Текст книги "Голос моря"

– Samahani! – «Простите!» – быстро пробормотала она, а когда протерла глаза, то поняла, что ей помог удержаться на ногах почти лысый старик из Китая, Мзи Китвана Кипифит.

– Mingyun – «это судьба», – отозвался он.

Они посмотрели друг на друга и начали смеяться безо всякой причины. Аяана вспомнила о засушенном розовом лепестке, который лежал между страниц в книге по персидской каллиграфии. Кипифит похлопал девушку по голове и подмигнул, а затем направился, нагибаясь против ветра, в свою щелястую хижину возле мангровых зарослей, где готовил себе еду, ловил рыбу, а также ухаживал за ранеными птицами, растениями, кошками и насекомыми, которые теперь сами приходили к нему.

«Mingyun», – прошептала Аяана себе под нос, пытаясь подражать высокому пению ветра, после чего подняла с земли оброненную рыбу, смахнула с нее пыль и зашагала дальше. Ну и денек! Что именно предлагал ей Сулейман. Она цеплялась за жемчужину, обернутую в ткань, по пути домой.

26

Не решаясь подступиться, Аяана ходила кругами возле матери, настроение которой колебалось, подобно маятнику: от счастья к печали, от исступления до подавленности. Она то прижимала дочь к себе, то отталкивала. Говорила загадками и беспокоилась о нелегкой женской доле.

– Когда мудрый человек видит возможность, то хватается за нее, – сказала Мунира, когда они с Аяаной мыли посуду.

Дочь задумалась над словами, рассеянно играя с пеной.

– Я хочу вернуться в школу. Ты же знаешь, что я хорошо учусь. А потом поступлю в университет.

– И где я, по-твоему, должна достать для этого деньги? – парировала Мунира.

– Я могла бы…

– Что? Помочь мне разрисовывать клиенток? Учить английскому языку рыбаков? Выйти замуж за пьяницу или водителя грузовика? Поехать работать служанкой в Саудовскую Аравию, чтобы вернуться оттуда трупом? Или стать наложницей пожилого погонщика верблюдов? Такую жизнь ты для себя хочешь? – пылая от ярости, воскликнула мать, заставив Аяану нахмуриться.

После ужина они сидели на циновке, расстеленной на полу. Мунира расчесывала дочери волосы. Та тихо сказала:

– Я хочу стать инженером и посмотреть мир. – И мечтательно добавила, пока мать продолжала молча перебирать черные кудри Аяаны: – Я выучусь в бизнес-школе и открою свое дело. А потом, когда заработаю много денег, куплю тебе большой дом. В Момбасе.

– Момбаса слишком мала для нас, лулу, – вздохнула Мунира и после паузы прошептала: – Сегодня я помогу тебе омыть тело в ароматизированной воде. Хочешь, дорогая?

Глаза Аяаны заблестели от восторга, она ахнула. Это же настоящее омовение, как у невест! Ванна с жасмином, иланг-илангом, гвоздикой, сандалом и розовыми лепестками! Аромат впитается в кожу, сделает ее гладкой, а также подарит приятные сны.

– И кто жених?

Мунира не рассмеялась, лишь продолжила:

– Я покажу тебе, как и какие благовония наносить… в потайные места… чтобы ни один мужчина не смог тебя покинуть, – ее голос оборвался.

– Мама, – озабоченно посмотрела на нее Аяана, заметив, что вокруг них сгущаются тени. – Почему ты плачешь?

– Просто перец остался на пальцах, – потерев веки, заявила Мунира. – Сама виновата. – Она невесело рассмеялась.

Однако глаза у нее оставались красными, пока она парила ноги Аяаны и покрывала ее ногти красным лаком, пока покрывала ее руки и спину узорами из хны. Кожа, интимность прикосновений, мать и дочь, две женщины. Вне пространства и вне времени. Глядя в ярко-синее небо, вдыхая запахи лимона, мяты и корицы, прислушиваясь к тихому стону ветра, который заставлял море волноваться, Аяана думала, что они могут остаться здесь и сейчас навечно. Неясность существования заполнили бы изысканными ароматами и вкусными трапезами. Она перестала скучать по Мухиддину. Мунира, наслаждаясь моментом и позабыв о цели, принялась напевать:

 
Ewe ua la peponi
Waridi lisilo miba…
 

Аяана повернулась к матери, сияющей и прекрасной, понимая, что никого на свете не смогла бы любить сильнее, и протянула руку, чтобы поправить выбившийся локон, падавший на глаза Муниры. Та потерла лоб, точно соскребая пятно, и подумала: «Сердце – вещь податливая и со временем сможет принять любого». Так она надеялась. Сама она мечтала о неугасимой страсти и обрела ее с Зирьябом, хотя ждать пришлось многие годы, а продлилось это недолго. Теперь Мунира знала, что желания существуют для того, чтобы их осуществлять. Она с жадностью поглотила каждую каплю, каждую секунду удовольствия и даже сейчас, в этом безвременье, хотела еще.

– Любовь – чудовище с двумя лицами, – сказала она дочери и уже собиралась добавить, что страсть и страдание слеплены из одного теста, но замкнулась и сосредоточилась на коже Аяаны, которая должна была сиять.

В ясное утро четверга Мунира проснулось с пением петухов и позвала дочь.

Та откинула покрывало, уронив учебник по географии, который читала прошлым вечером. Книга с грохотом упала на пол, заставив мать вздрогнуть. Но она быстро взяла себя в руки и сказала:

– Сегодня отдыхай. Поспи еще. Я приду ближе к обеду.

После возвращения Мунира ворвалась в комнату Аяаны и принялась разворачивать свертки, при виде которых та спрыгнула с кровати и подбежала к матери, рассматривая воздушную светлую ткань, напоминавшую пену.

– Это мне? – с горящими, удивленно распахнутыми глазами спросила Аяана.

– Пора вставать. Сегодня явятся гости, – пояснила Мунира, сжав губы в тонкую линию. – Они хотят посмотреть на тебя.

– На меня? Но зачем? И кто они? – в сознании Аяаны бушевал целый шквал вопросов. – Ты рассказала кому-то о моих успехах в школе?

– Я помогу тебе одеться, – протирая ручку на двери, отозвалась мать. – И нанести макияж. Они сами все тебе объяснят.

– Нанести макияж? Ма-е, что они хотят?

– Обсудить твое будущее, – смахивая несуществующую пыль с полок, пробормотала Мунира и неловко кашлянула.

– Принести мой дневник с оценками? Наверное, гости пожелают на них взглянуть.

Мунира промолчала.

– Мам!

– Если хочешь.

– А где ты складываешь табели с успеваемостью за четверть? – уже из ванной крикнула Аяана. – Нужно повесить на стену мою каллиграфию. Когда они ее увидят, то спросят, кто ее выполнил, и ты ответишь, что это сделала я.

Мунира ничего не ответила, прижимая руку к груди в том месте, где стучало пылающее, разбитое сердце.

27

Клочья лососево-розового шифона. Порванное в лоскуты платье, которое надевала Аяана, валяется в углу бесформенной грудой. Два заплаканных лица, одно сотрясающееся в конвульсиях тело. Остывающий сироп на полу – и несмываемое пятно на цементе, несмываемое пятно на частично поруганной плоти. Горячая, сладкая жидкость залила рассыпанные закуски и теперь разъедала детство Аяаны, оставшееся позади, и превращалась в зеркало, о происхождении которого она не ведала.

Муниру вывел из дома вежливый помощник и направил ее за угол, в сад, где росли кусты дикой розы. Она шагала, неестественно высоко подняв голову. В наполненном ароматами лаванды и розмарина воздухе жужжали пчелы. Спокойствие нарушил быстрый взгляд в сторону гробниц, выхвативший посредника. Тот с внезапной задумчивостью рассматривал падающие лепестки.

– Увядание и аромат в одном флаконе. Отцветающая красота. Но и она желанна. – Он глубоко вдохнул и только потом обернулся к Мунире, снявшей накидку. – Вы знаете, что в латинском языке слово «желание» означает «ожидание, что принесут звезды»?

Женщина вспомнила Яуза – Орион, чье имя позаимствовала для двух отверженных душ.

Они зашагали по саду. Капельки пота выступили на лбу Муниры. Спутник снова втянул носом напоенный ароматами воздух и прокомментировал:

– Легкий запах желания, смешанный с кровью, дымом, тенями и – не могу разобрать, – голос звучал непривычно хрипло, – горя?

От дома донесся придушенный вопль, который резко оборвался. Мунира крутанулась на звук, потом повернулась к мужчине. На его лице читалось отстраненное любопытство.

– Желание! Мечты! – Он наклонился к спутнице и что-то ей шепнул.

Она вскрикнула, побежала к дому, ворвалась внутрь, растрепанная, напуганная, и взвизгнула:

– Maskini!

По телу дочери шарили мясистые, унизанные золотыми кольцами пальцы, переворачивая ее то так, то эдак, пока тяжело дышащий толстяк пытался взобраться на Аяану, зажимая ей ладонью рот, чтобы заглушить рвущийся на волю крик. Мерзавец уже сорвал воздушное платье, надетое на девушку.

Мунира метнулась к плите, на которой кипела карамель, предназначенная для удаления волос с тел клиенток, схватила металлическую емкость голыми руками и, не обращая внимания на обжигающее прикосновение, выплеснула сахарную жидкость на затылок и спину толстяка. Он напрягся, застонал, застыл без движения, и разъяренная мать врезала негодяю горячей кастрюлей по голове. Немного кипящего сиропа попало и на бедро дочери, которая с тех пор носила на себе следы ожогов, как и следы укусов отвратительного толстяка.

После первого стона удивления и боли он не издал ни звука и не вздрогнул, даже когда на тело плеснула горячая жидкость. Мунира с ужасом взирала на это. Она обварила подонка. Но тот доказал, что действительно не принадлежит к роду людей. Он поднялся и обвел взглядом Аяану, которая скорчилась, сжалась в комок, прижимая к себе разорванное платье длинными худыми руками, чтобы прикрыть грудь – грудь, которая только начала формироваться. По лицу девушки текли слезы пополам с поплывшим макияжем, а волосы растрепались. В таком виде она казалась еще более хрупкой, чем на первый взгляд.

Не хрупкой – сломленной.

Ва Машрик повернулся к Мунире и ухмыльнулся.

Она без слов поняла, о чем он думал: «Я мог бы довести игру до конца, но ты уже потеряла единственного ребенка. Твоя утрата уже невосполнима».

Перед самой дверью мужчина швырнул на пол пачку банкнот и пробормотал:

– Американские.

Он покинул Аяану и Муниру, оставив их в тишине, наполненной паром с карамельным запахом. Снаружи завывал ветер, заставляя волны выплескиваться на берег в бессильной ярости.

– Вставай, – сказала Мунира, хотя хотела упасть на колени и молить о прощении. – Я сожгу платье, – добавила она, хотя хотела упасть на колени и молить о прощении. – Хватит плакать, – вздохнула она, хотя хотела упасть на колени и молить о прощении. – Иди умойся, а я пока здесь приберусь. Но сначала выпей молока, оно на плите, – велела она, хотя хотела упасть на колени и молить о прощении.

– Хорошо, – прошептала Аяана.

Послушная, печальная, ставшая мудрее и старше.

Они обе притворились, что вечером четверга ничего не произошло, хотя контуры пятна, оставшегося на полу от кипящего сиропа, навсегда отметили это место, точно могильная плита. Прием ванны стал ритуалом очищения, помогающим справиться с болью: семь столовых ложек гвоздичного масла, три чайные ложки лимонной травы, высыпанные в горячую воду. Мыс и бурлящее под ним море искушали прыгнуть.

И…

Приглушенные звуки в самое глухое время ночи. Если бы оглохшая, онемевшая, испытывающая дурноту Аяана отправилась на шум, то увидела бы, как мать ворочается без сна, ужасаясь тому, чем едва не пожертвовала в угоду пожиравшим ее мечтам, навсегда растворенным в сиропе.

Мунира часто вставала с постели, подходила к комнате дочери и прислонялась лбом к закрытой двери, чтобы послушать, как Аяана тихо всхлипывает, чтобы сосчитать паузы между ее вдохами, чтобы в тысячный раз потянуться к ручке и отдернуть пальцы, а потом развернуться и удалиться обратно в спальню. Мунира клялась себе, что непременно вошла бы, если бы не боялась провалиться в пропасть, вырытую собственными руками.

Аяана часто наблюдала за ночными небесами. Новолуние, полнолуние. Мыс и бурлящее под ним море искушали прыгнуть. А Мунира наблюдала с порога за удалявшимся силуэтом дочери, и сердце разбивалось с беззвучным звоном.

Только через семь дней Аяана решилась выбраться днем из дома, запятнанного холодными тенями, которые создало навсегда искалеченное сознание, и то только под прикрытием шторма, беснующегося в темно-фиолетовых небесах. Она закуталась в никаб и зашагала по маршруту, оставляя за собой следы унижения. Капли падали на нее из туч. Чистая, свежая вода. Огромные волны захлестывали рыбацкие лодки.

Аяана помедлила, чтобы посмотреть на ревущий океан, прислушаться к вою ветра, к раскатам грома, к крикам встревоженных людей, а затем продолжила путь, почти вслепую, полагаясь на память и ощущения, пробираясь между валунов, между скрипящими кустами в сторону пещеры, где Мехди чинил лодки. Вот и сейчас он явно занимался делом, потому что раздавался визг инструментов. Аяана остановилась под большой кокосовой пальмой, прямо перед свисавшей оттуда паутиной, где застыли несколько жертв и один средних размеров хищник, внимательно посмотрела на ловушку, а потом внезапно замолотила кулаками, нанося удары в пустоту. Когда незваная гостья появилась перед Мехди, она ссутулилась в ожидании презрительного, осуждающего окрика, а не услышав его, нерешительно подняла глаза на корабела и заметила на его лице новые следы, нанесенные чужестранными солдатами. Мужчина некоторое время молча разглядывал Аяану, после чего вернулся к своему занятию.

Она же нерешительно, осторожно приблизилась к старому остову выброшенного на песок дау, забралась внутрь и села, обхватив себя руками. Не плача, как в том нуждалась, не рассматривая красные рубцы и темные синяки, как хотела того, а позволяя пустоте заполниться прекрасными звуками моря. Аяана запрокинула лицо к небу, и ее взгляд случайно упал на пролетавшую мимо коричневую хищную птицу, которая парила среди штормовых порывов ветра. На заднем фоне по радио диктор сообщал о приливах и отливах. Призраки, преследовавшие Аяану, отступили.

Тем временем Мунира смотрела на утреннюю звезду и видела кровь. Отправлялась собирать розовые розы и видела кровь, поранившись о шипы. Видела кровь на воде, когда тусклое оранжевое солнце взошло над очищенным в шторме океаном. И даже когда вымачивала опилки в благовонных маслах или нарезала душистые травы для приправы, то чувствовала только кровь.

Сегодня. Делаешь розовое масло, чтобы его запах изгнал миазмы оскверненного тела, сердца, души и крови. Чтобы поглотил печаль и вернул дитя в объятия матери в этот период неутолимого одиночества. Бредешь на рассвете по безлюдному побережью острова и склоняешься над кустами диких роз, чтобы собрать лепестки, на которых не успела высохнуть утренняя роса, в сплетенную из тростника корзину, при этом стараясь не обращать внимания на выступившую от уколов шипами кровь. Прижимаешь пальцы к закрытым векам, не позволяя слезам пролиться, а затем спешишь по делам, игнорируя косые взгляды, которые бросают соседи. Они в очередной раз убеждаются, что ты проклята. Теперь ты и сама с ними согласна. На кухне промываешь лепестки свежей водой и рыдаешь, вознося молитвы. Твои духи знамениты тем, что передают истинный запах цветка, но мало кому известно, что перед сбором ты касаешься сердца роз и просишь прощения, что вынуждена оборвать их, а потом обращаешься с лепестками с такой нежностью, какую хотела бы подарить дочери, если бы могла. Вскоре нужно будет смешать масла – оливковое, кокосовое, из семян винограда – в пропорциях, которые помогут ярче выразить их суть. После этого настанет время растолочь розовые лепестки. Делаешь это с сожалением и бросаешь их в смесь масел в темно-коричневых горшках, которые уносишь на крышу и оборачиваешь теплой тканью. Глиняные сосуды вновь наполняешь горячей водой и ставишь их на полку рядом с банками, где в дистиллированной воде жасмин, лимонная трава и цветки апельсина отдают свои ароматы под светом солнца Пате, под светом луны Пате, под ветром с моря Пате. Сегодня ты стоишь и наблюдаешь, как проходящие часы создают твое знаменитое розовое масло, которое покупают сразу после изготовления. А ночью забираешь ароматизированную воду, сделанную для дочери, и разбрызгиваешь вокруг дома, пока все спят. Душистый запах становится твоим горестным воплем, подобным рыданиям преданной девочки. А в голове неотступно звучит проклятие: ки-дон-да. Позднее до тебя доходят слухи, что вам с дочерью следует опасаться тех облеченных властью сластолюбцев, которым нельзя было мешать получить желаемое. Что они наняли каменотесов забрать силой то, что не удалось получить мирным путем. И тогда ты бежишь от уединенных бухточек к едва заметным пещерам, отыскивая место, где могла скрываться дочь.

28

Время текло сквозь Аяану и предлагало забвение. Она ощущала, что больше не чувствует своей внутренней сущности, что больше не видит желаемого будущего, что больше не ощущает безопасной гавани под названием «мать». Теперь она смотрела на Муниру новыми глазами.

А та говорила:

– Следует быть осторожными. Они захотят отомстить, потому что не получили желаемого. – Женщина опустила голову под пустым, непонимающим взглядом дочери, добавила про себя: «За которое заплатили» – и вздрогнула.

«Если бы только Мухиддин…» – мелькнула мысль у Аяаны, но она тут же отогнала ее, хотя продолжала ощущать в самой глубине души.

С течением дней прежняя яркая и любознательная девушка все меньше и меньше напоминала себя прежнюю. Если ее имя и упоминали, то как возможную невесту для тринадцати холостяков в возрасте от тридцати до восьмидесяти, родом от Сомали до Индии. Еще был новообращенный из Гуджарата, который хотел взять четвертую жену с восточного побережья Африки, чтобы укрепить связи с этим регионом. Посредники снова и снова предлагали потенциальных кандидатов. Аяана подходила на роль супруги по четырем причинам: она была молодой, она была женщиной, она была замешана в небольшом скандале, делавшем ее интересной, но при этом не слишком запятнанной. Имена, имена, имена предлагали забвение. Имена искушали, потому что открывали иной путь.

Почти два месяца спустя Аяана снова столкнулась лицом к лицу с Сулейманом. Она избегала встреч с людьми после происшествия вечером четверга, вот и сейчас направлялась к мангровым зарослям, не обращая внимания на чужие взгляды, в которых читались непристойные вопросы. Ключ от дома Мухиддина позвякивал в кармане. Позднее Аяана планировала укрыться в убежище бомбейского шкафа. Однако сейчас она была вынуждена остановиться: путь преграждали четыре зеленых чемодана. Мама Сулеймана заканчивала с кем-то разговаривать по телефону. Ее свободная рука лежала на плече подстриженного, опрятного сына, одетого в синий костюм.

– Ты уезжаешь? – воскликнула Аяана, не успев подумать.

– Убирайся, – не оборачиваясь к ней, процедила Амина Махмуд. – Ты загораживаешь вид. Сулейман, хватит щелкать клювом, ты же не птица. Дорогуша, а для таких, как ты, всегда есть работа горничной в Саудовской Аравии. Там хорошо платят. – Она злобно усмехнулась. – И не придется выманивать милости от иностранцев или продавать свои прелести любому, кто предложит цену. А сейчас – с дороги, девчонка!

Они обменялись яростными взглядами. Аяана сжала кулаки, злая и потерявшая надежду, а когда услышала хохот Сулеймана, окончательно съежилась и отступила, не заплакав лишь усилием воли. Предательство парня ранило в самое сердце.

– Эй, – он подмигнул, затем изобразил, как вытирает слезы. – Ты до сих пор страдаешь по тому уродливому котенку? Наверное, видишь его призрак, а?

В эту секунду Аяана узнала, что такое беспримесная, чистая ненависть, и издала сдавленный полустон-полувопль, от которого Сулейман предпочел укрыться за спиной матери. Би Амина угрожающе выступила вперед:

– Я сказала, проваливай, девчонка! Тебе еще нужно освоить новые приемы для будущих клиентов, так что не трать время занятых людей. Сын, выше голову. И выпрями спину! Ты что, калека какой? А ты, нахалка, еще тут? А ну, исчезни с глаз моих!

И Аяана побежала.

Спотыкаясь, она добрела до пещеры, которая служила также тайным убежищем для Муниры, и повалилась на песок, вновь оплакивая своего грязно-белого любимца.

Время текло сквозь Аяану. Водоросли покачивались, а скалы блестели от осколков множества разбитых надежд. Вползшее в сердце одиночество грозило отделить тело от костей.

Позднее она встала на колени перед морем, чтобы заключить сделку: «Забери меня». Затем обернулась через плечо на проблемы нынешнего существования, готовые накрыть ее с головой, и снова посмотрела на плещущие волны с мольбой: «Забери меня». И наклонилась вперед, стремясь соединиться с водой. Однако не упала, а лишь вздохнула, завернулась в беспросветно черные тени и побрела обратно.

Несколько часов спустя, под покровом пропитанной солью тьмы, Аяана прокралась к дому Мухиддина и застыла на пороге, прислушиваясь, в надежде услышать отголоски жизни. Затем отперла дверь, вошла и закашлялась от парившей в воздухе пыли запустения. Сердце застучало.

Внезапный порыв ветра.

Аяана резко обернулась, скинула книги с полок и трясущимися руками вытащила нож, которым наставник резал ткани. Она пронзила пустые обещания мужчин, разбила посуду Мухиддина и взбежала по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки. Влетела в спальню хозяина дома, забралась на постель в обуви и принялась прыгать на пыльных покрывалах, как на батуте, сбивая на пол подушки. Во время этого занятия под ногами чувствовалось что-то твердое, поэтому Аяана спустилась на пол и заглянула под кровать.

Там стоял сундук.

За несколько минут удалось сбить висячий замок, открывая взгляду разнообразие предметов: корабельные записи, морские приборы. И потрепанный томик в темно-коричневой обложке, из которого торчал пожелтевший пергамент, источавший лунное сияние и обещание неведомого.

У Аяаны не нашлось сил уничтожить это чудо. Этот кусочек счастливого воспоминания.

У нее перед глазами, подернутыми пеленой слез, встала картина того штормового вечера. Тогда они смотрели на старую пергаментную страницу в ожидании чего-то необычного. И еще тогда воздух наполняла музыка. И эмоции.

Слезы высохли, отголосок песни исчез, видение прошлого испарилось. Однако надежда осталась. Аяана оторвала клочок чистой бумаги, нацарапала послание для Мухиддина и положила записку в сундук, после чего покинула дом с коричневым томом и пергаментным листом в руке. Зная, что должна сделать.

На следующий день Аяана торопливо пересекла несколько улиц и подошла к забору, огораживающему территорию старой школы, где и прождала весь день, сидя под деревом, пока не появился Мвалиму Джума. Он медленно прошествовал через двор и только тогда заметил бывшую ученицу и воскликнул:

– Ты!

– Да, – поднимаясь на ноги, кивнула она.

– Что тебе нужно?

– Мне нужен учитель, чтобы сдать экзамены на получение аттестата.

– Думаешь, это спасет тебя от глупости? – фыркнул Мвалиму Джума, разглядывая собеседницу. Та залилась слезами. – Отвечай, думаешь, экзамены тебе помогут? – Молчание. – Значит, сейчас тебе понадобился твой старый учитель. Считаешь, что теперь он достаточно для тебя хорош?

– П-пожалуйста, – прошептала Аяана, вложив все свои надежды в одно слово.

– Послушай, – откашлявшись, с гримасой неудовольствия сказал Мвалиму Джума, которого раздражало чужое несчастье, – я не могу заниматься с тобой сам, но могу принести старые экзаменационные тесты. Ты сообразительная, тренируйся по ним. – Смерив плакавшую девушку задумчивым взглядом, он добавил: – Осталось сколько? Пять, шесть месяцев? Тебе нужно немедленно зарегистрироваться на Ламу как частный кандидат. Сколько предметов ты хочешь сдать? – Аяана шмыгнула носом, утерла лицо. – Так сколько? Английский, суахили, математику…

– Биологию, химию, географию, рисование, экономику… – продолжила она.

– Лучше вместо рисования возьми агрономию. Что тебе потребуется, так это сдать хорошо. Восемь предметов будут стоить пять тысяч шиллингов. Найдется у вас столько?

Мысль о деньгах придавила свинцовой плитой, рассыпалась под ногами призрачными монетами. Аяана уставилась под ноги, ничего не ответив.

– Найди нужную сумму, – гораздо мягче прокомментировал Мвалиму Джума. – И потом возвращайся. И быстро. Необходимо торопиться.

Тем же вечером Аяана подошла к Мунире.

– Мне нужны пять тысяч шиллингов.

Та не спросила, для чего, а молча направилась в комнату и отсчитала семь тысяч.

Через пять месяцев Аяана приступила к сдаче экзаменов вместе с двенадцатью другими кандидатами, среди которых была и шестидесятипятилетняя вдова. В течение двух недель в здании Музея Ламу они писали сочинения, рисовали оболочку клетки растения в разрезе, рассчитывали углы и снова писали сочинения под бдительными взорами экзаменаторов.

В следующем феврале, когда объявляли национальные результаты испытаний, Аяана сжалась в комок на кровати, слушая сообщение по телевизору. Четыре часа спустя старенький, склеенный изолентой мобильный телефон девочки, раньше принадлежавший матери, звякнул.

Пришли результаты.

Мунира не спрашивала дочь, как она сдала, не имея сил выдержать еще одно разочарование.

Чуть позже тем вечером Аяана вместе с телефоном отправилась в пещеру рядом с ремонтными верфями Мехди и только там при поддержке моря, ветра и влажного воздуха решилась открыть сообщение. Мерцание экрана высветило результаты: две пятерки, три пятерки с минусом, две четверки и одна четверка с минусом.

Аяана откинулась назад, издала оглушительный вопль, раскинула руки и принялась кружиться до тех пор, пока не упала на песок. Она смотрела на звезды и смеялась, впервые за долгое время. Никто ее не видел. Никто не слышал. А так как районный чиновник по образованию, чей офис располагался в городе Фазе, сейчас находился в отпуске, то никто и не задался вопросом, кто такая эта Аяана Абира Млинготи, третья по результатам ученица.

Мунира не спала в ожидании возвращения дочери. Темные тучи того вечера четверга продолжали нависать над головами. В воздухе витали угрозы и обещания возмездия. Отчаявшись, женщина отправилась к шейху за советом. Тот порекомендовал молиться. Тогда она предположила, что обращение в полицию окажется более действенным, но духовный наставник заявил, что следует проявить терпение, и пообещал, что за ними будут присматривать.

Однако Мунира все равно ждала, когда вернется дочь, наблюдая из окна, и вскоре заметила худощавый силуэт, бегущий по тропинке, однако не сразу узнала Аяану. А узнав, закрыла рот ладонью, испытывая одновременно страх и надежду, после чего удалилась в спальню, где свернулась калачиком среди стойкого аромата неотвеченных молитв. В гостиной послышались легкие и уверенные шаги дочери, и Мунира почти позволила себе улыбнуться.

На заре следующего дня Аяана отправилась в сад матери и там, среди трав и цветов, рядом с жасмином, под деревом папайи, прошептала новости над могилкой котенка. На камнях восседали голодные, ясноглазые вороны и каркали. Издалека доносился утренний шум: рев осла, звонок велосипеда, зов муэдзина. К гробницам приблизился мужчина с рыбацкой сетью. Он застыл перед местом упокоения древних соотечественников, как делал каждое утро и вечер, и только тогда заметил Аяану, окутанную солнечными светом. В это мгновение она особенно напоминала уроженку Чжаоцина.

29

Lipunguze omo tanga, kuna kusi la hatari.

Спустить паруса; порывы зюйд-остового ветра слишком сильны

На берег Пате обрушился ураган, и только когда он утих, к пристани причалила лодка с одиннадцатью путешественниками. Стоило им оказаться на земле, как они начали радостно улыбаться и кланяться, а попав в город, носивший то же имя, что и остров, бросились с жаром пожимать руку того, кто стал причиной приезда. Мзи Китвана Кипифит переминался с ноги на ногу, опасаясь, что местные сочтут его действия бесчестными. Он приготовил подарок к визиту делегации, состоявшей из члена парламента, районного чиновника, высокого, худого и мрачного полицейского инспектора, а также из избранных имамов и шейхов Фазы, Сию и Пате. Старика охватила гордость, что он может распространить на приезжих знаменитое островное гостеприимство, стать хотя бы ненадолго одним из местных обитателей, а потому даже представился посетителям как «Мзи Китвана Кипифит», чем немало повеселил и удивил их. А затем удивил еще сильнее, ответив на вопросы на наречии кипате, которое освоил из рассказов старожилов.

Приехавшие доказали свою принадлежность к «своим» и вскоре изведали полный масштаб местного гостеприимства. Их приглашали на семейные ужины, укладывали спать в семейных домах, слушали с открытыми ртами. Посетители острова с благодарностью принимали заботу, смеялись в нужные моменты, дарили привезенные подарки в красных упаковках. И часто говорили о желании привести в гармонию прошлое и настоящее, отдать долг признательности. Правда, было не совсем ясно, кто должен уплатить этот долг: хозяева или гости. Последние посетили гробницы в виде куполов и пролили несколько вежливых слезинок, внимательно слушая пояснения Мзи Китваны на мандаринском. А еще часто упоминался Хаджи Махмуд Шамсуддин, известный также как Чжэн Хэ.

Один из отставных служащих Пате говорил так, словно погибший адмирал был жив, а события произошли совсем недавно:

– Разве не являлся он военным, чьей целью служило расширение границ империи? И разве не прибыл он к этим берегам из желания получать дань? Разве не угрожал нашим людям, заставляя их выполнить все требования под угрозой неминуемой войны? Об этом человеке вы говорите?

В воцарившейся тишине стало слышно, как жужжала муха. Один из гостей, краснея из-за необходимости отступить от приукрашенной официальной речи, рискнул возразить:

– Тогда была другая эпоха, другие нравы.

Его товарищи тут же продолжили разглагольствовать о портовых городах, о навигации, о картографах, о наследниках моряков, о попутных ветрах и воспоминаниях.

Позднее делегаты попросили разрешения взглянуть на принадлежавшие предкам некоторых семей горшки, кастрюли, тарелки и чашки, а по вечерам слушали передававшиеся из поколения в поколение истории, перечисление ветвей генеалогического древа, отмечая звучавшие знакомые имена. Несколько дней спустя четверо из гостей отправились на утренний лов с рыбаками по приглашению хозяев, испугав тех своей готовностью помочь. И тем, что перво-наперво сняли с себя одежду. А затем, на борту, принялись тянуть сети, расспрашивая о способах приготовления и разнице в ловле разных видов рыб. В заключение же раздали еще небольшие запакованные в красную обертку подарки. Если принимающая сторона и осталась недовольна качеством подношений, то никто этого не сказал. Двое делегатов присоединились к местным мужчинам на молитве в мечети, но даже там, когда представилась возможность рассказать о себе, говорили только о Хаджи Махмуде Шамсуддине. Прибывшие провели в исследованиях много дней, фотографируя и документируя почти каждый шаг, а когда жители Пате привыкли к ним, объявили о скором отъезде.

Через три месяца шестеро из гостей вернулись на остров, лишь немного опередив сезон муссонов, с его перелетными птицами и стрекозами. На этот раз в сопровождении сотрудников Национального музея Кении, женщины из глубинки, которая пила бутилированную воду, и троих мужчин, один из которых излагал мысли длинными монологами. Последние назвались экспертами по этнической принадлежности, а также объяснили островитянам термин «ДНК» и то, зачем им требуется собрать ее образцы.