Текст книги "Голос моря"

– Ты выбрал нас, – сказала Мунира, делая упор на слове «нас». – Выбрал нас и теперь можешь потерять свое честное имя и положение в обществе. – Она с сарказмом выделила «общество», а заметив, как скривились губы собеседника в попытке сдержать смех, вызывающе спросила: – Тебе на это наплевать?

Мухиддин наконец расплылся в улыбке. Раньше ему и в голову не приходило волноваться насчет мнения «общества».

– Ты считаешь нас с дочерью забавными? – ощетинилась Мунира, неверно истолковав веселье мужчины.

– Послушай, женщина, – наконец заговорил он, – поступай так, как считаешь правильным. А девочка, раз уж мы с ней выбрали друг друга, – он помедлил, изучая выражение лица матери Аяаны и внутренне получая удовольствие от ее недовольной гримасы, – раз уж мы выбрали друг друга и я никуда не денусь, будет присутствовать в моей жизни. Будем делить ее время между собой. Смирись с этим, как пришлось сделать мне.

Они оба обернулись на смех Аяаны. Она стояла на цыпочках и размахивала листком, на котором изобразила красным фломастером птицу.

Мухиддин в тот момент не обратил внимания, что Мунира ничего не ответила на предложение: ни отказом, ни согласием, а вместо этого спросила:

– Как вы познакомились с дочкой?

– С помощью моря, – с улыбкой отозвался Мухиддин, вспомнив первые впечатления от рассветных заплывов девочки-рыбы.

Мунира задумалась, не замечая того, что осталось невысказанным, и того, что Аяана прислушивалась к разговору за спиной матери. Из-за невеселых размышлений о тайной жизни дочери разболелось сердце, а из-за понимания, что незнакомец подсмотрел непредназначенное для его глаз зрелище, в глубине души разгорелась ярость. Но Мунира знала, что следует сохранять спокойствие и действовать осторожно. Аяана умудрилась проплакать семь часов кряду. Такого больше не должно повториться. Поэтому женщина сказала, не выдавая своих эмоций:

– Дочка при всех называет тебя своим отцом. Ты в курсе?

– Так и есть, – пожал плечами Мухиддин, отмечая, что Аяана застыла и обхватила себя руками.

– Ты не понимаешь, – нахмурилась Мунира.

– Так объясни.

– Люди на острове считают меня сладострастной колдуньей, которая готова завлечь в свои сети даже… – Она замялась, смерила взглядом собеседника с головы до ног и сморщила нос. – Даже таких стариков, как ты.

Мухиддин расхохотался. Аяана тоже радостно захихикала, не понимая, что ее мать испытывала ужас и отвращение от мысли о низкородном, морщинистом, неряшливом, немолодом мужчине, который посмел свысока взирать на Муниру. Та вытянула ноги, сев поудобнее, и дождалась, пока смех стихнет, после чего язвительно заявила:

– Я бы ни за что не вышла за тебя замуж. Даже ради дочери.

– А я бы и не попросил, – парировал Мухиддин.

– Так как тогда мне тебя называть? Бабу, уважаемый? – немедленно нанесла ответный удар Мунира. – Ты, конечно, стар, но годишься ли мне в деды, чтобы заслужить подобное обращение?

– Может, mpenzi? – лукаво предложил Мухиддин и многозначительно поиграл бровями в надежде вызвать возмущение собеседницы дерзостью: как же, называть его «любимым».

Однако Мунира сохранила ледяное спокойствие и высказала свой вариант:

– Зачем довольствоваться словом mpenzi, когда я могу обращаться к тебе nyumbu?

Мухиддин недовольно нахмурился, но и сам был вынужден согласиться, что козлиная бородка и крепкое узловатое тело действительно делали его похожим на антилопу гну. Такой удачный эпитет будет сложно превзойти. Что ж, настало время предложить перемирие.

– Еще идеи есть?

– Я подумаю, – с достоинством ответила Мунира и улыбнулась – впервые за все то время, что видел ее Мухиддин.

Это зрелище неожиданно заставило его сердце подпрыгнуть. Он тут же отвернулся и наткнулся на пристальный взгляд Аяаны. Та широко и беззубо ухмыльнулась. Мужчина показал ей язык, заставив рассмеяться. Затем девочка вернулась к разукрашиванию, выбрав зеленый фломастер для крыльев птицы.

– Чему ты ее учишь? – поинтересовалась Мунира.

– Жизни.

– И для этого забрал ее из школы?

– Она сама оттуда ушла.

Мунира кивнула. Объяснение звучало правдоподобно. Первоначальное желание дочери посещать медресе и заводить новых друзей очень быстро испарилось. Она часто возвращалась домой в слезах или расстроенная, не хотела разговаривать и замыкалась в себе. От нервного напряжения астма тоже обострилась, и Аяана постоянно заходилась в кашле. Мунира боялась расспрашивать, опасаясь услышать ответы, и знала, что все станет только хуже. Однако поблизости не было других школ, которые дочь могла бы посещать бесплатно. А на частные денег не водилось. Теперь же Мунира обвела взглядом заставленные книгами стеллажи в доме Мухиддина, задумчиво погрызла ноготь на пальце и спросила:

– Ты много знаешь?

– Достаточно, – пожал плечами собеседник.

– Правда?

– Угу.

– Конечно же, я заплачу за занятия, – сообщила Мунира.

– Ну хватит! – резко оборвал ее Мухиддин.

– Прошу, прояви ко мне терпение, – взмолилась мать Аяаны, прижав руки к груди. – На меня слишком многое свалилось, и я… я просто не знаю, что делать со всем этим.

– С этим – это с чем? – раздраженно уточнил Мухиддин.

– С этой ситуацией… с тобой, – пролепетала Мунира, а когда он промолчал, нерешительно спросила: – Ты молишься?

– Нет.

– Нет?

– Может, изредка и возношу благодарности Творцу штормов, – пожал плечами Мухиддин.

– Это Бог?

– Кто знает.

– А ты нет?

– А ты?

– Говорят, что ты еретик, – тихо произнесла Мунира, опуская рассеянный взгляд на свои разрисованные хной ноги.

– Верно, так и говорят.

– Моя дочь верит. – Мунира протянула руку и дотронулась до правого колена Мухиддина, подняла на него глаза, в которых стояли слезы. – Я не могу дать ей все, чего хотела бы, но могу предложить мечту о всемогущем всеблагом существе.

Между ним и гостьей повис запах жасмина. Мухиддин коротко кивнул.

– Спасибо, – выдохнула Мунира и снова устроилась на стуле.

Время шло. Аяана рисовала. Ее мать разглядывала полки с книгами. Хозяин дома наблюдал за женщиной. Наконец она нарушила молчание:

– Я слышала, что ты объехал весь мир.

– Не весь. Просто основную его часть.

– Когда я была маленькой, то тоже мечтала путешествовать. Хотела останавливаться по неделе в каждой стране. – Мунира покраснела и смущенно спросила, подаваясь вперед: – Каково это?

– Люди везде люди, – ответил Мухиддин, пораженный странностью этой ночи и жадным любопытством в глазах отверженной, проклятой всеми женщины.

– Уже поздно. – Она отвела взгляд и принялась поправлять головной убор. – Прости нас. Я просто не могла больше позволить дочери горевать. – Мухиддин подавил усмешку. Хорошо. Неуверенная улыбка смягчила черты Муниры. – Раз Аяана одержима желанием видеть в тебе святого, точно упрямый верблюд, а ты решил связать свою судьбу с нашей, – она вновь подчеркнула это слово и выгнула бровь, – то не следует ли отмыть эту пыльную холостяцкую берлогу?

Мухиддин осмотрелся по сторонам со взыгравшим чувством собственника. Это была его пыль! Затем кинул на Муниру ледяной взгляд, разом охладив ее рвение. Существовали границы, которые не стоило переходить. Астме Аяаны придется потерпеть. Что ж, пусть с этим разбирается хозяин дома.

13

Однако через двенадцать дней все мыслимые границы были нарушены. На рассвете раздался душераздирающий рев, какой испокон веков издавали несчастные существа. Двери по всему острову захлопали, открываясь настежь, а обитатели домов выскакивали наружу и спешили в сторону источника шума, где и застывали без движения. Мать в развевающемся кремовом халате, с растрепанными волосами и босыми ногами, прилетела к месту преступления и склонилась над хрупкой фигуркой дочери, которая прижимала к себе маленький трупик с разбитым черепом и обвисшим хвостом – грязно-белого котенка. Девочка безутешно рыдала, размазывая по щекам грязь и кровь. На глаза Муниры тоже навернулись слезы. Она прижала руку к лицу, шепча:

– Кто мог обидеть этого малыша? Кому он мог навредить?

Толпившиеся рядом мужчины и женщины молча смотрели или отворачивались. Некоторые усмехались. Другие, которые знали, что их дети замешаны в происшествии, пытались незаметно уйти. Хотя они, может, и планировали надрать уши сорванцам, но в остальном ничего предпринимать не собирались.

Появился Мухиддин. Он внимательно обозрел сцену и увидел в глазах Аяаны горе слишком древнее и слишком «взрослое» для ребенка, поэтому обнял ее вместе с мертвым тельцем котенка, стараясь забрать себе часть страданий. Оба существа казались под его прикосновениями неподвижными, холодными.

– Почему? – всхлипнула девочка, ожидая, что наставник знает все в мире ответы. – Яакути никому не сделал ничего плохого. Так почему? – Мухиддин ничего не сказал, бросив взгляд на заплаканное лицо Муниры. Аяана же продолжила, уверенная во власти мужчины над жизнью и смертью: – Излечи его.

– Кто-нибудь что-нибудь видел? – вместо этого мужчина обратился к зевакам, которые уже начали расходиться по домам. Никто не ответил. Тогда он сжал кулаки и проревел во весь голос: – Кто несет ответственность за это? Говорите!

Но никто не смотрел на разъяренного Мухиддина. В течение минуты толпа исчезла. Остались только трио горюющих и крошечный трупик.

Тем вечером Мунира обмыла котенка, завернула его в полоски розового шелка и положила в большую коробку из-под благовоний. Втроем они отнесли импровизированный гробик к садику возле гробниц, где мать девочки выращивала травы и цветы. Мухиддин выкопал могилу рядом с кустом белых роз, после чего достал книгу стихов Хафиза, принесенную с собой, и принялся листать страницы, чтобы спрятать собственную беспомощность за чужими словами. Затем нашел подходящее случаю произведение и протянул следившей за наставником Аяане.

– Прочитай это. – Но она лишь закрыла глаза. Тогда Мухиддин добавил: – Котенок должен слышать твой голос, когда отправится в путешествие к звездам.

– Нет! – выкрикнула малышка.

– Почему нет? – мягко спросил мужчина, наклоняясь к ней.

– Он не шевелится, – девочка указала на маленький трупик. – Видишь?

Мухиддин посмотрел на яму в земле. И солгал. Сказал, что котенок уже превратился в волну, которая устремилась к звездам, в биение сердца, но для этого пришлось оставить смертное тело. А еще добавил, что бывший питомец отдал душу дереву, которое вырастет высоким-превысоким. Решают же, кто войдет в дерево, приливы и ветра.

– Даже я могу им стать? – прошептала Аяана на ухо наставнику.

– Не сейчас, Абира, – едва не плача, отозвался тот, обнимая девочку.

– Это и значит быть мертвым? – наконец уточнила она, выбрав один из вопросов, на которые не существовало ответов.

Мухиддин уставился на гробницы, но вынужденно сказал «да». Его лицо исказила гримаса боли. За многие годы он никогда не был так близок к тому, чтобы завыть от горя и бессилия.

– Быть мертвым – значит не шевелиться? – продолжала допытываться Аяана.

– Да, – выдавил Мухиддин после того, как откашлялся, проглатывая ком в горле.

Призрак древней человеческой тоски, объединенный с совсем недавним чувством одиночества, вполз в душу девочки и взирал теперь на окружающих ее глазами. Этот взгляд теперь навсегда останется таким. Она опустила голову и прошептала:

– Лучше ты прочитай.

Мухиддин продекламировал отрывок стиха Хафиза над небольшой ямой, которая позднее станет могилой, искренне скорбя по котенку, хотя не думал, что способен на это.

 
Поприветствуй себя
В одной из тысяч новых форм,
На гребень волны взбираясь,
Дабы вернуться домой…
 

Мухиддин осекся, не в состоянии продолжать, и ощутил прикосновение к руке маленьких пальчиков Аяаны. Они стояли молча, ожидая неизвестно чего. Мунира наблюдала со стороны и боролась со странным чувством оттого, что поняла: в этой войне ей не придется сражаться одной. Зрелище, как страхи дочери успокаиваются, как малышка обретает покой, несло ранее не изведанные эмоции. Мунира склонила голову, по-прежнему подспудно опасаясь получить неизбежный удар. Занятые похоронами и размышлениями, никто из трио скорбящих не заметил постороннего наблюдателя, который по вечерам часто навещал древние гробницы, чтобы побеседовать с их обитателями. Теперь же он с удивлением увидел девочку, чьи глаза имели ту же самую форму, что и его собственные.

Позднее Мухиддин вернулся, чтобы засыпать землей могилу и посадить сеянец папайи. Аяана же, поутру навестив похороненного котенка, с изумлением уставилась на небольшой зеленый побег, которым стал ее питомец. Это открытие согрело ей душу, отогнав страшное существо, поселившееся там прошлой ночью.

Снятая напрокат лодка. Мужчина и ребенок. Мухиддин обратился за помощью к морю. Теперь, с воды, остров превратился в неразличимые формы и образы, которым Аяана могла дать новые имена и навеки выжечь их в памяти: мангровые заросли, голова наставника, танцующая птица, ступня Муниры. Последние наблюдения девочки за поведением ветров и волн по мере приближения к острову: жадные прыжки с поворотом вправо, скрытное приближение, неожиданный наскок, падение. Она впитывала всё, наблюдала за движением жизни. Ученица и наставник вернулись с вечерним приливом. Пока мужчина греб, Аяана дремала, и слезы, омывающие ее душу, высохли.

Несколько недель спустя Мухиддин отправился на Ламу, чтобы забрать посылку, и оставил девочку дома, отдав ключи Мунире, а когда вернулся на следующий день с коробкой разнообразных покупок и новыми учебниками, то обнаружил, что его обитель теперь сверкает яркими красками: розовой, оранжевой, фиолетовой, красной, желтой и зеленой. В воздухе носились запахи недавно приобретенных тканей: льна, шелка, сатина, кружева. В дверном проеме теперь висели нанизанные на золотистые нити бусины. Стулья оказались почищенными и отремонтированными. Одежды сияли свежестью и испускали аромат благовоний. Мунира навела порядок там, где раньше был хаос.

Мухиддин наткнулся на нее, открыв дверь. Мать Аяаны отвела взгляд и попыталась проскользнуть мимо хозяина дома, но он остановил ее, придержав за руку, и сказал:

– Спасибо.

– Это тебе спасибо, – покачала Мунира головой со слезами на глазах.

Мухиддин убрал руку.

Женщина зашагала прочь.

После этого мужчина завел новую традицию поддерживать в доме порядок и даже расставил книги по алфавиту, как всегда планировал сделать. Когда через два дня Мунира вернулась и принялась помогать прибираться, Мухиддин напрягся. Она тут же поняла почему, смахнув с полки несколько томиков в бумажных переплетах и обнаружив за ними примерно три десятка пустых и полных бутылок разного размера с прозрачным, светло-зеленым, бесцветным и янтарным содержимым. Алкоголь хранился среди завалов документов и карт. Мунира ничего не стала спрашивать. Мухиддин ничего не стал объяснять.

Остров Пате, тихое и сонное место, вскоре устал обсуждать сплетни, будто шлюха Мунира окрутила еретика Мухиддина, и принял текущее положение вещей. Однако несколько дней спустя анонимный посланник оставил под дверью женщины пурпурный лесо с белой окантовкой. Она обнаружила платок на пороге во вторник утром. Узор на ткани говорил сам за себя: вышитый афоризм, сообщение для кидонды. Huyo kibuzi mwarika mtizame anavyojitingisha – «Глупая коза, только посмотрите, как она скачет».

Мунира показала платок с посланием Мухиддину и спросила:

– Не жалеешь, что с нами связался?

– Если бы я был женщиной, то демонстративно прошелся бы в лесо со своим ответом, – прочитав вышитую надпись, он выразительно покачал бедрами.

Мунира еще сильнее сощурила и без того подозрительные глаза, но потом кивнула и поспешила к двери и направилась прямиком к торговцу тканями Худхаифе Ширази, где принялась перерывать полки в поисках конкретных лесо, а когда обнаружила их, то взяла сразу два комплекта. Продавец, заворачивая экстравагантное приобретение, понял, что стал частью необычной истории, а потому сделал покупательнице пятидесятипроцентную скидку и стал с любопытством ждать развития событий.

Три дня Мунира кроила и шила. На четвертый день весь остров наблюдал, как она дефилировала в сторону поселка Сию, облаченная в развевавшийся синий с белым наряд, который демонстрировал послание, подчеркнутое покачиванием бедер: Fitina yako faida yangu – «Вашу злобу оберну в свою пользу». На следующий день она медленно прогуливалась вдоль торговых рядов с овощами, откуда расползались все сплетни, в коричнево-белом одеянии. Среди кремовых узоров вилась надпись: Mie langu jicho – «Не суйте нос в чужие дела». Любимая фраза Муниры.

Мухиддин тоже добавил к своим вечерним прогулкам аксессуар – блестящую трость бакора из эбенового дерева с начищенной рукояткой, при повороте которой на свет появлялся узкий клинок. Они бродили вдоль берега под руку с Аяаной. Она выставляла напоказ своего новообретенного отца и гордо поглядывала на прежних недоброжелателей из школы, особенно на мальчишек. В самой глубине души девочка до сих пор надеялась, что теперь объявится настоящий родитель, узнав, что его место занял Мухиддин.

– Аяана!

Она обернулась на оклик, увидела Сулеймана, главного задиру, и демонстративно его проигнорировала, громко рассказав наставнику о том, как мальчишка однажды подвинул скамью, когда Аяана собиралась сесть, тем самым спровоцировав ее падение. Мухиддин остановился и показал, как отвечать в следующий раз на подобное обращение: медленно изобразил пинок ногой, а затем добивающий удар кулаком в нос по невидимому противнику. Хрясь! Бац! Сломанная кость. После чего наставил черную трость на Сулеймана и сопроводил жест недобрым взглядом. Мальчишка бросился наутек.

Они возобновили путь и вскоре добрались до небольшой пристани, чтобы понаблюдать за возвращением рыбацкой флотилии, прислушиваясь к репликам мужчин о пойманном улове. Потом отправились дальше, сели на пляже и стали смотреть на волны. Спустя некоторое время Аяана спросила:

– Что есть хорошего в море?

– Шторма.

Она с сомнением посмотрела на наставника, не уверенная, что он говорит серьезно, и продолжила выпытывать:

– А что есть плохого в море?

– Шторма.

Тишина.

Они пошли дальше.

По пути Мухиддин с Аяаной встретили туриста-китайца, который вертел в руках небольшую сеть. Под африканским солнцем он загорел до грязно-коричневого оттенка. Старик стоял вполоборота к гуляющей паре, держа во рту тонкую сигарету. Поначалу на острове его прозвали Мчина нихао, потому что при знакомстве чужак широко улыбался, взмахивал руками и лепетал: Ni hao. По крайней мере, он не пренебрегал приветствием. Но затем местные заметили, что он выходит на пробежку каждое утро, и дали новое прозвище: Мзи Китвана Кипифит. Оно прижилось, и турист теперь на него откликался.

Мухиддин с Аяаной продолжили путь по извилистой тропе, которая вела к пляжу с черным песком, откуда они могли понаблюдать за прибывающими судами и лодками. Золотые закатные лучи падали на воду, отчего она напоминала оранжевое стекло. Окруженный светом, мужчина повернулся, внимательно посмотрел на маленькую спутницу и подумал: «Чувство принадлежности требует отдельной карты, потому что его невозможно обнаружить, только набрести случайно». Ему хотелось назвать Аяану дочерью, но вместо этого он сказал:

– Абира.

– Да-а-а-а? – пропела она.

Наслаждаясь прикосновением прохладного соленого ветерка к коже, Мухиддин наблюдал, как встает красный диск луны, отражаясь в воде.

– Как это называется? – спросила Аяана.

– Что именно?

– Луна на воде?

Мухиддин задумался, перебирая воспоминания. Луна на воде. Луна на воде. Он и забыл это ощущение, а потому предложил две версии на выбор:

– Mahtabi. Или Akmar.

– Mahtabi. Akmar, – попыталась скопировать интонации наставника девочка.

Но эта красная луна на воде также являлась обещанием. Незамеченный Мухиддином, поблизости возился с сетями старик Мзи Китвана. Он хотел понаблюдать за восходом ночного светила, но отвлекся при виде Аяаны. Она привстала на цыпочки и требовала, чтобы наставник приказал ветрам поднять их в воздух. Присутствие ребенка напомнило приезжему из Китая о жизни, которую он предпочел бы забыть. И когда девочка поворачивала голову, или жестикулировала, или застывала неподвижно, то казалась ему дочерью другого выходца из Китая.

14

Penye shwari na pepo upo.

В самом сердце спокойствия всегда скрывается буря

Предвестники – птицы, мигрирующие с ветрами матлаи, золотые стрекозы, выпрыгивающие при свете луны меченосцы, хватающие песок рыбы-попугаи – давали знать о грядущей смене сезонов, об угасании звезд и об истекающем времени. Иногда муссоны приносили с собой самый необычный улов людей, судеб, вещей, трагедий и историй. Иногда вместе с новым сезоном на острове появлялись и новые приезжие, которые оседали на пляжах с черным песком. Предвестники, как приуроченные к лунному календарю праздники вроде Маулида, приводили к порогу Пате из-за края моря затерянные души, которые сталкивались на этом маленьком клочке суши друг с другом. По меньшей мере трое из тех, кто изведал здешнее гостеприимство, остались в этих местах навсегда. Встречались и такие, кто принадлежал острову, даже не подозревая об этом, такие, чья судьба была связана с ним. Немало попадалось и тех, кто пытался уехать, но так и не сумел. И еще больше, чем кто-либо ожидал, находилось таких, кто покинул родные пенаты лишь для того, чтобы вернуться годы спустя. Некоторые – разоренными, другие – одинокими, часть – разоренными и одинокими. Иногда даже мертвыми. Таким на острове давали новые имена. Часть приезжих изначально называли «чужие», но на Пате никому до того не было дела. Ведь слова – всего лишь обозначение чего-то. Здесь оценивали людей по характеру и определяли, суждено ли им задержаться. Иные прибывали сюда, чтобы изменить заведенные исстари обычаи. Такие реформаторы появлялись, осматривались по сторонам, обижались, приходили в ярость и в конце концов решали, что остров сам должен заниматься преобразованиями. Таких рано или поздно уносило ветрами, дувшими в верном направлении.

А еще были мужчины – всегда мужчины – с затравленными лицами тех, кто в спешке бежал от прошлого. Они переезжали на остров, чтобы исчезнуть. Местное гостеприимство принимало и таких, чтобы за разделенной трапезой выведать секреты. За подобными чужаками наблюдали, смотрели, будут ли они смеяться над продуманными шутками. Эти шутки служили проверкой. Расслабившийся человек приоткрывает душу, а уж в ее глубинах прячется сама суть, правдивая и прямая. Прошедших испытание затем могли исподволь подтолкнуть в верном направлении с помощью новых друзей. Следом шло насаждение веры, и вскоре гость обнаруживал себя в роли неофита, которого следовало завлечь в тенета островной жизни. В определенный момент такие мужчины, связанные новообретенными родными и принятые в лоно семьи, во всеуслышание провозглашали шахаду[8]8
  Шахада – первое положение исламского символа веры.


[Закрыть]: Ash hadu anlla ilaha ilallah… Затем ставший островитянином обещал посвятить жизнь Пате, принимал очищающую ванну, чтобы сбросить старую кожу, облачиться в белые одежды и почувствовать себя наконец дома. Предложение местной невесты часто завершало ритуал. Если помолвка заключалась, то чужак приносил клятву содержать жену, приобретал дом и обнаруживал, что стал частью яркого палимпсеста, который представлял собой остров.

Ближе к концу 1995 года на Пате объявился новый приезжий: помешанный на чистоте, бледный, никогда не улыбавшийся мужчина. Он сообщил, что родом с Комора, хотя выговор его сильно отличался от тамошнего. Во время путешествия он непрерывно возносил молитвы и неодобрительно кривил губы каждый раз, завидев красные нитки, свисавшие с мачты дау, а когда товарищи по плаванию торопливо проговаривали слова Священного Писания, то упрекал их в небрежении. Однажды мужчина на арабском языке вежливо попросил прикрыться трех женщин, также путешествовавших на лодке, сказав, что такая красота должна сохраняться для Бога и мужей. Это не понравилось попутчицам.

– Huendapo waishipo vyura huishi kama vyura waishivyo – «отправляясь в болото, учись квакать», – прошипела одна.

Подруги согласно закивали и захихикали.

Собравшиеся в сторонке мужчины ждали реакции чужака.

Ничего.

Пока ничего.

Женщины вернулись к обсуждению одной развратницы, которая не только вступила во внебрачную связь и родила ребенка без отца, но и пригрозила покончить с собой, когда родные попытались наставить неблагодарную на путь истинный. Она продолжила вести распутный образ жизни, а сейчас докатилась до того, что чарами завлекла в постель еретика и склонила его к грехопадению.

Подслушивавший их мужчина остро прочувствовал всю глубину своей жертвы: приходилось терпеть бесстыдных развратников, неверных и еретиков ради установления нового порядка. Оставалось только неодобрительно смотреть на одну из неподобающе одетых женщин, когда та затянула богопротивную песню, строя глазки капитану лодки. Если бы не требовалось спрятаться и затаиться, то и ноги его близко бы здесь не было.

Беглец Фазул уверенно шагал по острову Пате, словно молния, готовая в любую секунду поразить старые деревья, пустившие глубокие корни, и воспринял гостеприимство местных жителей как нечто принадлежащее ему по праву. Но через год чужак, как и многие до него, увидел и влюбился в здешнюю девушку – скромную, послушную, привлекательную, очарованную суровым незнакомцем – и женился на ней. Через некоторое время приезжий собрал молодых парней и создал футбольную команду, которую назвал «Кабул», не сообщив никому, что жил и сражался в том месте. Каждая тренировка под руководством нового капитана превращалась в религиозное наставление, а к игрокам он обращался: «Мои моджахеды». Ворота же освятил и объявил «раем». Нечего и говорить, что молитва завершала любое собрание.

Медоточивый голос чужака звучал с легким египетским акцентом, «п» превращалось в «б» и наоборот, «з» зачастую становилось «с». За глаза мужчину звали Фазулом ва Мисри – Фазулом из Египта. Он молился по любому поводу. Безупречное знание священных текстов заставляло недоумевать многих местных. В беседах, однако, этот фанатик всегда старался говорить разумно, даже когда упрекал островитян за ведение неправедной жизни. Он предложил снести гробницы, видя в них идолопоклонничество. Большинство жителей Пате не обращали внимания на Фазула, как не обращали внимания на всех полубезумных людей, потому что часто видели в здешних местах истинно верующих, объявивших себя новыми пророками. Они приезжали на остров, чтобы искоренить ересь и наслать Божью кару на эту погрязшую в колдовстве и сибаритстве землю. Гостеприимная земля слушала посулы и угрозы краем уха, дожидаясь, пока очередной фанатик либо примет местный уклад, либо уедет.

Фазул из Египта жил на Пате три года, а затем, одной ночью, в самый разгар сезона дождей, исчез. Однако спустя два с половиной месяца, седьмого августа 1998 года, в пол одиннадцатого утра в Найроби и Дар-Эс-Саламе прогремели взрывы, унеся более двухсот жизней. Один малоизвестный экстремист прокомментировал происшествие так: «Было бы о чем жаловаться. Погибли-то лишь негры».

После этого события на Пате, словно чума, обрушилась иностранная армия. Две сотни солдатских сапог промаршировали по черным пескам здешнего пляжа. Вооруженные незнакомцы явились в поисках Фазула, которого давно и след простыл. Несмотря на это, местных долго допрашивали, выкрикивая вопрос за вопросом: «Что вы знаете? Кого еще вы знаете? Где они?» Крикуны ломились в двери, ломились в жизни, разбивали вещи, разбивали сердца людей, с которыми даже не удосужились познакомиться. Именно так и именно тогда обитатели острова поняли, что страна, присоединившая Пате к себе, сейчас передала его в руки захватчиков, толкнула своих жителей во тьму.

Солдаты обвиняли, судили и избивали всех, кто пришелся им не по нраву. Даже Алмаси Мехди, когда он не сумел достаточно быстро ответить на вопросы, заданные на английском. Они порвали его одежду и бросили с окровавленным лицом. Эти существа с пустыми душами, с развитой мускулатурой, но недоразвитым интеллектом обыскивали продуктовые рынки, пытаясь отыскать в корзинах с овощами оружие массового поражения, запуская руки рыбам в глотки в надежде обнаружить там секретные коды. А еще днями и ночами вопили, точно безумные ибисы, доставая пистолеты при каждом резком звуке. На острове же, чье существование было тесно переплетено с призраками прошлого, таких звуков имелось в избытке. Эти мародеры в конце концов забрали себе два утешительных приза: брата жены Фазула и ее престарелого отца, рыбаков. Их сковали, бросили в лодку и увезли, чтобы запереть в одиночных камерах тюрьмы Момбасы. Затем последовали пытки. Несчастные не понимали, чего от них хотят, и с ужасом выслушали обвинение в том, что они являются «террористами». Обоих мужчин приговорили к двум с половиной годам тюремного заключения только потому, что мучители не могли принять простую истину: Фазул просто полюбил сестру и дочь рыбаков. Эти нашествия стали не первыми попытками высокомерных вурдалаков подчинить себе остров, но, как и многие до того, захватчики удалились ни с чем. Maji yakija hupwa – «Когда прилив заканчивается, наступает отлив».

Как бы там ни было.

До сих пор на острове ходят слухи о необъяснимых исчезновениях людей. Например: быстро растущая, почти девятилетняя девочка, худая и высокая, как богомол, охотилась на крабов во время отлива и не заметила чужака в белом канзу и с суровым лицом, который наблюдал за ней, а когда обернулась и увидела мужчину, то неправильно истолковала его намерения. Воспитанная в традициях гостеприимства, она склонила голову в приветствии:

– Shikamoo.

– Marahaba, – ответил чужак.

Девочка взглянула в его глаза из манящей, твердой пустоты и отвернулась, возвращаясь к охоте, едва не схватив одного, средних размеров, оранжево-красного, но отпрянула от щелкнувших клешней.

– Крабы? – поинтересовался чужак.

– Да, и крупные, – шепотом ответила Аяана.

– Святая простота, – пробормотал мужчина, взял ее за руку и повернул ладонью вверх, после чего мягко произнес: – Значит, вот и она. Маленькая мученица во имя Божьей веры. Избранная. Такая теплая, такая красивая. Хорошая, умная девочка, угодная высшим силам.

Подбородок Аяаны задрожал, из глаз потекли слезы. Она и сама не знала, почему вдруг стало так грустно. Не получалось даже шевельнуться. Затем порыв ветра бросил соленые брызги в лицо, и она высвободила руку из чужой хватки, внезапно ощутив тревогу. Но чужак уже исчез.

Однако с тех пор он каким-то непостижимым образом всегда знал, где найти девочку, когда она оставалась одна, и подходил заговорить, с улыбкой приветствуя ее:

– Маленькая мученица. Мне тебя жаль.

– Почему? – спросила Аяана.

– Потому что ты настоящая драгоценность среди еретиков, прелюбодеев и неверных. – Она завороженно слушала, не зная, что делать дальше. – Но твоя жизнь застрахована от их тлетворного влияния, избранная.