Текст книги "Голос моря"

– Что такое «умеренно»? – Она сняла котенка с плеча и посадила на землю.

– Я расскажу, когда мое крыльцо вновь станет чистым.

После того как девочка закончила отмывать каменные ступени, Мухиддин принес из своей комнаты потрепанный набор для каллиграфии, который сам использовал, когда пытался выяснить разницу между курсивным начертанием шрифтов Насх и Тулут[4]4
  Используются в исламской каллиграфии.


[Закрыть]. Затем дал Аяане книги и несколько больших листов писчей бумаги. Она тут же их схватила, прижала к себе и воскликнула:

– Это все мне?

– Теперь ты можешь потешить душу написанием любимых слов, сделать их красивыми, – ответил Мухиддин на островном диалекте и нахмурился.

– Kujiingiza – «потешить» – таким было первое записанное слово.

Так, неохотно и почти по недоразумению, Мухиддин и начал учить Аяану, заполняя ее бездонную пропасть вопросов, состоящую из «как?», «когда?» и «кто?». А выяснять «почему?» он отправлял девочку с помощью книг, доставая то одну, то другую из беспорядочного нагромождения. И читал много отрывков из стихов Хафиза.

– Что это значит? – уточняла Аяана. – На трех языках?

Мухиддин велел ей искать ответы своими словами, что было лучше, чем говорить на трех языках.

– Книги – это проводники знаний из других миров.

– Atoka wapi?

– Когда пересечешь эту грань, – произнес наставник, постепенно начиная получать удовольствие от новой роли.

– Грань, – повторила Аяана на английском слово, стараясь его запомнить. Это означало kizingiti. И спросила: – Но почему?

– Правила обучения, – вздохнул Мухиддин, а когда девочка кивнула, продолжил: – В мире лучше всего слышат английский язык.

– Но я слышу всё, – недоуменно нахмурилась Аяана.

Затем Мухиддин поведал ей, что в его магазине собраны книги со всего света и эта коллекция претендует на мировую мудрость, на понимание смысла жизни. Авторы ищут самое главное слово на планете.

– И оно сущет? Его нашли? – безоговорочно поверив наставнику, спросила девочка.

– Существует, – поправил ее Мухиддин.

– Правда?

– Нет, я имел в виду: скажи правильно – существует.

– Существует, – послушно повторила ученица и направилась к помещению, заставленному книжными стеллажами.

Мухиддин склонил голову набок, прислушиваясь, потом вздохнул.

– Lini? – «Когда?» – прошептала Аяана.

Но наставник велел найти ответы на все вопросы в тишине.

Ученица вернулась и на следующий день, и на следующий. Спустя два месяца она уже торопилась в дом Мухиддина с утра, чтобы поделиться впечатлениями о прочитанной накануне истории, персонажей которой воспринимала как друзей и хвасталась ими, как живыми.

Аяана жадно проглатывала любую предложенную книгу.

– Где мы находимся? – однажды спросил Мухиддин девочку, показывая на потрепанную карту.

– Не знаю.

Он ткнул пальцем в их местоположение, и Аяана завороженно уставилась на изображение, где остров со всеми людьми – целый мир для нее – мог уменьшиться до размеров одной точки.

– Пате, а на нем расположены поселения: Пате, Фаза, Сию, Кизингитини и Шанга, – отчетливо произнес Мухиддин.

Жажда знаний ученицы подстегивала и его самого, заставляла заранее готовиться к урокам и открывать многие вещи заново: основы классической математики, географии, истории, литературы, астрономии, а также вспоминать языки и наречия: суахили, английский, разговорный португальский, усвоенный на одном корабле, арабский, староперсидский и гуджарати. Аяана без конца выспрашивала о море, желая знать всё, в особенности как читать настроение океана. Однажды в пятницу она взяла атлас, чтобы вновь отыскать свое место в мире, но не обнаружила на карте точки с названием «Пате». Даже коричневый или зеленый оттенок не намекали на то, что среди синих вод существует суша. Девочка тут же заинтересовалась, каким образом что-то может стать невидимым.

Мухиддин рассказал, что крупнейшие горы на планете прячутся под океанской толщей, незаметные глазу. Аяана удивленно расширила глаза и ненадолго задумалась, после чего спросила:

– А где была я до того, как родиться? Тоже на дне моря?

– Где-то, – ответил Мухиддин, стараясь не рассмеяться.

– А где это «где-то»? – уточнила она, а когда наставник приложил палец к губам, прошептала: – В тишине?

Мужчина едва не расхохотался, но она настаивала:

– Так где же?

– Тсс, – призвал он к молчанию.

И только позднее рассказал, что «где» – очень странная вещь. Ее лучше познавать на собственном опыте. И никогда, ни за что нельзя объяснить словами.

Музыка подчеркивала, усиливала то, что нельзя было найти в книгах. Мухиддин устраивал уроки по экуменическим[5]5
  Экуменический – всеобщий, общемировой.


[Закрыть] мотивам. Он ставил алжирское раи, бангла, кора, симфонии Голам-Реза Минбашиана и Мехди Хоссейни, а также доступные записи кенийских мелодий таараб. Никаких современных взрывов нот и неблагозвучных завываний, которые, как сообщил наставник ученице, являются эхом иблисских[6]6
  Иблис – имя джинна, которого Аллах низвергнул с небес за гордыню.


[Закрыть] воплей. Так они и плыли по волнам музыки. Иногда, услышав очередную песню, Аяана прижимала к груди стиснутые в кулаки руки, стараясь унять вызванную мелодией тоску, и просила объяснить, о чем там говорится.

В один из вторников Мухиддин прочитал девочке отрывок из Хафиза сначала на ломаном фарси, а затем перевел на суахили:

– О сердце, если б ты хоть раз изведало свет чистоты, подобный огоньку свечи, то навсегда отринуло бы жизнь, что в голове лишь длится…

– О чем это стихотворение? – спросила ученица.

– Однажды сама поймешь, пока же просто слушай.

Аяана часто беседовала с книгами, которые читала. Некоторые из них жили под подушкой у девочки.

– Прячьтесь, мама идет! И никуда не исчезайте.

В большинство ночей она пряталась под покрывалом и при свете фонарика проглатывала одну историю за другой еще долго после того, как Мунира укладывала дочь в постель.

Проводя почти все дни в доме Мухиддина, который также служил магазином, Аяана наблюдала, как наставник продавал под прилавком снадобья для тайных желаний. Их нашептывали за закрытыми окнами, умоляя уважаемого мудреца о помощи в самых разных делах: в привлечении удачи и богатства, в разжигании надежды и любви, в обретении покоя и здоровья, в усилении плодородия.

Аяана попросила:

– Научи меня.

– Нет.

– Да. Да. Да.

– Ну тогда наблюдай за мной.

И Аяана следила, как Мухиддин добывает жизненные соки из семян, фруктов, кореньев, коры, ягод, листьев и лепестков, которые он толок и измельчал. Следила, как он смешивал анис, базилик, ромашку, а также местные растения: кисибити, калпаси, курунду, пилипи манга, пилипи хохо, тангавази, кафарани, нанаа, иланг-иланг, лавани, килува, карафуу.

Позднее Аяана сообщила наставнику, что ее мать работает с цветами, благовониями и маслами и что у них на крыше растет жасмин, с которого они собирают лепестки – непременно ночью – и замачивают их в дистиллированной воде, чтобы цветки лучше отдавали собранный за день аромат. А еще девочка как-то спросила, пробовал ли Мухиддин розы, а получив отрицательный ответ, принесла и положила мужчине в рот несколько лепестков. Он же рассказал, что это растение считается пророком в мире цветов. Рассказал, что когда Бог их создал, то поручил именно розе склонить человеческое сердце к нему. Затем наставник показал ученице, как восполнить силы увядшего растения с помощью капли розового масла.

Мухиддин решил на скорую руку починить полуразобранный старый телевизор, который едва позволял различить цвета, а также подсоединить древний кассетный проигрыватель, чтобы подготовиться к очередному уроку с Аяаной, а потом перерыл целую груду книг, на которых скопилось столько пыли, что можно было бы разбить собственный сад для выращивания трав, но обнаружил записи с любимыми фильмами. Во время этих новых уроков ученица, как сам Мухиддин двадцать три года назад, открыла для себя мир Болливуда.

«Слоны – мои друзья».

Она посмотрела фильм дважды. Затем еще три раза. Мухиддин устал перематывать кассету. Они с Аяаной подпевали Кишору Кумару и каждый день выкрикивали: «Чал-чал-чал!» Детский голосок звенел колокольчиком, а мужской гудел как расстроенная труба, но это их не останавливало. Они танцевали и пели: «Хаи-хаи, охо-хо!»

Несколько недель спустя измотанный неисчерпаемой жаждой знаний ученицы Мухиддин согласился рассказать ей немного о том, как читать знаки моря. На рассвете они отправлялись испытать на собственном опыте, каким образом можно ощутить всеми чувствами настроение этой жидкой бесконечности, этого волнующегося безвременья, каким образом предсказать некоторые из его намерений, каким образом смотреть на него внутренним взглядом. В этом водном мире Аяана беседовала с течениями, пробовала соль на вкус, трогала волны, познавая законы приливов и отливов и начиная понимать скрытые маршруты океана. Пыталась вообразить конечный пункт назначения, где окажутся птицы, исходя из направления их полета. Ощущала на коже капризные ветра, слушала повторяющееся эхо их голосов, чтобы осознать нечто, что использовал Алмаси Мехди, призывая их своим свистом.

Однажды утром Мухиддин пропел морю:

– Если я сам океан, то не могу утонуть.

Аяана подпевала. А следующим вечером ощутила на коже лунные лучи, почувствовала притяжение ночного светила и тут же побежала поведать об этом наставнику.

Тот сидел на ступенях крыльца и смотрел на звездное небо. Выслушав рассказ девочки, Мухиддин объяснил:

– В твоей крови растворено железо, а луна иногда действует как огромный магнит.

Отлив – это исчезновение, воссоединение с морем. Прилив – это возвращение к земле, перекат по песку. Аяана видела, что небо отражается в воде, знала, что есть места, которых можно достичь, правильно читая звезды, где было написано предсказание наступающего дня. Kilimia kikizama kwa jua huzuka kwa mvua, kikizama kwa mvua huzuka kwa jua – «Когда Плеяды становятся заметны днем, грядет сезон дождей, когда Плеяды становятся заметны в сезон дождей – грядет солнечная погода».

Наблюдая, как корабли направляются в различные порты, Мухиддин сказал Аяане:

– Морские суда – это связующие мир мосты.

Она долго размышляла над этим несколько дней.

Но как бы ученица ни настаивала, Мухиддин отказался брать ее на охоту за глубоководными рыбами с помощью фонарей.

– Если твоя мать об этом узнает…

– Не узнает.

– И все равно тебе еще слишком рано участвовать в этом опасном деле, Абира.

Она надулась.

Он пожал плечами.

– Тогда я попрошу Фунди Мехди взять меня, – пригрозила Аяана.

– Он тоже откажет, – возразил Мухиддин.

– Ты умеешь делать лодки? – зная, что он прав, сменила тему девочка.

– Нет.

– А Фунди Мехди умеет.

– Ну и ступай к нему, проси учить вместо меня.

– Нет! – заскулила она.

Однако позднее они вдвоем отправились в ту часть острова, где до сих пор оставались напоминания о кораблестроительных верфях. Котенок бежал следом. Среди ветхости и запустения, причинами которых стали время и судьба, скрывалась пещера Фунди Алмаси Мехди. В воздухе стоял запах дерева, исходивший от лодок построенных и лодок, которые только предстояло построить, опираясь на рассказы стариков. Доносился стук молотка. Мангровые доски валялись на земле в ожидании своего часа. Диктор на радио сообщал информацию о приливах и отливах. Вскоре Аяана заметила одинокую фигуру корабела и побежала к Фунди Мехди, который трудился над выдолбленным носом судна мтунгви, по очереди то поливая его кокосовым маслом, то обжигая.

Мухиддин догнал подопечную, но, до того как успел поприветствовать мастера, она объявила:

– Морские суда – это связующие мир мосты. – Затем увидела, как огонь лижет промасленный нос судна, с интересом наклонилась ближе и спросила: – А зачем жечь?

Мехди попытался отмахнуться от девочки.

Мухиддин поднял ее и опустил на обломки стоявшего рядом на песке, покрытого ракушками каркаса когда-то давно выходившей в море лодки. Котенок взобрался следом за хозяйкой. Но и с нового места Аяана попыталась докричаться до Мехди:

– Зачем жечь? Зачем поливать маслом?

Корабел лишь вздохнул.

– Зачем жечь? Зачем поливать маслом? – нараспев произнесла малышка.

– Приветствую, брат, – вмешался Мухиддин, усаживаясь на чурбак возле Мехди. – Прости нас за вторжение. Теперь тебе придется на своей шкуре испытать выпавшие на мою долю пытки. Эта девочка будет тебя преследовать, допрашивать. А если ты располагаешь ответами, предоставь их ей, иначе в конце концов капитулируешь и выболтаешь и самые страшные тайны ремесла.

Мехди недовольно уставился на собеседника, но тот только пожал плечами. Тогда корабел повернулся, чтобы взглянуть на Аяану, которая распласталась на животе и свешивалась за край заброшенного судна. Заметив, что на нее смотрят, она замахала руками, будто собиралась взлететь, и внятно повторила:

– Зачем жечь? Зачем поливать маслом?

Алмаси Мехди вернулся к своему занятию с легкой улыбкой на лице и уступил:

– Тогда слушай. Когда… эта лодка закалена огнем… на воде… однажды… она будет знать… что делать.

Безмолвие.

Затем голос Аяаны, звонкий от удивления и восторга:

– Я видела, как ты топил лодки. Много, много, много раз. – Она подглядывала за Мехди, когда он выдерживал лодки в соленой воде, оставляя их там на несколько недель. – Значит… – продолжила девочка, от волнения проглатывая и коверкая слова, – значит, потом, когда океан плеск – и попадает внутрь, – они, эти лодки, не тонут, так?

Мехди раздраженно выдохнул через волосатые ноздри, громко фыркнув, и взбешенно уставился на Мухиддина. Тот отвернулся к морю, закрыл глаза и поджал губы, чтобы не рассмеяться.

– Ты строил яхази? – спросила Аяана, раскачиваясь всем телом на своей заброшенной лодке.

– Нет, – спустя минуту прорычал Мехди.

Карканье ворон. Запах пропитанного маслом дерева. Стружки на песке.

Девочка протянула руку и схватила прутик, которым стала тыкать в землю, преграждая путь веренице муравьев. И после паузы задала еще один вопрос:

– А мтунгви ты строил?

– Вот она, – пробормотал Мехди и положил морщинистую руку на судно, которое ремонтировал с помощью огня.

Котенок вспрыгнул на голову маленькой хозяйке. Та погладила любимца, придерживая его, встала и неуклюже выбралась из остова брошенной лодки. Мухиддин по-прежнему сидел, глядя на море.

– А машуа ты строил?

– Хм, – последовал ответ.

– А нгарава слишком маленькая, чтобы ее строить?

– Хм.

– А сколько утумби ты сделал?

– Три, – выждав полминуты, все же отозвался Мехди.

– А дау?

– Много, – проворчал корабел, скрипнув зубами, а затем отошел и схватил коричнево-белый парус, чтобы заштопать его.

– А мтепе?

Пауза. Мехди почувствовал ностальгию. Мтепе служили эмблемой народа баджуни. Предки семьи Фунди сколотили целое состояние на постройке этих вертких суденышек.

– Kila chombo kwa wimblile – «Каждая лодка создает волны по-своему». Очень много. Ведь мтепе – в нашей крови, – ремесленник постучал себя по голове.

– Даже в моей? – удивилась Аяана, потыкала пальцем кожу, а потом повторила жест собеседника, похлопав себя по макушке.

– Абира, хватит топить Фунди Мехди в потоке вопросов, – вмешался Мухиддин. – Чтобы родиться, лодкам нужна тишина. Достаточно, дитя!

Котенок мурлыкнул и мяукнул, а когда Аяана поставила его на землю, подошел к корабелу и сел рядом, обернув хвостом лапки. Мехди прекратил работу и наклонился, чтобы погладить маленького гостя, после чего тихо спросил:

– Как его зовут?

– Яакути, – прошептала девочка.

– Хорошее имя, – кивнул Мехди и отрывисто пообещал: – Когда-нибудь я построю машуа и для тебя.

– Для меня? – Аяана повернулась к ремесленнику с горящими, словно две луны, глазами, но попыталась не нарушить тишину, прошептав: – Я и ты? Мы вместе сделаем лодку?

– Да, – кивнул Мехди, сведя брови к переносице и почесав подбородок.

– А потом мы поплывем далеко-далеко. Я, ты, бабу и Яакути и… и я. Я буду управлять. Бабу, ты слышал, что сказал Мехди? Мы вместе сделаем лодку. И поплывем на ней, а я буду управлять. И ты можешь поехать с нами… и Яакути тоже.

Корабел снова улыбнулся.

Когда Аяана с Мухиддином собрались уходить, дав возможность Фунди Мехди вернуться к своему уединению, он нырнул в рабочий сарай, вынес оттуда какой-то предмет, после чего направился к девочке, бормоча что-то себе под нос, и положил в ее подставленные ладони медный компас, покрытый зеленоватой патиной и явно сменивший не один корабль.

– Dira! – воскликнула Аяана.

– Верно, – согласился Мехди. – Когда будешь искать путь, посмотри сюда, – он ткнул пальцем в стекло, – потом туда, – обвел рукой окружавший их пейзаж. – Эта линия – север, – мужчина заставил девочку выпрямить ладонь, чтобы компас лежал на плоской поверхности. – Спроси себя, куда ты хочешь попасть. И когда поймешь, иди.

Аяана не сводила восторженного взгляда с подарка. Выражение на ее личике заставило Мухиддина рассмеяться.

По пути обратно девочка нарезала круги, металась то влево, то вправо, стараясь идти туда, куда указывала стрелка. Затем остановилась и спросила спутника:

– А лодки, на которых ты работал, никогда не тонули?

– Лодки, на которых я работал, не опрокидывались, – фыркнул Мухиддин, погладив котенка, ехавшего у него на плече.

– А что значит «опрокидывались»?

– Переворачивались, тонули.

Слово пополнило копилку Аяаны.

Они медленно шли в сторону дома. Оранжевый вечер бросал тени и свет на их лица, на воду.

– Это Мехди построил твою лодку? – поинтересовалась неугомонная девочка.

– Нет.

– Кто-то другой построил твою лодку?

– Да.

– Даже я могу построить лодку?

– Если захочешь.

Откуда-то издалека донесся женский голос, пролетев на вечернем ветру над волнами:

– Аяа-а-а-ана!

До того как Мухиддин успел хоть что-то сказать, его маленькая спутница унеслась, подобно зебре, на которую охотился лев, в направлении, откуда раздавался материнский зов.

Обеспокоенная мать заговорила сразу, как заслышала торопливые шаги:

– Ты опоздала. И в каком ты виде? Что случилось с твоей школьной формой? Кто будет ее стирать? Как будто деньги для покупки мыла растут на деревьях. Сейчас же отправляйся умываться! – Мунира вздохнула. – У меня тоже сегодня выдался нелегкий день. Одна клиентка – ну что за капризная особа. Подавай ей, видите ли, синго, словно она вечная невеста, представляешь? Аяана, ты меня слышала? Бегом переодеваться! Рыба уже на огне. И смешай мне хну. Да поменьше лайма в этот раз! Сколько еще можно повторять? Жасминовая вода оказалась замутненной, коричневой. Наверняка та женщина добавила туда что-то, когда я вышла. – Она снова вздохнула. – Быстрее, лулу, приводи себя в порядок, нам нужно еще успеть собрать иланг-иланг до захода солнца. Аяана, ты меня слушаешь или я к стене обращаюсь?

11

Абира. Поток негаданного озарения, пролившийся в беспросветное существование. Сам о том не подозревая, Мухиддин стал ожидать ежеутреннего появления на пороге девочки. Иногда ее опережал почти белый котенок, который непрерывно мурлыкал. Он уже знал: если поскрестись в дверь, то его впустят. Однажды ночью хозяина дома одолел приступ смеха, похожий на грохот старого грузовика. Голос набирал силу от собственного звучания. Мухиддин хохотал так, как никогда в жизни, запрокинув голову назад и положив руку на занывшую диафрагму. Причиной же веселья послужили слова ученицы, причем он даже не мог вспомнить, что именно она сказала, осталось лишь ощущение. Он смеялся до тех пор, пока по щекам не потекли слезы, намочив подушку. И в ту бессонную, радостную ночь Мухиддин осознал, насколько недооценивал силу любви, ее неминуемость и настойчивость, так напоминавшие другую эмоцию – страх.

12

За многие годы Мунира до совершенства отточила мастерство, с каким игнорировала перешептывания и оскорбления, а потому не обращала внимания на обсуждения природы отношений между Аяаной и Мухиддином больше трех месяцев, пока в одну пятницу после вознесения молитвы и утомительной перепалки с двумя неблагодарными клиентами, которые торговались до хрипоты, не наткнулась на учителя дочери, Мвалиму Джума Хамида. Приближался конец семестра, поэтому Мунира решила спросить, не готов ли уже табель с отметками Аяаны, но когда приблизилась к представителю школы, тот как раз интересовался у торговца тканями и увлеченного читателя Худхаифа Ширази, не знает ли тот, куда перевели невоспитанную девчонку, дочь кидонды.

Мунира застыла как вкопанная, почувствовав, как от страха сжалось сердце.

Она переводила взгляд с одного мужчины на другого, прислушиваясь к их разговору.

– Одна! – продолжил Мвалиму. – На прошлой неделе это никчемное создание слонялось без дела по судостроительной верфи. Одна, повторюсь. Вопиющее безобразие! А этим утром я видел, как девчонка ползала по пляжу, подобно слизняку, пока этот еретик Млинготи, как обычно небритый и полуодетый, нависал над ней. Как по мне, сцена выглядела вульгарно. Непристойно. Вот мое мнение.

Худхаифа покачал головой, отчего солнце отразилось от его идеально черной кожи, и неодобрительно фыркнул. Мвалиму Джума пригладил седеющие волосы и продолжил:

– Деньги ведут к страданиям, так я всегда говорил. Быть бедной – не грех, но торговать собственным ребенком… – Он выразительно приподнял брови и закатил глаза, изображая печаль.

Худхаифа обожал пикантные истории вне зависимости от того, были они правдивы или нет. Он заметил Муниру и помахал ей.

– А вот и мама Аяаны. Мвалиму как раз спрашивал, с какой целью ты забрала дочь из школы… – Торговец замолчал, потому что собеседницы уже и след простыл, затем смерил взглядом свои слегка смоченные в хне края ногтей на толстых пальцах, сжимавших перевод «Венецианского купца», который читал, и сказал: – Кого-то ждут большие проблемы.

Они переглянулись с Мвалиму Джума и злорадно усмехнулись.

Представьте огненный шквал. Представьте песчаную бурю. Представьте надвигающийся шторм и его грозные раскаты. Но первым донесся разъяренный крик матери:

– Аяа-а-а-ана!

В магазине Мухиддина воцарилась тишина на том месте, где ученица прилежно старалась скопировать каллиграфический знак, пока наставник изучал карту древних океанов, обернув вокруг талии выцветший розовый отрез ткани в попытке воплотить Хусейна Фахми из египетского фильма «Берегись Зузу», который они с Аяаной смотрели накануне. Ей требовался партнер для исполнения танца живота, подражая Суад Хосни.

Когда окрик повторился уже ближе, девочка спрыгнула со стула, проскользнула мимо Мухиддина, открыла створку бомбейского шкафа, исчезла внутри и уже оттуда предупредила наставника:

– Она выбьет любую дверь, так что лучше не запираться. – И после краткого колебания добавила: – А еще, наверное, будет таскать тебя за уши, но если потом потереть их, то боль сразу пройдет.

Мухиддин, еще не пришедший в себя от молниеносной реакции Аяаны, лишь спросил:

– Кто?

– Mamangu – «мать», – последовал ответ. – А тебе нужно звать ее Би Мунира.

– Так и поступлю, – согласился Мухиддин, а спустя секунду нерешительно добавил: – Абира?

– Что? – откликнулась девочка из шкафа.

– Почему Би Мунира будет таскать меня за уши?

– Э-э… Наверное, потому, что она не знает, что ты мой отец. Э-э… Или потому, что я бросила школу: там меня не любили, а я не любила их. Или потому, что я не рассказала, что живу здесь. Но это только днем, поэтому не считается. Наверное.

– Или из-за чего-то еще, – вздохнул Мухиддин.

В ответ дверца шкафа захлопнулась.

Хозяин дома сел и принялся обреченно ждать нового нашествия.

Представьте вспышку молнии. Вот так же внезапно Мунира материализовалась на крыльце и вошла в вестибюль, который также служил магазином. Она убрала с лица никаб[7]7
  Никаб – мусульманский женский головной убор, закрывающий лицо, с узкой прорезью для глаз.


[Закрыть] и осмотрела помещение, пылая первобытным гневом, как силы природы. Мухиддин попытался нанести превентивный удар:

– Hujavuka mto, simtukane mamba – «пересекая реку, опасайся встречи с крокодилом».

На лице Муниры тревога тут же сменилась неприкрытой ненавистью. В глазах блестел холод, голос источал мороз.

– Ты? – Женщина приблизилась. – Сравниваешь себя с крокодилом?

Снаружи доносилось эхо волн. Внутри же Мухиддин испытал на собственной шкуре все заклинания и оскорбления, что знала гостья. Он склонил голову и представил себя скалой в бушующем море. Спустя десять минут поношения закончились, и Мунира прорычала:

– Где моя дочь, шелудивый пес?

Ссоры и споры. Мухиддин вздохнул. Он жаждал покоя и заслуживал его в связи с преклонным возрастом, а потому подошел к шкафу, отворил дверцы и сурово приказал Аяане вылезать. Та забилась в угол и закрыла лицо руками, но мужчина был непреклонен:

– Вылезай и встречай своего сквернословящего противника, – проревел он.

Девочка выбралась из шкафа, дрожа всем телом. Наставник никогда раньше не повышал на нее голос.

– Моя малышка! – воскликнула Мунира.

– Не-е-ет! – завопила Аяана.

– Дочка! – уже тише воззвала мать.

Однако девочка не обратила на нее внимания, а бросилась к Мухиддину и схватила его за руку. Он высвободился и отошел. Тогда Аяана вцепилась в его конечность изо всех сил, повисла на ней и крикнула Мунире:

– Он мой отец. Мой. Отец.

Мухиддин по одному отцепил пальцы девочки и подтолкнул ее в сторону двери:

– Уходи!

Когда малышка застыла, ошеломленно глядя на него, он поднял руку.

– Не смей даже думать… – Мунира поспешила защитить дочь.

– Убирайся прочь, ведьма! – велел Мухиддин, поворачиваясь к возмутительнице спокойствия. – Обе ступайте вон. Исчезните из моей жизни навеки!

Мунира схватила Аяану и потащила ее к выходу. Дочь не сопротивлялась, ошеломленная и обмякшая, как птичка в пасти у кота, но, пересекая порог, она вцепилась в косяк, обернулась, посмотрела на Мухиддина расширенными от ужаса глазами и выпалила:

– Ты вышвырнул меня. Ты… меня вышвырнул.

Мухиддин слышал детский пронзительный голосок, читающий литанию после миновавшего шторма. Слышал озадаченные вопросы матери.

Мунира: «Почему?»

– Я. Никуда. Не. Пойду.

Мунира: «Кто?»

– Он мой отец.

Мунира: «Что?»

– Он меня учит.

Мунира: «Как?»

– Я его люблю.

Мунира: «Почему?»

– Я останусь с ним.

Мунира: «Что?»

– Уходи. Ты плохая. Плохая!

Мунира: «Почему?»

Детский плач.

Мунира: «Аяана, прекрати немедленно. Сейчас же»

– Не-е-е-ет!

Звук удара.

Мухиддин вздрогнул.

Еще один шлепок. И еще.

Он зажмурился.

Новый удар.

Вздрогнул.

Тишина.

Конец переполоха.

В доме царило безмолвие. Чтобы его отогнать, Мухиддин прошептал:

– Абира…

Но вокруг все равно было слишком тихо, слишком спокойно. При виде недописанного слова на странице сердце сжалось, а внутренности словно пронзило холодным лезвием. Неожиданный укол печали заставил Мухиддина схватиться за грудь и снова прошептать:

– Абира.

Три дня стояла непогода, а ужасный восточный ветер воевал с океаном, издавая угрожающие завывания. В конце концов водная стихия уступила под немигающим взглядом Мухиддина, который наблюдал с высокого балкона.

В самый глухой час ночи во входную дверь кто-то решительно постучал. Мухиддин, безуспешно пытавшийся заснуть, выбрался из постели, закутался в бледно-голубой платок кикои и спустился по лестнице. Пересек внутренний дворик, вошел в вестибюль и направился к двери, в которую уже не просто стучали, а колотили изо всех сил, после чего отодвинул засов, выглянул наружу и отворил деревянную створку.

От Муниры исходили волны усталости и страха. Опухшие глаза Аяаны впились в лицо Мухиддина, пытаясь что-то отыскать. Он вздрогнул от неприкрытого горя в этом открытом детском взгляде, в котором отражалась чистая душа, и понял его значение. Опустился на колени, чтобы оказаться на одном уровне с девочкой, и тихо произнес:

– Нет, Абира. Никогда. – Губы Аяаны задрожали, по щеке поползла слеза. Тогда Мухиддин погладил по волосам малышку и добавил: – Чтобы отец вышвырнул дочь? Нет, никогда.

Слезы тут же прекратили течь. Девочка всхлипнула напоследок, наклонилась вперед, прикасаясь лбом ко лбу Мухиддина, и серьезно спросила:

– Никогда-никогда?

– Никогда.

– Точно?

– Точно.

– Обещаешь? – Аяана привстала на цыпочки, напоминая птичку, готовую сорваться в полет. Мухиддин несколько секунд колебался, но все же кивнул. Тогда малышка закусила губу, пристально посмотрела в глаза собеседника. – Ты теперь мой?

Он заморгал. К горлу подкатил ком, не позволяя вдохнуть, отчего закружилась голова. Взгляд Аяаны требовал ответа. Мухиддин ощутил панику, а затем искру восторга от понимания, что кто-то наконец видит тебя, по-настоящему видит. Решив сосредоточиться именно на этом мгновении, а не на возможных последствиях будущего, он молча кивнул, утратив дар речи. Девочка провела ладошкой по лицу мужчины, нахмуренная, глаза в глаза, и дотронулась пальцами до его горла, чтобы ощутить вибрации в словах в подтверждение их правдивости.

– Да, – сказал Мухиддин, подкрепив обещание еще одним кивком.

Аяана повторила жест, а потом скользнула за стол, чтобы завершить незаконченную каллиграфию.

Мунира переминалась с ноги на ногу, не зная, с чего начать. Она махнула в сторону дочери и пояснила:

– Она отказывалась есть. – Не получив ответа, женщина добавила с дрожью в голосе: – И скучала по тебе. – Мухиддин снова промолчал. Тогда собеседница склонила голову и тихо призналась: – И со мной не разговаривала. – После паузы Мунира спросила, подходя ближе: – Что теперь делать?

Он расслышал в хриплом голосе нерешительность. Увидел в прямом взгляде матери девочки мольбу. Почувствовал запах духов. Но, не доверяя этой новообретенной кротости, подозрительно сощурился.

– Прости меня. Я была неправа, – вздохнула Мунира. Мухиддин молча рассматривал ее. Тогда она спросила: – Как это произошло? – Он не ответил, не сводя с собеседницы взгляда. Она уточнила: – Ты… Она? – Тишина. И потом взмолилась: – Исправь это.

Мухиддин засмеялся.

Он смеялся над собой. Над Мунирой. Смеялся так, что слезы потекли из глаз.

Тогда взволнованная мать нерешительно поинтересовалась:

– Что будет делать дочка, когда ты ее покинешь? – Когда Мухиддин снова не ответил, лишь хмыкнул, она отвела взгляд и спросила: – Можно мне сесть?

И рухнула на стул, над которым нависала заставленная книгами полка. Мунира уставилась на готовые вот-вот свалиться тяжелые тома, на ее лице читались недоумение и усталость. Мухиддин сел напротив на старое кресло с торчавшей наружу обивкой и принялся наблюдать за гостьей, воплощавшей сокрушенную гордость – остатки привилегированной юности. Вид отчасти согрел душу бывшему рыбаку, когда-то презиравшему напыщенных богатеев. Тени, подчеркивавшие заостренные черты женщины, напоминали изрезанные пейзажи острова, а исходившее от нее чувство застарелого одиночества смешивалось с ароматом ночного жасмина. Мунира сидела, обхватив себя за плечи, в этой комнате, наполненной безделушками со всего мира, сваленным бессистемно, подобно ненужным воспоминаниям. Взгляд Мухиддина не пропускал ничего, отмечая и запечатлевая, как фотокамера, мельчайшие детали поведения гостьи. Вот он наклонился вперед, чтобы увидеть ее с другого ракурса, под другим углом. Стала заметна щель между передними зубами, и хозяина дома накрыло внезапной лавиной, будто обрушив на него обломки чужой жизни.