Текст книги "Мальчик с саблей (сборник)"

VI

– Ты слышишь меня?

Нет отклика, ни малейшего намёка.

– Ты слышишь меня, Дилейна?

Тело моей рыбы сковано железным панцирем. Может быть, она и хочет ответить, но не знает, как…

Я глажу пальцами её изуродованный лоб, обвожу по краешку мутный потухший глаз, обнимаю плавники.

– Я виновата перед тобой, рыба моя, но не бросай меня вот так, одну, здесь! Не делай вид, что не слышишь меня… слышишь?

Мир стиснулся до грязного двора, изрисованных краской кирпичных стен, сальных луж и клочка мутного белёсого неба над головой.

Над лестницей из ржавого железа мерцают красные огоньки – местные люди глотают дым.

Дилейна не шевелится – замерла, чуть повернув голову ко мне, чуть завалившись набок. Вдруг ей плохо? Если здесь плохо мне, то ей, наверное, много хуже. Вдруг она так ослабла, что не сможет унести нас с Севером назад?

А он ушёл, ушёл уже давно, велев ждать. Сидеть и ждать.

И я сижу и жду – которую неделю, то в гостиных домах, похожих один на другой как попрыгушечьи икринки, то в тёмных харчевнях, пропахших дешёвым пойлом и горелыми листьями, то в грохочущих залах среди дёргающихся в припадке людей. Икра понемногу расходится по покупателям, но Север не может остановиться, пока не уйдёт самая распоследняя икринка.

Я ещё раз глажу Дилейну и возвращаюсь в душное нутро музыкальной шкатулки. Сажусь на узкий диванчик, обтянутый кожей мёртвого зверя. Чтобы чем-то занять руки, листаю обтрёпанную книжицу, где, кроме нарисованных стаканов и бокалов, не могу разобрать ни одного знака.

За соседним столом звенят стеклом безволосые мужчины в чёрной, на северный манер, одежде. От них струится опасность, словно от бешеных рыб.

До меня доносится въедливый глумливый голос одного из них:

– Север – и сам непростой такой пацан, с заморочкой, но чувиха его – просто отвал башки! Будто с утра до ночи под кайфом. Выхожу сейчас пошмалять – через служебку, стало-пть. Ночка так и шепчет: дуй взасос и взатяг, но вдруг – что я вижу? Эта чува перед байком натурально хлопается на колени, обнимает за колесо, и давай с ним разговоры разговаривать. Чё-то шепчет там, перетирает, и, слышь, по фаре его гладит, к вилке прижимается…

Севера нет и нет, хотя он сказал: полчаса. Тонкая ниточка тревоги натягивается в самом низу живота. Меня мутит.

– …Я аж косяк выронил. Типа, не втыкаю: это наркоэротика или технопорно? Прикинул уж, не подъехать ли к этой красотке, но вовремя откатил – мозги дороже. Север этот – уж больно непростой… Мудрёнее собственной дури!

Мне неуютно здесь, от дыма появляется во рту металлический привкус. Я забираюсь в самый угол диванчика, в подобие тени, а Севера всё нет.

Жёсткая земная музыка вибрирует и нарастает. Сквозь её шум я вдруг слышу, как просыпается Дилейна.

Не могу здесь находиться ни минуты. Я вскакиваю и, едва не перевернув стол, бросаюсь к двери.

На пороге меня хватает за локти Север:

– Уходим, быстро!

Нет времени для разговоров. Я едва успеваю перекинуть ногу через спину Дилейны, как Север бросает рыбу вперёд, через узкий проход меж каменных стен, и вовремя – угловатая туша бродяги мелькает навстречу совсем рядом. Но Дилейна уклоняется и выводит нас на открытую воду улиц.

– Держись, малёк!

Слова Севера тонут в рёве рыб. Мы покидаем нехорошее место, куда нас зачем-то занесло, но неприятности не заканчиваются. Две, а потом и три бродяги устремляются за нами следом. На их верхних плавниках разгорается алое и голубое сияние.

Сначала мне кажется, что они позарились на беззащитную, скованную корявым металлическим телом Дилейну. Но по мере того, как, петляя, мы выбираемся к окраинам города, я прозреваю: их цель – Север. Север – с его талисманом, с полными карманами попрыгушечьей икры, с толстыми пластами земных бумажных ракушек за пазухой.

Ещё несколько бродяг ждут впереди – они всегда охотятся стаями, это знают все – к счастью, и Север тоже.

Какой бы большой уже ни выросла моя Дилейна, она всё-таки может пройти там, где застрянет любая бродяга.

Мы, наконец, вырываемся из пленившего нас так надолго города. Но всё ещё остаёмся в смрадном мире Земли.

Сейчас или никогда, понимаю я – и не могу справиться со страхом, что никогда.

Ветер свистит в ушах, я вжимаюсь в спину Севера.

Бродяги, полыхающие красными и синими огнями, раздирающие перед собой воздух голодным хищным рёвом, начинают нагонять нас.

Север что-то зло бормочет – я не слышу. Наверное, понукает Дилейну.

Мне хочется спросить: что ты сделал с моей рыбой, северянин? Во что превратил мою верную, умную, ласковую Дилейну? Хоть пришпорь её сейчас – она не прыгнет в небо, не замерцает золотым и красным, не нырнёт в море, утягивая нас за собой. Нас догоняют, и через несколько минут ты, наконец, соприкоснёшься с тем, что такое твоя любимая Земля.

– Сейчас прыгнем, – кричит Север. – Вперёд, шагов на пятьсот, как только будет кусок прямой дороги. Приготовься!

Он сутулится и запускает одну руку за пазуху.

– Нет! – я надеюсь, очень надеюсь, что мой любимый слышит меня. – Север, нам нечего тут делать! В Аталану, и только туда!

Он меня слышит. Я понимаю это, потому что, даже прижавшись к его широкой спине щекой, чувствую, как он качает головой.

– Вперёд, и снова вперёд! – кричит Север. – Два-три прыжка, и им нас не найти! Не бойся, Лейна!

А я и не боюсь. Я отбоялась своё – и все мои страхи сбылись. Я далеко от дома – так далеко, что нет смысла говорить о расстояниях. Человек, который привёз меня сюда, человек, которого я люблю, ветреный мальчишка, отнимающий моё право на предназначение ради выдуманной, эфемерной свободы, не намерен советоваться со мной, он давно уже всё решил сам.

Бродяги совсем близко – хищные стальные клыки подбираются к хвосту Дилейны, огонь их глаз слепит, как солнце.

Трескается, расступается перед чёрным кораллом Севера вязкое прогорклое земное пространство, и в одно мгновение мы оказываемся на пустынной дороге, и чёрная лента дороги гудит под плавниками Дилейны, и сполохи бродяг мерцают далеко позади.

– Сейчас ещё раз, – полуоборачивается Север.

Я даже могу представить его самодовольную улыбку – будто это он сам, а не наследный талисман перекинул нас сквозь ничто.

– На Аталану, Север, – громко говорю я, стараясь дотянуться губами до его уха. – На Аталану, пожалуйста! Я хочу домой!

Трепещут ветви пыльных испуганных деревьев, охраняющих дорогу. Встречная рыба обливает нас светом. Бродяги понемногу вычерпывают возникшую между нами брешь. Север не отвечает.

– Не сейчас, Лейна! – говорит он наконец. – Давай сначала доберемся до дома, и там обсудим всё не торопясь.

– Дома? – кричу я, срывая голос. – Эта могила, это безрыбье уже стало тебе домом?! Мой дом там, где моя семья, где мой остров, где я хочу жить на радость и счастье!

Наивные слова церемонии тонут без ответа. Дилейна заходит в плавный вираж, выбирая плавниками щебень и пыль с края обочины.

– Приготовься, – чужим, грубым голосом говорит Север.

Когда он снова пригибается, спрятав руку под куртку, и перед нами разверзается отвратительная рваная дыра, я что есть сил прыгаю в сторону – и ещё до удара о землю успеваю увидеть, как исчезает Дилейна и оседлавший её Север и невидимые лоскуты воздуха трепещут там, где только что разорвалась связывавшая нас нить.

По бесконечному склону, заросшему буграми жёсткой травы, я качусь и качусь прочь от дороги, в никуда. Я перестаю ощущать верх, и низ, и удары, и боль, и тело.

Мне кажется, что, стоя босиком в тёплом прибое лагуны, я глажу круглую спину Дилейны, разбираю пёрышки плавника, кладу ладонь на её широкий твёрдый лоб. Рыба чуть шевелит хвостом и тянет меня на глубину. Мне лень плыть, мне хочется плескаться на мелководье, но Дилейна нетерпеливо дёргает мою руку. Я крепче цепляюсь за плавник, подгибаю колени, прижимаюсь грудью к расписной чешуе и отталкиваюсь ото дна. Моя рыба несёт меня под пляшущей солнечными бликами рябью поверхности, постепенно разгоняясь, набирая скорость с каждым движением хвоста и плавников.

– Ты моя рыба, – я выпускаю изо рта смешные пузырьки воздуха. – Моя Дилейна! Я знаю, знаю, ты станешь лучшей Матерью-Рыбой за тысячу лет. – Воздух, наконец, уходит совсем, и бульки больше не мешают мне говорить. – Мы будем жить долго-долго и увидим наших правнуков и их правнуков, моя Дилейна!

Меркнет день, и изнанка моря окрашивается в сиреневый, лиловый, тёмно-синий. Дилейна стремительно поднимается к поверхности и оставляет меня там. А сама взмывает в воздух, делает надо мной прощальный круг и исчезает в темноте.

Ноги нащупывают дно – заросшие илом валуны, нагромождение неверных, скользящих под пальцами шершавых округлостей. Я выползаю из воды и карабкаюсь вверх и вверх, не видя ни зги вокруг. Иногда прибой звучит по-особому, медленно нарастая гудящим шипением, а потом так же постепенно затихая. Почва под моими руками то осыпается и крошится, то грязно липнет к пальцам.

Наконец я достигаю ровной площадки и долго лежу, набираясь сил. Земля здесь спеклась и стала твёрдой и ровной. Из-под моей щеки уходит вдаль ровная белая полоса в ладонь шириной.

Светящиеся глаза чужой рыбы показываются вдалеке, летят на меня с небывалой скоростью, как во сне. Замирают прямо надо мной. Я закрываю глаза и проваливаюсь в багровую дремоту.

Сильные руки хватают меня под мышки, встряхивают, подтягивают к рыбе, и вот уже снова уплывают за спину трепещущие кроны деревьев, и полоса дороги стелется рыбе под плавники, и пахнет морем, перегретыми ракушками, солёной пеной…

– Оклемалась? У-у, тютя, – цокает языком широколицый рыжеватый рыбовод, – и где ж ты так наклюкалась, дитя неразумное?

Я смотрю на его толстые покатые плечи, волосатые клешни на руле, тяжёлый подбородок и осознаю: Дилейны нет рядом. Я абсолютно одна, и, если что, совсем некому будет меня защитить.

– Что молчишь, недотыкомка? – рыбовод на пару секунд отвлекается от дороги и разглядывает меня внимательнее. – Хоть звать-то тебя как, помнишь?

– Лейна, – с трудом разлепив губы, выговариваю я.

– Лена – имя хорошее, – кивает рыбовод. – С таким светлым именем – а докатилась! Водки нажралась – или чего похуже? Ты ж совсем молодая девушка, Лена, о здоровье надо думать! Сейчас вокруг столько всякой гадости… Но ты же не с Луны свалилась, всё и сама знаешь, так зачем себя губить?…

Он бубнит и бубнит, вяжет в гирлянду пустые бессмысленные слова, а я смотрю, смотрю, смотрю сквозь его боковое окно на проплывающее мимо красно-синее зарево. Бродяги застыли полукругом, будто загнали жертву в ловушку. Перед ними распростёрта беспомощно завалившаяся набок гигантская грузовая рыба. Бесформенный комок темнеет под её передними плавниками. Я зажмуриваюсь, но картинка, которую успеваю увидеть, высвечивается на закрытых веках. Штрих за штрихом, линия за линией, передо мной появляется исковерканное тело Севера, торчащие в разные стороны блестящие кости Дилейны и рассыпанные по асфальту на десятки шагов золотистые и красные искорки её чешуи…

Я теряю сознание.

VII

Фёдор Семёнович оказался порядочным и незлым человеком, в чём я убеждаюсь снова и снова – все восемь лет, проведенные рядом с ним.

В ту ночь он привёз меня из травмопункта к себе домой, напоил крепким чаем и освободил для меня свою комнату. В моей жизни наступил период, когда самое главное, чтобы никто ни о чём не спрашивал. И он как-то почувствовал, понял и принял это.

Совсем немолодой человек, привыкший к одиночеству и тяжёлому труду, воспринял моё появление как чудо и, похоже, боялся спугнуть. Так рыбовод старается не шевелиться, впервые прикармливая новорождённых мальков.

Фёдор Семёнович любил рыб – местных, земных рыбёшек. И гордился своим аквариумом, квадратной стеклянной посудиной со склизкими стенками, в которой суетился рой разноцветных существ. Лишь полгода спустя мне хватило решимости избавить его от этого увлечения. Мне до сих пор стыдно за свою жестокость, но, с другой стороны, взамен я оставила ему себя…

Я осторожно намекала и раз, и два, не желая обидеть этого доброго человека, но потом ненароком разбила аквариум. Просто не могла терпеть, что рядом со мной бултыхаются в затхлой стоячей воде тупые, безмозглые твари, пародия на настоящих рыб.

Но это произошло много позже, а сначала я потихонечку, как моллюск из раковины, приглядывалась к мрачному, но не страшному миру Земли. Понемногу разбиралась в правилах и обычаях, заставляла себя запоминать буквы и написание слов, смотрела телевизионные программы, пёстрые, как базар моего родного острова. Латала дыры в своих знаниях, чтобы больше никто не говорил, что я свалилась с Луны.

Но прежде всего я училась жить без Дилейны.

Я не уберегла свою рыбу – и, значит, уже никогда не могла стать взрослой женщиной. Таков был закон Аталаны – Аталаны, разбившейся для меня на куски вместе с коралловым талисманом Севера.

Но здесь, в окружающем меня безрыбье, жили – и многие даже счастливо! – тысячи, миллионы мужчин и женщин.

Когда я перестала бояться выходить на улицу, то сразу же бросилась искать тех, кто крутился вокруг Севера. В ночных клубах, в оглушающем хаосе светомузыки, я бродила от столика к столику, вглядываясь в лица. На улице я каждый раз оборачивалась, едва заслышав звук мотоцикла. Казалось, вот-вот из ниоткуда вынырнет Артур со своей худосочной подругой, или Аглос, оседлавший норовистую Дистрезу, или кто угодно другой – лишь бы с заветным талисманом на груди. Я разыскала ночных рыбоводов и едва не вляпалась в серьёзные неприятности.

И чем дольше длились мои поиски, тем меньше оставалось уверенности в том, что мне это нужно. Я не уберегла свою рыбу.

Фёдор Семёнович терпеливо молчал. Иногда я ловила его взгляд – и не чувствовала укора. Однажды он сказал, что коль уж мне приспичило где-то мотаться по ночам, то ему спокойнее было бы находиться рядом со мной. И он по-прежнему ни о чём не спрашивал.

Он же первый раз отвёз меня в консультацию, и он же с куцым букетиком гвоздик встречал из роддома и принял на руки ребёнка, который вскоре стал ему сыном. А ещё два года спустя родилась наша дочь.

У сына волосы северянина, и когда он ныряет, будто чёрная хищная звезда распускается под водой. Сыну не удаётся продержаться долго – вода здесь неправильная, и даже я начинаю в ней задыхаться. Когда он поплавком выскакивает на поверхность, то начинает неистово молотить руками по воде… И я снова проваливаюсь назад…

Что, если бы я не рискнула тогда спрыгнуть с рыбы? Останься я за спиной у Севера на ревущей и скрежещущей плавниками Дилейне, может, и не случилось бы того столкновения, ведь моя рыба никогда не уплывала от меня так далеко, как тогда. Север был бы жив, здоров и рядом со мной. Я нашла бы способ уговорить, упросить, заставить его вернуться в Аталану. Я отпустила бы Дилейну в море, и она вернулась бы однажды, чтобы одарить мальками девочек нашего острова. И сейчас, сидя на остывающем вечернем песке, мы с Севером глядели бы на бесконечные волны до горизонта, а не на восемь двадцатипятиметровых дорожек, упакованных в кафельную коробку. Север, так что же такое – свобода?

Сын выныривает у бортика и встревоженно разглядывает моё лицо. Я улыбаюсь ему. Я всегда ему улыбаюсь.

А дочь совсем на меня не похожа. У неё тонкие бледно-рыжие волосы и брови. Наверное, кровь Фёдора Семёновича взяла верх над моей. Но от этого я не меньше люблю мою дочку.

Только всё не возьму в толк, как воспитать девочку, у которой нет своей рыбы.

Ей придётся взрослеть, не зная, что такое – растить крошечного малька, следить за ним, заменять ему оставшуюся в глубинах моря мать. К тому возрасту, когда девочку особенно легко обидеть, с ней не будет сильной и отважной подруги. Вместо верной и дружелюбной рыбы рядом окажутся только бездушные механизмы и хитроумные устройства.

Мне приходится быть рядом с дочкой куда больше, чем принято на островах, но в этом есть и особая, неожиданная радость.

Когда дети укладываются, я гашу в их комнате свет, оставляя открытой дверь в освещенный коридор, и сажусь на краешек дочкиной кровати.

– Если вы будете лежать тихо, то я расскажу вам, как Рыба-Ветер поспорила с Рыбой-Солнцем…

Они у меня знают много легенд – про Рыбу-Зеркало и её своенравную хозяйку, про хитрого морского конька, пробравшегося в чужую пещеру в пасти у бродяги, и как рыба-глашатай наказала ленивого островодержца, и о девочке, в полярной ночи спасавшей свою рыбу от Королевы льдов…

– Опять ты про свой рыбный отдел, – добродушно и негромко ворчит из кухни муж. – Вон, целая полка сказок! Про Кощея им почитай, про Карлсона какого-нибудь, Конька-Горбунка, Андерсена там… А то, что ни вечер, только хвост да чешуя!

Сын, раскинувшись морской звездой, тихонько сопит носом. Иногда чмокает губами и пытается, как плавником, сгрести в сторону одеяло.

И дочка уже спит, положив пухлую щёку мне на ладонь, обхватив запястье цепкими пальчиками. От тепла её дыхания становится щекотно и спокойно.

– Баю-бай! – говорю я ничего для меня не значащее земное заклинание. – Баю-бай! Спите, мои мальки, я ваша мама-рыба.

Мальчик с саблей

– Как жить, профессор, как теперь жить? – почти закричал пациент. – Когда можно стерпеть, но нельзя смириться?!

И с размаху саданул себя в грудь кулаком. По маленькому кабинету загуляло тугое беззвучное эхо, словно замотанной в тряпьё гирей ударили в глиняный колокол.

– Вы бы поосторожней, – опасливо сказал доктор. – Ненароком повредите себе что-нибудь.

– Не тревожьтесь, ломаться давно уже нечему, – горько ответил пациент. – Там всего лишь старое никчёмное сердце.

Э.Талан, «Пасынки Тополины»

Вторник

Серое китовое брюхо «семьдесят шестого» проплыло над их головами, протянуло за собой рябь раскалённых воздушных струй, накрыло громовым рёвом.

Тайга придержал фуражку обеими руками и вжался спиной в сиденье, а Охрименко резко затормозил, свернул на обочину и, причитая, полез в придорожную канаву за улетевшим беретом.

Пока обогнули взлётную полосу, да пока прошли посты – бельгийский и свой, – транспортный самолет уже заглушил движки и встал под разгрузку. Заворочался на выезде из пожарного ангара обшарпанный бензовоз, зарычали одна раскатистее другой разномастные фуры, выстроившиеся на краю поля. Замельтешили техники, интенданты всех рангов и званий, какие-то бедолаги из «Красного Креста», сомнительные штатские – местная аэропортовая братия…

Но из всей этой суеты взгляд сразу выхватывал искомый объект – единственного прилетевшего пассажира.

– Шо, вон та цаца? – непритворно удивился Охрименко и заложил достойный пикадора вираж, чтобы разминуться со стальными бивнями чадящего, как самовар, погрузчика.

Пассажир и впрямь выделялся на фоне пейзажа, как фотомодель на трамвайной остановке. Он так и не сошел с трапа, задержавшись на нижней ступеньке, и словно с пьедестала оглядывал лётное поле поверх голов. А одет был и вовсе странно. Летний светло-бежевый костюм с иголочки – кстати, совсем еще не по погоде, дурацкая шляпка – хорошо, если не соломенная, позор, да и только! У ног – добротный саквояж телячьей кожи.

Охрименко остановил «уазик» с открытым верхом в тени крыла. Тайга, расправив плечи, зашагал к трапу.

– Вот только честь тут отдавать не вздумайте, – упреждающе сказал гость, ступая навстречу. – Улыбаемся, здороваемся, и вперёд. И так вон пол-Европы повылупилось.

Два сонных фландра, белокурые увальни, кровь с молоком, лениво косились в их сторону со скамейки у глухой стены склада. Прокопченные солнцем грузчики-тополинцы сваливали с полуопущенной рампы брезентовые валики палаток в открытый кузов подъехавшей таратайки. Украдкой поглядывая на приезжего, они то и дело покатывались со смеху.

– Полковник Кривцов. Виктор Маркович, – пассажир первым протянул руку.

Цепкую жилистую узкую ладонь следователя военной прокуратуры.

– Майор Тайга… – и, с непривычки через силу, – Роман Егорович. Ещё багаж будет?

Кривцов отрицательно мотнул головой и направился к машине. Охрименко уже вытянулся по струнке перед водительской дверцей, надул грудь колесом, намереваясь продемонстрировать командный голос, но Тайга так строго зыркнул, что лейтенант сдулся, как проколотый мячик, без хлопка, и только широко раскинул руки:

– Ласкаво просимо!

Кривцов не сдержал улыбки, а Тайга почувствовал, как румянец заливает щёки.

– Лейтенант Охрименко, – негромко пояснил он гостю, исподтишка показывая шофёру кулак. – Инженер-механик. Сегодня за водителя – и за культмассовый сектор заодно. Вперёд, назад сядете, товарищ полковник?

– Виктор Маркович, – повторил гость и без подготовки, с места, запрыгнул через борт на заднее сиденье. – Как тут с границей? Таможней? Волынки не будет?

– Всё оговорено, – Тайга и Охрименко синхронно захлопнули дверцы, и «уазик» тронулся с места. – Отштампуем вас как штатского, на пассажирском терминале. Пройдёте через зал, а на выходе мы вас снова встретим.

Кривцов никак не отреагировал. Откинулся назад, жмурясь, подставил лицо солнцу и длинным костлявым носом втянул дурманящий весенний средиземноморский воздух.

* * *

Сначала на юг, потом на восток, и всё по горам, с серпантина на серпантин, через узкие неосвещенные тоннели, по рассыпающимся виадукам, вдоль клокочущих горных речушек, под ажурными арками переплетенных ветвей, мимо одиноких хуторов, сквозь пыльные и пустынные городки, – и выцветшие тополинские лидеры смотрят вслед с предвыборных плакатов десятилетней давности…

В ста километрах от столицы асфальтовая дорога приказала долго жить. Охрименко выписывал «уазиком» затейливые кривые, костеря местных автодорожников, всеобщую разруху и международное вмешательство.

– Та это же балаган, а не миротворческие силы, товарищ полковник! – отсутствие на госте формы явно способствовало словоохотливости лейтенанта. – Чехи прислали горных стрелков, англичане – военную полицию, французы – вообще морпехов. Плюс польские егеря и итальянские карабинеры-парашютисты. Цирк на выезде! Порезали страну на лоскутки – типа, под контроль взяли? Курам на смех!

Затяжной извилистый подъем, наконец, закончился, и за очередным поворотом открылся вид на круглую чашеобразную долину.

Кривцов цокнул языком.

– Остановить, товарищ полковник? – обернулся Охрименко.

– Не затруднит?

Большая часть территории Тополины скрывалась под густыми лиственными лесами, но в пологом блюдце котловины деревьев почти не росло.

– Местные иногда называют долину Божьей Ладонью, а иногда – по имени города: Плешнино Горсце, Плешинской Горстью, – сказал Тайга. – Представьте, что мы сейчас на основании большого пальца левой руки. Тогда вон те горы, – он показал на четыре круглые скалы, ограничивающих долину с востока, – как кончики пальцев согнутых. А сама ладонь – видите? Вся в морщинах, складках, как настоящая! Овраги да балки, ни пройти ни проехать.

– А это, я так понимаю, линия жизни? – иронично спросил Кривцов.

Тонкая линия реки выбегала из ущелья между указательным и средним пальцем, разделяла долину пополам и спокойным полноводным потоком утекала в запястье.

– Да, – сказал Тайга. – И жизни и судьбы сразу. Это Тополяна. Всё, что по эту сторону, – тополинские земли, а на том берегу – уже Алтынщина… Извините, Алтина.

Кривцов попросил бинокль и долго разглядывал Плешин. Тайга смотрел на черепичные крыши старого города по обе стороны реки, пунктир разрушенного пять лет назад моста, серые коробки новостроек, заброшенный трёхглавый замок, белый квадратик казарм российского гарнизона, крошечные зёрнышки «бэтээров» – и пытался угадать, куда смотрит следователь.

– Красивая долина, – констатировал Кривцов безо всякого выражения. – А вон те хутора ближе к Пальцам – это чьи?

– В восточной и южной части – больше алтинские. Тополинцы к городу жмутся.

Тайга почувствовал смутную ревность, показывая полковнику свой нынешний дом. Будто гость мог вмешаться в налаженную жизнь хозяев, влезть со своими представлениями о том, как содержать контингент в этом не самом простом для жизни уголке мира.

– Дорог мало, – продолжал Кривцов. – И сколько ведёт наружу?

– Одна – через Полуденный перевал на юге, к французам и итальянцам. Другая – по берегу Тополяны на запад, за грядой – опять же итальянская зона. Ну, а если пешком – то тысяча троп, непроходимых гор нет.

Следователь слушал внимательно и чуть заметно кивал. На короткое мгновение майору показалось, что гость всё знает и без него.

* * *

– Итак, Роман Егорович, – оставшись с Тайгой один на один в его кабинете, Кривцов сразу взял совсем другой тон, – имеет место прискорбный факт хищения военного имущества во вверенном вам подразделении. Не портянок, не котелка с полевой кухни, а боеприпасов и огнестрельного оружия. Слушаю вас внимательно. Что думаете о случившемся?

Тайге произошедшее до сих пор казалось мистикой. Аккуратист и педант Рожнов содержал оружейную комнату роты в образцовом порядке с первого дня, как гарнизон развернулся на этом берегу Тополяны. За три года – ни одного ЧП, ни единого недочета, тишина-покой-ажур.

Пять дней назад Рожнов, весь зелёный, ввалился в медчасть и потерял сознание. Пока дневальные бегали к реке, чтоб договориться о лодке до госпиталя, пока на носилках оттаскивали Рожнова к причалам, никто и не обратил внимания, что дверь оружейной комнаты не опечатана. Закрыта, заперта на ключ, но не опечатана. Но ведь не вечером дело было, не ночью – в два часа пополудни! В расположении части!

Тайга постарался обойтись без оправдательных интонаций:

– У меня нет оснований немедленно предъявить обвинение капитану Рожнову. В связи с его внезапной болезнью передачи дел в стандартном понимании не было. Проверка еще идёт, и окончательные выводы делать рано…

Кривцов застыл у окна, глядя, как снаружи на подоконник осторожно выползла пёстрая ящерка, выбрала самый тёплый камень и, изогнувшись, замерла. Поощренный молчанием следователя, Тайга продолжил более уверенно:

– Скажу откровенно, мы ждали вашего приезда. Зная Рожнова, я просто не готов поверить в злой умысел с его стороны. А чтобы разобраться в ситуации, у нас нет ни специалистов, ни, извините, времени…

Кривцов резко развернулся на сто восемьдесят, едва не клюнув майора носом в лицо.

– Нет, не извиню, товарищ майор, – по-змеиному зашипел он. – Вы, видимо, не совсем правильно поняли причину моего здесь появления. Из вашей боевой части! Пропадает! Серьёзное, боевое о-ру-жи-е! Куда, я вас спрашиваю, пойдут исчезнувшие единицы? В каком из алтинских бандформирований они всплывут? Это вам не «макаровы», не для уличной шпаны игрушки! Завтра какого-нибудь датчанина или француза прошьют из русского пулемёта. А послезавтра по немецкому бронетранспортеру жахнут из русского гранатомёта – что тогда?

Следователь присел на край стола.

– В другой обстановке, – негромко и уже спокойно заговорил он, – даже разбираться бы не стали. Всех чохом под одну гребенку. Но здесь, Роман Егорыч, на нас лежит особая ответственность, мы на особом счету. Каждый наш шаг фиксируется, взвешивается, анализируется соседями – и выворачивается наизнанку. А вы – вы как командир – допустили утечку оружия. Весь российский контингент под ударом из-за вашей халатности – или из-за преступного умысла. Но, заметьте, я прилетаю сюда не в форме, и не с пачкой ордеров – почему?

Тайга промолчал.

– Потому что у меня – и у вас – совсем другая задача. Я не собираюсь смотреть, как под улюлюканье мировой прессы полетят головы наших офицеров. Давайте просто постараемся – и найдём всё, что «потерялось» в вашем хозяйстве. Как вы смотрите на такое предложение?

Чушь собачья, хотел сказать Тайга. Коли стволы ушли из гарнизона по эту сторону реки, то и десятой части назад не собрать. Двадцать «калашей» с подствольниками, ящик патронов, четыре пулемета ПКМС, одно «Пламя»[1]1
  Автоматический гранатомёт АГС-17.


[Закрыть]. И много и мало. Много, чтобы наделать шуму. Мало, чтобы остался серьезный след. Всё давно попрятано по схронам, развезено по селам и городкам Алтынщины, рассовано по чердакам и огородам. Как камень в воду.

– Положительно смотрю, Виктор Маркович, – сказал Тайга. – Хотелось бы, чтобы Рожнов…

– О Рожнове позаботятся другие специалисты, – жестко прервал его Кривцов. – А нам с вами и здесь хватит материала, чтобы поискать концы.

На мгновение они замерли, схлестнувшись взглядами, следователь и боевой майор, командир отдельной мотострелковой роты российского контингента миротворческих сил на территории Тополинской Федерации. Давление чужой воли, непонятной и от этого пугающей, накатывало волнами, и Роман первым отвёл глаза.