Текст книги "Голос моря"

– И шить нам халаты.

Новый шквал хохота.

– Так солдаты до сих пор находятся на острове? – слабым голосом уточнил Зирьяб.

– Неверные из Найроби отдали им на растерзание новый город.

– Не здесь, – прорычал кто-то.

Повисла тишина. На этот раз от осознания предательства. Первую рану нанес Фазул из Египта, но вторая казалась гораздо серьезнее: общность и принадлежность к одному народу не остановили правительство Кении от выдачи жаждущим крови чужестранцам острова Пате на блюдечке с голубой каемочкой.

Однако Зирьяб немедленно ощутил облегчение. «Не здесь». Это все, что ему требовалось знать. Теперь он мог поддаться усталости, голоду, жажде, горю и страху.

Лодка нырнула в тоннель из мангровых деревьев, и длинные тени легли на разбитое сердце Зирьяба. Буруны на воде показывали, что под поверхностью находятся скалы, о которые уже много столетий разбивались неосторожные суда. Вспомнились истории о кораблях-призраках, появлявшихся во время штормов, пытаясь завершить прерванные путешествия.

На глаза Зирьябу попались дети, ловившие крабов в мангровых зарослях, и он вздрогнул. Это место было самым краем мира, любой беглец мог считать себя здесь невидимкой.

Мухиддин Млинготи мог делать вновь обретенному сыну отвары, мог кормить его лучшей едой, мог ежедневно приносить извинения и цитировать строки из книг, в основном принадлежащие Хафизу. Мог даже уступить свою кровать. Но мужчина, в которого превратился маленький мальчик, будто не слышал и не видел ничего, пребывая в далеком, невидимом мире, полном боли. И не разговаривал с отцом, глядя на него пустыми глазами, а когда засыпал, то с криком пробуждался от кошмаров.

Мухиддин дежурил у постели Зирьяба, окружая заботой, как устрица жемчужину: втирая ароматические масла и надавливая на нервные окончания, чтобы открыть порталы души, гладя его по волосам, уговаривая и утешая, обращаясь к сыну, словно к маленькому. Lala, mwanangu, lala. В любой жизненной ситуации найдется подходящее лекарство. Проблема Мухиддина заключалось лишь в том, чтобы распознать его.

Аяана и Мунира держались в стороне после первого потрясения от нежданного воссоединения отца и сына. Зирьяб упал в обморок, когда выбрался из лодки на причале, где Мухиддин встречал других людей. Он оказался среди тех, кто помог достать незнакомца из воды, и одним из первых заглянул в намокший паспорт. Узнав же имя мужчины, Млинготи понял, что нашел давно потерянного сына, поэтому поднял его и отнес к себе домой, отмахиваясь от предложений помочь и вопя: «Дайте мне позаботиться о сыне, о моем мальчике!» Чуть позднее Мухиддин отправил записку Мунире и Аяане: «Ему нужно время. Мне нужно время. Мы вас разыщем, когда будем готовы».

Девочка ждала день, неделю, подкрадываясь к дому наставника и заглядывая туда со всех возможных направлений. Скользила под окнами и пыталась разгадать значение доносящихся изнутри звуков. Мунира делала вид, что ей нет до этого дела. Но в конце концов она сдалась и спросила у дочери:

– Ты что-нибудь видела? Он ничего не говорил?

Как-то вечером на третьей неделе ожидания Аяана притащила мать к дверям дома Мухиддина, хотя та не особенно и сопротивлялась. Мунира захватила с собой эфирное масло собственного приготовления, знаменитый халвариди, в помощь отцу и его сыну.

– Ты прогонишь даже меня, свою дочь? – закричала Аяана, как только Мухиддин открыл двери.

Он подхватил ее на руки и уткнулся лицом в плечо, вспоминая все самые прекрасные вещи на свете, например песню моря, пока Мунира разглядывала его с неприкрытым облегчением. А когда она протянула склянку с эфирным маслом, едва не расплакался, с благодарностью принимая подношение, и улыбнулся:

– Долго же вы выжидали. Проходите.

Оказавшись внутри, Мунира сразу принялась за уборку, вытирая пыль, переставляя мебель, поправляя предметы на полках, периодически приказывая дочери принести еще воды.

Мухиддин пытался протестовать:

– Давайте лучше присядем и побеседуем. Интересно же узнать, как внешний мир справляется в мое отсутствие.

– Лучше, чем обычно, – прокомментировала Мунира и хихикнула, вытирая уже чистую полку. – Столько пыли накопилось! – Таким образом можно было не обращать внимания на сердце, которое билось в груди слишком сильно, и на предательские эмоции, говорившие, что этот нескладный, волосатый мужчина стал важной частью их с дочерью жизни.

– Почитай, – попросила Аяана, снимая с полки и вручая Мухиддину книгу со стихами Хафиза.

– Скажи «пожалуйста», – усмехнулся тот, постучав девочку пальцем по лбу.

– Не-а.

– Не-а? – повторил Мухиддин, вскидывая брови. Она недовольно нахмурилась. Тогда он взял книгу и пролистнул несколько страниц. – Так, посмотрим, что тут есть про… манеры.

– Не-а, – отозвалась Аяана, – лучше что-нибудь про долгое отсутствие. Или про забывчивость, – добавила она с вызовом, хотя голос на последнем слове дрогнул.

– Сейчас я здесь, – мягко произнес Мухиддин, наклоняясь к девочке и гладя ее по щеке. Затем выпрямился, выбрал отрывок из книги и зачитал:

 
Вино налей ты осторожно
В бокал, как розовую воду.
Покамест ароматный запах длится, можно…
 

Внезапно снаружи закукарекал петух. Затем донесся призыв муэдзина к молитве. Ослы заревели, дети пронеслись мимо, громко смеясь. Закапали первые капли дождя. С моря ворвался свежий ветер, обещавший грозу.

Мухиддин закрыл окно, отрезая их от внешнего мира и помещая во внутренний, наполненный любовью, наполненный словами Хафиза.

– Как он? – прошептала Мунира.

– Его жизнь сгорела в диком пламени. Я собираю душу из пепла собственными руками, – с отчаянием признался Мухиддин. – Мой мальчик умирает. – Аяана поспешила обнять его, и он провел рукой по ее волосам. – Давайте просто посидим. Расскажите мне что-нибудь хорошее. Как поживают мои любимые девочки? – Он попытался изобразить улыбку, но взгляд выдавал печаль.

Этажом выше Зирьяб очнулся, заслышав тихие голоса. Он не нашел в себе силы открыть глаза, но мог почувствовать соленый запах моря и сладкий – жасмина и роз. Затем попытался разобрать долетавшие звуки.

– Океан возвернул… вернул его тебе? – с восторгом произнес высокий детский голосок на английском языке.

– Мой сын, – ответил глубокий, знакомый баритон.

– Он намного симпатичнее тебя, – донесся женский голос.

– Мой сын, – повторил отец.

Зирьяб цеплялся за звучание этого глубокого баритона, пока старался медленно, очень медленно выкарабкаться из тяжелых, вязких, темных сновидений.

Пятью днями позже на остров обрушился шторм. Теплый дождь лил как из ведра, затопляя землю и превращая водную гладь во взбитую пену. Мунира, Аяана и Мухиддин сидели на плетеной циновке в коридоре с выходившим на море балконом, попивали кофе с имбирем, заедая сдобой, и рассказывали друг другу истории об океанских монстрах, способных плавать в любую погоду. Мухиддин сообщил, что как-то встретил такое существо. Оно наслало огромную волну, которая бы смыла за борт всех моряков на его корабле, но в последнюю минуту отозвало ее. Дальше он стал хвастаться, что знаком с джиннами. Те влюбились в него и обещали исполнить любые его желания, взамен лишь умоляя открыть свое лицо.

В этих историях Мухиддин ни разу даже не дрогнул. В упомянутых сражениях ни разу не проиграл. Во время всех столкновений с отважными и сильными противниками оказывался отважнее и сильнее. А для женщин – всегда красивых – был главным призом. Пока за стенами дома бушевал шторм, Мухиддин поднялся наверх и вернулся с пожелтевшей картой на пергаменте, вложенном в старинный фолиант.

На листе красовалось стихотворение, написанное куфическим стилем[10]10
  Куфическое письмо – стиль раннего арабского письма с прямолинейными угловатыми буквами.


[Закрыть].

Звезда. Карта. Дорога. Путешествие. Пункт назначения. Что-то. Мухиддин рассказал – наполовину словами, наполовину нараспев, – каким образом обнаружил пергамент в потайном отделении спрятанного сундука в черном шкафу внутри полуразрушенного дома, пройдя по скрытому в подвале лабиринту. Троица уставилась на загадочную страницу, желая, чтобы она поведала свои секреты. Мунира прошептала, что всегда боялась навеки остаться ржаветь в одном месте без возможности путешествовать и видеть другие страны, а затем прикоснулась к карте.

Снаружи завывал ветер. Ему отвечал океан. Когда начала подкрадываться ночь, мужчина, женщина и ребенок поняли, что не готовы пока распроститься друг с другом.

– Не сейчас! – выкрикнула Аяана.

Поэтому Мухиддин поднялся, вытащил из шкафа мягкий голубой платок и обернул вокруг талии, после чего закатил глаза, сделал попытку покрутить бедрами и издал низкий рев, который с некоторым усилием компаньонки опознали как песню Амр Диаба «Хабиби», в его исполнении звучавшую намного мелодичнее.

 
Habibi ya nour el-ain
Ya sakin khayali
A’ashek bakali sneen wala ghayrak bibali…
 

В этот вечер все трое были счастливы. Мунира чувствовала себя ребенком, как девятнадцать лет назад. Она изгибалась и подпевала Мухиддину, добавив к оригинальной мелодии мотивы Занзибара, где часто тянули гласные, чтобы добиться плавности звучания:

 
Ua langu silioni nani alolichukuwa?
Ua langu lileteni moyo upate kupowa
Ua langu la zamani ua lililo muruwa…
 

Даже если песня была подражанием, контральто Муниры настежь распахнуло тайные порталы, раскрыло засоленные и убранные на полку трагедии, сотрясло до основания стабильность основ. Мелодия раскалилась и взорвалась, окатив осколками жизни всех присутствовавших. Мухиддин прекратил завывать, а Аяана хихикать. Они просто слушали, пока души их взмывали в небо через балконные двери, проскальзывали сквозь завесу тумана и летели над сине-серебряными волнами океана в поисках чего-то неизведанного.

Лежа под балдахином кровати, Зирьяб прислушивался к царившему внизу веселью. Книга с поэзией Тагора покоилась рядом со вспотевшим лбом больного. Тело его сотрясалось от лихорадки, в душе же полыхала ярость. Только позднее, разобравшись в чувствах, он сумел признаться себе: злость породил тот факт, что его бросили страдать одного в пустоте, пока жизнь продолжалась. Зирьяб ощущал запахи кофе, слышал их безудержный смех и пение. Голос женщины проникал в самое сердце, и мужчина ненавидел ее за это. Он метался на кровати и стонал, пытаясь зажать уши, испытывая приступ дурноты. Гнев поднял его с постели.

Зирьяб, казалось, возник из ниоткуда посреди помещения. Он выглядел похожим на привидение: запавшие щеки, длинное лицо желтоватого оттенка, длинные ресницы над ореховыми глазами, сейчас налитыми кровью, худые руки. Внезапное появление сына Мухиддина заставило Муниру замолчать. Она подумала: «Если этот мужчина немного поправится, то станет настоящим красавчиком».

Лицо Зирьяба исказилось, будто под кожей двигалось другое существо. Снаружи донесся оглушительный раскат грома. Глаза больного по очереди обвели всех трех оппонентов и остановились на Мунире.

– Развратные вымогательницы. Блудницы!

Вспышка молнии.

Мунира тут же скрылась за привычной маской, как краб-отшельник. Как она могла забыться и позволить себе расслабиться, посметь хоть ненадолго испытать счастье? Как могла не почувствовать приближение беды? Как могла забыть: задиры всегда преследовали ее, чтобы лишить даже малейшего проблеска радости. Перед отверженной стоял один из худших представителей касты гонителей.

– Устроили тут бордель, – процедил Зирьяб, махнув рукой на немую сцену. – После того как закончишь с ними, – он кивнул на Мухиддина, – обрати внимание на меня. Сколько стоят твои услуги? – Выудив из кармана рубахи иностранную банкноту, больной бросил ее на пол и ощупал взглядом тело Муниры с головы до ног. – Или нужно еще?

Мать Аяаны подняла чашку с кофе и швырнула в обидчика, попав ему в лоб. Коричневая жидкость растеклась по халату. Оскорбленная женщина этим не удовольствовалась. Она подскочила к Зирьябу, схватила его за шею, укусила руку, которую он поднял в защитном жесте, и прошипела голосом, в котором звенели слезы:

– Я уже умерла, терять мне нечего! – Затем вцепилась в его волосы. – Только посмей еще раз меня оскорбить перед ребенком, mie langu jicho, и познаешь мой гнев, больное насекомое.

Они начали бороться.

– Мунира! – воскликнул Мухиддин, пытаясь оттащить ее от сына.

– Мама! – подскочила Аяана.

Только вдвоем они сумели заставить разъяренную женщину выпустить противника. Шторм теперь бушевал и внутри помещения. Глаза Зирьяба пылали, на подбородке уже наливался синяк. Мунира тяжело дышала, ее волосы растрепались. Мухиддин крепко держал ее за плечи одной рукой, а другой притянул к себе Аяану и гневно воззрился на сына, очевидно сделав свой выбор.

– Mtupie Mungu kilio, sio binadamu mwenzi – «взывай к Богу, человеческое существо здесь бессильно», – прорычал он.

Все присутствующие замерли, тяжело дыша и наблюдая друг за другом.

Мунира вытерла пот со лба и дрожащим голосом заявила:

– Бабу, мы уходим. С твоего разрешения возьмем зонтик. Приходи к нам, когда пожелаешь. Лулу, идем.

Аяана ссутулилась, настороженно глядя на Зирьяба.

Снаружи снова сверкнула молния.

– Я пойду с вами, – сказал Мухиддин.

Никто не пошевелился. Гром. Молния. Гром. Шторм снаружи переместился внутрь и неожиданно поразил сразу два сердца.

Искрящие эмоции. Резервы души, открытые принятым решением. В Мухиддине новизна блестела и переливалась, словно освещенные россыпи бриллиантов. Теперь он смотрел на мир иначе и видел Зирьяба насквозь, с изумлением, ужасом и пониманием. Затем хозяин дома отвернулся от сына и повернулся к Мунире, удивленный собственной реакцией: затрудненное дыхание, бешеное сердцебиение. Он потянулся к ней, но вовремя остановил себя, скорректировав намерение. На лбу выступил пот, во рту пересохло, в висках стучала кровь. Гром. Молния. Гром.

Мухиддин обхватил Муниру за плечи одной рукой, другой снова обнял Аяану и повел их прочь.

И всё же…

Его ноги будто парили над землей, а сам он излучал свет.

Мунира, Мунира, Мунира.

Сердцебиение. Мунира.

Оставшийся в доме Зирьяб почувствовал головокружение, оперся на одну из колонн и расхохотался надтреснутым, неестественно высоким голосом. Затем нахмурился. Руки и ноги тряслись, а сердце выбивало ритм. Мысли же метались в сознании и умещались лишь в одно слово. Эта. Женщина. Эта. Женщина. Ничто не могло его задеть, даже испытанное горе. Эйфория выбралась на поверхность и мурашками проползла по телу.

– Спасибо, – бессвязно пробормотал Зирьяб, благодаря Эту Женщину за песню, за запах, за характер, за кожу и за глаза.

Войдя в помещение, больной первым делом увидел Муниру, которая завершала взмах руками и начала оборачиваться к новому зрителю. Свет за ее головой высветил пятьдесят три веснушки на лице. Хотя Зирьяб сразу обрушился на женщину с оскорблениями, в глубине души он ощущал смущение, так как даже за собственным гневом и за упреками отца не мог не различить желание. Снова заигравший яркими красками мир теперь состоял из смеси ароматов и эмоций: розы, ванили, жасмина, земли, воды, соли, обиды, ярости и одиночества. В глазах Муниры читалась такая же печаль, которая царила в сердце Зирьяба. Он хотел выкрикнуть: «Давай начнем всё заново», будто обращаясь к себе прежнему. Теперь оставалось молить о прощении до тех пор, пока она не поймет: больной, горюющий идиот отчаянно нуждается во втором шансе. Она была этим вторым шансом. Когда в помещении воцарилась тишина, нарушаемая лишь потрескиванием и поскрипыванием дома, Зирьяб опустился на колени, чтобы подобрать разбросанные деньги. Затем подковылял к балкону, открыл его и швырнул банкноты в воздух. Их тут же подхватил сильный ветер. Мужчина вздохнул, зашел в дом и отправился отчищать кофе с халата.

На лестнице послышались тяжелые шаги.

Зирьяб ждал.

Мухиддин вошел в коридор, огляделся и уже открыл рот, чтобы отчитать сына, но до того, как успел произнести хоть что-то, тот упал ниц, умоляюще воздел руки над головой и принялся сбивчиво извиняться. Слова вырывались одно за другим, прерывались, возвращались к началу, повторялись, а когда спустя несколько минут все же сложились в связную речь, Зирьяб зарыдал:

– Прости, что унизил тебя… И оскорбил близких тебе людей… Умоляю… Извини меня. Пожалуйста, позволь мне остаться. Я изменю свое поведение, обещаю. Прости меня.

Ярость Мухиддина тут же испарилась.

После паузы он кивнул сыну и помог ему подняться, а посмотрев в осунувшееся лицо со светящимися глазами, все понял и на кратчайшее мгновение испытал боль утраты. По вспыхнувшей во взгляде Зирьяба жажде жизни Мухиддин все понял, потому что недавно испытал нечто похожее.

Мало-помалу грозившая поглотить сына тень исчезла, сменилась мягкими просьбами рассказать о Мунире, от которых глаза его вспыхивали.

– Прошлой ночью мне снилось, что мы с ней танцевали, – признался Зирьяб отцу, с жадностью глотая молоко, смешанное с соком и травяными настоями. – Расскажи, что на ней сегодня было надето.

Мухиддин изо всех сил пытался забыть поведение Муниры, ее манеру говорить, ее садик, ее шелковистый смех. Каждая деталь, сообщенная сыну, становилась прощальной речью, словесной ампутацией несостоявшейся любви, которая неожиданно ворвалась в сердце бывшего моряка, изменив его так, как не сумело даже море. Ампутацией, послужившей донором для другой нежданной любви. Мухиддин медленно умирал, даря новую жизнь Зирьябу.

17

Как только Зирьяб поправился в достаточной мере, чтобы совершать прогулки, он облачился в лучшее канзу, побрился и направился к дому Муниры, неся в качестве примирительного дара корзину с хозяйственными товарами и продуктами, однако застыл на крыльце, не решаясь постучать. Когда сама хозяйка открыла дверь и увидела нежданного гостя, то тут же захлопнула створку.

Зирьяб остался снаружи.

Когда спустя час Аяана вышла за порог, она внимательно посмотрела на мужчину и серьезно спросила:

– Ты плохой человек?

– Да.

– А что принес?

– Продукты и извинения.

– Можно посмотреть?

– Это для твоей прекрасной матери, королевы парфюмерии, владычицы моего сердца. Я стал пленником ее песни и готов броситься под ноги в ожидании прощения или гибели.

Аяана хихикнула.

Мунира вновь появилась на крыльце, схватила дочь за руку, втащила в дом и захлопнула дверь.

Когда закат пролил оранжевые лучи на землю, Зирьяб все еще ждал приговора, сидя возле заветного входа терпеливо, словно Будда, не отрывая взгляда от закрытой деревянной створки. Корзинка с дарами стояла рядом. Время от времени Аяана выглядывала наружу через окно и показывала отвергнутому мужчине язык.

– Хватит унижаться, дурак, – прошипела Зирьябу Би Амина Махмуд, мать Сулеймана, которая шла мимо на рынок за продуктами и тканями, а не получив ответа, презрительно добавила: – Зачем вымаливать то, что предлагается задаром? Повзрослей уже!

Сын Мухиддина продолжал прислушиваться к умиротворяющему плеску волн, к той волшебной тишине, что составляла основу острова Пате, и к шелесту листьев, а также всей грудью вдыхать упоительные ароматы розмарина, мяты, укропа и шалфея. Ближе к полуночи Мунира вышла на крыльцо и вынесла недавнему больному стакан кокосовой воды с легким запахом роз.

Зирьяб принял напиток, обхватив обеими ладонями руку женщины, и начал было:

– Извини меня. Я позавидовал…

Но она высвободилась и резко бросила:

– Я принимаю твои извинения. А теперь уходи.

– Пожалуйста, возьми эту корзину. – Вскочив, Зирьяб поморщился от боли в затекших ногах. – Здесь… – Мунира отвернулась. Тогда он крикнул: – Тогда стань моей женой!

Она поспешно скрылась в доме и снова хлопнула дверью.

Потягивая напиток, мужчина думал: «Прекраснейшая из прекрасных, моя парящая в вышине Хума[11]11
  Хума – волшебная птица наподобие феникса в иранской и арабской мифологии.


[Закрыть]».

Несколько недель спустя Мунира самым любезным тоном заявила Зирьябу, который следовал за ней по пятам в торговых рядах, где она выбирала рыбу:

– Ты самый настоящий упрямый осел. – А потом добавила: – Твои уши напоминают мне жабры акулы, а еще ты грубый, худой, невежественный, к тому же кусаешь ногти и жуешь жвачку, как корова.

Зирьяб с готовностью согласился и сообщил другие свои недостатки, о которых будущая жена пока не знала: громоподобный храп, слюнотечение во сне, а также неудачные попытки стать рыбаком в надежде оставить позади должность бухгалтера. Однако до сих пор ему попадался совсем жалкий улов, да и тот сын моряка выпускал в море, не в силах смотреть в беспомощные глаза и слушать молчаливые крики добычи. Все это он выпалил на одном дыхании, а потом назвал Муниру своей парящей Хумой.

Она остановилась, не донеся руку до выбранной рыбы, метнула взгляд-копье в преследователя и выпалила:

– Теперь ты решил лишить нас с дочерью ужина! – И бросилась прочь.

Зирьяб повесил голову, не зная, смеяться ему или плакать. И вместо этого густо покраснел.

На следующий день он явился к дому Муниры с коробкой рыбы, извинился за все обидные слова и заявил, что собственноручно и с удовольствием положил конец страданиям улова.

– Ты убил этих беспомощных созданий? Чем они-то перед тобой провинились? – разъяренно прошипела женщина и захлопнула дверь.

Зирьяб остался стоять на крыльце с выпученными глазами и разинутым ртом, совсем как рыба в протекающей коробке. Затем закрыл картонные клапаны и побрел домой.

Однако не сдался и продолжил забрасывать неприступную Муниру дарами моря, песнями и стихами о любви, заимствуя стиль по очереди из индийских, турецких и египетских фильмов. А однажды даже нанял недорогих музыкантов, чтобы исполнить песни, две из которых сын Мухиддина написал собственноручно в манере Тагора. В этих скверно срифмованных опусах Зирьяб сравнивал Муниру с цветками гибискуса.

Когда шел дождь, он появлялся рядом с любимой и раскрывал над ней зонтик. Когда она шла за покупками, помогал донести тяжелые свертки домой. Когда она отправлялась к клиенткам, ждал на пороге, вдыхая запах разнообразных благовоний.

В тишине ночи Мунира размышляла об этом негаданном повороте событий: оказаться желанной, натыкаться постоянно на того, в чьих глазах даже ее оскорбления выглядели бесценным даром. Она пыталась скрываться от Зирьяба, но истосковавшееся по вниманию сердце жадно впитывало этот сладкий нектар обожания, даже если холодный разум и продолжал ожидать подвоха, привычного разочарования.

И опасаться реакции Мухиддина.

Сейчас.

Его присутствие. Его молчание.

Загадка.

Мунира наконец решилась навестить Мухиддина.

– Hujambo?

– Sijambo.

На краткое мгновение приоткрылась завеса истины. Хозяин и гостья стояли рядом, отводя взгляды.

– Ты одобряешь? – спросила Мунира.

– Мой мальчик получил новую жизнь.

– Ты одобряешь?

– Он днями и ночами грезит о тебе.

– Ты одобряешь?

Мухиддин стоял, не поднимая глаз.

Мунира ждала, испытывая неуверенность.

Нечто между ними, необъяснимое, но такое явное, что можно было дотронуться, жаждало вырваться, найти выражение.

– До того как Зирьяб встретил тебя, он желал умереть, – тихо объяснил Мухиддин.

– И что?

– Он мой сын, – печально произнес Мухиддин.

– Ты одобряешь? – снова спросила Мунира.

– Ты нужна ему, чтобы выжить, – выдохнул Мухиддин и отвернулся, притворяясь, что тянется к книге на захламленном столе. – Зирьяб еще так молод… И он мой сын…

Тишина.

Затем Мунира прошептала, чтобы проверить правдивость звучания этого слова – для себя, не для Мухиддина:

– Mpenzi – «любимый».

Он не должен был услышать этого, а когда все же услышал, то должен был спросить, что Мунира имела в виду. Однако не сделал этого, и она накрыла лицо накидкой и вышла из дома.

Через четыре дня после ид аль-Фитра[12]12
  Ид аль-Фитр (араб.), или Ураза-байрам, – праздник окончания поста.


[Закрыть], в туманную ночь, Мунира смягчилась. Зирьяб, не в состоянии спать, нес караул неподалеку от ее дома, а потому заметил знакомую фигуру, выскользнувшую за дверь, двинулся следом, сопровождая в прогулке к берегу моря на почтительном расстоянии. Однако когда возлюбленная осела на песок и разрыдалась, не мог больше прятаться и подошел к ней, не говоря ни слова, и помог подняться. Мунира не отреагировала на то, что Зирьяб застал ее врасплох, в слезах, поводом для которых, кстати, отчасти стал он сам, но, к собственному удивлению, поняла, что больше не боится продемонстрировать ему свою скорбь.

Они стояли, касаясь друг друга плечами, и размышляли, наступит ли рассвет. Когда на небе появилась лучезарная золотисто-фиолетовая полоса, Зирьяб заговорил. Его голос звучал глубоко, напряженно, утомленно:

– Я пытаюсь стать новым человеком. Пытаюсь сбросить старую кожу. Пытаюсь спрятаться от самого себя. Безумие – это убежище, где пахнет ржавчиной. Почти год назад, в октябре, кое-что случилось: в нашем городе взорвали иностранное военно-морское судно. И я знал одного… одного из тех, кто это сделал. Его звали… Тофик. Мой брат. Вторая часть меня самого.

На минуту воцарилась тишина, наполненная ужасом. Мунира задрожала.

– Он был образованным человеком, – мертвым голосом продолжил Зирьяб. – Хорошим человеком. Гораздо лучше меня. И отличным братом. – Он осекся, а когда вновь овладел собой, каждое слово казалось разверстой могилой, куда капали слезы. Сотрясающееся от рыданий тело грозило сброситься в эту бездонную яму. – Я даже не заметил изменений в его поведении. Тофик… всегда был прекрасным братом. Профессором по микробиологии. Намного умнее меня… – Бессильные, бесполезные, нежеланные слезы текли по искаженному от горя лицу мужчины. Он воздел дрожащие руки и прошептал: – Почему?

Утреннее небо окрасилось светло-голубым. Капли росы блестели в солнечных лучах. Мунира и Зирьяб какое-то время прислушивались к радостному щебету птиц.

– Тофик даже мухи бы не обидел и всегда говорил, что все мы создания Божии и любая жизнь прославляет Его замысел. – Мужчина закашлялся, сухо и глухо. Кашель перешел в беззвучные рыдания. Мунира наклонилась и положила руку на плечо собеседника. Очень нескоро он сумел возобновить повествование: – Когда мой брат умер со всеми другими, когда мы узнали о его причастности… мы больше не могли оставаться там и покинули дом.

Спустя неделю, стремясь избежать облав, вся семья направилась к югу на четырех машинах. Зирьяб вел микроавтобус, где находились жена, богатая теща, свояченица, жена Тофика и шесть детей. Они ехали почти целые сутки, а когда приблизились к цели назначения, маленькой деревушке, где можно было спрятаться и переждать, то решили сделать небольшую остановку, чтобы Зирьяб мог отойти по нужде.

Так он сказал, но на самом деле хотел ненадолго отдохнуть от бесконечных замечаний тещи, которая знала лучше него, как вести микроавтобус, как ориентироваться на местности. А еще постоянно осыпала Тофика оскорблениями, называя его человеком без стыда, чести и достоинства. Если бы Зирьяб не сделал остановку, то задушил бы мать жены прямо на глазах у детей. Поэтому он вышел на свежий вечерний воздух, позволяя прохладному ветру остудить гнев, и принялся бродить среди диких зарослей, намеренно не торопясь. Водители других машин не глушили двигатели, желая продолжить путь как можно быстрее. Когда Зирьяб уже застегивал ширинку, то услышал гул, который сначала принял за гудение роя пчел.

– Жужжание приближалось и приближалось. А потом воздух взорвался, – тихо поведал Мунире Зирьяб, вновь вспоминая яростное, огромное и раскаленное нечто, упавшее с неба и в мгновение ока уничтожившее все живое в радиусе двенадцати метров. – Это был настоящий огненный шквал, инферно, после которого не осталось никого. Только я. И единственная мысль, которая крутилась тогда в голове, могла ли действительно испариться эта приспешница шайтана, моя теща.

Мунира и Зирьяб расхохотались, громко, держась за животы. Потом вцепились друг в друга, пытаясь прекратить смеяться.

– Прости, – всхлипнула женщина.

– Это я виноват, – сказал Зирьяб, потом едва слышно повторил, прижимаясь щекой к щеке спутницы: – Это я во всем виноват. – И принялся со слезами в голосе перечислять имена: – Нур, Джибрил, Исса – его дети; Атия, Сеиф, Юми – их двоюродные братья и сестры; жена брата, Дуррия. Вы бы с ними подружились, не сомневаюсь.

– Я выйду за тебя замуж, – вздохнула Мунира, тая в тесных объятиях Зирьяба.

18

Позднее, процеживая отвар цветков апельсина, выбирая ароматные лепестки и сливая воду, предназначенную для смягчения кожи, Мунира сообщила дочери:

– Я выхожу замуж за Зирьяба.

Аяана не удивилась, так как понимала значение необычной молчаливости Мухиддина, его опущенного взгляда, печальных морщинок вокруг губ, отказа произносить имя матери, поэтому ничего не ответила, рассматривая руки в ароматизированной воде.

– Он станет тебе настоящим отцом, – добавила Мунира.

– Нет!

– Что? – напряженно переспросила мать.

– У меня уже есть отец, – нейтральным тоном отозвалась Аяана, проводя рукой по воде.

– Ты могла бы хотя бы попытаться, лулу, – прошептала Мунира, хотя хотела кричать и вопить.

– Нет, – повторила дочь.

И они продолжили переливать ароматизированную воду в тишине.

Через две недели, в четверг, низкорослый, шепелявящий кади[13]13
  Кади (араб. судья), кази, казый – мусульманский судья-чиновник.


[Закрыть] поженил Муниру и Зирьяба в углу мечети Рияда аль-Джана в Ламу. На скромной церемонии никаха[14]14
  Никах (араб. бракосочетание), или джаваз, завадж, урс, – в исламском семейном праве брак, заключаемый между мужчиной и женщиной.


[Закрыть] присутствовали дальний родственник со стороны матери Муниры, который работал водителем на еще более дальние расстояния. Он выступал вакилем, выдающим разрешение на свадьбу, хотя сама концепция его сильно забавляла. До церемонии Мунира, Зирьяб, Аяана и Мухиддин заехали в часовню Святого Али Хабиба Суалеха, чтобы получить благословение. Позднее, уже в мечети, дочь невесты и отец жениха стояли рядом, будучи свидетелями бракосочетания. Прошлое часто подстраивается под чувства человека, принимая форму желаемой истины, поэтому Аяана и Мухиддин, шагая по острову вслед за очарованными друг другом молодоженами, тоже убедили себя в собственной радости.

История о вдохновенном ухаживании Зирьяба Раамиса за Мунирой позднее достигла портовых районов Кисмайо, где и пересказывалась как поэзия, чтобы насмехаться над влюбленными.

Аяана продолжала называть Зирьяба Зирьябом, а Мухиддин так и остался для нее babangu – «отцом». Она делала это постоянно, заставляя мать поджимать губы, а наставника – сдерживать смех, хотя взгляд его при этом был неодобрительным.

Зирьяб же ничего не замечал.

– Почему ты продолжаешь мне перечить в этом? – однажды спросила дочь Мунира, когда они оказались вдвоем на кухне.

Аяана долго не отвечала, гремя посудой, а потом все же пояснила:

– У меня уже есть отец.

19

Yapitayo hayageukani;

yajayo hayaelimiki.

Прошлое нельзя изменить;

будущее нельзя прозреть

Отлив наступил так быстро, слишком быстро. Неотвратимый. Увлекающий за собой. Вода исчезла, и внезапно лодка Зирьяба вместо открытого моря оказалась на коричнево-черном песке. Совсем близко – руку протяни – бились несколько серебристых рыбин разных форм, привлекая внимание рыбака. Хотя рыбаком он стал совсем недавно, иначе не был бы так очарован зрелищем выброшенных на берег существ. Иначе понял бы, что означали действия нескольких косяков марлинов, которые уплыли прочь от привычных мест кормления. Тогда не пришлось бы сражаться с водоворотом и настигшим лодку мощным течением. Тогда Зирьяб мог бы успеть развернуться сам и развернуть свое суденышко навстречу огромным волнам. Он мог бы понять, что не удастся вернуться на пристань вовремя. Мог бы даже услышать эхо воплей двухсот пятидесяти тысяч человек вдоль побережья, проглоченных стихией за несколько секунд, как мог бы различить и крики тех, кто пытался спастись в бушующем океане.