Текст книги "Там, где синеют маки"

Глава 3
«Онемевшее оружие»

«Мне никогда не приходилось думать о полевом дневнике, и никогда не думалось, что моей стране придётся стать частью этой картины. Или художником? Вчера убили Альберта, его кровь брызнула прямо в лицо Ульриху. Мне кажется, ещё немного и пристрелят меня… или разорвёт на куски гранатой. Красная армия не щадит никого. Варвары. А в общем, порою на меня находят мысли о том, что все мы живём как звери, которым ничего не нужно на самом деле, которые вторгаются в жизнь друг друга и жрут, и жрут. И всё никак не дожрут. И все эти мотивации для жизни в философских трактатах – сущий бред, который обманывает сознание того, кто больше всего готов сожрать. Потому что тот, кто в силах бороться морально – в силах и бороться физически. И те, кто выходят на арену – поднимаются по головам. По тысячам срезанных голов.»

– Это ты правильно пишешь! – похлопал парня по спине Зольман. – Они недостойны жизни. Жизнь она, ты знаешь… – развёл поэтично руками кусок гордыни, пнув пяткой сапога ящик, на котором сидел. – она для особенных. Как деньги, например. У кого они есть? У особенных. Говорят, мол, чем больше работаешь, тем больше денег. Рабы, плебеи, холопы, все они работали, знаешь, всю жизнь. И что? Из поколения в поколения у них не было ничего. – Зольман встал и пошёл курить, наполняясь чувством, будто произнёс библейскую истину.

«Что я несу! (парень зачеркнул строчку про красную армию и варваров) Кем я мог стать, если бы не попал сюда? А кем стану? Может, меня убьют завтра или через год? Или через два? Хотя, может, завтра война закончится. Уже год я просыпаюсь с мыслью, что сегодня точно закончится война. Сколько ещё тысяч дней я так буду думать? Всем давно ясно, что нужно отступать от Московских надежд. 01.12.41.»

«Сегодня сочельник. Рождество…может, именно в этот день всё закончится… мир родится заново… да только время настолько ассиметрично, что Рождество Христово давно сместилось на какой-то другой день. Если вообще во всё это вдумываться, то никто никогда не рождался и никто никогда не воскресал. 24.12.41.»

Но сколько бы кто ни рассуждал в своей тетради, царапал все эти закорючки, мир не меняется – останутся они просто гнить в подвале или их напечатают огромным тиражом. Все эти Гегели, Ницше, все эти Сократы и Достоевские.

Рассуждали – царапали.

Рассуждали – ораторствовали.

Рассуждали о смысле человечества и его истории.

Рассуждали и умирали.

Умирали и не достигали смысла собственного бытия.

И кто их знает – стоило ли вообще об этом рассуждать. Когда в жизни каждого человека, коих миллиарды, (а в отношении всей истории – несчётное количество) – каждый день преподносит выбор на лад русской рулетки, как вообще можно жить и верить в то, что в человечестве есть смысл. Тем более Божий. И вот среди тысяч людей, коих настигла война, один парень (как и, вероятно, сотни и тысячи других в эту же минуту) сжимает оружие. Он промахивался, убегал, прятал патроны, но каждый день, где один убивает другого вытащил наружу всю злость этого человека. На самом деле он всю жизнь знал, что способен убить. Но не знал, что способно вызвать в нём такой гнев, который сделает его палачом. Ни крики матери, ни жалость, ни издевательства, ни отсутствие смысла жизни не могли вызвать в нём даже капли того, что ему приходилось ощущать в эту минуту. А в эту минуту, ежесекундно моргая, он видел сотни трупов, кусков тел; чувствовал боль каждого, кто был взорван, раздавлен; ощущал себя сотни раз разрезанным на госпитальном столе; проплакавшим миллионы потерь. И вся несправедливость жизни заключалась в том, что на войне могут убить ненамеренно личность, а просто живое мясо, выбить из строя одну из шестерёнок. А до войны его убивали медленно, глушили его личность и ненавидели за то, что он появился на этот свет. И в эту минуту, чувствуя боль каждого, парень хотел встать на сторону тех, кто отнимает жизнь, а не страдает от отсутствия собственной. Сейчас среди холода русской зимы и человеческих душ над ухом жужжала «истина»:

– Не бойся убить, знаешь, бойся быть убитым. – Сказал кусок гордыни в напутствие. И похлопал одного из парней по плечу.

Вокруг был пепел, были кирпичи и сажа. Завалы и люди. Пробежал какой-то полосатый кот. В воздухе висело напряжение, словно в лёгких перед сухим кашлем.

– Вон, видишь того солдатика? – шепнул Зольман на ухо парню. Ты сейчас занимаешь лучшую позицию, чтобы.. – На самом деле Зольман даже не сомневался в том, что парень выстрелит. Почему-то ему казалось, что слова в тетради были истинными. – Прицелься.

Сын Гальмана посмотрел в даль, где сидел солдат, спиною к нему, кажется, он курил. Может, это был лишь пар изо рта. Кто пешка? Онемевший от страха солдат, онемевшее оружие в его руках или тот, повёрнутый спиною, курящий воздух, человек? Посмотрев в прицел, и скользнув пальцем на курок, парень не подумал ни слова. Только вспомнил, что страницы его брата оборвались так же мгновенно. Также мгновенно, как прогремел этот выстрел.

Глава 4
«Странное Рождество»

«Его мысль застыла в минуте, и тело упало так тяжело, словно летело с 10 этажа. Мои руки прижали эту винтовку, словно что-то родное, и легкость окутала меня. И никого мне не было жалко. Ни себя. Ни его».

Веселясь и встречая Рождество, никто не думал о трупе того человека, который лежал сейчас под горкой снега, словно камень или осколок какого-то здания, бывшего когда-то полезным. Однако, был всё же один человек, который видел таких камней больше одного десятка. Он медленно допил свою кружку шампанского и пошёл на улицу. Его тонкие губы сжали сигарету, из носа валил дым, словно из котельной. Медленные шаги, направленные к обездвиженному существу. Андреас сел на слегка заснеженные кирпичи и пристально вгляделся в лицо недавно курившего воздух бедняги. Оно не было обезображенным моментом, не было грустным или страдальческим. Просто маленькая улыбка и даже некая ухмылка застыли на этих губах. Руки так и остались в карманах, фуражка валялась рядом, и только глаза смотрели стеклянно вдаль.

«Надо бы закрыть ему глаза…» – подумал Андреас, закурил ещё одну сигарету, встал и ушёл, так и не сделав этого. Он думал о том, как будет объяснять парнишке, что убивать – плохо и бла-бла-бла.

– Андреас! Где ты ходишь, а? – прокричал какой-то мужик из сидящих у костра, празднующих святой праздник.

Тем временем, в далёком от Московских надежд германском быте, Лукас разбирал Рождественскую почту, ожидая увидеть письмо от сына. К сожалению, его ожидания остались всего лишь ожиданиями. Фрау Гальман же лежала в комнате с воспалением лёгких, кое с ней случилось несколько дней назад, когда она сидела в домашнем платье на крыльце дома, обнимая фото своих сыновей. Обнимать эти фото – не значило жалеть их. Где-то внутри это страдание будто исповедь пред самой собою помогает заглушить ей вину. Хотя в общем-то она ни перед кем не была виновата.

Лукас взял лист бумаги и карандаш, понимая, что не может огорчить свою жену. Он сел на стул у её кровати и стал читать своё творение:

– Я под Ленинградом (Гальман не знал, где его сын сейчас, и решил, что это будет выглядеть правдоподобно, раз письма так «долго идут» к своим адресатам, не каждый «почтальон» может вообще добраться до назначенного места сквозь мясорубку). Я попал в снайперы. Нас обучают. Я никого не убил. Папа, мама, берегите себя. Я буду надеяться, что вы увидите меня в скором времени.» Гальман понял в процессе чтения, насколько убого написал письмо, ибо знал, как прекрасно мог бы сделать это его сын, но ничего не оставалось, он не был одарён талантом рассказа.

– Он жив. Моя…

Фрау Гальман повернула голову в сторону мужа, и он понял, что она ничего не ответит. Она была в своём мире. Запутанные волосы, бледное лицо, покрывшееся старческими пятнами. Хотя она не была старухой.

– Ты могла быть сейчас счастлива. – он долго молчал после этой фразы, а потом сказал – но тогда бы и я был бы счастлив… чего не заслужил. – Лукас вспомнил о Вёлли, о своей тайне и о двенадцатом кирпичике.

Когда его сын где-то там в СССР уже сопел, опьянев от своей власти над жизнью и шампанского, Гальман здесь, в городе Z, спускается в подвал, чтобы увидеться со своим прошлым.

12 кирпичик.

– Милая, а за окнами метель, и темнота такая угрюмая. Облака, словно прокуренные лёгкие (кажется так, мой сын писал в своей тетради). Странное Рождество… – он долго всматривался в глаза любимой, разыскивая ответ на какой-то неясный вопрос. – С Рождеством. Пускай я так виноват перед тобой. Будь счастлива. Тогда и я буду счастлив. С Рождеством… С Рождеством…

Лукас уснул за столом сына, надеясь, что засыпает последний раз. Ему не было дело до жены и сына, потому что он знал – уснув навсегда, этот мир больше не будет существовать.

Ни жены, ни его самого.

Ни войны, ни Гитлера.

Ни костылей, ни страха.

Глава 5
«Размазанный Гитлер»

«Наверное, каждому в этой жизни предстоит кого-то убить. Верно? Разве раньше я не был убийцей? А как же тараканы, которых я давил всю свою жизнь по всему дому, да только успевал слышать от матери о новой крысе в подвале.

Тараканы.

В конечном счёте рыба? С каким упоением я бил её по голове камнем, чтобы скорее оглушить и продолжить рыбалку.

В итоге мы убьём самих себя. Если уже не убили? Всей этой грязью вроде войн.

Весь человеческий род.

Он изначально убит.

Морально убит.

С самой первой войны против самого себя.

С Каина и Авеля, может?

Наверное, я пытаюсь оправдать себя.

Но не за чем этого делать. 26.12.41.»

– Неужели его могли убить, а Роза? Как ты думаешь? – Старик задавал этот вопрос собаке уже не счесть сколько раз. А Роза продолжала смотреть на него с пола и, временами, издавать звуки подавленного плача.

Не сказать, что Гальман смирился с этой мыслью, просто где-то внутри он чувствовал, словно в его сердце выгрызли третью проплешину. Да, если честно, наверное, далеко не третью. Продолжая расставлять шестерёнки по своим местам, он чувствовал, как его руки то немеют от ужаса, то трясутся от страха при мысли, откуда все эти драгоценности пришли к нему на рабочий стол. Где, у кого и каким способом добыто всё это? Конечно, Гальман понимал, что всё это было даже не украдено, а отобрано самым не человеческим образом. Если бы только ему хватило сил всё это кинуть прямо в лицо тому, кто всё это принёс. Но гордость или глупость – идти на очевидную смерть. В прочем ему всё более не хотелось просыпаться. И каждое утро затягивалось на долгую борьбу с собой, чтобы встать с кровати. Пару дней он вставал только для того, чтобы проверить состояние жены, переодеть её, дать воды. Лёжа в кровати, казалось, что жизнь постепенно вытекает из него. И вот-вот его жизнь вовсе покинет это тело и этот дом. Покинет его сознание. И вставал он, понимая, что на нём висит куча заказов, приносящих большие деньги. Эти деньги станут вкладом в лучшее будущее. Он вставал, в общем-то не из-за денег, а в. надежде на то, что скоро вернётся сын. И жизнь станет другой. Надежда – сон того, кто не спит. Огромное количество денег лежали в подвале в сундуке, за каждый из заказов часов. И он мог бы выбраться отсюда, уехать, отремонтировать свой дом даже в этих условиях. Он мог помочь жене. Но и эти мысли не доходили до его сознания, потому что в них не было смысла. Как и не было смысла в его и её жизнях.

– Как ты думаешь, Роза, в России он или, может, где-то ближе? А если в России, то, где именно? А, в прочем… – Гальман представил в голове карту мира – где бы он ни был… – тут ему вспомнилось место, где захоронен Вёлли. – Даже будь он так близко, как тогда был Вольфганг, смог бы я его защитить? Собака резко подпрыгнула с места и, словно конь бьёт копытом о землю, стала бить лапой о пол, уставившись куда-то вверх. – Чего ты? Боже мой, моя…

Фрау Гальман с трудом спускалась по лестнице.

– Ты думал, так просто избавиться от меня, старый болван? – Со слабой ухмылкой шепнула туча.

Гер Гальман прямо сейчас подскочил и взял бы её на руки, такой радости он ещё не испытывал за последние 20 лет, видя свою жену. Однако, его поразил страх, что она могла слышать разговор с Розой.

– Иди сюда, плешивое животное. – Фрау Гальман скучала по объятиям с собакой, хотя, конечно, ни за что бы этого не признала.

Гальманы казались слишком спокойными, и даже в маленьком проценте счастливыми несмотря на то, что в подвале уже второй год никто не сидит и не пишет своих мыслей.

Тем временем, всё там же, где-то в Московских надеждах, переходящих в отступление, сын этих двоих потрёпанных, как старая половая швабра, стариков, не отходил от картины падающего тела в канун Рождества.

Их сын сидел на деревянном стуле и рассуждал о том, что все солдаты сейчас в войне.

В бою.

В снегу.

В крови.

А он сидит здесь, его никто не трогает.

Ему повезло?

Или будь он в бою, его бы не пожирали свои собственные мысли, словно голодная стая волков, накинувшихся на слабого оленя.

Он продолжал сидеть и вглядываться в стену, на которой кто-то давно, кажется, ещё до войны, остановил какое-то насекомое.

И всматриваясь в это пятно старой колхозной хижины, сын Гальманов видел лицо Гитлера.

Размазанный по стене Гитлер.

Кто бы его размазал.

«Я бы размазал» – подумал он, ощущая неимоверную злость, размешанную каким-то задором, внутри.

Глава 6
«Куски биосферы»

– Андреас! Андреас! Это ты? Это ты! – Вопил чей-то голос в тумане взрывов, этот голос плакал и кричал одновременно. – Господи… – Косматая, пропитанная кровью и угаром, фигура повалилась на Андреаса и обняла его крепче, чем когда-либо кого-то обнимал.

– Граун! Чёрт бы тебя побрал! – то ли ненависть, то ли радость прокатились по чувствам Андреаса.

Укрывшись от гибели, они оба смотрели друг на друга, словно на самых близких в мире людей.

Андреас.

Граун.

Один умер ещё на первой мировой, а сейчас существует куском биосферы, который перекидывают из одной локации в другую.

Второй умер вчера, получив известие из Польши. Любовь к дочери всегда была для него загадочным чувством.

Он бы порвал за неё любого. Но он никогда не мог даже поговорить с ней, спросить о том, как у неё дела. Она всегда видела, что ему плевать. Но знала, что он слишком боится её. Впрочем, Граун был человеком, смешавшим любовь и зависимость в сознании настолько, что и понять не мог, где заканчивается его сознание и начинается её. Она словно давний знакомый, с которым когда-то пришлось простоять длинную очередь, и теперь, встречаясь на улице, вежливость обязывает поздороваться, хотя на деле ему думается: «и куда идёт этот человек, откуда?» И, наверное, было легко отпустить её в Польшу. Но нет. Он ненавидел её, себя и эту страну. И ждал, когда она вернётся. Он не понимал, зачем она ему нужна здесь рядом. Он просто хотел, чтобы она была здесь. Чтобы также «здороваться из вежливости». Не больше. Хотя. Его не покидала мысль о том, что этого никогда не случится.

Два куска биосферы, не могли наговориться. Глотая обрывки воздуха, они оживали. Хотя, каждый по-своему был уже закопан. Во времени или событиях собственной жизни – не важно. Важно то, насколько они были сейчас одушевлены беседой. Будто всё их прошлое исчезло. Так странно, как война может сделать родными душами бывших врагов. А кроме прочего, в таких условиях выявляется истинная личность людей. И лучшие друзья расходятся в боях за собственную жизнь, самые ярые противники убийства становятся до жути кровожадными тварями. Конечно, не все. Но, пожалуй, это те условия, где сложно остаться прежним. Каким бы человек ни был до войны.

– Я ж недавно шёл по сваленным над рекой брёвнам, и знаешь что? – Говорил Андреас с чувством, что засмеётся раньше времени. – Я соскальзываю, а за мной ещё человек 7 идут, соскальзываю, падаю в реку…

– Ёёё… – Начал было ужасаться Граун.

– Да я ладно, я сразу на льдину и вперёд пополз, а остальные как домино рухнули и провалились под лёд, и как ни пытались забраться на ту же льдину, она только крошилась под ними. – Андреас начал смеяться. – А я стою и думаю, до чего беспомощные, напомнили мне, ха-ха, напомнили мне таракашек, которых кто-то кипятком облил. – Андреас смеялся от иронии. Ему казалась смешной не ситуация, а картина, что предстала пред ним: вершители чужих судеб, строители великой нации, избранники Бога – копошатся в маленьком творении природы, и не могут сделать ничего против.

– Слишком ущербная картина. – Возмущался Граун, разделяя смех Андреаса.

– Да… Чёрт, сейчас бы знать, куда дальше отправят сына Гальманов?

– Что?

– Что? Ты не знаешь?

– Как его могли взять? – Граун вспомнил свои слова в тот день, когда видел Гальмана с сыном на прогулке. Его горло сжал кулак стыда. Молчание прокатилось бетонной трубой между их глазами.

– Да, мы «повоевали» – напрягая мышцы шеи и лица, говорил Андреас, – вместе. Лукас просил меня писать ему о сыне по возможности. Но, сам знаешь, как оно сейчас… А жене… – Андреас запнулся о какое-то давнее воспоминание, – пишет сам, чтобы не расстраивать.

– Думаешь помер?

– Лучше бы помер, чем… – Ему надавили на глотку все 87 жизней из прошлого.

– Да уж не знаю. Мне же кажется… а-а, знаешь… – ему вспомнилось вчерашнее письмо.

Дрожание рук.

Дрожание сердца.

Раскол души. – я бы предпочёл не получать никаких писем, чем получить одно конкретное.

– Извини.

– Да ладно, всё нормально.

Не нормально.

Ничего не нормально.

В его душе мешались: чувство «ещё один прохожий не вышел сегодня на улицу» и чувство «а вдруг когда-то мы наконец-то могли бы заговорить?». Чувство эгоистичного наплевательства, ибо ничего не поменялось и не поменяется, и чувство полного опустошения от того, что теперь никто не узнает о том, что через месяц он подорвётся на мине, и только из нагрудного кармана будет торчать маленький кусочек его жизни по имени Лорелай.

Но пока он ещё здесь.

Живой.

Почти.

И, конечно, этим двоим было плевать на то, за что они воют. У каждого была своя война. Кто победит, кто проиграет. Оба они знают, что все останутся ни с чем. Что победители, что проигравшие. Здесь нет призов. Только ссадины и шишки, остающиеся на земле, в виде взрывов и могил. Сидели они в одном из небольших домиков, который не успели сжечь. В этом домике осталось всё от советской трудящейся в поле семьи. На удивление Андреаса (помнившего быт русских до революции), здесь не было ни икон, ни вышивки. Всё было слишком просто. Небольшой шкаф, естественно, уже пустой, стол, стулья и ничего. Здесь даже ничем не пахло. Ни сыростью, ни старьём. Будто здесь никого и никогда не было. Была глубокая ночь. Всё было тихо. Будто война – это работа по расписанию: днём в бой, ночью – отбой. Хотя, нет, в этом домике всё же был запах. Он ощутим не носом. В воздухе витал запах смерти.

Глава 7
«Влюблённый в прошлое и бегущие от смерти тараканы»

«Я заболел.

Вирус и страх.

Вся часть болеет.

Хочу увидеть отца.

Но не допущу встречи.

Его сын умер вместе с тем курильщиком воздуха.

05.01.42.»

Андреас бежал.

Бежал Граун.

Бежал Фрайман.

Бежали танки.

Лавировали самолёты.

Взрывы.

Тараканы под газовой атакой.

Куда делся разум?

В инстинкт самосохранения.

– Русских тоже понять вполне реально.

– Что ты несёшь? Ни сегодня-завтра мы их победим и незачем их понимать.

– Я о том, что им также больно, как тебе, также страшно, как мне, также стыдно, как Грауну.

– Да иди ты к чёрту! Мне завтра руку отрежут, а тебе о русских думать хочется. – Возмутился Фрайман.

– А кому-то из них прямо сейчас режут обе ноги. И руки. Они дохнут также как вон твои товарищи за стенкой.

– Слушай! Ещё одно изречение о русских, поляках, да хоть об американцах, и я клянусь, побью тебя оставшейся рукой! Пусть дохнут сколько угодно. Я здесь ни при чём. Что я сделать могу? Меня, как и тебя заставляют тут быть. Жизнь такая: получил команду – иди выполняй. Всё. – В речи Фраймана присутствовала то ли дикая злость, то ли сумасшедшая усмешка над собой. – А вообще, лучше скажи. Сколько на твоём счету?

– Ты о чём? – Андреас, конечно, понял.

– Я вчера сдал прятавшегося в лесу еврея. До чего грязный дрыщ. Позавчера подорвал одного то ли украинца, то ли русского. Чёрт знает, услышал речь и пальнул. А впрочем, разница ли есть? Коммунисты чёртовы.

– Я не веду счёта. – Прохрипел Андреас. – Граун, ты ведёшь? Мне вот всё равно! – Злость снова начала хватать Андреаса за горло. Никогда он не хотел драться с Фрайманом, тем более в его нынешнем положении, но сейчас чувство, пульсирующее где-то в затылке, говорило ему:

«врежь!»

«Врежь ему и себе заодно!»

– Андреас, идём! – Граун махнул в сторону выхода из лечебной. – Фраймана пускай обхаживает старуха, а нам можно идти на боковую. – Выйдя из лечебной, Граун предложил Андреасу закурить, Андреас затянулся табаком. Воздух и без того был наполнен парами лёгких, холод раскалывал кожу рук на мелкие кусочки битой посуды, но разве это боль?

– Ты представь, вон на ту звезду я глядел с ней 30 лет назад. – Указал пальцем Андреас.

– Не будем разводить романтических разговоров, ладно? – Иронично улыбнулся Граун. – Лукас везунчик, что тут сказать.

Говоря о Грауне, можно упомянуть факт того, что он не хотел вспоминать. Это было его тайной. Но он действительно был человеком, которому воспоминания не были компаньонами в беседе с самим собой. Единственное воспоминание пока продолжало лежать в нагрудном кармане. Ему больше нравилось смотреть на предметы вокруг. Рассматривать каждый сантиметр сигареты, что становилась всё короче с последующей секундой, пытаться угадать, сколько сейчас видится звёзд, не считая их.

Андреас же сколько не внушал себе и окружающим, что прошлое осталось в прошлом, не мог не вспомнить хотя бы раз перед сном о давнем. Волосы до скул.

Серо-зелёные глаза.

Горящие глаза.

Горящая злость.

Горящая зависть.

Горящий дом.

Секрет двенадцатого кирпичика.

Может, оттого ему и казалось всю жизнь, что Грауну жить легче. Он не вспоминает прошлое, значит, его не тянет то, чего уже нет. А что у него тогда есть?

– Если завтра Фрайман останется калекой, как думаешь, отправят его домой?

– Не знаю. Тебе ли не хочется избавиться от него побыстрее?

– Лучше эта зануда, чем какой-то самовлюблённый петух. – Посмеялся Граун.

– В этом ты прав.

– Да ладно тебе, живы – значит всё в порядке.

Дни пробегали секундами, секунды ползли днями. Граун, Фрайман и Андреас бежали. С рукой Фраймана всё в порядке. По очереди кто-то из них оказывался у врача. Так шло время. От бега к койке. От койки к бегу.

Все бежали.

Техника гремела.

Самолёты продолжали лавировать.

И можно было тогда, 23 января 1942 года подумать, что всё это будет длиться ещё бесконечных 3 с лишним года? Кто-то это понял спустя 3 года. Кто-то не узнает никогда. Длилось всё это не до 1945, это будет длиться всю жизнь, каждый раз, когда веки этих людей будут смыкаться. 23 января 1942 года ровно год исполнился какому-то русскому мальчику где-то в Сибирском детском доме. И оказался он там потому, что отец ушёл на фронт и пропал, мать оказалась в зоне оккупации, детей эвакуировали. И сколько таких вот эвакуированных в СССР, в Европе (в самой Германии)? В прочем этот день ничем не отличался от других предыдущих. Мы опускаем все военные действия и чем этот день отличался от других по меркам стратегов и тактиков. Мы говорим о днях жизни обычных людей и обычных солдат. Не отличался потому, что кто-то опять умер.

Разведки в этот день не было. Ложные страхи подбили выйти Грауна этим утром из лагеря.

– Кто донёс о проникновении на территорию?

– Шольц.

– То же мне свидетель. Он слепой, как крот.

– Нам приказали – мы исполняем, Граун.

– Не ворчи, Фрайман.

– Андреас поправляется?

– Да, хоть сейчас в бой!

– Ну Слава те… – Фрайман прервал свой шёпот, увидев пару неестественно растущих кустарников в нескольких местах, словно их кто-то посадил буквально вчера.

Каждый шаг теперь был словно предпоследним.

«Ещё один и я подорвусь»

Пройдя около двадцати метров, Грауну пришла в голову мысль о том, что его дочь дышит. Он не понимал почему сейчас это пульсирует в его голове. Главным было в данный момент – не поймать мину. Перед глазами маленькие руки, тянущиеся к шее, чтобы как можно крепче обнять, маленькие слёзы ненависти, ожидание принятия, большие рассуждения, огромное непонимание. Поезд. Польша. Фото и Карлов мост.

– Граун! Что с тобой!

– Бежим! – Завопил Фрайману солдатик.

– Граун!

Солдатик ухватил Фраймана за ещё не до конца вылеченную руку и поволок бегом за собой.

Сердце Грауна охватила клеть, словно его сжали в тиски, а речь перекрыли, как капающий кран. Падая на землю, он хотел лишь глянуть на фото. Падение было быстрее его желаний. Кусочек фотографии успел выглянуть из кармана в тот момент, когда пространство заполнилось криком взрывающихся одна за другой мин. В одно из мгновений мозг его прокрутил сюжет совершенно иной жизни, где всё не так, как всегда, получается. Но, об этом уже поздно рассуждать. Микроинфаркт опустил Грауна на колени, а за тем последовала цепочка взрывов. Земля и осколки, словно огромная пасть барракуды проглотили его тело и заплевали остальных, бегущих от смерти тараканов.

– Эй! Граун! Где Граун? Ему письмо! – Андреас, успел лишь махнуть, прибежавшему Фрайману конвертом.

Фрайман молчал.

Андреас понял.

Но не хотел и думать о том, что понял это молчание правильно. Хотя легко было догадаться, глянув на покусанную осколками и заплёванную грязью спину Фраймана, которого уже клали на носилки.

Андреас положил письмо под подушку. Встал, подхватив один костыль, его растяжение уже уходило в прошлое. Выйдя на улицу, Андреас глубоко вдохнул холод и посмотрел на звезду. Её было видно уже на вечеряющем слегка красноватом небе. Он сел на землю и закурил. Его глазам предстали: Волосы до скул.

Серо-зелёные глаза.

Горящие глаза.

Белоснежные руки.

Светлые брови.

В том прошлом было хорошо.

Там ему нравится.

Там красиво.

Там он влюблён.

И здесь он влюблён.

Влюблён в прошлое.