Текст книги "Голос моря"

Как и Зирьяб, многие в тот день не обратили внимания на изменивших привычкам животных, которые еще до рассвета торопливо попрятались. Вторая волна ударила лодку незадачливого рыбака в бок, пробив обшивку. Сам он наглотался воды и выпал за борт. Все это время Зирьяб мечтал лишь об одном: снова хоть одним глазком увидеть Муниру, его жену, с которой они прожили полтора года, его парящую в вышине Хуму.

В тот воскресный день 2004 года сильное течение выплюнуло на необитаемый атолл, где иногда, раз в сезон, останавливались рыбаки, Зирьяба Раамиса – потрепанного, обнаженного, безымянного и без лодки. Спустя минуту полнейшей пустоты он вдохнул, выдохнул и исторг из себя морскую воду. Ощущения путались, заставляя слышать женское пение. В нем выброшенный на берег мужчина различил имя и вспомнил, что оно принадлежит ему. Мелодию же выводила жена, зовущая мужа домой.

Зирьяб прыгнул в море и поплыл, следуя на голос возлюбленной, его парящей в вышине Хумы. Он делал привалы на других островках, пил дождевую воду из луж и ел сырую рыбу. А иногда заострял палку и охотился на угрей или ловил крабов, мечтая о чесночном соусе или хотя бы о соли.

Спустя восемь с половиной дней шестеро рыбаков на ялике из Могадишо заметили плывущую фигуру. Они приблизились и обнаружили вместо миража обнаженного мужчину, который издавал невнятные звуки и размахивал руками.

– Ас-саляму алейкум, – крикнул капитан.

– Аль-хамду ли-Ллях![15]15
  Аль-хамду ли-Ллях (араб.) – слава Богу!


[Закрыть] – простонал Зирьяб и со слезами на глазах рассмеялся.

– Что привело тебя так далеко от берега? – настороженно уточнил моряк, разглядывая собеседника.

– Дурацкое течение решило похоронить меня здесь, – прохрипел тот.

Поняв, что случилось, капитан бросил Зирьябу веревку, а еще несколько рыбаков прыгнули в воду, чтобы помочь ему выбраться на ялик.

– Как дела? – с невозмутимым видом осведомился моряк, вытащивший спасенного на палубу и накрывший его наготу старым зеленым платком кикои. – Ловится здесь рыба?

– С одеждой или без? – в тон собеседнику уточнил Зирьяб.

По ялику прокатилась волна смеха. Затем спасенному объяснили, что вдоль побережья прошло цунами. Он воспринял новость спокойно, потому что на себе испытал последствия, поэтому только сказал:

– Dhoruba.

– Dhoruba, – согласились рыбаки.

Это бездонное слово лучше всего отражало ту дрожь океана, которая случилась в один из декабрьских дней. Зирьяб и его спасители весь день тянули сети, блестевшие в воде, а когда подул прохладный ветер, отчего ялик запрыгал на волнах, повернули паруса и направились по синему неспокойному морю в сторону Пате.

Зирьяб слышал пение женщины. Ее голос выводил его имя. Жена звала мужа домой.

Мунира ждала мужа, стоя в воде много часов, с самого его исчезновения. С той минуты, как океан взволновался и выплеснулся на черный песок побережья, а вернувшиеся на пристань рыбаки сообщили, что огромная волна размером с холм подхватила Зирьяба и унесла прочь. С тех самых пор Мунира заходила в воду и одну за другой отправляла в море молитвы, прося вернуть мужа, и осыпала оскорблениями тех, кто пытался помешать, оттащить на берег. Островитяне убедились, что женщина окончательно сошла с ума, и отступились.

Мухиддин и Аяана поначалу следили за Мунирой с пляжа, наблюдая, как волны плещутся на уровне ее бедер.

– Я и есть океан, – шептал ученице разом постаревший наставник, вперив взгляд налитых кровью, заплаканных глаз в линию горизонта. – Так как он мог поглотить моего сына?

Мухиддин изучал облака, всматривался в скалы, наблюдал за водой. Несколько раз проведенные вместе с другими рыбаками поиски пропавшего Зирьяба оказались бесплодными.

Мунира непрестанно взывала к мужу, полустон-полупесня-полумолитва лилась непрерывным потоком. Аяана следила за матерью с бьющимся сердцем, со вспотевшим лбом, со слезами на глазах, желая, чтобы ее поведение не приносило им столько унижения. Теперь стала окончательно ясна их никчемность, и мир содрогнулся от отвращения, увидев это. Почему Мунира не может быть похожей на остальных матерей? Аяана зажмурилась. Потом попросила у Мухиддина:

– Заставь ее выйти из воды.

Наставник промолчал.

Мунира обернулась и посмотрела на дочь. Та бросилась к своему убежищу в доме Мухиддина, твердя про себя: «Я должна уйти. Я должна уйти. Я должна уйти. Я должна уйти».

Отец Зирьяба остался. Он восхищался волей женщины и надеялся, что эта вера способна вернуть даже погибших. Наступила ночь. Большинство жителей острова уже улеглись спать, пока Мухиддин и Мунира несли вахту возле моря.

В темноте бомбейского шкафа мысли Аяаны постепенно начинали принимать форму. В безопасности своего тайного убежища девочка позволила себе испытать облегчение от пропажи Зирьяба.

Много дней спустя Мухиддин и Аяана наблюдали за почерневшим морем с синего балкона. Они горбились под давившей к земле мантией страхов. А в глубине души девочки подавала голос робкая надежда, что Зирьяб действительно исчез. Возможно, океан прислушался именно к ее желаниям и вычистил из их жизней все ненужное.

На закате незнакомый ялик сманеврировал между подводными скалами и подошел к пристани острова. Женский голос выкрикнул имя, и этот призыв заставил Зирьяба слететь с лодки и перенестись в объятия жены. Прохладный ветерок донес до Мухиддина и Аяаны хор радостных приветствий, а среди них – благоговейную молитву мужчины: «Моя Мунира, моя парящая в небесах Хума».

– После такого испытания с нами больше не может случиться ничего плохого, – всхлипывала той ночью Мунира, прижимаясь щекой к обгоревшей на солнце груди Зирьяба. – Ни одно зло больше не посмеет нас коснуться. Мы победили саму смерть.

Она ошибалась.

20

Dunia mti mkavu, kiumbe usiuelemee.

Мир – это засохшее дерево, не стоит на него опираться

Аяана спешила домой с пакетом чечевичной муки, из которой собиралась позднее сделать маску для очищения пор лица. Размахивая тонкими руками, торчащими из одежды, девушка с обидой вспоминала оскорбительный комментарий, отпущенный матерью по поводу любимой музыки дочери. Аяана вздохнула. Похоже, она плыла по жизни, не совершив ни одного верного поступка, и весь мир, не считая водного, стал казаться странным и чужим. Воздух душил, а все вокруг представлялось полосой препятствий. Стоило девушке выйти из дома, как на нее обрушивался поток упреков, обвинений, увещеваний, предостережений и новых правил:

– Нельзя говорить слишком громко.

– Нужно покрывать лицо, руки и ноги.

– Ни в коем случае не бегай.

– Не теряй времени.

– Ходи медленно.

– Следи, чтобы краска на ногтях не облупилась.

– Умащивай благовониями тело.

– Прикрывай рукой рот, когда смеешься.

Аяана гуляла, днем держась в стороне от моря, потому что количество наблюдавших за ней глаз увеличилось и кто-то всегда был готов упрекнуть ее в неподобающем поведении.

То же беспокойство и раздражение стали проявляться и в ровесниках девушки, но они, в отличие от нее, вели себя нахально и уверенно: слушали современные песни, чей смысл слов до нее не доходил. Аяана вернулась в школу, чтобы иметь возможность сдать экзамен по основным восьми предметам. Уроки с Мухиддином дали дочери Муниры преимущество над одноклассниками, сделав ее желанным партнером по занятиям, особенно в части английского и математики. Даже понимая, что долго это не продлится, Аяана наслаждалась наконец обретенным чувством единства с ровесниками.

Ее тело вытягивалось, росло, теряло угловатость, получая взамен округлости, запах чужеродности, вкус соли и желание неведомых, невозможных вещей, а также становилось предметом огромного количества запретов и ограничений, вызывало непонятные взгляды, ехидные улыбки и двусмысленные комментарии, а также требовало дополнительных ухищрений в одежде. Клиентки матери называли Аяану юной женщиной, щипая за различные части тела, что представляло для нее настоящую загадку, тогда как мысли казались полем боевых действий. Легионы незнакомых теней маршировали по нему, вселяя страхи.

Сны тоже изменились. В них, к смущению Аяаны, все чаще появлялся Сулейман, так что днем при виде него сердце ее таяло, заставляя обращать внимание на его рост и лидерство в беговых состязаниях, а также подтолкнуло посещать вечерние футбольные матчи, лишь бы иметь повод понаблюдать за парнем. Аяана не удивилась, что он выступал одновременно и тренером, и судьей, и капитаном, и голкипером.

Она теперь старалась поменьше общаться с матерью, потому что их разговоры неизбежно сводились к ссорам, несмотря на намерение обеих сторон этого избежать.

Сейчас, торопясь по ведущей к дому дорожке, Аяана услышала царапающий звук, повернулась, прищурилась под накидкой и увидела лысого старика из Китая Мзи Китвану Кипифита. Он неподвижно сидел рядом с древними гробницами в виде куполов. Интересно, что он делал?

– Аяа-а-а-а-а-ана! – прервал размышления скрипучий призыв от темного проема открытой двери в доме неподалеку.

Это Амина Махмуд, мать Сулеймана, вернулась с десятого паломничества в священный город Мекку и теперь устраивала праздник, чтобы отметить знаменательное событие, поэтому стояла в дверях и зазывала всех проходящих, словно турецкая примадонна из теленовелл: голова высоко вскинута, горящие страстью глаза сосредоточены на объекте вожделения, грудь выпирает – словом, весь вид манит, обещает, что любое желание будет удовлетворено. Соблазнительная в своем высокомерии, Амина состояла в браке, вот только было неизвестно, в каком из миров обитал муж. Она обладала неплохим состоянием, которое принесли шесть судов, переправлявших в Оман незаконно полученную гвоздику из Пембы, а обратно привозивших ладан и другие контрабандные товары, включая продукты из дьюти-фри, оседавшие в итоге на полках магазинов в Занзибаре и Момбасе. В подвалах своего дома мать Сулеймана продавала золото и драгоценности – само собой, без ведома кенийской налоговой службы. Поговаривали, что Амина также участвовала в поставке девочек шейхам Саудовской Аравии, куда ездила минимум дважды в год. На ее теле все открытые участки кожи блестели от ювелирных украшений, а закрытые были надушены благовониями и раскрашены хной.

Сегодня женщина собрала волосы в высокий пучок и источала нечто колдовское, очаровывающее, идущее из земных недр, будто сама земля обрела голос и получила прохладные светло-карие глаза.

Мама Сулеймана часто подкарауливала Аяану, чтобы напророчить очередное несчастье в ее будущем. Это было частью непрекращавшейся войны с Мунирой, которую Амина Махмуд презирала с того самого момента, как их детская дружба закончилась ссорой из-за куклы. Обычно женщина останавливала Аяану и говорила:

– Я вижу будущее, и твое, маленькая дикарка, меня ужасает.

Или же просто высмеивала у нее отсутствие отца:

– Ты такая высокая. Наверное, твоим папашей был один из кочевого племени масаи.

В последнюю же встречу заявила:

– Ты слишком худая. Ешь больше, или люди подумают, что у тебя завелись глисты.

Презрение Амины к Аяане только усилилось, когда по результатам экзаменов ту объявили лучшей ученицей во всем районе. Дочь отверженной Муниры обошла даже Сулеймана, ненаглядного сына богачки. Тогда она предупредила:

– Ajidhaniye amesimama, aangalie asianguke – «тем, кто высоко взлетает, больнее всего падать».

Особый дар Амины заключался в умении разжигать конфликты искажением историй: она меняла местами персонажей и распространяла слухи, которые гарантировали, что после этого четверть населения острова перестанет общаться с другой, пока остальные будут в нерешительности колебаться между правдой и вымыслом. Один раз подобный спектакль продолжался до тех пор, пока кто-то не попросил разошедшиеся во мнениях стороны обратиться к аяту аль-Курси насчет абсолютной власти Аллаха над творениями. Это положило конец распре: никто не желал, чтобы его обвинили в идеализации чувств человека по сравнению со всемогуществом Бога. Однако осадок сомнений остался в людских сердцах.

Как ни странно, но Аяана видела в искаженной женственности Амины нечто такое, чем желала обладать сама, некое приглашение гореть ярче.

Вот и сейчас мать Сулеймана заметила дочь противницы и воркующим голосом позвала:

– Аяаночка-а-а!

Та поморщилась, разрываясь между страхом и сожалением о том, что не смогла избежать взгляда женщины, однако неохотно подошла и, запинаясь, выдавила:

– Shi-Shikamoo?

Резкий запах благовоний ударил в нос, когда Амина вытянула для поцелуя руку и нетерпеливо поводила пальцами. Аяана наклонилась над надушенной кистью и представила, как хорошо было бы обслюнявить ее.

– Ты, ленивое насекомое, я долго должна тебя ждать? Мне, занятой женщине, нужно торопиться, – надменно произнесла мать Сулеймана.

Аяана невольно ощутила приступ страха: вдруг известная сплетница видела, как она купалась в море прошлой ночью, поддавшись зову растущей луны? Оставалось надеяться на лучшее и ждать. Девушка обхватила себя руками и опустила взгляд на разрисованные хной ноги Амины. Изысканные узоры сплетали в кружеве хвосты павлинов и перья волшебных птиц – работа самой Аяаны. Нужно было изобразить змеиные клыки.

– Время – деньги, – наставительно заявила собеседница. – А ты тратишь его впустую. Знаешь, что я всегда говорю? Chokochoko mchokoe pweza, binadamu hutamweza – «Лучше связаться с осьминогом, чем со мной, – меня не одолеть». Посмотри на мои руки, – она показала рисунок хной на верхних конечностях. – Разве это похоже на лотосы?

Сердце ушло в пятки, и Аяана пробормотала неразборчивые извинения, разглядывая узоры и ругаясь про себя. Востребованность услуг матери во многом зависела от таких высокомерных клиенток, как Амина Махмуд. Она же теперь наверняка сообщит всему миру, от высот небес до глубин моря, что заказала нарисовать лотос Нила и специально для этого купила дорогую хну из Йемена, а Аяана наляпала узор как курица лапой.

«Лотосы!» – девушка закатила глаза. Да эта глупая каракатица не отличила бы их от сома. Однако из глубины души выползало отчаяние. Нужно было довериться инстинктам и добавить в разведенную хну больше лавандового масла или зубцы гвоздики. Когда Аяана прикоснулась к липкой коже матери Сулеймана, то ощутила под кончиками пальцев едва заметные неровности, и на мгновение в глазах женщины промелькнула печаль. Следовало усилить действие пасты маслами, следовало! Но под всезнающим взглядом Амины, из-за ее требовательности и из-за дороговизны заморской хны Аяана усомнилась в собственной интуиции. Теперь же это обернулось бедой.

– Передай своей матери: я не собираюсь платить за услуги третьесортного мастера и не желаю, чтобы надо мной проводил эксперимент дилетант. С этой минуты только сама Мунира будет заниматься моей росписью. Ты же свой шанс упустила. А сейчас оставь меня! – велела Амина и унесла свое чувственное тело в дом, позвякивая золотыми браслетами, которые блестели в лучах солнца.

Аяана стояла, не в силах пошевелиться, дожидаясь, пока волны стыда улягутся в желудке, где скапливались и другие неприятные чувства, причиняя постоянную боль в животе. Ну что ей стоило добавить масла? Она же знала, что делать, так почему не прислушалась к интуиции? Затем терзания сменились привычным желанием обладать такими же выдающимися бедрами и бюстом, как у матери Сулеймана.

Прохожие поглядывали на замершую девушку, некоторые смеялись. Торопившийся мужчина толкнул ее тележкой, заставив отпрыгнуть и уронить пакет с чечевичной мукой, рассыпав содержимое.

Аяана прижала никаб к лицу, чувствуя подступающие слезы, и захотела провалиться сквозь землю, исчезнуть, а еще лучше – оказаться в безопасной темноте бомбейского шкафа.

Интересно, Мухиддин уже проснулся? Он завел обыкновение удлинять свой послеполуденный отдых.

Аяана принялась грызть ноготь в нерешительности и от беспокойства за наставника. В последнее время его кожа стала сухой, а мысли постоянно разбегались. Ученица всегда могла рассчитывать на теплую улыбку, но даже она источала безнадежное одиночество. Пнув гору просыпанной муки, девушка осмелилась признаться самой себе: они с Мухиддином оба утратили связь, как отвязанные от пристани корабли, из-за одержимости друг другом Муниры и Зирьяба. После его возвращения они не расставались ни на секунду: готовили вместе и часто даже мылись вместе. О последнем Аяана предпочла бы не знать. Мать иногда отправлялась рыбачить вдвоем с вновь обретенным мужем.

Их откровенное сексуальное притяжение смущало девушку и заставляло отдаляться от влюбленных, особенно когда она заметила, как сильно отношения сына и Муниры выбивают из колеи Мухиддина. Поэтому Аяана изображала безразличие, однако каждый день перед сном бормотала проклятия в сторону Зирьяба.

И все же не переставала обдумывать значение тех моментов, когда мужчина и женщина проводили время вдвоем. Вот и сейчас мысли сами собой переместились к привычному предмету. Однако задавать некоторые вопросы Мухиддину уже казалось странным, поэтому совместные часы наставник с ученицей часто проводили в молчании, слушая музыку, читая книги или наблюдая за морем.

Закаркали вороны.

Аяана посмотрела на безвозвратно испорченную чечевичную муку, переступила через сероватую горку и зашагала дальше, едва поднимая ноги и опустив голову, чтобы скрыть выступившие слезы раздражения. Сердце казалось тяжелым камнем в груди, а разум горел от вопросов без ответов.

Послышались шаги. Девушка посторонилась, чтобы пропустить спешащего путника.

– Привет, привет! – раздался голос Мзи Китваны Кипифита.

Вздрогнув, Аяана протерла глаза. Старик повторил движение, затем сдавленно хихикнул, протянул правую ладонь, на которой лежали сухие розовые лепестки, и сделал жест, будто собирался высыпать хрупкую красоту под ноги, в пыль. Девушка невольно подставила сложенные ковшиком руки, и туда посыпались мертвые цветки. Кипифит рассмеялся, но так по-доброму, что она подняла голову, и их взгляды встретились. Глаза старика, широко раскрытые, ищущие, были направлены на нее, были похожи на ее. На краткое мгновение возникло чувство, что судьба неожиданно решила приоткрыть завесу тайны, прежде чем вернуть привычный порядок вещей.

Аяана не осознавала, что плачет, пока Кипифит не зашагал прочь. Она обернулась и решила последовать за ним, чтобы задать вопросы, которые еще не до конца оформились в сознании. Через много лет, наблюдая за волнами другого моря, она размышляла, не содержалось ли послание судьбы в упавших из рук чужака розовых лепестках.

Пате медленно просочился в душу Мзи Китваны Кипифита, поэтому теперь он испытывал внутреннюю борьбу при мысли об отъезде с острова, потому что призраки древних мореходов, ради выражения почтения к которым и явился житель Китая, уже стали почти родными. Когда он не рыбачил, то ухаживал за гробницами, настолько древними, что могли датироваться не только временем правления династии Мин, но даже и Тан. Настоящее наследие предков. Его теневая семья. Отдавая дань уважения этим привидениям, Кипифит старался загладить вину перед другими, созданными собственноручно из-за приверженности работе. В иной жизни, в ином мире. Потому каждый день находилась новая причина, чтобы отложить отъезд. Но разрыв с родной страной оказался вовсе не таким бесповоротным и полным, как могло бы быть. Прибытие на Пате грубых военных побудило старика к действиям. Он решил, что возможно имелся способ обеспечить древнему наследию надлежащее почтение, передав его в руки законного представителя на острове.

Намного позднее, в официальном письме к высокопоставленному человеку на родине с пометкой «Один пояс, один путь», Кипифит изложил всю информацию, которой стал свидетелем на Пате, ссылаясь на внешний вид гробниц, полученные впечатления и прецеденты, когда хранителем драгоценности стал представитель другой нации, чьи предки происходили из Китая. А также описал свои соображения о судьбе оборвавшейся экспедиции адмирала Чжэн Хэ, оставившей потомков на далеком африканском острове. И добавил свое имя. А несколько дней спустя совершил краткое путешествие на Ламу, где собственноручно отправил письмо.

Жизнь свернула в иное русло для одного мужчины в Пекине, ровно в три часа дня, в пятницу 1997 года, года Быка. Специалист по бессоннице, приверженец пыток имитацией утопления, настоящий мастер по установлению людского болевого порога, он понял, что работа – причинять страдания – хоть и была необходима, стала причиной для его собственной душевной усталости. Давили также чужие тайны и секреты, которыми ни с кем нельзя было поделиться.

В тот знаменательный день к нему привели на допрос подростка, связанного с лицом, совершившим преступление против государства. Однако разряд электрического тока привел к ненамеренной смерти этого паренька. И вот, при рутинном заполнении документов, объяснявших причину гибели заключенного, которого привлекли за незначительное правонарушение, в голове дознавателя закоротило провода. Он выглянул из окна офиса на осеннюю листву и осознал эфемерность собственного существования, а в следующую секунду отбросил бумаги, вскочил с черного вращающегося кресла и выбежал из помещения, крича на озадаченных коллег. Подготовку к выходу на пенсию для перегоревшего сотрудника немедленно ускорили, и его работа дознавателем завершилась.

Однако мужчина не спешил отправляться домой, с ужасом и изумлением оглядываясь на собственную жизнь с успешной женой-бизнесвумен, со снисходительной любовницей и со взрослым сыном, который изъяснялся с отцом только грамматически и стилистически правильными предложениями. Желая освободиться от прошлого и в первую очередь от себя самого, бывший дознаватель поехал в провинцию Хубэй, в Ухань, стоявший на реке Янцзы. Там, среди толп, он планировал раствориться, стать невидимкой. Хотел в этом уголке мира искупить уединенным образом жизни свою вину перед призраками: перед погибшим подростком, а также перед ста восемнадцатью мужчинами и тринадцатью женщинами, чьи судьбы оказались однажды прерваны. Сейчас они взирали бы на того, кто пытал их, с жалостью. Те, кто мог искать сбежавшего сотрудника, наверняка пришли к выводу о его сумасшествии, наблюдая за новыми привычками, а местные кумушки окончательно бы утвердили в этом мнении любого, кто расспросил бы их о приезжем. Ему не требовались деньги – только спасение души. Повсюду он изучал поведение и привычки людей, а по ночам плакал. Так прошел год.

В одно пасмурное утро искатель искупления вышел из автобуса и споткнулся о бетонный камень, какие делали для туристов, но когда наклонился его рассмотреть, то обнаружил надпись: «Мы пересекли более ста тысяч ли по бескрайним водным просторам и выжили в волнах величиной в целую гору…»

«Мы». Он знал, о ком шла речь. Командующий пропавшим флотом, знаменитый адмирал Чжэн Хэ. Бывший дознаватель воспринял это как знак свыше и начал искать упоминания о плавании в исторических хрониках музеев и архивов, читая судоходные журналы и сводки о морском путешествии, изучая карты и отмечая на них пункты назначения с тяжело произносимыми названиями: Палембанг, Малакка, Могадишо, Малинди, Калькутта, Ганбали и Самудера. Идея начала приобретать черты: следовало предпринять паломничество, чтобы подарить успокоение душам моряков и выяснить исход седьмого морского путешествия великого адмирала, во время которого треть флота погибла в шторме возле восточного побережья Африки. Да, решено.

Итак, желающий обрести прощение мужчина направился на другой край света по ранее изготовленным поддельным документам на одно из пяти вымышленных имен и двумя месяцами позднее сел на самолет до Кении. Конечной точкой путешествия же стал остров Пате.

21

Dunia ni maji ya utumbwi.

Мир подобен воде в каноэ

Одним утром, спустя два года после цунами, когда стрекозы уже ожидали смены муссонных ветров, чтобы прокатиться на них за море, Зирьяба Раамиса похитили. Трое мужчин в черных одеждах и масках подплыли к лодке, схватили его и забрали с собой. До их появления ничего не подозревавший рыбак греб в открытое море, насвистывая под нос мелодию и с удовольствием ощущая, как отзываются налитые силой мускулы, укрепленные за месяцы вытягивания сетей с рыбой и плавания в океане. Иногда Зирьяб, жизнь в котором сияла ярче, чем когда-либо раньше, просто позволял лодке дрейфовать, пока он наблюдал за волнами, представляя рядом любимую жену, его Муниру, его парящую в небесах Хуму, а когда возвращался на берег, то убеждался в реальности всех мечтаний. Они ждали мужчину с распростертыми объятиями, источая ароматы жасмина. Не менее настоящим было и кольцо с рубинами, которое рыбак обычно оставлял дома перед плаванием и которое жена торжественно надевала ему на палец каждую ночь, словно соглашалась взять его в мужья снова и снова.

Однако в этот день облаченные в черное захватчики скрутили руки Зирьяба за спиной, связали запястья, накинули на голову мешок и бросили в быстроходный катер, который тут же направился, рассекая волны, в сторону отдаленного Диего-Гарсия – острова в форме ступни архипелага Чагос, где раньше жили аборигены, пока их насильственно не изгнали. Привезя пленника на место, похитители избивали его и топили только для того, чтобы откачать и начать экзекуцию заново. Это продолжалось до тех пор, пока тот не сломался и не объявил себя «террористом».

Нападение случилось так внезапно и неожиданно, что Зирьяб не успел задаться вопросом, что происходит, или даже вскрикнуть. Неизвестные захватчики также затопили лодку со всем рыболовным оборудованием, приобретенным в Момбасе на сбережения, собранные по крупицам за год, с добавлением заемных денег. После похищения остались лишь грозовые тучи подозрений и пустота, которую постепенно заполнила печаль. Она ворвалась в жизни небольшой семьи и изменила их судьбу.

22

Соседи иногда слышали рыдания родственников пропавшего. Некоторые понимающе кивали. Большинство отводили взгляды и подавляли реакцию, которую могли расценить как предательство или поддержку. Прошли времена, когда сочувствие окружающих помогало унять печаль. Теперь чуждое чудовище гнева противостояло человеческой эмоции – страху. Остров охватило безумие, после того как иностранные солдаты промаршировали везде с видом исконных властителей. Предательство Фазула из Египта отразилось невообразимо глубоко на жизни обитателей Пате. Война прокатилась волной цунами по ним, разбросав, разметав, выпив все хорошее, подхватив достойных людей. Многие из них уже не вернулись в родные края, даже трупами. Оставшиеся же вынужденно освоили язык бесправных и молчаливых. Тысячи тысяч невоплощенных поступков навсегда изменили остров: появились новые ограничения, новые стены вокруг сердец. Поэтому, когда жители Пате увидели, как Мухиддин пробежал к старой пристани, где разразился рыданиями, они молчаливо вверили его судьбу в руки высших сил и принялись ждать.

Никто не знал, что отцу только что сообщили о деяниях сына Тофика, брата Зирьяба, и это заставило страх за жизнь последнего вспыхнуть с новой силой. Мунира поведала о том, как всю семью ее мужа, включая никогда не виденных Мухиддином внуков, стерли с лица земли.

– Он мне об этом не рассказывал, – несколько раз простонал тот.

– Потому что хотел забыть, – воскликнула Мунира.

– Но ты-то знаешь, – обвиняющим тоном заявил оскорбленный отец.

– Потому что я помогала Зирьябу забыть! – еще громче отозвалась женщина, потерявшая мужа.

– Разве я не достоин доверия? – всхлипнул Мухиддин, затем ткнул пальцем в грудь собеседницы. – Ты должна вернуть мне сына. – После чего выбежал из дома, едва не сбив с ног вошедшую Аяану.

Однако на Пате никогда не умели хранить секреты. Информация змеей просачивалась вместе с обидами, ястребом падала на головы вместе с потоком слухов.

– Haki ya Mungu – «он утонул», – утверждали некоторые.

Другие, призывая в свидетели Господа, заявляли, что Зирьяб стал вором и погиб на узких улочках Момбасы, став жертвой возмездия конкурирующей банды. Отставной офицер разведки, переехавший на остров, чтобы заняться ювелирным делом, шепотом попросил Аяану передать Мухиддину, что тому следует забыть о сыне, который присоединился к моджахедам в Афганистане. Или Пакистане. Или Ираке… Где-то. Однако на расспросы девочки, откуда он узнал об этом, доброжелатель ничего не сумел ответить, так что она ничего не рассказала наставнику. Позднее портной сообщил ей, что «некто» видел Зирьяба в Каире, когда тот в спешке пересекал улицу Каср эль-Нил, постоянно оглядываясь по сторонам, будто что-то скрывал.

Такие встречи стали обычным делом в жизни тех, кто жил с пустотой в сердце после пропажи мужа, сына и отчима. Их окружали нежеланные советы и снисходительные предположения от соседей, к которым добавилось безразличие от некомпетентных и ничего не знающих чиновников, когда семья начала вести поиски в моргах и больницах, обращаться в мечети. И в полицейские участки. Там одетые в форму идиоты засыпали Мухиддина и Муниру бесцеремонными вопросами, больше озабоченные местонахождением террористов, чем обнаружением пропавшего рыбака: «Когда вы в последний раз его видели? Где он спал? Где он молился? Кто был его друзьями? Не являлся ли он террористом?» Создавалось впечатление, что все исчезнувшие мужчины заранее подозревались в будущих преступлениях. Последний вопрос особенно возмутил семью Зирьяба: «А вы точно сами кенийцы?»

Двое мужчин, бывшие служащие, посоветовали Мунире и Мухиддину вести поиски скрытно, так, словно мир представлял собой посыпанную солью дорогу, а они были слизняками, пересекающими ее.

Мунира говорила всем, что муж обязательно вернется, отчаянно цепляясь за прежний распорядок, чтобы Зирьяб нашел все вещи на привычных местах. Она носила кольцо, опрыскивалась благовониями, занималась работой в салоне. Единственное, что изменилось, был аппетит горюющей женщины. Она пила кофе без сахара, но со специями, ела рис с кокосом – и больше ничего.

Ровно через два месяца после исчезновения Зирьяба Аяана заметила, как мать осела на пол кухни, поддаваясь притяжению земли, и с криком бросилась ее поднимать. Однако Мунира встала сама и заявила:

– Я просто споткнулась. Все в порядке. Пожалуй, пойду приму душ.

Спустя пару часов обеспокоенной дочери пришлось войти в кабинку и вытащить мать, которая понуро сидела в углу, обнаженная и замерзшая, пока струйки воды стекали по коже.

Аяана мысленно прокручивала разговоры сначала с Мунирой, затем с Мухиддином, после того как подслушала обрывки их спора о Тофике, спрашивая, какой идиот станет рушить жизни тех, кого любил, какой ненормальный по собственной воле уничтожит всё.

Мунира удалилась в спальню и сидела среди вещей, одежды, обуви и книг Зирьяба. Она ничего не передвигала. И сама не двигалась.