Текст книги "Там, где синеют маки"

Глава 8
«Горделивый жизневор»

«Отец, я не знаю, кто мог произвести такую путаницу в документах. Я работаю в госпитале, веду отчётную документацию и помогаю врачам ухаживать за больными. Но ты знаешь, наверное, что стало здесь теперь. Я думаю, что всё скоро закончится, все эти ужасы. Либо людей не останется, либо сил.

Папа, я надеюсь, что с тобой всё хорошо. И мы обязательно свидимся, как только всё закончится. С прошедшим Рождеством папа…

Лорелай.

26.12.41.»

Андреас выучил это письмо наизусть. Ему хотелось самому отправиться на тот свет и донести до Грауна эту весть. И всё ему думалось, не будет ли ложью молчание. «Не облегчить ли жизнь Лорелай? «твой отец мёртв». Не значит ли это, что он своими руками убьёт его? В мире его дочери – он всё ещё жив и что-то там себе надумывает о её чудесном будущем. Граун – мёртв здесь, но жив в голове Лорелай. Пока он был жив здесь – она была мертва в его голове». Эти мысли пожирали Андреаса каждую свободную от войны секунду. Его любовь к прошлому становилась ненавистью.

Зелёные глаза.

Рыжие волосы до скул.

Вязьма.

А часы неуклонно тикали, провожая каждый день Андреаса, Лорелай, Зольмана, Гальманов, русского мальчика и прочих. Зима медленно шла к концу. Природа, в отличие от людей, жила своим темпом. Деревья ещё спали, птицы искали пропитание, и становились им для животных и людей. Ну, да, для животных. Не то, чтоб все они животные. Так, некоторые.

– Отдай мне мой Маузер, Пит! – Андреас был в ярости, что какой-то солдатик стал выискивать в нём врага.

– Я всё видел, Рэтзель! Предатель!

– Что ты видел? – Руки Андреаса сжались в каменные глыбы, и хотели обрушиться на солдатика.

– Ты даже не смог застрелить этого грязного коммуниста! Ты позор нашей великой армии! – Чуть ли не захлёбываясь слюной, визжал Пит.

– Да ты с ума сошёл! – Андреас толкнул его, пытаясь отобрать свою винтовку.

– Я? Спорим, у тебя даже винтовка не заряжена? – Лапая оружие, солдатик поглядывал на Андреаса, выискивая страх у того в глазах. Но страха не было. С таким же каменным взглядом он мог смотреть и на поющих птиц, и на плачущих детей, и на трупы, и на то, как его пытаются подвести под то, что мы называем «трибунал». – Ну вот, я так и думал! Ты трус! И все твои подвиги, которыми хвастал Фрайман – выдумка! Ты бы и воробья убить не смог! Слышали? Все слышат? – Закричал Пит.

Пит – человек «дайте мне идол и я буду ему поклоняться», так он и нашёл Андреаса. Он подсчитывал каждого убитого, чтобы перегнать ту цифру, которой прославился Андреас на Первой мировой. То был худенький солдатик, чьё чувство собственного достоинства определялось «переплёвыванием» чужих достижений. В общем-то, ничего другого он и не умел.

Накануне он следовал за своим кумиром, дабы посмотреть, как тот искусно владеет техникой убийства врага. В месиве бега и холода, пуль и бомб, Андреас искал свой последний вздох, но нашёл безоружного и раненого русского солдата. Тот видел перед собой чёрную мантию и косу, в его глазах отражалось серое небо и маленькие капельки замёрзших душ, падающих на землю.

– Komm schon[1]1
  Давай же.


[Закрыть]. – Прошептал русский.

– Нет. – прошептал Андреас на русском.

– Почему? – хрипел недоверчиво русский на немецком.

– Я не убиваю. – снова на русском.

– Ищешь предателей? – снова на немецком.

– Нет. Я делаю вид, что играю в эту игру. – снова на русском. Андреас нашёл забавным говорить на двух языках.

– Что делать станешь? – солдат немного взмахнул указательным пальцем, как бы подавая вопрос собеседнику. Бедолага был почти при смерти, все его эмоции выражались лишь небольшой полуулыбкой в левом уголку губ.

Он был очень добрым человеком, это было видно по глазам. Андреас испытывал к нему безумную жалось. Присев рядом на колени, он снял его ремень и обтянул вокруг оторванной ноги.

– Всё будет хорошо. – ему так хотелось спасти эту жизнь. Не потому, что какой-нибудь небесный счётчик мог пойти в минус. – Из 87 не вычтешь одного. Это ясно.

– Уже 87 убил?

– На первой.

– Ещё до Советов моя вера учила тому, что добрые дела искупают злые поступки.

– Да, моя вера говорила то же самое. Да только, где эта, как его, цитадель веры?

– Ты про Бога? – солдат стискивал зубы, чтобы не закричать от боли, когда Андреас стягивал на ноге ремень.

– Про него. Про кого ещё. – Андреас сел, скрестив ноги, взял солдата за руку, считая пульс.

– Он есть. Только, что он есть из себя – я не знаю. И зачем так поступает. А мне, понимаешь, – запнулся он на тяжёлый вздох, – всё равно. Я хочу верить, что хоть кому-то я нужен после… ну, ты знаешь.

– Лучше верь в то, что ты нужен здесь. Кто его знает – что там, после? Может, вообще ничего. А мы тратим время на чтение сказок о пришествии, хождение в церкви, слушание проповедей от тех, кому до Бога также далеко, как мне до рая. – Андреас говорил без грубости, он вовсе не решил вести спор о Нём. Наверное, Андреасу хотелось найти ответ на то, на что никто до сих пор не ответил. Ему хотелось немного отойти от «игры», и просто побыть здесь, с этим бедолагой, как со старым другом когда-то зимой на охоте в таком же сугробе.

– Да мы много чего делаем в пустую. Ты вот что делал всю жизнь из того, что нельзя назвать тратой времени?

– Меня Андреас зовут. – решил он вдруг представиться, протянув окровавленную руку. – ну, а, а ты? Русский Иван? – он знал, что шутка неудачная, но какая уж разница.

– Ха-ха, – выдавил солдат усмешку, понимая, что уже пора закрывать глаза, – Так зовут моего второго сына. Я Гриша, Григорий.

– Значит, семья ждёт тебя?

– Не знаю. Ваши оккупировали Смоленскую область давно уже. Хочу верить, дай Бог они живы. Гриша (первый мой), Ванька, да Мария – жена моя. Дай Бог увидимся. Главное не на небе. Если я умру, то буду просить Бога, чтобы они жили. Да бабка с дедом ещё мои. Не знаю, что с ними.

– Я помолюсь за них. – Андреас долго молчал, прежде чем сказать это. На самом деле еле сдержался, чтобы не выпалить что-то вроде: и где наш Бог, когда твои дети сейчас то ли живы, то ли нет. И то был бы не вопрос, а прямое заявление.

– Это не помогает.

– Ты же сам говоришь…

– Я говорю, что он есть. Но я не говорю, что он справедлив.

– Зачем тогда веришь в него?

– Твоя власть несправедлива, но она есть. И тысячи твоих товарищей верят ей. Отвратительное сравнение Бога с вашими… но, думаю, ты понял – о чём я. – Гриша дышал слишком тяжело от болевого шока, но рассуждал трезво. – От того, что ты веришь или не веришь – Бог не исчезнет и не появится. Мне хочется во что-то верить, чтобы жить и знать, что я перед ним чист, что все однажды ответят за свои поступки.

– Нам постоянно внушают, что вы (коммунисты) тупые засранцы. – С небольшой иронией сказал Андреас. Как бы намекая на философичность их разговора.

– А нам, что вы кровожадные убийцы всего, что на вас не похоже.

– Да, весело нас власть разводит. Нам вот говорят, что вы убиваете собственных граждан. Что вас пихают по лагерям, чтобы вы бесплатно строили, что вас держат в страхе и запрещают ходить в церкви.

– Ну, про церковь ты прав. А остальное – чушь. Людей всегда куда-то ссылают, значит, есть за что. Божий суд или Советский. Значит, что-то да в них не так. – Григорий немного забылся в разговоре, дикая боль в ноге стала почти привычной. К тому же снег помогал ослабить боль. – Нам вот говорят, что ваши закрыли все церкви, что не дают вам никуда выезжать, что вас ссылают по тюрьмам за каждый проступок и по каждому доносу.

– В общем-то, да. Всё так. И многим хуже.

– Откуда русский знаешь?

– Жена. А ты немецкий?

– В школах преподают хорошо. И тебя, получается, семья ждёт?

– Разве что на небе. – чуть видно дёрнулись нервно губы Андреаса и брови поползли друг к другу от боли куда сильной, чем у Григория в ноге.

– Расскажешь?

– Приехал я в свой город, бегу счастливый к дому, думаю, сейчас похвастаюсь, скольких на счету держу Подхожу к дому, а там – он напряг все жилы шеи, чтобы выдавить эти слова из себя – а там сгоревшие трупы под чёрными обломками. Я не успел на несколько часов.

– Бог мой…

– Так мне и надо. Ты представь, скольких людей я лишил их родных? Только вот в чём Бог несправедлив и умён одновременно: было бы слишком просто убить меня за это. Он оставил меня жить и мучиться. Также мучиться, как мучатся все те, чьих родных и любимых я убил.

– Андреас, почти ночь уже, наши скоро будут проверять эту территорию, они найдут меня. Не хочу, чтобы тебя убили. Я верю, что ты уже не тот убийца…

– Ты пойми правильно, но ты мне стал другом ближе, чем многие, с кем я служу уже с 39-го.

– Может, после войны ещё свидимся. Когда наш мир станет другим.

– Никогда?

– Ну нет, вот увидишь – всё ещё будет хорошо. Я вот и не знаю, где я окажусь после всего. Без ноги ещё. Надеюсь, останусь жив. Честно говоря, я чувствую, как жизнь тихо уходит. Не знаю, как мысли в голове не путаются.

– Я дам тебе свой адрес. Может, когда-нибудь мы найдёмся. – Андреас нацарапал карандашом свой адрес на листке бумаги и вложил в планшетку Гриши.

– Прощай – улыбнулся Григорий.

– До встречи!

– Бог в нас самих. Он не на небе. Он внутри тебя. Поэтому и бывает несправедлив.

Андреас промолчал и помчался обратно к лагерю.

«Друг мой! Не знаю, будет ли ещё возможность связаться с тобой и с фрау Гальман, поэтому внимательно прочти всё это вслух. Обязательно прочти это ей.

У меня была прекрасная семья; хорошая, добрая, понимающая жена, бедная Таня; и мои две девочки, ты помнишь их? Роза (ей было 12) и младшая Пр…» – Андреас успел дрогнувшей рукой перечеркнуть лист бумаги и смять письмо.

– Рэтзель?

– Я! – Андреас подскочил с табурета, одёргивая мундир.

– Пройдёмте с нами. – Именно с такой доброжелательной улыбкой, какая была у этого человека, обычно приглашают на расстрел.

– Да, сейчас. – Андреас всё понял и только хотел спрятать письмо.

– Сейчас же! – Брызнул слюнями Доброжелатель.

Андреас глянул на письмо, проговорил в мыслях недописанное имя дочери, и гордо вскинув головою, пошёл на выход.

Наверное, не было бы войн, если бы у некоторых людей не зашкаливало чувство собственного превосходства. И всё же, данное чувство имеет под собой фундамент из постоянного сравнения себя с другими людьми. В таком случае сложно не представить, как перекашивается «здание», когда хотя бы один кирпичик фундамента рассыпается. Солдатик по имени Пит – одно из таких зданий. Кто он? Слепленная из миллионов других фигура, в которой собственное индивидуальное есть тысячи склеенных деталей из разных мозаик. Теперь, разочаровавшись в своём кумире, он будет думать о сотнях других – вдруг и они фальшивые образы, что были придуманы им самим. Даже нервное бегание глаз Фюрера во время его пламенных речей – вдруг, это тоже наигранная манера для привлечения внимания, или Питу одному это кажется особенным, что можно скопировать.

Пит не видел перед собой хаоса ужасного сна: война, разбросанные под ногами осколки и человеческие жизни путались с комьями земли и казались обычным, повседневным образом этой планеты. – Всё равно, где-то сейчас должна идти война, какая разница – здесь или в Африке? Если она всё равно идёт во всех кусках Земли, не прекращаясь. Просто как сыпь – здесь вылечил, там началась. Ну подумаешь, ну убью я. Убью. Да. Убьют меня. Или я доживу до счастливой старости. – Какой бы ностальгией и каким философским настроением не была бы пропитана душа Пита в этот вечер, реальность крылась в войне. В окопах. В минах. В неосторожных шагах. В намеренных прыжках. – Если всё равно когда-нибудь умирать. Почему не на этой мине?

«Смешно лишь то, что я вчера помогал её устанавливать. Ну, проверим».

После допроса и доноса о самоубийстве Пита, Андреаса отпустили, признав, что солдатик был не в своём уме и психически не смог справиться с происходящим. Андреасу ничем не помогло снятие обвинений о предательстве, ибо он остался собой. «Горделивый жизне-вор» – так он называл себя уже более 20-ти лет. Порою ему хотелось поймать какой-нибудь снаряд, чтобы всё закончилось, но то, что он называл судьбой – всегда оберегало его. Андреасу хотелось дописать письмо семье Гальманов, но эти обстоятельства не делали из человека писателя, они делали из человека мясо отбойник, муху, что мечется по комнате от газеты, тухлую водоросль, что безвольно плывёт по течению.

Глава 9
«Умирающий умер»

«Сегодня нас отправят куда-то в новое место. Я не помню, куда. Здесь ещё не завершены планы. Словно у войны вообще есть планы. Удивительно – планы жизни других людей находятся в одной только маленькой головёшке нашего фюрера, и всё это даже не миллионы планов для каждого. Всё это – два плана: 1) подчинить; 2) убить. Что могу выбрать я? Я уже выбрал, и раз шкрябаю по этой тетради карандашом, значит, выбор пал на первый вариант. Но эта жизнь похожа более на смерть, на один из кругов ада.

Может, я уже умер?

И я в аду.

Точно.

Папа, я не пишу тебе писем, потому что из ада не доставляют почту 26.02.42.»

Всякое оружие, которое держал в руках сын Гальмана, почти не засыпало, то и дело находя себе новую цель. Хватило всего пары лет, чтобы сломать Гальмана. И все его рассуждения о неприкосновенности человеческой жизни слишком быстро превратились в прошлое. Он ехал в кабине с парой раненых и одним умирающим очень молодым парнем, верно, пару недель назад начавшим свою войну. О страшной вони пропустим реплики, но она не донимала Гальмана, который в этот момент сидел, пристально вглядываясь в перевязанное плечо умирающего и думал о том, насколько тому было бы больно, вдави ему большой палец в рану. Как он корчился бы от боли и ничего не делал от бессилия. По этому раненому было видно, что через пару минут он отдаст Богу душу. И зачем его жалеть. Это просто опыт. Правда криками он мог разбудить остальных раненых. Умирающий был почти весь в крови и бинтах, его форма была грязной, руки бездвижно лежали на коленях, сам он сидел, облокотившись о стенку кабины. Жалкое зрелище, честно говоря. Гальман тихо встал со своего места и подкрался к умирающему. Тот был явно без сознания. Гальман аккуратно развязал повязку и протянул большой палец к ране. Умирающий резко открыл глаза и с испугом молча вгляделся в глаза Гальмана.

«Господи!» – воскликнул внутри себя Гальман. В голове промелькнул ряд отборных матов в свою сторону. Он решил сделать вид, что просто меняет повязку, показав пальцем на сумку с бинтами. Бинт был уже в руке, но теперь он без надобности. Умирающий умер. Его глаза также немного испуганно смотрели на Гальмана, брови тихо из удивления сползали к безразличию, и губы… их Гальман помнил долго. Они врезались в память своим бессилием проговорить те слова, что уже сидели на них, но так и зависли в небытии.

Дальше Гальман ехал не осознавая себя. Он безбожно обзывал себя ижелал всего самого худшего. Бросив бинт, он продолжал смотреть в глаза умершему и лепетал в голове:

«Господи, Господи, Господи». «Господи, какой я ублюдок. Боже мой. Лучше бы я сдох. Клянусь. Господи, что ты не убьёшь меня уже? Я вообще не понимаю, как я до сих пор жив остался, я же специально бегу под открытый огонь, я специально хожу на минирование. Почему все уже по десятому кругу умерли, а я нет?» – парень рыдал и продолжал смотреть в глаза мертвеца. – «Чёртова мать, всё из-за неё. Я бы мог сейчас быть где-то в другом месте. Да где угодно, Господи, везде, но не здесь. Что с ней там? Главное, чтобы с отцом всё было хорошо. Он-то среди всех нас заслуживает лучшей жизни. Да и ты, Господи, куда ты делся? Ты где?»

Гальман остановил поток мыслей, иногда в голове проскакивало «Господи». Медленно, всё ещё смотря в глаза умершему, он потянулся к пистолету, судорожно дыша и постоянно пытаясь проглотить ком слюней, стоявший в горле, Гальман поднёс пистолет к виску. Машину шатало, дуло пистолета крепко прижато.

Вдох.

Вдох.

Ещё вдох.

Выдох.

Палец скользнул на курок.

Темнота.

«Наконец-то». Всё поплыло в глазах, и глаза мертвеца, и машина, и вонь стала совсем невыносимой, и жалко отца, и весело от какой-то шутки, спать. Хочется спать. Гальман упал лицом на ботинки мёртвого солдата.

Глава 10
«Истинный лжец»

– Я знаю, что он не вернётся. Просто знаю.

– Ну, нельзя же…

– Я знаю! – Завопила фрау Гальман. – Лиза, одна война – один сын. – Она смотрела на свой прилавок с хлебными булками, и взгляд её словно доставал до самой души каждой пылинки муки, из которой сделан этот хлеб.

– Ты же получаешь письма?

– Да. Товарищи его как-то передают.

– Значит, он жив! – вкинула руками Лиза, которой на вид было лет 30, но все вокруг знали, что в чулане её прошлого таится полная барахолка, дверь которой вот-вот взорвётся и завалит всех, кто окажется поблизости. – Тебе будто самой хочется так думать!

– Да! – Фрау Гальман ударила ножом по одной из буханок, выбежала из-за прилавка и голос её разразился августовским громом. – Да пускай бы он исчез! Провалился! Умер! Пропал! У меня нет сына! И никогда не было! Чёртова, свинская, ублюдская война! Пускай бы сгорели все эти свиньи в своих наглаженных шинелях! БУДЬ ПРОКЛЯТА ЭТА ЧЁРТОВА СТРАНА! ЭТА ЧЁРТОВА ПЛАНЕТА! И ВСЯ МОЯ ЖИЗНЬ! ПУСКАЙ БЫ КАТИЛОСЬ ВСЁ К… к… – фрау Гальман упала на колени, ударившись лбом о заснеженную и замёрзшую грязь.

– … пожалуйста… простите меня! Я так глупа… – Лиза пыталась поднять фрау Гальман с земли, но та царапала ногтями ледышки земли и произносила звуки больше похожие на рёв подстреленной собаки. – Я схожу за гером Гальманом. – Грузное тело Лизы, разбивая кусочки льдин под ногами, понеслось к дверям дома.

– Гер Гальман! Вы уж простите меня! Я не хотела! Я не знала, что так может выйти! Не подумайте ничего плохого, ей Богу, я не знала… – Она пыталась отдышаться, схватившись за косяк двери, но у неё слабо получалось это сделать.

– Что такое? – Гальман мигом схватил костыли и пошёл к двери.

– Ваша жена… она там…

Гальману показалось, что сейчас произошло что-то ужасное, но ему напрочь не хотелось верить, что в его жизни всё может стать ещё хуже, чем есть уже.

Лавка фрау Гальман находилась совсем близко, за домом, и одноногий боец добежал до неё за минуту.

– Господи! Моя… – Словно чья-то рука сжала его горло, слова захрипели и застыли. – Зови врача! Чего ты стоишь! Позови кого-нибудь! – Гальман рухнул на землю, нечаянно ударившись головой о костыль, и откинув его в неведомую сторону. – Моя ты… зачем?

Фрау Гальман застыла в позе эмбриона на холодной земле, по которой тихо багряной нитью струилась её жизнь, которая не могла влиться, впитаться в этот мир, потому что он промёрз до самого своего основания. Гер Гальман плакал и отчаянно затягивал сильнее и сильнее пояс от её платья на руке. Со всех сторон сбегались люди. Все они одинаково, если и не ненавидели, то элементарно презирали фрау Гальман, и всем им теперь было одинаково её жаль.

Какая-то старуха каркала – ой, помрёт сейчас красавица. Ой какая была красивая.

Какой-то мужик, по всей видимости бродяга, сипел рядом стоявшей дамочке – довёл бабу, сволочь.

– Да вы что такое говорите, она сама невменяемая была.

– Она ещё жива! И она нормальная! – крикнул кто-то из соседей, торопившихся помочь.

– Дура она, да и всё! – плюнула барахольщица.

– Да вы совсем с ума сошли? Что она вам сделала? – продолжил сосед, старичок лет 76, худощавый до жути. – не видите, горе у мужика. Двух сыновей на войну отправил, жена вон. Сейчас поможем, не переживай. – старичок (в прошлом военный врач) накинул пальто на фрау Гальман и принялся за работу. В первую очередь необходимо остановить кровь.

«Здравствуйте, родители. Сегодня меня переводят куда-то на новое место. Это последний раз, когда я притрагиваюсь к карандашу.

Я умер.

Я больше ничего не чувствую и ни о чём не жалею.

Значит, я всё же умер.

Из ада не доставляют почту, а убийцам положено быть в аду.

27.02.1942».

– Какой же дурак этот почтальон! Кто же вручает письма женщине! Какой идиот! – Шептал Гальман, сидя у стен безмолвной палаты. – И ведь каждый вечер, – думал Лукас, – каждый вечер она спрашивала меня, вернётся ли Вёлли, и я отвечал «Конечно!». Ох, какой ты лжец, Лукас! Мне противно от тебя! Столько лет! Больше двадцати лет, как мантру ты читал ложь. Господи, а сейчас? Если она не умрёт, я расскажу ей… и она всё равно умрёт, потому что потеряет последнюю каплю надежды. Надежда – это последний не сломанный позвонок в позвоночнике жизни. И я сломаю его. Истинный лжец – вот, кто я. И платится за всё она. Моя милая.

Глава 11
«Ночь самоуверенного пожара»

«Воняет тысячью прогнивших жизней вперемешку с режущим нос морозом. Но я несу знамя своей страны. Все мы. Позорное ли, восхваляющее. Покажет время. А оно ещё будет. Его в достатке».

Началась бомбёжка. Обитатели больницы, в распоряжении которой был только один погреб склада, находящегося через дорогу, судорожно перебрались туда, оставив бездвижных пациентов на решение судей, летящих с небес. Два санитара пытались силой утащить Гальмана за собой, но одноногий боец намертво вцепился в кровать, на которой лежала фантомная боль двенадцатого кирпичика. В тёмной палате захлёбывались ночной нефтью свеча, и слезами Лукас. В его руках была тайна и рука жены. С потолка прямо на лысину Гальману сыпалась штукатурка, его морщины превращались в складки мятой газеты от каждого звука за разбитыми временем окнами.

– Проснись, солнышко моё. – Хриплым шёпотом, плюясь слезами, сказал Лукас. – Проснись, милая. Я виноват во всём. Ты была так счастлива до меня. – Гальман размазывал слезы и слюни по своему лицу, задыхаясь от истерики и ненависти к своей жизни. Его фигура напоминала ссохшееся от обезвоживания дерево, грузно клонившееся вниз.

Любая птица могла попасть в это здание в эту ночь, и каждая падала где-то неподалёку. Потеряв надежду, гер Гальман, решил сделать одну вещь, за которую, будь фрау Гальман в сознании, он получил бы дюжину смачных оплеух. Дрожащей рукой, он дотронулся до волос, седина которых выглядела словно снег на пожухлой траве, и развязал пучок. Он положил аккуратно пряди волос и гладил их, пока не уснул, сидя на стуле, иногда вздрагивая от неподалёку падающих железных птиц.

В свете сентябрьского утра две фигуры шагали навстречу друг другу, и воздух навевал некую ностальгию о лете, листья сыпали, словно отсветившие свой век лучи солнца. Лукас насвистывал любимую песню и всё ему казалось, что это не его жизнь, а написанная кем-то книга, которая имеет один только мир – тот, что сейчас видит вокруг себя он сам. В кармане Лукас крутил кольцо уже второй месяц, и всё искал подходящий день.

Его глазам предстала картина: слева дома, справа кладбище ещё не до конца поддавшееся времени, которое, казалось бы, застыло в этом месте. – Интересно, – шепнул Лукас себе под нос, – если я живу, значит, когда-то я окажусь по ту сторону дороги, не только я, а все, кого я знал и нет. И она тоже. – Он запнулся о небольшой камешек и воскликнул, – Господи! – зажав руками рот, его взгляд устремился в одну из видневшихся из кустов плит, – Господи, всё что угодно, но не дай мне дожить до этого часа. – Листья захрустели громче – Зачем я думаю об этом? Вот же клоун!

Через несколько минут на горизонте показался луч света, который приближаясь, обжигал волнением сердце Лукаса.

– Лукас! – Издалека послышался голос луча и свет стал приближаться быстрее. – Здравствуй, Лукас!

– Вы так прекрасна, Присцилла! Здравствуйте! – Ему всё ещё было сложно обращаться к ней на «ты», ибо в этом человеке ему виделся высокий образ, который невозможно сравнять с обычным, как ему казалось, словом «ты».

От подобных слов она смущалась так, что её бледная кожа буквально превращалась в цвет лепестков шиповника. Он пожал руку лучу света, боясь даже приобнять столь дорогое создание.

– Я только с уроков, пришлось взять с собой скрипку. Не думай, что я решила играть на улице. – Присцилла легко засмеялась. Ей действительно думалось, что это звучит очень смешно. Лукас же только умилялся её эмоциям, которые мог сутками наблюдать.

– Знаете, я был бы совсем не против послушать что-нибудь, к тому же, Вы давно обещались мне поиграть. Правда, я был бы счастлив услышать… – он замолчал, как только увидел любимую эмоцию. Её взгляд, устремлённый в другую сторону от Лукаса, приподнятые брови, и уголки губ, застывшие во вдавленной и сдержанной улыбке, говорили фразу: «чего ещё стоило ожидать?». Конечно, она знала, что он непременно попросит её сыграть, к слову, только для этого ей подумалось не оставлять скрипку в кабинете.

Дойдя до небольшого парка, посреди которого стояла старенькая Церковь святого Павла, Лукас сел на скамью в ожидании музыки. Словом, он не мог дождаться того дня, когда услышит голос её скрипки.

– Теперь я словно не помню ни одного произведения. Не знаю, что сыграть. – Присцилла поджала нижней губой верхнюю, словно разочарованный ребёнок, и опустила смычок.

– Присцилла, а Вы сыграйте мне, знаете, то, что ассоциируется у Вас со мной. – Ему в голову сразу ударила мысль о том, что он сказал глупость, ибо с какой стати у неё в репертуаре должно быть что-то ассоциирующееся с ним. – Если такое возможно, конечно.

Её взгляд устремился в вершины деревьев, между которыми виднелся шпиль Церкви, смычок лёг на струны и побежала жизнь во всех её цветах и запахах. То был её любимый Иоганн Пахельбель – канон ре мажор, играя именно это произведение её сознание уносилось куда-то далеко, в совершенно иной мир, где нет ничего, кроме пустоты и одновременно ощущения полной гармонии и счастья, вакуума тишины и взрыва всего не сказанного, бесконечного течения времени и его невесомости.

Лукас видел солнце.

Видел свет.

То единственное, что давало ему Вдохновение жить.

«Разве может быть что-то нелепее, чем сидеть на скамье перед Солнцем, играющим тебе на скрипке? Удивительнее никого не видел. Интересно, ей не мешают волосы? Она же ничего не видит, так они закрыли её прекрасное лицо. Такая тоненькая, как осинка. Волосы цвета осени. Удивительно. Только бы сделать её счастливее всех на свете. Могу я сделать это?»

Только смычок оторвался от струн, Лукас встал со скамьи и подошёл к своему лучу света. Поправив ей волосы, он увидел ещё одну любимую эмоцию – нахмурив брови, Присцилла смотрела с явным недоумением на его руку, которая всё ещё касалась её волос.

– Позвольте, я спрошу Вас… – Лукас полез в карман и сжал кольцо в кулаке. – Сыграете ли Вы мне ещё, лет через 5, или 10? И, когда я буду уже глух от старости, но всё равно, сыграете ещё?

И всё, что следовало за этими словами казалось Лукасу невозможным для его жизни. Он чувствовал себя так, словно не заслуживает того счастья, что получил, и при каждой улыбке своего Солнца, он думал: «то не может длиться вечно». В этом была коренная проблема его сущности – всю свою жизнь он убеждал себя в том, что не заслуживает чего-то поистине хорошего. Каждый вечер, вспоминая о проведённом дне с Присциллой, он тут же окунался в ночь самоуверенного пожара, в котором горело его счастливое детство, где отец, мать, младшая сестра и все живые существа фермы превращались в чёрный дым, возносящий их души в небеса. И каждый раз, закрывая глаза, Лукас переносился в позднюю ночь апреля 1886 года, видел, измазанные сажей и покусанные ожогами руки; чувствовал свои ноги периной, которой набивают подушки; ощущал своё сердце в копчике; слышал чей-то крик прямо в душе, разрывающий её на полотнища, но его рот зашит всеми самыми прочными нитками. Он молчал. Соседи спали. Никто не слышал крика внутри его души. Этот крик не мог прорваться сквозь зашитый нитками страха рот. Перед глазами всё ещё стояла надежда догнать вора, забравшегося ночью на ферму. Мальчику хотелось доказать отцу, что он ответственный и сильный. И всё ему думалось, как он не увидел подожжённой палки за спиной этого мерзавца. Теперь, только выбежав из леса, потеряв надежду поймать вора, перед его глазами пыхтел горящий вулкан обломков, сквозь которые он пытался пробраться, чтобы убедить себя в том, что вся семья выбежала, и не видно их потому, что кто-то побежал за помощью, а кто-то ищет его.

Так и снился Лукасу один и тот же сон, каждую ночь: горящий вулкан обломков, руки, измазанные сажей да покусанные ожогами, и души, устремившиеся вместе с дымом в рассвет, ровно 56 лет.

От того ему думалось, что с ним невозможно случиться счастью. Он убийца. Вот, кем считал себя бесполезный изобретатель всю свою жизнь. От того гер Гальман никогда не расскажет жене о закопанной в лесу апреля 1916 года жизни.

И только в эту ночь под грохот падающих птиц, геру Гальману снился сон о том, как скрипка пела в руках Солнца.