Текст книги "Мухтар"

– Такое наказание на мою голову, – всхлипнув, пожаловалась она Глазычеву. – За один месяц – второй раз!..

– И помногу уносят? – спросил Глазычев.

– Ужас! Пять окороков висели, я на базе еле вымолила за третий квартал. Сыр голландский, восемнадцать кило. Масло несоленое, высшего сорта, два ящика. Вино кагор, для желудочников. Цыплята жировые, – Евгений Борисович в округ ездил, выхлопотал… Теперь не знаю, что будем закладывать в котел… А ваш, из милиции, говорит: «Больно, говорит, много перечисляете, гражданочка, под одну кражу!»

– Это он пошутил, – сказал Глазычев.

– Какие могут быть шутки, когда у людей горе… Сейчас начнут под Евгения Борисовича копать…

Посидев с кладовщицей еще минут десять, Глазычев вышел, жалея девушку. Бывало, конечно, что и такие девушки оказывались виноватыми, всяко бывало, но он привык оберегать себя от поспешного недоверия к людям. Точка зрения Дуговца, направленная против всякого человека: «Ты мне сперва докажи, что ты не виноват», – была Глазычеву неприятна. Жить с ней было, неудобно и гадко, как на пустом болоте.

Сидя на бочке в кладовой, он обдумал, с чего начать поиски. Приводить сюда Мухтара не было никакого смысла: наследили здесь и люди, и собака, и машины. Кражу, конечно, совершили артельно: одному вору столько не унести. Вероятно, вахтер был прав – лазали через забор.

И Глазычев, начав с угла у кухни, медленно пошел вдоль забора. Земля подле забора местами была утоптана, а кое-где рос кустарник. Осмотрел Глазычев кустарник – поломанных или сильно примятых веток не было. Обойдя всю территорию, он пошел в обратном направлении, теперь оглядывая доски забора. На одной из поперечных прожилин он заметил оторванную щепку, она висела на волоконце. Могли оборвать ее сапогом, когда перемахивали через забор, а может, и висела она спокон веку. Он дошел до конца и снова вернулся к этому месту. Щепка как щепка.

Во время работы к Глазычеву всегда привязывалась какая-нибудь бессмысленная фраза, которую он, не слыша, повторял шепотом. И сейчас, склонившись над прожилиной, он шептал:

– Тем не менее… Тем не менее…

А что «тем не менее», черт его знает.

Щепку он оторвал, сунул ее в щель забора насквозь, чтобы видно было с той стороны, в каком она месте висела. Затем, взяв Мухтара, который уже устал сидеть и нервно перебирал лапами, вышел с ним в лес, окружающий санаторий.

Там, где торчала из забора щепка, проходила по земле мелкая канава. Спустив здесь Мухтара с поводка, Глазычев подал ему команду: «Апорт!»

Мухтар был дотошным псом. Если ему велели: «Апорт!», он обшаривал носом каждую травинку и все, что попадалось по пути, даже горелые спички, сносил к проводнику.

Стоя под сосной, Глазычев принимал доставляемое собакой барахло: старые консервные банки, ржавые гвозди, истлевшие тряпки.

– Тем не менее… – шептал Глазычев. – Тем не менее…

Мухтар принес веревочку. Веревочка была жирная. Глазычев понюхал ее, она пахла ветчиной. Такими веревочками обвязывают окорока.

– Молодец! – сказал собаке проводник. – Рядом!

Он взял ее за ошейник, погладил, затем подвел к тому месту, где валялась веревка, приказал нюхать и, как всегда тревожно, скомандовал:

– След!

Мухтар пошел.

Судя по хвосту и ушам, он шел верно, не сомневаясь. Идти за ним было трудно, потому что он пер напролом, через кусты и ямы.

Они двигались уже минут сорок, когда Мухтар вдруг замедлил шаг у поваленной, полусгнившей сосны, обошел ее вокруг, часто тыча морду в осыпавшуюся хвою и фыркая, затем стал быстро выбрасывать лапами землю.

Землей засыпаны были ящики с маслом и вином. Окорока и сыр, уложенные в мешок, лежали тут же.

Глазычев сел на поваленный ствол, обмахнул потное лицо кепочкой, покурил. Мухтар, вывалив мокрый язык, лежал рядом, изредка облизываясь на ветчину.

– Славная ты собака, – сказал ему Глазычев. – Есть люди похуже тебя. А ветчины не получишь, приучайся жить по средствам, на свою зарплату… Я вон в кладовой как хотел соленого огурца, и то не попросил. У нас с тобой знаешь какая деликатная работа? Попросишь, а потом скажут – взятка…

И, вспомнив, что собак все-таки положено поощрять уставными словами, проводник сказал:

– Хорошо, Мухтар. Хорошо!

Но Мухтар больше любил, когда Глазычев разговаривал с ним обыкновенным человеческим языком.

Отдохнув немного, проводник сходил за оперуполномоченным. Они зарыли ящики и мешок в том же месте, где все это лежало, аккуратно присыпали хвоей и ушли с Мухтаром неподалеку в кусты.

Сидеть в засаде пришлось до рассвета. Под утро явились за своим добром воры. Трое парней с лопатой, оставив на дороге грузовик, пешим ходом дошли до поваленной сосны, поплевали на руки и принялись разгребать землю.

– Спускай собаку, – шепнул оперуполномоченный.

– Рано, – ответил Глазычев. – Пусть сперва вынут харчи. А то потом отопрутся: скажут, что просто так ямку копали…

Когда проводник с оперуполномоченным поднялись из кустов и крикнули: «Стой! Руки вверх!» – парни бросились кто куда.

Мухтару велено было задержать их. Он сделал это легко и быстро собрал трех воров, как наседка собирает разбежавшихся цыплят. Не пришлось даже потрепать их: увидев мчащегося на них пса, воры приросли к земле намертво, а Мухтар был воспитан рыцарски – неподвижных врагов он не трогал.

5

Шло время. Мухтар матерел.

Он уже весил больше пятидесяти кило, грудь его и крестец раздались вширь, лапы стали толстыми, звериными, на мощной шее серым цветом играла хорошо промытая, длинная шерсть – она была как богатый воротник на франте.

В стужу он не уходил через лаз в зимнее помещение, а спал тут же, в клетке, на заиндевевшем полу; утром потягивался, выпуская из пасти клубы пара.

Зимой работы бывало поменьше. В крепкие морозы собак применять было почти бесполезно: чутье их на сильном холоду отказывало. Да и ворье по зиме больше отсиживается.

Однажды пришли к Мухтару гости.

Это случилось в один из тех дней, когда в питомнике проводят с собаками тренировочные занятия. Мухтар уже отработал свой урок, и Глазычев собирался увести его, когда в калитку, в сопровождении майора Билибина, вошли двое гостей: молодая женщина, от которой сильно пахло духами, и пожилой моряк.

Женщина тотчас же, еще издали узнала свою собаку.

– Саша! – восхищенно сказала она пожилому моряку. – Ты только посмотри, какой он стал красавец! Я же тебе говорила, что мы отдаем его милым людям…

И, обернувшись к Билибину, она протянула ему маленькую, мягкую руку.

– Мы вам ужасно благодарны, товарищ майор! Спасибо.

– Не на чем, – сказал Билибин. – Своих денег он стоит.

– Денег? – спросил моряк. Он посмотрел на жену: – Каких денег, мама?

– Ах да господи! Я же тебе сто раз рассказывала…

Она ускорила шаг, почти побежав к собаке.

– Мухтар, Мухтар, Мухтарушка!

В ласковом голосе ее угадывались слезы жалости и умиления.

Служебно-розыскная овчарка Мухтар не терпела, когда посторонние люди называли ее по кличке. Этому она была обучена Глазычевым.

Мухтар обернулся на шум. Какая-то женщина в распахнутой шубе быстро шла к нему, повторяя громким чужим голосом:

– Мухтарушка, Мухтарчик…

Зарычав, он кинулся на нее и, как его учили в школе, с разбега повалил наземь.

Глазычев, не успевший его удержать, помог женщине подняться и принялся смущенно оббивать снег с ее шубы.

– Не узнал! – плакала она от обиды. – Как он посмел забыть меня?..

Чувствуя себя виноватым, проводник старался успокоить ее и оправдать Мухтара, бормоча что-то про рефлексы, торможение и сигнальную систему.

Пожилой моряк стоял рядом.

Он спросил:

– Ты не ушиблась, мама?

Затем, трудно улыбнувшись, сказал Билибину:

– Вероятно, собаки, так же как и люди, не любят, когда их продают.

Билибин подтвердил, что большинство псов в питомнике через год-два напрочь забывают своих бывших хозяев.

– Ясно, – сказал моряк. – Я бы не расстался с ним, но супруга опасалась, что он искусает сынишку.

Больше они в питомнике не появлялись.

Шло время, течения которого Мухтар не замечал и не понимал. Он знал свою работу, скучал, когда проводник уходил в отпуск.

Сменился сосед по клетке справа: беднягу Дона списали по старости, у него провисла спина и стерлись клыки. Дуговец свез его в ветеринарную лечебницу и вернулся оттуда уже один.

Овчарки снова стали именоваться «немецкими», а не «восточноевропейскими», – это Мухтару было безразлично.

Старший инструктор Дорохов вышел на пенсию, – и этого Мухтар тоже не заметил.

Вместо Дорохова на его должность поставили Дуговца.

Дуговец так сильно старался подчеркнуть, что это новое назначение отнюдь не меняет его прежних взаимоотношений с проводниками, что все они тотчас же почувствовали: появился новый начальник.

С прежними своими друзьями по службе он был так же прост в обращении, мог так же дружески хлопнуть их по плечу, так же подмигнуть им, однако если и они отвечали ему тем же, то старший инструктор Дуговец незамедлительно давал им понять, что он – старший инструктор Дуговец.

Сложнее всего было с Глазычевым. Всяко пытаясь поставить легкомысленного проводника на место, Дуговец стал со временем говорить ему «вы», подчеркивая этим, что между ними легла административная пропасть.

На еженедельных занятиях, на полугодовых проверочных испытаниях Дуговец обеспечивал Глазычеву, когда только мог, самое большое количество замечаний в актах.

Облекалось это всегда в форму дружеского участия:

– Ты пойми, Глазычев, я же тебе добра желаю.

Или иначе:

– Ты меня знаешь, Глазычев: я кому хочешь выложу правду в глаза.

Или еще иначе:

– Другому бы я спустил. А с тебя и спрос больше.

И в порыве откровенности – а порывами откровенности он был очень силен – Дуговец рассказывал проводнику, как третьего дня в кабинете начальства (не буду называть тебе фамилии) он нахваливал работу Глазычева, выхлопатывая ему премию. На самом деле было не совсем так: делал все это Билибин в присутствии Дуговца, который вякал что-то насчет премии для молодого Ларионова, но сейчас, делясь с Глазычевым, Дуговец был совершенно уверен, что все происходило именно так, как он рассказывал. И его даже искренне раздражало, что в насмешливом лице Глазычева не видно было и тени благодарности.

Премию Глазычеву, как и всякому человеку, получить хотелось, но он равнодушно говорил:

– Да ну ее к шуту! Ты лучше себя не забудь, а то ты все для людей и для людей…

Обиженно пошевелив скулами, Дуговец произносил:

– Слишком много вы об себе понимаете, товарищ Глазычев…

Тем временем служба Глазычева проходила успешно. Папка с «личным делом» Мухтара становилась все толще. В папке уже лежала сотня «актов применения служебно-розыскной собаки», где подробно описывалось, на какое преступление выезжал Мухтар и что ему удалось сделать. С бухгалтерской точностью каждый год подсчитывалась стоимость разысканного имущества и количество задержанных жуликов.

В беспокойные ночи проводник выезжал с Мухтаром по нескольку раз. Мухтар лазал по крышам, забирался в подвалы, в кочегарки, совал нос в выгребные ямы, ползал в канализационные люки, прыгал через заборы – он шел туда, куда вело его чутье. Бывало, что чутье отказывало ему, потому что опытный жулик посыпал свой путь табаком, махоркой, поливал креозотом, керосином, бензином. Дойдя до изгаженного таким способом следа, Мухтар начинал растерянно и злобно топтаться на месте, покуда Глазычев не приходил ему на помощь. Проводник принимался водить собаку большими кругами, огибая исчезнувший след и ища его продолжения. Глазычев знал то, чего не знала собака: на ходу человек роняет мельчайшие невидимые частицы своей одежды и кожи; ветром эти частицы сносит в сторону иногда на семь восемь метров. И проводник водил своего пса до тех пор, пока он снова азартно не бросался на поиски.

После каждого выезда Мухтар укладывался спать в клетке на заднем дворе Управления. От усталости засыпал он быстро, но спал беспокойно и во сне снова шел по следу, терял его, досадливо повизгивая, снова находил и, быстро перебирая лапами, преследовал ненавистного врага. Сны у Мухтара были злые и всегда удачные, он рычал, разрывая преступника на части, и никто не смел отнимать у него его добычу. Даже во сне Мухтар продолжал служить в угрозыске.

А маленький Глазычев, смертельно уставший, грязный, сидел в дежурке за столом и, высунув от усердия и напряжения кончик языка в сторону, строчил на форменном бланке:

«Я, проводник служебно-розыскной собаки, младший лейтенант милиции Глазычев, с собакой под кличкой Мухтар в два часа пять минут ночи сего числа выбыл по распоряжению дежурного по УМ города Ленинграда…»

В дежурке было шумно, накурено, верещали телефоны; оперуполномоченные срочно выезжали на происшествия, возвращались обратно; какая-то распатланная женщина, плача, жаловалась, что муж ее непременно сегодня изувечит, он твердо это обещал; дежурный майор терпеливо уговаривал ее не верить пустым угрозам, вот если начнет драться, пусть тогда сообщит; она засучивала рукава платья, показывая синяки, оставшиеся еще с прошлой получки. Майор вежливо объяснял на будущее, что в таких случаях очень важны свидетели и обязательно надо сходить в поликлинику и взять справку о нанесении телесных повреждений.

Из репродуктора, подвешенного над дверью, сперва доносилась утренняя зарядка, затем диктор-мужчина свежим голосом сообщил, что на Урале задуты две новые домны, а диктор-женщина приветливо добавила, что по области закончена уборка картофеля.

Напрягаясь в подборе слов, Глазычев писал:

«При осмотре места разбоя установил: следы преступников сохранены у двери магазина, где был найден труп сторожа. Взяв отсюда след, собака вышла на улицу Дегтярный переулок, по которой прошла до улицы Невский проспект, пересекла его и зашла во двор дома номер 163 и по проходным дворам прошла во двор дома номер 153, где прошла к пожарной лестнице, по которой поднялась на чердак, и, остановившись у одного из вентиляционных боровов, облаяла отверстие в него…»

В дежурку вошел комиссар. Все встали. Глазычев тоже поднялся.

Комиссар спросил проводника, много ли мануфактуры вынули из борова.

– Восемь рулонов.

– А стреляную гильзу собака нашла?

– Нашла, товарищ комиссар. Я сдал ее эксперту.

– Хороший у тебя песик, – сказал комиссар. – Закончишь писать акт, пойди поспи. У тебя вон какие глаза красные. Очень устал?

– Есть маленько.

Комиссар взял со стола листок, наполовину исписанный проводником, пробежал его и, вздохнув, положил обратно.

– Убили, мерзавцы, человека за мануфактуру. Ты можешь это понять? почему-то тихо спросил он Глазычева.

И, не дожидаясь ответа, отошел к столу дежурного.

Принявшись снова за акт, Глазычев слышал, как комиссар заговорил с распатланной женщиной:

– Вы были у меня на прошлой неделе. Я предложил вам подать заявление. Вы сперва подали, а затем забрали его, боясь, что мы посадим вашего мужа на пятнадцать суток. Чего же вы теперь хотите от милиции?

– Попугайте его, – сказала женщина. – А сажать не надо. Только попугайте.

– Что же, «козой» его постращать? – спросил комиссар, изображая двумя пальцами «козу», которой пугают детей.

В комнате засмеялись, а женщина снова заплакала. Она и в самом деле не знала, что ей поделать со своим мужем. И комиссар, который сейчас с вежливым нетерпением ее слушал – он тоже не спал сутки, – советовал ей обратиться в профсоюзную организацию по месту работы мужа, отлично понимая, что бывают такие случаи в семейной жизни, когда никакой профсоюз помочь не может. Комиссару, по своей должности, изредка приходилось советовать людям то, в чем он сам сомневался.

А Глазычев все писал – под музыку, текущую из репродуктора, под бодрые, ненатуральные дикторские голоса, под верещанье телефонов; ему ужасно хотелось вздремнуть, и фразы выплетались длинные, их было никак не откусить в конце.

От усталости он строчил одно, а думал другое. Заполняя графу «Описание работы собаки», проводник думал, что техника очень шагнула, а люди за ней не поспевают и человек может своими руками делать замечательные вещи, а потом этими же руками совершить черт-те что.

Домой он пришел в восьмом часу утра. Вовка еще спал. Весь пол у его кровати был усеян фашистами и советскими солдатами, вырезанными из бумаги.

В комнате приятно пахло сном, покоем. Жена только что поднялась. Глазычев с удовольствием смотрел, как она движется по комнате, выметая веником всю вторую мировую войну.

Спать ему перехотелось; они тихо попили вдвоем чаю, потом жена собралась в больницу – она работала медсестрой. Слышно было, как в квартире захлопали и другие двери: жильцы выходили мыться, на кухню, отправлялись на службу.

Все эти звуки сейчас были приятны Глазычеву.

Жена перед уходом сказала:

– Пожалуй, я куплю сегодня Вовке пальто. Он совсем оборвался.

– Чего ж, – сказал Глазычев.

– Может, взять на размер больше? Уж очень он растет.

– Пускай растет, – сказал Глазычев.

– Суп за окном, – сказала жена. – Картошку я солила. Попробуешь вилкой, чтоб была мягкая.

– Да знаю я, как варят картошку, – улыбнулся Глазычев.

– А насчет пальто все будет в порядке: до получки мы доберемся.

Он пошел закрыть за ней входную дверь, и на пороге она снова сказала:

– Все-таки я возьму на размер больше.

В комнате он рассеянно посмотрел на дверной наличник: карандашные черточки отмечали рост сына. Сейчас последняя черта была сантиметров на семьдесят от пола.

«Маленький будет, как я», – подумал Глазычев.

И он вдруг понял, что же занимало его, как только он вернулся сегодня домой. Могут жить люди хорошо. Могут. Должны. Это не так уж трудно. Исчезнут же когда-нибудь на земле мерзавцы. Вовка дотянет. А магазинный сторож, которого сегодня убили, не дотянул.

6

В ту зиму работы у Мухтара было мало. Морозы крепко взялись в январе и не отпускали весь месяц. Даже когда Мухтар просто гулял, снег забивался между пальцами, леденел и приходилось скакать на трех лапах, а потом в клетке выкусывать и вылизывать ледяшки из каждой лапы по очереди.

Была, правда, одна работа, которая отняла недели две времени: Мухтара пригласили сниматься в фильме. За эти две недели он сильно устал, у него порастрепались нервы, потому что приходилось работать не с Глазычевым, а с чужим человеком. Глазычев всегда стоял поблизости и подавал команды условными жестами. Чужой человек, артист, изображал проводника собак, но он в этом деле ничего не смыслил и только путал Мухтара. Вообще на съемках порядка было гораздо меньше, нежели на настоящей краже. Чувствуя, что Глазычев нервничает и сердится, Мухтар тоже злился и много раз хотел укусить артиста, изображавшего проводника, и еще одного человека, который всегда кричал что-то в широкий металлический раструб.

Фильм потом вышел, Мухтар не видел его, а все работники питомника ходили на просмотр. В обсуждении принял участие Дуговец.

Он сказал, что картина будет иметь громадное воспитательное значение и что работникам кино следует поглубже изучать действительность.

С просмотра проводники вышли гурьбой. Покуривая, молчали. Кто-то предложил зайти с мороза выпить пивка. Ларионов сбегал в магазин за пол-литром, водку разлили поровну в пиво. Чокнулись кружками, выпили.

Глазычев сказал:

– Хреновый фильм.

Ларионов засмеялся:

– Твоя собака снималась.

– Ему сегодня за нас платить, – сказал Дуговец. – Он деньги за съемку получил. Сколько тебе отвалили?

– Я уплачу, – сказал Глазычев. – А вот зачем ты хвалил хреновый фильм? Тебе что, понравилось?

– К вашему сведению, – сказал Дуговец, – на вкус и цвет товарищей нет.

– Но тебе-то лично понравилось?

– А я, когда смотрю картину, про свой вкус не думаю.

– Если каждый будет думать про свой вкус, – ввязался Ларионов, – то никто и кино смотреть не станет.

– Что-то, братцы, я не понимаю, – обернулся Глазычев к остальным проводникам.

– К вашему сведению, – сказал Дуговец, – кино снимается для народа.

– А я кто? – спросил Глазычев.

– А вы младший лейтенант милиции Глазычев.

Ларионов захохотал.

– Вот дает, вот дает! – восхищенно сказал он про Дуговца.

Пожилой проводник, трижды стрелянный бандитами в тридцатых годах, угрюмо посмотрел на Ларионова.

– Брехни в кинофильме хватает, – сказал пожилой проводник. – Я не специалист, может, она и полезная…

– А в чем, конкретно, вранье? – запальчиво спросил Ларионов, косясь на Дуговца.

– Скажу, – ответил пожилой проводник. – Нашего брата, работника милиции, так нарисовали, что на колени хочется пасть и бить поклоны. Не пьем, не курим, баб своих не обижаем. Исключительно круглые сутки ловим жулье. Непонятно даже, отчего у нас другой раз гауптвахта полная бывает… Я не специалист, – повторил вдруг пожилой проводник. – И года мои вышли. Не знаю. Может, оно и полезно…

– А тебе надо на экране показать гауптвахту? – спросил Дуговец.

– Или как мы сейчас в пивной сидим, – рассмеялся Ларионов. – Верно, Иван Тимофеевич?

Иваном Тимофеевичем звали пожилого проводника. Он устало взглянул на Ларионова.

– Щенок ты надо мной смеяться… Гауптвахта мне, между прочим, на экране ни к чему, – обратился он к Дуговцу. – Я на ней не сиживал. А твоего подлипалу Ларионова хорошо бы нарисовать в комедии. Только, я так полагаю, невеселая бы это получилась комедия.

– Да бросьте, ребята! – загудели остальные проводники. – Охота было ругаться. Плати, Глазычев! Пошли.

И все разом заговорили о другом, чтобы загасить неинтересный спор. Ивана Тимофеевича они уважали за честность и прямоту. Дуговца же опасались не столько потому, что он был старшим инструктором, сколько оттого, что у него «хорошо подвешен язык». Он так вывернет и подведет, говорили проводники, что всегда будет его верх.

– Завелся! – тихо сказал один из них Глазычеву. – Тебе что, больше всех надо?

Но Глазычев уже и сам жалел, что завелся: до кино ему, в сущности, никакого дела не было.

Неприятности поджидали его в эту зиму совсем с другой стороны.

Морозы стояли под тридцать градусов, даже тренировочные занятия порой приходилось отменять. Глазычева с Мухтаром прикрепили к одному из райотделов милиции для патрулирования на беспокойных улицах.

На Лиговке и Обводном вечерами участились случаи хулиганства и уличных грабежей. Постовые милиционеры, дворники, ночные сторожа далеко не всегда могли справиться с этим. Глазычеву вручили план оперативных мероприятий, в котором было указано: «Произвести обходы по Курской, Боровой, Воронежской улицам с целью профилактики и по изъятию преступного элемента».

Работа для Мухтара была живая. Вместо одинокого сидения взаперти он гулял теперь рядом с Глазычевым по малолюдным тротуарам и мостовым. Проводник, как всегда, ходил в штатском пальтишке и никакого подозрения у хулиганья не вызывал.

Бродить приходилось подолгу, ночью. Заходили в парадные подъезды к дворникам греться. Осматривали подвалы. Глазычев впускал туда Мухтара, шепнув ему на ухо:

– Ищи!

А сам стоял у входа с электрическим фонариком.

Иногда из подвала раздавался лай и тотчас же чей-нибудь сиплый крик:

– Убери свою паршивую собаку. Сейчас выйдем.

И появлялись вскоре на пороге конвоируемые сзади Мухтаром двое-трое бродяг. Проводник их тут же останавливал, быстро и ловко ощупывая карманы в поисках оружия. Мухтар садился рядом, следя за тем, прилично ли ведут себя люди. По его понятиям, достойное, нормальное поведение человека заключалось в том, чтобы он стоял не шевелясь и задрав руки кверху. А на то, что обыскиваемый человек иногда шипел при этом Глазычеву: «Лягавый! Сволочь!», Мухтар внимания не обращал.

Было однажды и так. Покуда Глазычев обшаривал костюм одного бродяги, второй стукнул проводника ногой в живот. Глазычев упал. Бродяги метнулись в переулок.

Первого из них Мухтар достал сразу. Молча – теперь-то он это умел он прыгнул с маху ему на спину всеми своими пятьюдесятью килограммами, опрокинул: оба они, и человек и собака, перекатились через голову. Особо не задерживаясь, словно бы предполагая, что человек этот не скоро подымется, Мухтар ринулся за вторым. С этим вторым у него были отдельные счеты, ибо он видел, что именно второй ударил проводника.

Когда Мухтар нагнал его, тот прислонился к стене дома и рванул из кармана нож. Ноги его были обуты в тяжело подкованные сапоги. Он размахнулся сапогом, целясь собаке в голову, но Мухтар проходил это в школе. В ногу он вцепляться не стал, а, тяжело вскинувшись в воздух, хватил всей пастью ту руку, в которой блеснул нож.

Хорошая собака умеет брать преступника «с перехватом». Это значит, что она не держит его только за одну часть тела, а перехватывает клыками разные места, в зависимости от того, чем он собирается от нее защищаться.

Однако Мухтар был сейчас так зол, что не стал дожидаться намерений врага, а принялся рвать его, как это удавалось ему делать только во сне в самом лучшем своем собачьем сне.

Согнувшись и держась за живот, подошел Глазычев. Ему трижды пришлось скомандовать: «Фу, Мухтар!», прежде чем собака отпустила наконец человека.

Уже свистели вовсю дворники; примчалась милицейская «раковая шейка»; двоих бродяг навалом погрузили в машину.

В райотделе при тщательном обыске оказалось, что у покусанного парня нет никаких документов. На первом же допросе он сообщил, что родился в Калининской области, село Задворье, Грачевского сельсовета. Отец погиб в войну, мать угнал немец…

– А тебя сдали в детдом? – зевнув, спросил оперативник.

– Точно, – сказал покусанный.

– Из детдома, наверно, бежал, голодно было?

– Ага.

Оперативник отложил в сторону перо, которым вел протокол.

– Ну и куда ж ты завербовался? На лесозаготовки или на торфоразработки?

– В лесхоз, – сказал покусанный.

– И вербовщик отобрал паспорт?

– Отобрал.

– А военный билет у тебя украли в поезде?

– Точно. Вы откуда знаете?

– Да все так врут, – сказал оперативник. – Придумал бы чего-нибудь поинтереснее.

– Истинный бог, – сказал покусанный. – Провалиться на этом месте.

– Ну что ж, – сказал оперативник. – Сейчас первым делом сыграешь на рояле.

У парня взяли отпечатки пальцев левой и правой руки. Отправили их в научно-технический отдел. Запросили село Задворье, Грачевского сельсовета, Калининской области.

Ответ пришел быстро: человека с такой фамилией в Задворье не бывало. Одновременно из министерства сообщили, что, согласно дактилоскопическим картам, фамилия задержанного – Баранцев, Семен Ильич, кличка Рыба, судился три раза за разбои. Освобожден по амнистии.

Рыба не стал спорить со следователем, он только говорил, что никакого свежего дела у него нет. Ногой он сгоряча проводника ударил; за это готов взять семьдесят четвертую; можно еще довесить ему сто девяносто вторую «а», поскольку он нарушил паспортный режим.

– Это я и так по-божески беру на себя, – сказал Рыба, которого уголовники окрестили Рыбой за чрезмерную болтливость. – Другой бы на моем месте попросился на поруки.

– А кто б тебя взял на поруки? – спросил следователь. – С тремя судимостями?

– Народ у нас добрый, – сказал Рыба. – Да и каждому коллективу охота отличиться. Я бы исправился, а про них в газетке бы написали. Так на так и получилось бы…

У второго задержанного документы имелись, но фамилия на паспорте была сведена и заменена другой, а фотокарточка переклеенная.

Следователь бился с ними не зря. Оказалось, что оба они водились с неким Фроловым, у которого было еще с пяток фамилий. Фролов гулял на воле. Узкой специальности у него не было: брал он и магазины, и квартиры, а при случае занимался уличными грабежами – срезал часы у прохожих, раздевал их догола.

Фроловым занялся городской угрозыск. Было организовано несколько оперативных групп.

Кропотливо, шаг за шагом «выходя в цвет на Фролова», оперативники установили, что бандит этот необыкновенно жесток, недоверчив к своим, ходит всегда с двумя пистолетами во внутренних карманах пальто, стреляет мгновенно и редко мажет мимо.

Определенного места жительства у Фролова не было. Однако Пороховые и Охта – его любимые районы. Здесь ему порой удавалось заночевать, обманув какую-нибудь сердобольную старуху, для которой у него было заготовлено с десяток жалостливых легенд; ночевал он и по сараям или в подвалах.

Глазычев с Мухтаром включились в работу напоследок.

В пригородной деревне Жерновке, куда из города доходил трамвай, однажды ночью в колхозную конюшню пришел Фролов. В конюшне было тепло. Семидесятилетний старик конюх убирал вилами навоз к дверям. Фролов попросился ночевать. Конюх не пустил его. Тогда Фролов заколол старика вилами.

Глазычев с Мухтаром оказались в Жерновке через три часа после убийства.

Холод стоял лютый. На вымерзшем дочиста небе бело светилась выцветшая от стужи луна.

В сельсоветской избе, с утра нетопленной, сгрудилось человек десять работников угрозыска. Заполняя избу сырым паром и папиросным дымом, они появлялись и исчезали, докладывая подполковнику результаты опроса свидетелей. Подполковник велел до прихода собаки не топтаться вокруг конюшни.

Прибывшего Глазычева он спросил:

– Как вы думаете, по такому морозу пес сможет работать?

– Он постарается, – сказал Глазычев.

– Мы будем следовать за вами двумя группами, – сказал подполковник. Чуть что, мигните нам фонариком. У вас где пистолет, на ремне?.. Переложите его в карман полушубка. Если понадобится, стреляйте в эту сволочь. Есть у вас какие-нибудь вопросы?

– Пока нету, товарищ подполковник.

Подполковник взглянул на проводника.

– У нас, Глазычев, очень большая надежда на вашего пса. Фролов не мог далеко уйти: сейчас ночь, транспорта нету…

У конюшни проводник возился недолго. След был отчетливо виден глазом. Фролов, очевидно, сперва прошел по снегу, оставив глубокие вмятины, затем вышел на твердую дорогу. В какую сторону он побежал, куда свернул, этого на глаз сказать нельзя было.

Проводник спустил собаку с поводка.

По тихим голосам окружающих людей, по тому, как на него смотрели, и, главное, по движениям Глазычева, неторопливым, внимательным и настороженным, наконец по лицу проводника, очень строгому, Мухтар видел, что тот ждет от него хорошей работы и верит в него.

Запах, который увел Мухтара от вмятин у конюшни, был слабо слышен на морозе. И чем дальше Мухтар шел, тем запах этот тлел все слабее, он почти угасал на обледеневшей, переметенной ветром дороге.

Часто останавливаясь, идя не шибко, чтобы не утерять след, Мухтар держал голову совсем низко; он втягивал носом резкий, острый воздух, пахнущий льдом и снегом.

Через полчаса у него стали замерзать передние лапы. Мухтар злился на них, поджимая попеременно то одну, то другую и подпрыгивая вперед на трех ногах.

Проводник быстро шел рядом. Он сказал:

– Ладно, не прикидывайся. Не маленький. След, Мухтар!

Голос у него был требовательный и безжалостный.

Уже давно скрылись за холмом избы Жерновки. Мертвое снежное поле лежало по сторонам дороги.

Коченели уже и задние лапы; Мухтару хотелось хоть разок взвизгнуть от боли; хотелось присесть хоть на минутку и злобно выгрызть лед между пальцами, – они обмерли и уже не слышали под собой почвы.