Текст книги "Там, где синеют маки"

Часть 3
«Немой счастливчик»

Глава 1
«Жалостливый убийца»

– Ну, проснулся, боец? Что в обмороки-то падать? Ну умер кто-то в фургоне и что теперь?

– НУ? Весь нашатырь перевели на тебя.

– «Господи, нет! Нет! Нет! За что?» – как хотелось кричать всё это Гальману – трудно представить. Этот крик раздирал его изнутри.

– Чего пистолеты раскидываешь-то? Или что, застрелиться хотел?

Гальман закрыл глаза в надежде, что это предсмертные конвульсии и скоро всё закончится. Но спокойствия ему никто давать не собирался.

– Пора воевать дальше, юнец. А не можешь – оставайся здесь посреди леса без оружия и огня. – кривлялся старый солдат.

«Не знаю, в каком мы уже городе, какие деревни прошли.

Мне настолько безразлично всё, что происходит, что, прилети сейчас граната в этот сарай, я не сдвинусь и с места, чтобы хоть что-то предпринять.

Мне не хватает папы. Только сейчас понимаю, от чего они с мамой так реагировали намой призыв. Вёлли, наверное, был совершенно другим. Я же обычный трус. Я знаю, смерть того курильщика могла быть моей… Да теперь уже склонять прошлое незачем. Тот курильщик был только иголкой в стоге сена. Теперь, упав на этот стог, можно насквозь продырявить себя этими иглами.

Не помню, какое сегодня число, кажется, уже наступил май».

Самое худшее для патриота – потерять веру. Уже сейчас, он понимал, что война превратилась в последние рефлексии курицы с отрубленной головой. Сын гера Гальмана участвовал во всех боях и операциях, в которых только мог. И этот день не стал исключением. То было 27 апреля.

– Эй! Гальман! – Кричал усатый индюк. – Ты оглох? Быстро за нами!

Он послушно поплёлся за стадом самоуверенных патриотов, не знающих, как далеко они ушли от любви к своей стране и здравого смысла.

– Гальман, ты не забывай, таких солдатиков, как ты – на войне миллионы. Правда-правда. – Индюк был толстый, косоглазый, и его усы вызывали у солдатика отвращение. – Умрёшь ты сегодня – тут же на твоё место встанет Лоц или Штайнер, или ещё какой-нибудь, умеющий держать винтовку в руках, глупый, но любящий свою родину юноша. Незаменимых нет.

Во взгляде солдатика бился вопрос «а как же наш Фюрер?!»

– Что же о Фюрере? И он смертен. Но, его великие! Воистину великие дела! – подняв к небу палец, завизжал индюк, – Его великие дела навсегда останутся в истории! Навсегда изменят этот рабский мир! – один глаз индюка смотрел на палец, а второй словно гулял где-то по орбите, что вызывало ещё большее отвращение у солдата. – Ты вот не слушай никого, кто хоть с какой-то гуманностью относится к этим русским, полякам, французам, да хоть к кому! Помни только о своём долге – мы создатели великой нации! – его речь была настолько торжественной, что ощущалось, как сердце этого индюка стучит в торжественные колокола победы.

– А если мы не победим? – Спросил какой-то новобранец из толпы.

– Такого и быть не может! Ты, что же, не веришь в мощь нашей армии? В нашу великую страну!?

– Нет, я люблю свою страну. Всегда любил. Всё, что только в ней видел – всё люблю. Но, то, что мы завоёвываем – не наше. Все эти люди – чужаки, вся их культура – чужая.

– Глупый ты, как тебя там?

– Гюнтер.

– Гюнтер… ха-ха, ты очень глуп, – почесав затылок, обернулся индюк к новобранцу, – королям нужны подданные.

И на этом вся пламенная речь его была окончена. Они шли к подвозу нового оружия, чему все возмущались, ибо ранее было сказано, что всё необходимое подвезут прямо к месту их пребывания.

Разгрузка заняла не много времени, но отмечая в бланк всё привезённое, Гальман почувствовал на себе взгляд одного из глаз оратора.

– И чего ты упрямый такой, скажи? Ха-ха! Скажи, а! – Его смешило ответное молчание. – Завтра в бой. Рад?

Гальман кивнул и улыбнулся в ответ на вопрос.

– Ну отлично! Вот первый и пойдёшь.

«И от чего он такой толстый? Неужели, нам жрать иногда нечего, а у него в закромах где-нибудь рульки, да ещё чего припрятано?»

В жизни человека наступают такие дни, которые становятся точкой в одной из глав. В этот день, 27 апреля 1942 года, когда будущее всего мира было в руках солдатиков, сменяющихся день за днём, была поставлена точка в одной из глав жизни Гальмана.

Выйдя из сарая, первым мигом Гальман почувствовал запах снега, перемешанного с грязью, и чувство, что во весь этот суп скоро забросят куски мяса пришло моментально в его сознание.

«Начнём».

Вся эта «битва» за идеалы в этом крохотном месте показывала ущербность человеческого рода в самом его корне. Весь день рубился на новые заряды винтовки, прятки от взрывающихся гранат, перетягивание оторванных конечностей, воровство касок, пылающие бордовым огнём остатки снега.

Ранним утром немецкая армия перепахала землю крошечного плацдарма на берегу Невы снарядами. Для этого штурма собрали около 3000 тысяч солдат и офицеров, каждый из которых выглядел таким же куском гнилого мяса, как и те полтысячи бедолаг по ту сторону битвы. Все они как куча тараканов были похожи друг на друга: они бежали, стреляли, умирали. Куча обездвиженных трупов, с оторванными ногами, руками, прострелянными ребрами, сердцами, желудками, головами. По обоим сторонам битвы. Все их жизни ничего не значили в этот день, как и в прочие дни, начиная с 1 сентября 1939 года (или с 28 июля 1914 года). Может и с 18 мая 1803. Может с 431 года до нашей эры?

Родители ждут детей, дети учатся, строят планы на жизнь, и каждый успех или поражение – великий момент для раздумий над своим будущим. Любовь. Желание сделать счастливыми родителей. Сны и их толкование. Пойти прогуляться по парку или к реке. Заняться футболом или танцами. Учить биологию или литературу. Пригласить маму на танец. Какую книгу читать следующей. Создать лучшие машинные двигатели. Создать вечное сердце. Столько планов и надежд, мыслей и переживаний, которые витают на уме каждый божий день как комары вечером в поле. И каждый человек каждый день думает – что будет дальше, куда пойти и что делать. Но не здесь. Здесь их жизни ничего не значат. Это выдуманные персонажи без истории. Это те самые комары – угадай, кому посчастливится размазаться в ладони.

Высунувшись из-за какого-то деревца, Гальман нашёл цель, палец его, как палач, ждал момента решить чью-то судьбу, а секунда, когда упадёт цель, нервно тикала где-то в его висках. Палец не стал палачом в этот день. Гальман упал за камни и сжался в позу эмбриона, его мозг словно разорвало на части, глаза видели миллион жёлтых светлячков, ногти впились в колени, в ушах звучала симфония «железо по стеклу» и зубы стали трескаться от сжатия. В его голове, словно атомы в молекуле, бились мысли, картинки и звуки. Каждый раз пули и снаряды пролетали мимо, словно он всегда знал, где и в ком они найдут свою мишень, но этот взрыв он ждал, как смертельно больной ждёт спасения в смерти.

«– Привет, Гальман! Идём пинать мяч после школы? А? – Бледное лицо соседского мальчишки проплыло перед глазами солдата;

– Мальчик мой! С Днём рождения! Мальчик мой! Я дома! – перед глазами темнота крепких объятий отца и в носу запах копоти его формы;

– Да что ты за свинушка у меня, а? – мучные руки матери, которые ещё умели месить хороший хлеб;

– Я люблю тебя! – Бантики милой Эмилии и открытка на Рождество во втором классе;

– Знал бы ты, какая я несчастная! – Рыжая копна волос, падающая из-под железных ножниц;

– Да выкинул я все эти фото! Их нет! Как и нет её! Больше нет её и не будет! – Багряное лицо отца и раскиданные по полу шестерёнки;

– Ни кради. Не произноси ложного свидетельства на ближнего твоего! – усыпляющий голос пастора.

– Как ты мог! – Бешенное лицо учителя биологии;

– Давай, Гальман, трусливый чёрт! – Одноклассник, бьющий стекло кабинета математики;

– Слушай… Может, ты пойдешь со мной на танцы послезавтра? – Перекрашенные губы Кэти;

– Мы никогда не предадим друг друга, клянусь! Ты клянёшься? – Наивные глаза Майне, полные веры в себя, и сердце полное чувств к другу;

– Прости меня! – Отец на коленях;

– Включай! Давай танцевать! Я буду подпевать. – Пахнущие лилиями кудри сестры Майне;

– Уходи! Уходи! Ненавижу тебя! – Пинающий портфель друга, Майне;

– «Я никогда не стану ни к кому привыкать! С этого дня и дальше! Никогда!» – Клочки говорящей тетради;

– Эй, Гальман, повезло тебе, да твоему сыну, да? – Голос Грауна;

– «Почему ты меня не любишь? Мама, почему…» – Горящая в огне открытка;

– Господь Бог твой… – плавящиеся свечи. – Не убивай.

– Седой мужчина в чёрной мантии.

– Да пристрели ты уже этого бедолагу. Всё равно кони двинет тут с голода! – Выстрел.

– Всё-то за тебя делать приходится! Жалостливый убийца! – Косые глаза самовлюблённого командира;

Звук выстрела – падающий на лёд курильщик».

Дальше темнота.

Вакуум.

Ничего.

Глава 2
«Похоронщик фашистов»

Пахло гнильём и помоями. Кровь стыла на ранах, как старый желатин. Стоны и хрипы оглушающе били перепонки. Ничего не чувствовалось, кроме тошноты и жалости к самому себе. Кружащееся брезентовое небо было готово открыться душе Гальмана, но он не был готов открыться ему. Ещё утром ему казалось, что любой снаряд примется им, как самый лучший друг, как спаситель, но в эту минуту каждый глоток воздуха был счастьем, в суете своих мыслей он всё время повторял: «Спасибо тебе, Господи! Спасибо за то, что я могу дышать! Господи! Боже! Господи Иисусе, благодарю тебя!»

– Очнулся? Возвращайся к старикам! Я знаю, Лукас ждёт тебя! – Индюк заулыбался, словно мог за кого-то быть рад. – Ах, жаль, что здесь мы с ним не послужили! В первый раз он был хорош! Брата твоего жаль, очень жаль. Помню, как Лукас плакал, когда мы его закапывали, а что поделать, жизнь такая, война такая. – Хольц положил бумажку на живот Гальмана и пошёл прочь, бурча под нос, – ну и вонь, Господи, ну и вонь…

Гальман до конца так и не понял, что происходит, и кого он закапывал, кто плакал и зачем кого-то уволили. Всё бежало перед глазами. Только мысль была одна – «Спасибо, Господи, что я жив».

Следующая мысль ожила в голове Гальмана уже в машине, по словам рядом лежащего солдата, они подъезжали к границе – к какой, зачем – было всё равно.

– Заправка! Кто там ходячий! Можете покурить! – Чьи-то тяжёлые шаги приближались к двери кузова. – Чёртова штука! Кто, чёрт, эти замки делает? – Двери распахнулись, нос Гальмана почувствовал свежий ночной воздух.

– Ну здрасте, я ваш новый командир, калеки, ненадолго, довезу вас до дома, и прощайте. Будто больше некому это было сделать, а?

Солдатик поднялся, пытаясь не упасть от карусели в своей голове, что вертела его мозг во все стороны света.

– Ой! Аккуратнее, парень! Тебе бы подышать… – Командир запрыгнул в кузов и выволок солдатика наружу, посадив на землю. – Вот, держи. – Он протянул ему сигарету. – Я сам не люблю курить. Так, срываюсь в особо тяжёлые дни. Как тебя зовут? – Он сел напротив парня и посмотрел ему в глаза. В янтарно-карие полные космического вакуума глаза. Под окровавленной повязкой выступала левая рыжая бровь, и тонкие губы дрожали, не умея говорить собственное имя.

– Ты помнишь меня?

Всю свою жизнь Андреас жил прошлым, и за этим умением уверовал в судьбу. После доноса на него доверие со стороны вышестоящих лиц снизилось, и все его обязанности ушли в «бытовое» русло под названием «сопроводить, отвезти, помочь». Это казалось оскорблением до той секунды, в которую он осознал, что не обязан никого убивать.

– Это я! Андреас! Ты же Гальман, да? – Он схватил солдатика за руку. Андреас не мог представить, что увидит кого-то близкого ещё хотя бы раз в жизни. Он не мог не кинуться с объятиями на Гальмана, ибо это был какой-то кусочек чувства, которое люди называют «счастье».

– Боже мой! Это правда ты! Я знал, что когда-нибудь помогу ей! Хоть чем-то.

Гальман плакал.

Он понимал, что рядом друг семьи. Понимал, что едет скорее всего домой. Всё закончилось. Будто закончился кошмарный сон и кто-то родной, разбудил тебя и успокаивает.

Его голова кружилась от слёз ещё сильнее.

Но счастье так переполняло, словно потерявшегося ребёнка вернули матери.

– Я не виню тебя. Я сам – убийца. – Он говорил это протяжно, взвешивая каждую букву. – Знаешь, да, что в первую войну я даже вёл счёт и спорил, кто за день убьёт больше? Как-то даже выиграл мешочек табака. Да, гордиться нечем. Но – но, не плач. Скоро ты будешь дома. – Андреас обнял Гальмана, и впервые за много лет почувствовал собственную нужность хотя бы кому-то. Теперь главной миссией было – доставить парня домой. Но непонятное чувство впивалось ему в грудь, оно было похоже на ледяной ветерок в солнечный осенний день, когда ты жалеешь, что не взял с собой шарф. Оно было похоже на то, когда спор очевидно проигран. Оно было похоже на разочарование в том, чем ты жил определённую часть жизни.

Андреас чётко знал, что домой хочет каждый, кто потерял себя, потому что «дом» изначально кажется пристанищем потерянной души, местом, где тебя ждут и примут. Но также чётко Андреас знал, что дом Гальманов никогда не будет таким пристанищем для этого парня.

Они продолжали ехать, ночь становилась всё темнее, особенно в моменты, когда глаза невольно закрывались от усталости. Андреас чувствовал на себе груз ответственности более, чем когда-либо в жизни. Он знал, что не может доставить этот кусок боли в головной повязке с тетрадью за пазухой, в ту жизнь, где теперь ему не место. «Да кто ж знает, где нам теперь место? Но домой я его не повезу». Чего так боялся Андреас вполне было ясно. Он не доверял этому мальчишке. Так или иначе, через день-два машина должна прибыть к дому старых соседей.

В тёмном кузове, набитом покромсанными телами, с каждым часом воняло всё сильнее.

– Эй! Водила! Давай-ка сделаем перекур и посмотрим, не помер кто тут ненароком?

– Её-Богу сдох кто-то! – Завопил водитель, залезая в кузов. – Мать честная, да тут, кажись, двое синих!

Среди полуживых брёвен, Андреас и Вильям, волокли уже окоченевшие. Бросать их в лесу, по мнению, Вильяма, было бы скверно, поэтому пришлось задержаться на небольшие похороны.

– Чёрт его знает, сколько таких вот, закопано теперь. – Вытерев пот с носа и лба, сказал водитель. – Я вот был водителем одного бюргермейстера до войны, на таких машинах катался…ммм, ты бы знал. А какие женщины ездили в этих машинах, когда жена гера Ротта отъезжала к своей сестре за город? Эх…

– А чего ты сейчас-то этих женщин вспоминаешь? Уж явно не ты был виновником их поездок? – Усмехнулся Андреас.

– Да разве ж тогда, осуждая этих девиц и самого гера Ротта, знал я, что буду кому-то копать сейчас яму?

– А это при чём?

– Аа, знаешь, жил бы так же вволю, может, сейчас было бы капать легче: раз лопата – вспомнил, как веселился с какой-нибудь Кэти, два лопата – вспомнил, как выиграл пару сотен в картишки. А нет, лопата за лопатой только и помню праведную жизнь, в страхе о том, что Бог меня накажет за мои грешки.

– Может, Бог вознаградит тебя потом? – Андреас понимал, как глупо это звучит, но другого не пришло в голову.

– За то, что я сейчас хороню фаш… – И тут водитель вздрогнул, вспомнив, с кем говорит.

– За то, что везёшь людей домой, а не в бой.

Повисла тишина, в которой были слышны только стук лопат об каменистую землю и корни, и редкое покашливание кого-то из кузова машины.

Глава 3
«Военный мир»

– Здравствуй, сосед.

– Ты?

– Мы.

Андреас занёс в дом Гальманов кусочек их прошлой жизни, положив его на кровать, он пытался разыскать глазами фрау Гальман. И ещё одно дорогое ему существо.

Гер Гальман упав на колено, пытался хвататься за сына, как за последний кусочек жизни, тем самым донося ему весть о готовности идти дальше, бороться с миром дальше. Его лицо кричало в счастливой агонии, перебиваясь истерической болью. Гальман кричал, как кричит зверь, застряв в капкане, пытаясь из последних сил уверовать в то, что ещё есть шанс жить. Андреасу стало на момент страшно от пришедших внезапно в голову мыслей: умерла фрау Гальман, сын умирает, гер Гальман сходит с ума. Эта цепочка событий кружилась в его голове, пока на верхнем этаже что-то ни зашумело.

– Лукас! Лукас, ты что орёшь там, как парась? – Этот голос прорвался через крики Гальмана, как дверной скрип сквозь тишину. Этот голос означал лишь то, что больная фантазия Андреаса моментально отпустила его.

Лукас, которого Андреас посадил на кресло рядом с сыном, был красным, вены его проступили из-под кожи, что давно превратилась в осиновую корку, а глаза пытались найти веру в то, что всё это происходит наяву.

По лестнице медленно волоча худые, бледные ноги, ступала фигура, более похожая на простыню, чем на женщину. Эта фигура пыталась разглядеть, кто наделал столько шума в её доме, и кому она сейчас из последних сил отвесит пару ласковых.

– Здравствуй! – Андреас подскочил со стула.

В голове фрау Гальман была мысль о том, что их в чём-то подозревают, и фигура, подскочившая со стула, пришла забрать их двоих куда-нибудь подальше от жизни. Не сказать, что она была бы этому рада, но это казалось лучшим, чем последние несколько месяцев их существования. Но, ступив на следующую ступень, и чуть не упав, она увидела перед глазами старое воспоминание.

– Здравствуй, – схватив под руку ходячую простыню, повторил Андреас, – Здравствуйте, фрау Гальман! – Он глядел на неё так, словно брошенная собака на нового хозяина, он покраснел и сразу побледнел от одного ощущения её руки в собственных руках.

– Андреас, ты извини, но твоя собака издохла после очередной бомбёжки – сердце не выдержало, мы закопали её рядом с остатками твоего дома. Ты уж не подумай, что мы её голодом сморили. Нет, это не так. – Фрау Гальман стала говорить без разбору, пытаясь очнуться. – Не подумай, ладно? Мне очень жаль, честное слово.

Андреас глядел на этот мешок костей и не мог разглядеть в нём душу, которая светилась 30 лет назад так ярко, он не мог разглядеть в ней даже капли рассудка, даже маленькой гроши того, что называлось «прекрасным». Но и сейчас он был готов убить самого Гитлера, лишь бы она стала хоть немного счастливее.

– Послушай, ничего страшного в том, что собаки теперь нет.

– Посмотри! Посмотри, кого он принёс!!! Родная моя, посмотри! – Вскричал Гальман, немного опомнившись от истерики.

Андреас отступил от Фрау Гальман, дав ей дорогу к мужу.

– Что??? – Фрау упала в обморок.

Сменив повязки, переодев бойца в старую сорочку, что оказалась ему маленькой из-за появившихся на его теле мышц, Андреас, Лукас и Фрау Гальман сидели за кухонным столом, пытаясь уложить в разговор как можно больше содержания.

– Честно сказать, я не думал его везти домой…боюсь я. – Андреас глянул из-под бровей на фрау Гальман.

– Чего?

– Лукас, ты помнишь себя после войны?

– Ты о чём?

– О том, что вам нужно быть осторожнее. Я читал его тетрадку и не уверен, что он останется тем же тихоней. 310 на его счету. Это из тех, что он подсчитал. Сколько было задето, ранено и убито в бегу – не знаю. Он хорошая машина для убийства. Он высматривал своих жертв, и убивал не сразу: стрелял в ноги, руки, смотрел как они корчатся от боли и только потом убивал. Мне даже показалось, по части его записей, что ему безразлично кого убивать. Ему понравилось чувство власти над остальными. А тебя, милая, он ненавидит больше всего в своей жизни. – Он снова глянул на неё. Пытаясь найти в ней хотя бы частицу своих воспоминаний. – Тебе и пытаться не надо быть хорошей матерью теперь. Он писал, что любое проявление твоих чувств к нему – вызывает в нём только тошноту. Я не знаю, что вам делать с ним. Но и оставить его среди леса я не мог. Хватит с тебя Вёлли. – Андреас держал фрау Гальман за руку и продолжал вглядываться в её лицо и всё ещё не мог найти в нём ни одного миллиметра от фотографии, спрятанной за 12 кирпичиком в подвале Гальманов. Лукас смотрел на её волосы и пытался увидеть хотя бы маленький проблеск рыжих лучей солнца из-под седины. Фрау Гальман смотрела то на Андреаса, то на Лукаса и понимала, что прожила самую несчастную жизнь из тех, что пророчили ей когда-то родители, если она бросит скрипку.

Проблема же всегда была только в том, что ни в одном из сидящих за этим столом не осталось ничего от жизни, которую оборвали Первой мировой. Проблема в том, что все воспоминания о других людях – выдумка. Наверняка никто не знает причину действий и поведения других людей. Иногда приходится ругаться матом как последний чёрт, и знает ли прохожий, друг или близкий, что на самом деле тебе до ужаса мерзко подобное поведение, а ты и разобрать не в силах – зачем подобным образом действуешь. Так если мы и себя не можем разобрать, как можно давать гарантию правдивости своих воспоминаний и мнений о другом человеке? Может быть, и фрау Гальман никогда не была той, кем помнил её Андреас, Лукас и прочие люди, которые знали её до войны. А является ли она той, кем видят её окружающие сейчас? Кто-нибудь ли знает, что «чёрствая, как хлеб» ненавидит себя, и никогда на самом деле не считала себя лучше других, и уверена, что всё с ней произошедшее – заслужено: «так мне и надо; вот моё место». Каждая ругань, инициатором которой была всегда была Фрау Гальман, с единственным сыном обходилась ей большой истерикой на несколько часов. Она валялась в припадках паники, давление падало до нижних показателей, вены вздувались: по ним то шла ледяная вода, то лава. 2567 раз она пыталась извиниться перед сыном и пойти другим путём, и 2567 раз она орала на него «бездельник, тунеядец, свинтус».

Порою невозможно понять: почему люди так или иначе себя ведут. Они злы от природы, общество слепило их такими или они сами себя такими сделали? Что стало последней каплей, заставившей человека поменять вектор так, чтобы жить одной из самых несчастных жизней? И неужели людям нравится страдать? От этого вся тяга к войне веками и тысячелетиями. От самой маленькой Фрау Гальман, выбрасывающей всю свою ненависть на сына, до Фюрера, ненавидящего своих близких, ненавидящего самого себя за то, кем он есть по рождению, перебрасывающего эту ненависть на совершенно не причастных к его проблемам людей. А эти люди, они ли ни делают то же самое в отношении своего окружения? Выходит, все проблемы зарождаются из ненависти к самому себе. Человек пытается компенсировать отсутствие любви к самому себе либо тягой к любви других людей, либо проецированием ненависти в окружающий мир. Можно поменять окружение, можно уехать из города, страны, но из себя вылезти невозможно. Постоянная борьба с самим собой – вот она причина подвешенного состояния, невозможности жить счастливо. Потому что борьба есть негатив изначально. Фрау Гальман – человек-борьба, в котором «прости меня» в сухую проигрывало «ненавижу». И, к сожалению, никто из окружающих, как бы сильно они ни любили эту женщину в прошлом или настоящем, не мог помочь стать ей счастливее, ибо она выбрала ненависть. Это был её способ выживания.

Что странно, ибо когда-то ей не нужно было выживать, играя на скрипке в один из осенних дней, ей хватало только слышать поток эмоций, льющийся из-под смычка. Её сердце умело подниматься куда-то к вискам, душою она была между мирами, о которых ещё не написано в научных книгах. И в зелёных глазах не яд концентрировался, а плыла бездна весенней надежды. Неудивительно, почему именно она была вдохновением Лукасу и Андреасу. Удивительно, что самый мечтательный на земле человек высох. Выходит, не у всех хватает сил оставаться верными себе. Выходит, внешний мир способен погубить нас.

И вот они лежат, такие лёгкие, и такие тяжёлые одновременно. Побитые. Убитые. И разве возможно самому прийти к такому итогу? Вряд-ли кто-либо намеренно хочет войны в своей стране, быть убитым, быть потерявшимися в системе. Но почему-то тысячи, миллионы людей оказываются втянуты в одну чреду обстоятельств. И почему – я не в силах ответить. Я даю этим людям всё: любовь, мир, воздух и прочее, а им всего-то и остаётся – взять на себя ответственность и сделать себя счастливыми. Верно, путь к счастью, куда сложнее пути к несчастью. Видимо поэтому они так любят страдать и ненавидеть – это легче. Куда легче обвинить меня в несправедливости, сказать, что меня так мало для их свершений. Им легче придумать себе Бога и обвинять его в изначальной грешности каждого, им легче обвинить родителей в собственном рождении «не в том месте и не в то время», чем преодолеть весь хлам, накопленный годами в их голове. А как копится этот хлам?

Вот он, наш Гер Гальман, сидит, чистит картошку. Сколько я предоставило ему возможностей? Прекрасная семья, замечательные родители, а после того, как он это упустил: жизнь в развивающейся стране, где такие как он – мастера своего дела, находили себе место и жили лучше большинства людей Земли; я дало ему вдохновение, привело к этой скрипачке, всё было, как бы сказать, «вовремя», и всё шло своей чредой, где ему оставалось только интерпретировать все эти возможности под свою жизнь. Здесь мои полномочия заканчиваются: я не могу решить, как человек воспользуется данным ему. Но я стараюсь подстроиться под любое его решение. И, можете ли вы удивиться, я действительно не знаю, что будет в будущем. Я не имею никакого представления о грядущих войнах, катастрофах, смертях, в той же мере, как и не ведаю о новых открытиях, об изобретении вакцин, о рождении великих людей и прочем. Я лишь даю возможность. И никогда не знаю наверняка, как человек ею воспользуется.

Было ли в моем понимании то, что началось с приходом Гитлера к власти? Нет, были предположения о новом мире, новой идее, но как это будет реализовано зависело лишь от него, и от окружения, что он также сам притянул к себе. Не в моих полномочиях это остановить, мне лишь приходилось подстраиваться. Удивлением было и то, как долго военный мир шёл к открытию второго фронта. И сколько для этого шансов я ни давало, всё началось лишь в июне 1944 г. Они тратили месяцы на конференции, на бесконечные обсуждения, постоянно пытаясь переложить ответственность за свои решения на кого-то другого. На меня.

Так вот, Лукас. Знали ли вы, что всё это работает абсолютно всегда, но не в отношении других людей? Вы можете заполучить все богатства в мире, но не другого человека. Да, та скрипачка тоже была моих рук делом, но не больше, чем вдохновением. Лукас же думал, что всё что ему нравится – обязательно должно стать его собственностью. Лукас не умел отличать восхищение от любви. Он никогда не любил Присциллу. Он ею вдохновлялся, она словно муза была вокруг него, чтобы он пришёл (по моей задумке) к мысли об обратном – он сам должен был себя полюбить, понять, что ему нужна не она как первоочередная задача, а он сам. Но этого не случилось. С детства ненавидя себя за «убийство» своей семьи, он пытался компенсировать это безграничным желанием обожать другого человека. (К слову, и это не было мною подстроено, ведь тот воришка действительно был шансом Лукаса показать отцу свою ответственность – только не тем способом, которым Лукас это сделал. Разбудить родных – вот до чего он не додумался, будучи опьянённым желанием всем всё доказывать ребёнком).

Почему же Присцилла вообще стала частью его жизни, если этого тоже не было в моих задумках? В конце концов, каждый человек, словно магнит, работающий в обратном законе: притягивает подобное себе. Несмотря, на все свои возможности, ей было тяжело перешагнуть впитанные слова родителей «успокойся, ты будешь хорошим учителем», «детка, ты такая фантазёрка, успокойся, ты хорошо играешь, но ты – не они». И всё время она думала: «не они – это кто? А кто такие – они?», думала, но уже знала «я – не они». Родители говорили это, чтобы успокоить порывы своего ребёнка и дать понять, что не у всех получается «кем-то» стать, чтобы она просто не расстраивалась, если что-то не получится. И это тоже она могла интерпретировать иначе, либо перешагнуть это и продолжить играть на сценах, писать прекрасные эмоции этими нотами, которые когда-то придумали подобные ей гении, но ей было легче сдаться. Она не то, чтобы ненавидела себя на тот момент жизни, скорее тогда ей был нужен тот, кто докажет ей обратное, покажет, как она важна и ценна этому миру, ей нужен был тот, кто её вознесёт туда, где сама бы ни за что себя не увидела. И она никогда его не любила, она была обольщена обожанием Лукаса. Подмена понятий так свойственная людям настигла этих двоих, которым было дано всё, но они пошли так, как казалось, будет лучше. И это вовсе не плохо. Я не осуждаю их. Они поступали так, как только могли тогда поступить. Поступить неправильно невозможно. Ибо нет правил о том, какой поступок окажется положительным в следствии. Всегда вспоминаю интересные биографии людей в моей практике. Сколько великих умов, прикованных к коляскам, кроватям; сколько замечательных поэтов и писателей, когда-то кого-то потерявших; сколько талантливых актёров и музыкантов, отчисленных с университетов. Страдание не путь к успеху, но даже страдание не является провалом, поскольку как счастье можно погубить, так и страдание является преодолимым.

Но вернёмся к семье Гальман.