Текст книги "Мальчик с саблей (сборник)"

При расчетах подразумевалось, что крейсер останется на орбите далеко за кольцом и послужит базой для небольших рейдеров и катеров. За полгода на поверхности должна была развернуться сеть компактных посёлков. Грунт допускал взращивание земных растений, и люди везли с собой зёрна и семена. В нескольких грузовых отсеках томился домашний скот.

Но почему именно эта планета, столь удаленная от заселенного к тому времени сектора? Ответ прост – дело в красоте. Оттенки неба, от часа к часу меняющего свой цвет, ночной свет ледяного кольца, ослепительная гамма красок – во всей Вселенной просто-напросто нет ничего похожего. Цивилизация, истосковавшаяся по красоте, послала самых своих талантливых мастеров в благословенный край, чтобы они воспели прекрасное.

Не всё и не всегда. Не всегда хорошим замыслам сопутствует удача. Не всё задуманное сбывается.

Микроскопическая ошибка, возникшая в системе ориентации, с каждым Прыжком увеличивалась. Находясь в межзвёздном пространстве, промах засечь почти невозможно. Последний Прыжок должен был вынести крейсер в миллионе километров от планеты. Но звездолет вышел из подпространства прямо в ледяное кольцо.

Совмещение атомарных структур вызвало взрыв, разорвавший корабль на куски. В ледяном поясе разверзлась незарастающая брешь. Самый крупный обломок корабля – половина жилых ярусов, несколько хранилищ с семенами, два аварийных отсека – рухнул на планету. При ударе о поверхность он должен был – без вариантов – рассыпаться в прах и погрести под собой оставшихся в живых. Но этому воспрепятствовала гравитационная установка, оторванная от общей системы, неизвестно от чего питающаяся, но, тем не менее, заработавшая в последний момент и спасшая тех, кого еще можно было спасти.

Корабль – или то, что от него уцелело, – замер в зыбком равновесии, как рвущийся в небо воздушный шарик, удерживаемый ниткой.

Спаслось около пятнадцати тысяч человек. Художники и поэты.

Да, они смогли построить города. Вспахали глину. Ухитрились распотрошить остатки корабельной вычислительной сети и из этого хлама собрать свою систему. Смогли отказаться от мяса, когда взбесились домашние животные. Научились работать руками. Вырастили следующее поколение.

И это была не та жизнь, ради которой они отдали в жертву десять лет полета. А сказка-мечта так и жила рядом с ними. Манила к себе синью и зеленью, звала шелестом листьев. И вот первый человек ушел в лес. За ним еще и еще. Они потом вернулись, чтобы увести остальных. Там есть почти всё, говорили они. Еда, одежда, жильё. И нам наплевать, что в фуде обнаружен какой-то легкий наркотик. Потому что это планета, созданная для нас. Она хочет служить нам и любить нас. Она напрягает все силы – но не для противостояния – наоборот! Она открывает всё новые возможности, давая нам в руки собственные приспособления, которыми стремится заменить всё то, что мы потеряли. Разве можно отвергнуть протянутую руку?

Люди потянулись в лес. Сначала десятками, потом тысячами. Когда неизвестно откуда вдруг появились мутанты-полупсы – и перекрыли дорогу из одного мира в другой, в лес уже ушло больше девяти тысяч человек. Чуть меньше осталось в Мертвом Пятне.

Легко чувствовать себя победителем, просыпаясь в сочной сердцевине гриба и подставляя лицо под лучи солнца: розовый час, теплая ласка небесного светила. Триста лет в солнечных лучах.

А жрецы остались где-то там – почти что в сказке. Жрецы сторожили, сторожат и будут сторожить Зверя Небесного. Спасибо им за их труды.

Триста лет. Десять поколений. Все растет и растёт кладбище в густой тени, прячутся от солнца за корпусом корабля песчаные холмики могил. Их здесь в десятки раз больше, чем ныне живых людей.

Планета, созданная для тебя, – если ты житель леса. Здесь нет места для цивилизации землян. Десять лет или тысяча лет – но скоро их не будет. А будет лес, солнце и жизнь на чудесной Планете, Созданной Для Тебя.

* * *

На южной заставе впервые за много дней улеглась пыль. С лиц исчезли платки. Дышалось невероятно легко, и каждый вдох вызывал в груди искристое беспокойство. Здесь это называлось «весна».

Невзрачная вечерняя дымка ушла, оставив голым исколотое звездами небо. С южных холмов неровный ветер принёс щемяще-безнадёжный вой полупса.

– Не говори глупостей, – отрезал Иннерфилд. – Тебе нечего делать здесь.

– Мне нечего делать там.

– Это неправда. Ты вобрал в себя всё наше знание. Ты единственный, у кого есть шанс пробраться в лес.

– Я никому там не нужен.

– У тебя там жена, родители, друзья.

– Я им не нужен.

– Неправда. Ты просто отучился жить на грибе. Три года ты забывал, как это делается, а вспомнишь за одну ночь. Тебя ждут.

Следующим утром отряду Эванса предстояло сопровождать Хадыра до границы с лесом.

Иннерфилд чувствовал, что лесной гость боится остаться один в последнюю ночь на плохой земле. А Хадыр искал слова, чтобы разрезать, спроецировать на что-то клубок своих чувств, но всё только сильнее запутывалось.

– После всего, что я узнал…

– Чёрта с два! Ты шел сюда именно за этим – узнать истину и вернуться домой. Дела нужно доделывать до конца.

– Почему мне кажется, что ты меня гонишь?

– Потому что так и есть, а что ты думал? Если тебе от этого станет легче, то представь, что тебя выдворяют. Для каждого человека есть своё место в этом мире, и твое – в лесу.

– Я не сиделец.

– Это не играет роли.

– Я не смогу там жить, как раньше.

– И не будешь. Ты несешь сидельцам знание. Может быть, тебе удастся изменить… что-нибудь.

– Ты уже неделю накачиваешь меня своими теориями. Вы все три года накачиваете меня своими идеями.

– Это обвинение?

– Не знаю. Что ты там ищешь?

Иннерфилд, задрав голову, с приоткрытым ртом смотрел на небо.

– Хочу показать тебе. Солнце… Наше настоящее, земное солнце. Маленькая звёздочка. В такую погоду бывает видно…

Иннерфилд еще несколько секунд молчал. Потом, словно оправдываясь, пожал плечами:

– Нет. Сегодня нет. Это созвездие сейчас за горизонтом. Я объясню тебе, как оно выглядит…

* * *

Хадыр научился мыслить символами чуждого ему мира жрецов. Сейчас он чувствовал себя конфетой в обертке. И его собирались съесть.

Полупсы время от времени сужали круги, и разведчики начинали стрелять.

Эванс повел свой отряд кратчайшим путем – на юго-запад. Почти всё огнестрельное оружие заставы находилось в руках его людей. Разведчики стреляли редко и точно, отражая с восхода до заката однообразные яростные атаки. И всё-таки гибли один за другим.

– Они чувствуют тебя, – всё мрачнее повторял Эванс, показывая рукой на смутные квадратные фигуры на соседних холмах. – Они собираются отовсюду. Мы уже стольких убили, а их здесь опять больше трёх десятков.

Мёртвый лес всё густел. Давно исчезли последние пни – работа лесорубов. У многих обгорелых стволов сохранились хрупкие черные ветки, и заметно ухудшился обзор. Жрецам это, видимо, казалось настоящим лесом. Полупсы подкрадывались всё ближе, выискивая новые жертвы. К вечеру пятого дня разведчиков осталось только восемь из вышедших с заставы пятнадцати.

За час до заката, как обычно, начали рубить деревья для ночного костра.

Хадыр тоже имел карабин, но зверь застал его врасплох, ведь нападающий полупес двигается бесшумно – буквально плывет над землей. Оружие осталось лежать в стороне, а Хадыр рубил нетолстый ствол, забыв о том, что нужно всегда стоять лицом к открытому пространству. Полупес нападал.

Хадыр повернулся только на выстрел – когда один из разведчиков уже загородил его собой. Туша агонизирующего животного сбила с ног и придавила спасшего Хадыра жреца. Автоматический карабин уже наверняка мертвого разведчика продолжал стрелять, вырывая из спины полупса вязкие брызги растительной крови.

Кто был этот человек? Как его звали? Хадыр не знал ни одного имени, не поговорил ни с одним из своих защитников. Каждый день завершался падением на землю и мгновенным сном.

Смертью здесь удивлять было некого. Пока двое закапывали изувеченное тело разведчика, остальные развели круговой костер и под его защитой улеглись спать.

Ночью огонь костра отблескивал в глазах полупсов – но этого не видел никто, кроме часового.

Шестой день пути прервался, не начавшись. Когда рассвело, все увидели в глубине леса тонкую белую полосу.

Хадыра пробила дрожь. Семеро жрецов вопрошающе смотрели на него.

– Это пух, – ответил он им.

Полупсов нигде видно не было. Отряд подошел к самому краю бесконечной белой перины.

– Нужно снять обувь, – сказал Хадыр. – Или вы не пойдете?

– До полудня, – сказал Эванс. – К ночи мы должны успеть вернуться на чистую землю.

Хадыр улыбнулся, глядя, как разведчики один за другим стаскивают башмаки и робко ступают в пух. Сам он уже стоял босиком, вновь привыкая к игольчатому покалыванию ажурных белых нитей.

«Ничего я не забыл».

Когда солнце всплыло в зенит, в лесу царствовал красный час. Не было в этом мире пустынь, песка и ветра, не было звездолета с далекой планеты, не было крови и боли. Здесь, в его лесу, стояли затравленной кучкой странные существа в нелепых тряпках. Это больше походило на галлюцинацию – их же просто не может быть!

При мысли о том, что он сам сейчас выглядит так же, Хадыра обжег нестерпимый стыд. Срывая с себя одежду, путаясь в штанинах, он бросился к ближайшей вешалке – забыв обо всём, стремясь к той своей жизни, из которой так надолго уходил.

Громадный бурый полупёс, таившийся в зарослях колючек, настиг человека одним прыжком и разгрыз его пополам.

Так показалось Эвансу. На какое-то мгновение застила глаза страшная картинка. Но никакого полупса не было. Хадыр добежал до куста, склонился над ним и замер.

Эванс и остальные молча наблюдали за колесачом. Когда Хадыр вернулся к ним, его уже трудно было узнать.

Эванс с неприязнью и любопытством разглядывал человека, на которого возлагались такие надежды, в его настоящем обличье. Облике. Виде. Человек пришел домой и оделся в пижаму. До свиданья, дорогие гости, пора и вам… Видите, я уже спать собираюсь. Да, когда-нибудь заходите, а пока…

Нечто подобное почувствовали и притихшие разведчики. Хадыр прервал тишину, ткнув Эванса в плечо затянутым в прозрачную пленку пальцем:

– Будь осторожен. Мне очень хочется быть уверенным, что с тобой ничего не случится.

У Эванса дрогнули желваки. Возможно, он хотел сказать, что их прогулка уже стоила жизни восьмерым, но сдержался.

– И еще. Когда вернешься на заставу, передай им, что я буду помнить всё. И скажи Анне, что она гениальный учитель.

Эванс качнул головой и снял с плеча пластиковый ящик на плетёном металлическом ремне.

– На! – и протянул его Хадыру. – Ты сам всё знаешь. Берген сказал, эта машинка даст ответ на любой вопрос, какой ты только в состоянии придумать. – Разведчик ухмыльнулся. – А узнать ты успел гораздо больше, чем я. – Снова ухмыльнулся. – Правда, ты уходишь, а у меня еще вся жизнь впереди… Покрытие такое токсичное, что его не возьмет никакой пух. Короче, ты сам всё знаешь.

Хадыр повесил компьютер через плечо и, ничего не сказав, повернулся и зашагал в лес. Только поднял руку на прощание. Слова разведчика про долгую жизнь испугали Хадыра – он не хотел, чтобы еще хоть кто-то умер у него на глазах.

– Анна и вправду очень хороший учитель! – крикнул Эванс вдогонку. Его поредевший отряд уже потянулся в обратный путь, и разведчик почувствовал, что вот-вот разорвется. – Прощай! – закричал он в никуда. – Мы очень надеемся на тебя! И удачи тебе.

Последние слова Эванс произнес шепотом. Постоял еще немного – всё пытался угадать хоть что-то человеческое в гладкой блестящей фигуре, удаляющейся короткими мягкими шагами и растворяющейся в лесной тени.

Потом повернулся и побежал догонять своих разведчиков.

На шестой день они впятером достигли южной заставы.

Лес, лес, лес – свой, понятный, родной. Десятки разных растений, отовсюду тянущихся к тебе, выставляющих себя напоказ: пользуйся нами, весь наш смысл в том, чтобы служить тебе. Чуткие живые существа, ищущие себе хозяина.

Хадыр шел в абсолютном одиночестве и до потери дыхания восхищался своим миром. Тяжелый ящик компьютера бил его по бедру. Хадыр не воспринимал его как реальность – нет, это лишь ожившее воспоминание о сне.

Синевы вокруг с каждым днем становилось меньше, и в любом листочке если не проступала, то подразумевалась животворная зелень. С каждым шагом мир совершенствовался – мягче становился пух, вытягивались стрелки часов, всё реже встречались дикие кустарники.

Когда Хадыр дошел до первого фудового дерева, то выкинул далеко прочь короб с продуктами и с особым удовольствием вылил в пух флягу микстуры. По мясистому волокну золотых долек, по первой же капле сока Хадыр узнал: это был тот вкус. Он нарвал столько плодов, сколько мог унести с собой, и тащил их полдня, – но когда встретил следующий фуд, а невдалеке от него – еще один, то расхохотался на весь лес и, выбросив теперь уже ненужные запасы, в упоении закружился по поляне.

Но в глубине души по-прежнему ворочалась тревога: Хадыр шел домой, и шел с целью. Он нес на левом плече знание, он спешил домой, чтобы осчастливить сидельцев. Ощущалось во всем этом – в мыслях и чувствах, в поведении и мироощущении – что-то несогласующееся. Но задумываться не было времени – он шел. Солнце катилось по Дороге, молниеносно перекрашивая лес во все цвета радуги, своей чистотой и силой радующие сердце и глаза…

Хадыр немного сбился с пути и в результате вышел к обрыву. Теперь ему оставалось спуститься вниз, в своё зеленое королевство. Не было нужды спешить, но не было и смысла медлить.

Хадыр уже было собрался снова идти в обход, но заметил узкий уступ, относительно полого уходящий вниз. Спуск не занял и десяти минут.

Первым, что Хадыр увидел, ступая в пух, оказался крупный обтесанный валун. На его шероховатой поверхности застыли в бесконечном танце изящные ровные буквы.

Хадыр подошел ближе.

«Здесь покоится прах великого человека, проложившего нашему маленькому народу дорогу к благоденствию. Пусть земля тебе будет пухом, Аллен Торнфилд. Спасибо и прощай».

И дальше – цифры.

* * *

Легко думать, когла тебя несет колесница. Хадыр летел от Одиннадцатой к Десятой, и от дома его отделяли те два дня, которые, покуда находятся впереди, кажутся сравнимыми с оставленными за спиной годами.

Душа пела. Колесница разрывала пространство, и пучился следом белый лист термитовой дороги.

В Одиннадцатой, у подножия самого большого гриба, остался лежать в пуху и дожидаться своего часа компьютер-ответчик.

… Когда Анна улыбалась, на каждой ее щеке оживало по четыре ямочки. Когда улыбался Трайлон, у него очки сползали на кончик носа. Лицо Иннерфилда покрывалось сетью добрых лучистых морщин, а Эванс довольно складывал губы трубочкой и выпячивал подбородок. Хновски поднимал брови домиком и прикусывал губы зубами, чтобы сдержать хохот.

Я люблю их, я сделаю так, чтобы уже они успели ухватить кусочек счастья – именно они, а не «дети и внуки». Я еще не знаю, как, но должно же быть в запасе хоть сколько-нибудь времени. Только я обладаю знанием их мира в той же степени, что и своего.

Чем быстрее удастся найти выход, тем лучше. Каждый заход солнца уносит из их мира ещё одну жизнь. Но я успею. Я смогу спасти и уберечь их. Их и нас – соединить, слить воедино. Дотянуть до них дорогу Аллена Торнфилда.

Я должен сделать одно – подтолкнуть к ним свой мир. И он – добрый, честный, справедливый – тронется, качнётся с места и поползёт, поедет, полетит, сметая жалкие заслоны сторожевых псов, – к ним, к нашим братьям.

Мы спасем достоинство расы и захватим эту планету, которая обманула нас сто сотен раз, втёрлась в доверие, поцеловала холодными губами, которая из своего неразумного – или даже безразумного тщеславия предпочла отдать себя победителю – лишь бы не оказаться насильственно покоренной. Планету, которая обхитрила нас, расколола пополам и приготовилась извести каждую половинку по отдельности. Теперь она чувствует, что одержала верх – разделив нас, одним дав всё и усыпив бесчисленными удовольствиями, а у других отняв последнее и лишив сна. Этих других она связала по рукам и ногам, полностью оградила себя от их возможного противодействия. Но еще остались мы, и я должен, должен, должен растормошить сидельцев – и тогда!..

* * *

Был сиреневый час. Колесница, остановленная легким нажатием локтя, плавно скатилась с термитовой дороги. Летяще шагая по пушистому ухоженному пуху, Хадыр между деревьями прошел к самой опушке селения Гибоо.

Солнце, огненной бахромой уцепившееся за макушки деревьев, светило уже не ярко, хотя и в глаза, и через минуту он смог отчетливо разглядеть поляну.

Люди, сидевшие на грибах, смотрели в одну сторону. В центре поляны, на продолговатой прогалине, взявшись за руки, старики и старухи кружились в танце. Это был Первый хоровод – в честь рождения ребенка. Безмятежные лики сидельцев, казалось, отражали ласковый свет солнца.

«Пусть хватит гриба и фуда, Пусть прочь уносится страх, И в ожидании чуда, Когда в поднебесных мирах…» – пели они и продолжали – длинная хороводная, освежающая душу, с раскачивающимся ритмом песня длилась бесконечно.

Чуть в стороне играли дети – бегали, изображали взрослых, катались в пуху, смеялись громче обычного. У Вальхурта родился второй сын – этой подробности Хадыр знать не мог.

Из круга танцующих вырвался Вилар, сморщенный как шляпка молодого гриба, таща под руку слегка упирающегося Урбара – сына головы Замана. Они прошли совсем рядом с Хадыром, притаившимся за густой вешалкой, и он смог услышать:

– …чем и определяется поразительная красота стихосложения. Это почти как Дорога, соединяющая несоединимое, – ведь создавая рифму, мы претендуем на то, чтобы протянуть нить между двумя словами, не имеющими точек соприкосновения по смыслу, однако обладающими одним звуковым…

Хадыр блаженно улыбался.

Он стоял без движения до темноты, до конца синего часа, наблюдая жизнь деревни, ночное пробуждение светляков, великую пляску небесных оттенков.

И он стыдился то своей улыбки, перечеркивающей всё, чему, казалось, посвятил себя совсем недавно, то, наоборот, тех мыслей, с которыми мчался в Гибоо.

Хоровод стал редеть и в какой-то момент распался на отдельных людей. Вдруг у ближнего к нему светляка из темноты выплеснулось лицо, и Хадыр первое мгновение не мог понять, почему в нём просыпается нежность. Но всё встало на свои места – он осознал, что перед ним Джамилла, его Джамилла, напряженно и уверенно глядящая туда, где замер он.

Хадыр шагнул вперед, прямо сквозь куст, сквозь темноту, сквозь три года разлуки. Их руки сплелись в первом осторожном прикосновении.

* * *

Он не нашел в себе сил сразу заговорить о жрецах или, тем более, что-либо предпринять. Счастье забытой жизни окутало его, и радужным стоцветием улетел прочь восхитительный месяц.

А когда вдруг вернулась ясность, холодная как стальной рассвет, Хадыр растерялся – и ото дня ко дню оттягивал начало своей попытки.

И сомнения пришли.

Посмотри, как хрустально всё вокруг! Посмотри, сколько труда и любви, пусть даже неосознанных, вложено в этот кусочек Вселенной. Какая логика, какая мудрость лежат в основе здешней жизни!

Неужели же ты не боишься, что бриллиантовое равновесие может оказаться непрочным и рухнуть, подминая под себя всё, от одного твоего неосторожного движения? Ведь из этой схемы нельзя убрать даже мельчайшей детали – иначе жизнь тотчас станет невыносимой. Разве несчастливы окружающие тебя люди?

Что, что ты предложишь им взамен? Песчаный ураган? Вонь и грохот паровой машины? Убожество несъедобной пищи? Унизительную зубную боль, безжалостную слабость старости, пытку родов? Ты превратишь их из сытых людей в голодных зверей, и их любимым развлечением станет война с полупсами. Умрет язык, умрут сны, забудутся цели. Останется лишь одно: выжить! – цель, стремящаяся к самой себе!

И он полностью убеждал себя в необходимости бездействия, и проходило еще несколько спокойных дней.

Но чаши весов не могли остановиться, и Хадыр вспоминал глаза жрецов. Глаза их не несли в себе уверенного сидельческого счастья, но горели какой-то неутолимой жаждой, как маленькие земные звезды.

И тогда Хадыр вскакивал посреди ночи, таращась в черное небо, располовиненное Дорогой, барахтаясь в ароматной перине гриба, и шептал: «Электричество! Прежде всего электричество!» Но никто не слышал его бормотания, даже Джамилла, – она лишь умиротворенно чмокала губами в глубоком сне и поворачивалась на другой бок, укутанная невидимым крылом ночной песни погонщика ветра Алленторна.