Текст книги "Мальчик с саблей (сборник)"

4

Ночью из болота выбрались юркие пухлые ящерки длиной в локоть и попытались укатить банку консервированной клонины.

Я улыбаюсь восходящему солнцу и с упоением вгрызаюсь в дар фиамской природы – душистое жесткое мясо, поджаренное на прутике. Лапки с прозрачными сизыми перепонками хрустят на зубах.

Это будет сегодня, говорю я солнцу. Сегодня, наконец, я сверну пространство.

У меня глаза сумасшедшего. У меня борода по пояс. Я не брился восемь лет, боясь отпугнуть удачу. В контейнере на тумбочке меня дожидается Лодеболь. Профессор мается старческой бессонницей. Он такой же псих, как и я.

Между ним и мной – натянутая нить. От лаборатории Лодеболя уходит под малым углом в землю и через несколько сот километров выныривает из болота и втыкается в мой контейнер. Инфонити всё равно, сквозь что ее продергивают. Тысячи новостных каналов Фиама, Земли, десятков других миров вливаются в мою субкварочку. Миллионы случайных документов, миллиарды случайных изображений. Тоннель надо поддерживать.

А я сижу на острове имени самого себя и день за днем, месяц за месяцем, год за годом пытаюсь подобрать отмычку, которая позволит моим формулам превратиться в реальность.

Случайность интерферирует со случайностью, любит говорить Лодеболь.

– Ну что, профессор? – спрашиваю я, входя в душное нутро контейнера.

Я чувствую себя здесь всё в большей тесноте. Дело не только в том, что я заматерел, оброс мышцами и слоем жира. Мне душно. Я хочу на свободу. Я не готов сидеть на болотной кочке до конца своих дней.

– Скинь мне установки, – говорит Лодеболь.

– Плохая примета, – отвечаю я. – Только после эксперимента.

Такой уж выработался ритуал. Если эксперимент удастся, я вряд ли смогу сразу сообщить ему текущие настройки обратного сигнала. И у Техно бывают глупые шутки.

Моя работа проста – нажать на кнопку, дальше всё случится само. На это «само» я потратил первые три года на острове, зато теперь моя работа – нажать на кнопку.

Иногда инфонить рвется сразу – хлопком. То, что находится в тоннеле, вываливается в реальный мир и вступает в реакцию с уже находящимся там веществом. Чтобы не наделать лишнего шума, мы гоняем через тоннель нейтроны, максимум – молекулы водорода.

Иногда она скручивается от меня к профессору, будто стрелка едет по чулкам. Бывает, что нам кажется, будто с нитью ничего не случилось, но секунды спустя она тает и исчезает.

– Готовность? Запись? Поехали.

Новый набор настроек – это как новая мелодия. Волшебная флейта откроет скалу, если знать мотивчик.

Конечно, мое положение на острове немного сродни технократическому, интеллектуальному рабству. Я – невидимка, меня нет. Никто на Фиаме вовек не вспомнит о моем существовании. Но это не мешает мне работать с Лодеболем, день за днём подбираясь к разгадке.

Лодеболь хитро подмигивает мне, и я вдавливаю кнопку.

Окно, в котором кривлялся профессор, меркнет – так происходит всегда: сначала рвется инфонить, а потом уже компьютер ловит связь с Лодеболем через спутник.

Видимо, сегодня спутник уснул. Я смотрю в черное окно и тихо считаю про себя. Раз… Два…

Открываю настройки журнала, смотрю график активности инфонити.

Девяносто… Девяносто один…

С нитью ничего не случилось. Мощный поток информации валится из ниоткуда на мой компьютер. Большую часть информации расшифровать невозможно, для этого нужна обратная связь, а назад в инфонить не уходит ничего. Я перешел в режим молчания.

Зато слышны все источники одностороннего вещания. Я перебираю каналы. Натыкаюсь на джаз. Когда-то давно в Йоханнесбурге я засыпал под эту музыку…

Тру виски, выхожу из контейнера. Чтобы не дрожали руки, вцепляюсь себе в бороду.

Тысяча три… Тысяча четыре…

Лодеболь, мы сделали это!

И знаешь, профессор, ведь никогда не поздно подойти и снова нажать кнопку, чтобы один-единственный короткий сигнал ушел в инфонить и вернул всё назад?

* * *

А я не спешу назад. В свернутом лепестке пространства проходит почти месяц. Я веду дневник. Изучаю звездное небо. Ищу отличия.

С точки зрения остального Фиама меня просто нет на карте. Ни Фкайфа, ни острова Фкайфа.

Сидя на холме, я не могу проверить всех догадок. По-прежнему во все стороны от острова расходится зловонная трясина. Я лишь предполагаю, что переплыви я эту преграду, то мог бы увидеть что угодно. Фиам, не заселенный людьми. Край мира. Зеркальную стену до неба. Фиам, такой, какой он сейчас… «Что это ты делаешь здесь, Фкайф? Ну-ка, назад в болото!» Что угодно.

Случайность интерферирует со случайностью…

Пока я болтаюсь в нигде, Фиам подвергается атаке сепаратистского челнока. Экспериментальное оружие окрестили «демокрэком» и запретили тотчас. Но это не помешало какому-то мерзавцу испытать его на колонии Техно. Кратковременное облучение калечит мужчин, разрушая их гормональный баланс. Изменения необратимы.

Мы все узнаем об этом месяцы спустя. И Лодеболь реагирует по-своему – он надрывает инфонить с Землей, просто скопировав мои настройки. Ему почти девяносто, и он уже действительно спятил. Слушай меня, Фкайф! Никогда не связывайся с цивилизацией, которая старше твоей на десятки тысяч лет! Ты рвёшься в выси непознанного, а они скатываются в каменный век!

Лодеболь всё-таки находит приют в доме с квадратными окнами. И на мой остров снова приходит одиночество – теперь уже навсегда, предполагаю я.

Но два года спустя мэр Фиама, сущая ведьма, чуть ли не стелет мне красную дорожку к гондоле дирижабля. Вы понимаете, что через двадцать лет у вас будут проблемы, на всякий случай переспрашиваю я, глядя, как в иллюминаторе уплывают прочь зыбкие пределы моей тюрьмы. Она усмехается. Еще бы ей не смеяться – к тому времени у Фиама будет новый мэр. Я восстановлен в правах? Смогу работать? Снова получу доступ к инфонити? Об этом не беспокойтесь, отвечает ведьма. Всё, что пожелаете.

И я желаю. Поначалу жадно, без разбора. Я разрываюсь между телесными и умственными удовольствиями. Постепенно телесные берут верх. Время хлещет сквозь пальцы. На годы вперед складываются легенды. Искательницы приключений летят ко мне, как мотыльки на фейерверк.

Привожу пьяную подружку на могилу Лодеболя. Ну что, говорю я ему, ну что, старая лиса? Ты обманул меня дважды! И зачем? Из-за горсти паршивых формул? Ради того, чтобы забить колышек в делянку, которая тебе не принадлежала? Хоть ты и корпел совсем рядом почти пятьдесят лет…

Подружка начинает икать, и я внезапно прощаю профессора. Принцип Фкайфа… Принцип Лодеболя… Что мне с того? Ты даже умереть успел вовремя, старый перец! Поставил величайший эксперимент – и откинул копыта. Совсем чуть-чуть не дождавшись, что я заявлюсь к тебе на порог и обвиню в воровстве! Покойся с миром, учитель! Я дарю тебе все принципы, какие у меня есть!

На все мои закидоны правительство смотрит сквозь пальцы. Я – фетиш. Я – надежда хоть на какое-то будущее. Я – единственный, кто сможет разобраться, что случилось с инфонитью… если протрезвею.

Кажется, начинается осень. Сквозь лиловый рассвет я иду домой, впервые – один. За многие месяцы.

Мне перекрывают дорогу. Их больше дюжины. Кто-то молод, кто-то стар. Бывшие мужчины решили поквитаться с мужчиной настоящим? Как в сказках, за жен и дочерей? Я слишком уверен в себе, полагаясь на энергию, которая прет из меня, как из атомной батареи. Ну, что скукожились, Техно? Подходи по одному!

Они подходят все вместе.

Я лежу, зализывая десны, на пороге собственного дома. Нежная-нежная ладонь гладит мой рассеченный лоб, мои заплывшие глаза, выбитую челюсть, сломанный нос. Ты помнишь меня, Джонатан? Я не могу посмотреть, а голос не узнаю. Зачем ты себя так, спрашивает она. Ты же не такой, правда? Я что-то мычу, стараясь не дышать. И они не такие, убеждает меня она. Это от отчаяния. Уймись, пожалуйста! Мне стыдно за тебя.

Кто ты, спрашиваю я, но на губах запеклась кровь. Я не могу разорвать корку и открыть рот.

И потом целых двенадцать лет я так и не знаю, ее ли это был голос.

И если не ее, то правильно ли я поступаю сейчас?

Я – Джонатан Фкайф, и бываю крайне убедителен в определенных ситуациях.

В комнате темным-темно, хотя сейчас белый день и косматое солнце шарит лучами по Фиаму, разыскивая старого дружка Фкайфа.

– Ты знаешь, – шепчу чуть слышно, одними губами, – а ведь это я спрятал Фиам.

Прости меня, старый лис Лодеболь! Я не краду твою славу, просто забираю кусочек своей назад.

Далия поворачивается ко мне и переспрашивает, не открывая глаз:

– Что ты сказал?

Я осторожно целую ее веки и говорю:

– Земле никогда сюда не добраться. Мы останемся в стороне от всеобщей бойни. Это я спрятал Фиам.

5

– Ты шутишь! – она приподнимается на локте, пытается разглядеть мои глаза.

– Да нет же, – смеюсь я. – Хочешь покажу?

– Что покажешь, Землю?

– Ну, почти!

Я вытаскиваю ее за руку из постели и тащу голышом через весь дом. На ощупь нахожу на пыльном шкафу ключ от кладовки. Далия находит замочную скважину и подводит к ней мою руку.

За дверью – пустая кладовка. Только в углу на маленьком колченогом столике стоит старинный телефон. Очень удобная штука, когда нужно передать сигнал в одну сторону. Я выбирал из сотни устройств, а остановился на простейшем.

Мы стоим на пороге, соприкасаясь боками.

– Стоит снять трубку, – почему-то шепотом говорю я, – и ты окажешься в городской телефонной сети Йоханнесбурга. Можно позвонить в булочную недалеко от моего дома и заказать сладостей.

Далия счастливо смеется:

– Врешь ты всё!

Я не успеваю ее остановить, она делает шаг вперед, протягивает руку, и…

б/н

– Ты только посмотри! – лейтенант, здоровенный конопатый детина, позвал к иллюминатору чернокожего сержанта. – Совсем рехнулся, сейчас под дюзы залезет!

«Доблесть и Слава», тихоходный слабо вооруженный катамаран, уже пятнадцать лет приписанный к сто сорок девятой рекрут-бригаде, на малой тяге опускался к заросшим сорняками плитам фиамского космодрома.

– Поди ж ты, – сержант сморщился, будто съел что-то кислое, – в такой глуши – и то пацифисты завелись!

– Да нет, – неуверенно ответил лейтенант. – Просто чудик какой-то. Смотри, какую бородищу отрастил!

За стеклом по лётному полю бегал неуклюжий седоватый толстяк в длинной мешковатой одежде. Он смешно размахивал руками, крутил головой, тряс кулаками над головой, беззвучно разевал рот.

– Не пойму, что он кричит, – прищурился капрал, тоже подошедший посмотреть на местного сумасшедшего.

Лейтенант и сержант замолчали на несколько секунд, вглядываясь за стекло.

Странный человек упал на колени и воздел руки к небу.

– Похоже, парень съехал на религии, – сказал сержант. – Гляди, всё повторяет: «Дети мои! Дети мои!» Это он нам, что ли?

– Не «Дети мои!», а «Мои дети!», – сварливо поправил лейтенант. – Спаси нас вакуум от такого папаши… И хватит глазеть, разойтись по местам!

Лейтенант остался один и окинул взглядом сиренево-розовый горизонт.

Работы тут предстояло – не горюй! Планетка несколько лет будто пряталась от всеобщей мобилизации. Но уж теперь-то, когда там, дома, настоящая заварушка только и началась, придется срочно наверстывать…

б/н-бис

… и смущенно отступает назад.

Кусает губы.

Я сглатываю комок в горле размером с теннисный мяч.

Далия пожимает плечами:

– Просто подумала на секунду: а вдруг – правда?

Я осторожно запираю дверь и кладу ключ на место.

Мы возвращаемся в спальню. Я подхожу к окну и нащупываю шнурок жалюзи.

Далия прижимается к моей спине.

Я тяну шнурок вниз и вниз, пока окно во дворик не открывается полностью.

У наших ног – крошечный человечек на сиреневом холме неумело пытается вскопать глинистый склон. Вокруг него – розовое бескрайнее море. Конечно, оно очень похоже на болото, но пусть в этот раз будет морем. А лохматое солнце, наконец, находит нас и ерошит нам волосы теплыми прозрачными ладонями.

Интермеццо А

На метро

Савушкин до последнего надеялся, что ему всё только мерещится, что всё как-нибудь обойдется, – но нет.

Едва ворочающий языком Трушин, весь в конфетти и блестящем дождике, зажал Савушкина в углу, приперев к стенке указательным пальцем.

Официанты уже вовсю зачищали постпраздничное пространство, сгребая со столов недоеденные десерты, опустошенные бутылки, мятые салфетки.

– Да, Пал Игнатьич? – спросил Савушкин, хотя Трушин еще не произнес и слова.

За окном на парковке народ рассаживался по машинам, и только Рита, переминаясь с ноги на ногу, стояла в дверях.

– Сейчас придет тачка, Савушкин, – сказал Трушин. – Мой олух где-то застрял, пришлось вызвать такси.

Казалось, шеф состоял из «Мартеля» пополам с кислой капустой. Савушкин задержал дыхание.

– Ритка попросила подвезти тебя до «Белорусской», Савушкин.

– Да, мне оттуда на троллейбусе. Две остановки.

– Хоть на хомячках. Главное, не забудь, что тебе надо домой. Понятно?

– А что, собственно… – попытался возразить Савушкин.

– Не порти себе Новый год, – по-отечески посоветовал Трушин, наконец вынув палец из ребер Савушкина. – Ты перспективный менеджер.

Рита пятый месяц работала с Савушкиным в одном отделе. Они вместе обедали, вместе засиживались допоздна над отчетами, вместе… Савушкин совсем не так представлял себе вечер после новогоднего корпоратива.

Трушин вывел Риту на улицу, цепко взяв под локоть. Она успела обернуться и бросить на Савушкина умоляющий взгляд.

Подойди к нему и скажи всё, что думаешь, попытался убедить себя Савушкин. Объясни пьяной скотине, что это не его девушка…

Но там, куда упирался палец шефа, заныл синяк, и Савушкин безропотно вышел на парковку вслед за Трушиным и Ритой.

Рядом с ними остановилась колымага неопределенного цвета. Водитель неопределенной национальности белозубо оскалился из открытого окна:

– Машину вы звонили?

Трушин повелительным жестом отправил Савушкина на переднее сиденье, а сам умялся назад вслед за Ритой.

– Поедем за ветерком, – уверил их водитель. – Мой ласточка – быстрее «феррарий»!

– Ты откуда такой, красавец? – спросил Трушин. – «Белорусскую»-то найдешь?

– «Белорусскую»? У меня там дядя работает. Конечно, найду.

Машина припала в повороте на правый борт, отчего Трушин ненавязчиво сместился поближе к Рите. Водитель вывернул на неосвещенную дорогу в сторону Москвы.

Сквозь рев мотора и шелест шин с заднего сиденья доносилось утробное воркование Трушина и шепот Риты – Савушкину хотелось верить, что протестующий.

У Савушкина онемела шея. Что ж ты за тряпка, спрашивал он себя. Обернись! Хотя бы обернись…

Они проехали МКАД.

– Из Джалал-Абада, – ответил водитель.

– Это в Киргизии? – уточнил Савушкин. – У меня там дядя работал.

Всю Волоколамку счастливый водитель пытался выяснить, нет ли у них с Савушкиным общих знакомых в Джалал-Абаде.

Время уходит, печально думал Савушкин. Ни черта ты не сделаешь, и знаешь это. Слишком дорого тебе далось это место. Слишком много «слишком». На «Белорусской» ты покорно попрощаешься с ними, стараясь не смотреть Рите в глаза, по дороге домой купишь в ларьке крепленого пива и зальешь его в себя поверх всего, что было намешано за вечер. А через неделю будет уже другой год, и как-нибудь всё образуется…

– Ах, шайтан! – водитель резко перестроился из крайней левой и сбавил ход. – Город-шайтан! Даже ночь ездить нельзя!

Через несколько секунд в гирлянде красных тормозных огней перед ними не осталось зазоров, и «ласточка» замерла. Пушистый снег опускался под скрипучие дворники.

Ленинградка стояла в восемь полос при имеющихся шести. Борт к борту, зеркало к зеркалу.

Савушкину стало совсем тоскливо.

– А что стоим-то? – Трушин вытянул шею, выглядывая из-за спины водителя.

– День снег – ночь лёд, – объяснил киргиз. – Колесо скользит – машина плывет. Один баран другой баран бодает – всех приличных людей задерживает.

– Зимнюю резину надо вовремя ставить, – презрительно сказал Трушин, невзначай забросив руку за Ритин подголовник. – Четыре на четыре и хорошая резина – вот и всех делов!

– Чем круче джип, – процитировала Рита, – тем дальше бежать за трактором.

Ее коленка прижалась к локтю Савушкина. Буквально на пару секунд. SOS! Помоги! Не будь же офисной крысой!

– Снег снегу рознь, – задумчиво сказал Савушкин. – На Сицилии, Пал Игнатьич, там же тепло, снег раз в сто лет, так вот: в ноябре началась метель. Влажность – сто процентов, снежинки – с ладонь. Падают – и сразу льдом застывают. С автострады семьсот человек где-то в школе на матах ночевали.

– Это почему это? – недоверчиво спросил Трушин почти трезвым голосом.

– Ледяные кочки образовались – по полметра высотой. Только на танке проехать можно.

Трушин попытался приоткрыть дверь, но соседняя машина прижалась слишком близко.

– Вот у нас в Киргизии один раз… – начал было водитель.

– Ты еще про киргизские пробки расскажи! – перебил его Трушин. – Верблюды на тропе не разминулись!

– У нас в Киргизии, – поучающе сказал водитель, – каждый дорога – змея! Узкий, обочина – пропасть, два машина еле-еле… – не найдя слова, он потер ребра ладоней. – Камень дорога сыпаться, машины стоять! Мно-ого часов!

– Может, хватит болтать? – Трушин опустил стекло и высунул голову в окошко, пытаясь увидеть что-то впереди, – обзор закрывала грязная корма фургона. – Рули давай, а не сказки рассказывай!

– Слушай, куда рули?! – удивился киргиз.

– И что же там у вас случилось? – с интересом спросил Савушкин.

– Э-э… – скорбно вздохнул водитель. – Стояло сто машин – больше! Зима, как сейчас. С горы – не лавина, просто снег пополз. А все ни вперед, ни назад – тесно!

Трушин обернулся, зажмурился от света фар поджавшего их сзади джипа. Поток машин медленно двинулся и снова замер.

– А снег с гора ползет, – продолжил киргиз. – Закрыл машина по колеса, потом по окошко, потом по крыша. Только через пять дней откопали… Один девочка выжил, рассказал потом!

– Да это что! – подхватил Савушкин. – Зимой и без снега – такое бывает!.. Вон, под Флоренцией в прошлом году: на перевале машины встали, так за ночь человек десять насмерть замерзло, у кого печки плохо работали.

Трушин резко закрутил ручкой, закрывая окошко.

– Это просто удивительно, как быстро остывает машина зимой, – сказал Савушкин.

Трушин поправил шарф, закутывая горло.

– Надо было на «Соколе» выйти, – недовольно сказал он. – На метро бы доехали, не развалились. Эй, поставь там обдув на тепленькую!

Киргиз сдвинул рычажок печки до упора вправо и чуть приоткрыл свое окно. Савушкин расстегнулся и отвернул в сторону сеточку вентиляции.

В несколько ходов они снова оказались в крайней левой. Встречный поток пролетал призрачными золотыми огнями.

– А в Париже этим летом до плюс сорока пяти доходило, – Савушкин обернулся назад и встретился с озлобленной физиономией шефа. – Французы и так плохо водят, а в жару совсем с катушек съезжают. Несколько человек на самом деле с ума сошли. И всё больше в машинах черного цвета – они же сильнее нагреваются.

Трушин распахнул дверь и, встав на порожек, поднялся в полный рост.

– Да что ж там у них…

– Эй, эй! – крикнул киргиз. – Назад садись, нельзя! Один мой сосед так высунул – его вместе с дверью оторвало. Другой грузовик ехал, да. Нельзя-опасно!

Трушин рухнул на свое сиденье и шмякнул дверью.

– Жуткая история в Перу приключилась, – вздохнул Савушкин. – От землетрясения вулкан проснулся. На магистрали треснуло полотно, и тысяча машин попала в капкан.

Трушин нервно заерзал.

– С неба падает серый пепел, залепляет стекло, и всё как в тумане. А пепел – как сухая кислота! Сначала на коже ничего, потом пятнышко, потом язва…

Трушин машинально начал расчесывать шею.

– Завалило их там – до сих пор скрывают, сколько человек. Говорят, когда от пепла очистили, в машинах прямо мумии сидели. Тронешь – а они рассыпаются! В труху!..

Впереди показался спуск в тоннель – ковер из красных огоньков уходил под землю.

– В Швейцарии, – вдруг сказала Рита, – есть тоннель под Сен-Готардом – семнадцать километров, представляете? Узкая червоточина в скальной глыбе!

Трушин втянул голову в плечи, а Савушкин аж сжал кулаки, так неожиданно и вовремя пришла поддержка.

– Там под потолком тоннеля, – продолжила Рита негромко, – огромные вентиляторы, в два человеческих роста. Гонят воздух, чтобы выхлопные газы не застаивались. А пробки в Сен-Готарде – те еще, вся Германия летом на выходные к морю ломится.

– В семнадцать километров можно тыщи две машин поставить, – заметил Савушкин. – В каждую полосу.

– И однажды в воскресенье днём, в самую пробку, вырубают электричество. В тоннеле гаснет свет и останавливаются эти ветродуи! Но все же прут! В бампер друг другу дышат!

– Что уж они, – срывающимся голосом спросил Трушин, – совсем идиоты, что ли? Глушить движки да бежать оттуда!

Ряд машин дрогнул, и квадратная глотка тоннеля придвинулась еще на несколько метров.

– И-и, – вздохнул водитель, – кто машина бросать? Умный все!

– Да, Пал Игнатьич, вот сами подумайте: заедем сейчас в тоннель и встанем посередине – что, кто-то машину бросит и пешком пойдет?

– А когда немцы поняли, что дышать уже совсем нечем, что надо срочно заглушить двигатели, то уже поздно было, – замогильным голосом вещала Рита. – Угарный газ тяжелее воздуха, по земле стелется. Те, кто оставил машины и пошел под уклон к выходу, вошли в газ, как в реку. Пока перекрыли въезд в тоннель, пока спасатели подоспели, пока снова электричество дали…

Трушин рванул ворот.

– На метро надо было ехать, – рявкнул он. – Рита, здесь до «Сокола» недалеко, пошли, а?

– Спасибо, Павел Игнатьевич, – официальным тоном ответила Рита. – Я уж до «Белорусской».

– Ну и сидите здесь! – Трушин шваркнул дверцей об отбойник, невнятно матернулся и вылез из машины, провалившись по щиколотку в черную снежную кашу. – Мазохисты чертовы! Хоть Новый год здесь встречайте!

Высоко задирая колени, между бамперами урчащих автомобилей он поспешил к обочине.

– Ай-яй, – запричитал киргиз, разводя руками, – как работать? Пассажир ногами ходит… Мой ласточка – мотор два литра, рессора новая, а ползем как черепахи! Ай-яй!

Савушкин блаженно потянулся:

– Тише едешь – дальше будешь!

Обернулся назад и, увидев смеющиеся счастливые глаза, улыбнулся в ответ:

– А мы никуда и не торопимся!