, зарубил. И его буланый конь, брат султанского коня, принадлежит мне как трофей. Теперь понял? – спросил Богдан, сердито постукивая саблей в ножнах. – Видишь саблю? Собственной рукой сниму твою голову и брошу волкам на съедение. Долго ли еще будешь медлить с ответом? Рассказывай все, что знаешь, если тебе дорога жизнь! Сам отвезу тебя в Синоп и передам в собственные руки жены или матери… Будешь говорить правду?

– Скажу, бей-ака… – произнес турок, облизывая пересохшие губы, и огляделся вокруг.

Пока Богдан переводил Сагайдачному свой разговор «начистоту» с турком, казаки собрали пленных крымчаков и, не совсем вежливо подталкивая их, повели за бугор. Куда повели и зачем, турку не было необходимости расспрашивать. Ведь каждому турку известно, что казаки пленных не берут…

– Все скажу, иезуитский учитель, бей-ака, – отбрасывая в сторону феску, произнес турок, когда Богдан снова обернулся к нему. – У Зобара Сохе нет караван-сарая в Кафе и продавать свой ясырь он там не будет. Для отправки ясыря, принадлежащего султану и лично Мухамеду Гирею, он намерен использовать султанские галеры, на которых собирается отправить и свой ясырь в Синоп… Добрый бей-ака! Я сказал чистую правду, потому что и сам должен был ехать в Синоп на галерах Зобара Сохе со своими шестью пленными гяурками.

– Сколько человек султанского ясыря собирается отправить в Синоп Зобар Сохе? – перебил его Богдан.

– Восемнадцать десятков молодых, похожих на гурий девушек, четыре сотни сильных гребцов для галер и девять сотен мальчиков для пополнения султанских янычар. Все это калым султану. У Мухамеда Гирея нет мальчиков, а лишь четыре десятка гребцов…

– Девушек?

– И молодых женщин… Сотни две наберется… – дрожащим голосом произнес турок, видя, как наливается кровью лицо «иезуитского учителя».

В Турции он много наслышался о чудовищных пытках, применяемых иезуитами, и теперь в страхе смотрел на багровевшее лицо Богдана, не предвещавшее ему ничего хорошего.

– Зобар Сохе еще при подходе к Кафской крепости получил донесение о том, что все пленные уже посажены на галеры, а гребцов-гяуров приковывают к веслам…

– Когда это было? Сколько дней прошло с тех пор, как Зобар Сохе получил это сообщение?

Турок задумался на какое-то мгновение.

– Два дня тому назад… – подсчитал пленный.

Богдан тут же передал Сагайдачному эту страшную весть. Только раз Богдан прервал свой разговор со старшим, чтобы, взявшись за рукоятку сабли, переспросить турка:

– А ты не лжешь?

– Аллагуакбар! Ложью за жизнь не платят… – ответил турок.

– Будешь жить! – Богдан снова обернулся к Сагайдачному: – Он сказал правду, и я обещал ему жизнь, пан старшой…

– Хорошо. Жизнь басурман не нужна христианам. «Блажен, иже и ко врагу своя, яко ближнему своему, имать жалость в сердце своем…» – говорил Христос, прощая жестокость Понтийского Пилата…

И он повернулся к скале, откуда донесся голос джуры:

– Уважаемый пан старшой, от пана Жмайла с моря гонец…

– Кстати, зови…