Текст книги "Буриданы. Сестра и братья"

– Я тебе помешала? Ты работал? – продолжала тем временем жена ворковать в прихожей, и Пээтер, вдохнув в легкие побольше воздуха, с показной храбростью выступил навстречу своей драгоценной, дороже золота и серебра, украшенной мудростью жене. Ибо что стало бы с Пээтером Буриданом, по паспорту Пээтером Лоодером, если бы его, скажем прямо, не подобрала в сточной канаве эта активная, боевая и честолюбивая – в хорошем смысле, не по-феминистски – женщина? Об этом было даже страшно подумать. Пьянка и похмелье сменяли друг друга более регулярно, чем день и ночь, мама Виктория страдала, Майре билась в истерике, долги росли – покуда не явилась Маргот, сто шестьдесят сантиметров роста и семьдесят пять килограмм веса, с телосложением, больше всего напоминающим вешалку с повешенными один на другой пятнадцатью жакетами с плечиками, встала, пыхтя, на колени и вытащила из-под раскладушки, на которой Пээтер после ухода из дому спал в некой мастерской, солдатский ранец, а из него – маршальский жезл. Вперед, сын отечества, все выше к облакам, к лучам славы, так сказать, алонзанфан! И был ли у Пээтера выбор? Нет, выбора у него не было. Прощай, «Солнцедар», прощайте, пятнистые скатерти ресторана «Дю Норд» (тем более, что заведение как раз закрылось на ремонт), прощайте, сигареты «Экстра», «Лээк» и «Румба», добро пожаловать, минеральная вода «Вярска», размноженные на папиросной бумаге инструкции по йоговской гимнастике и луковый салат (спаржу в Эстонии, к счастью, не выращивали). Держитесь, издательство «Ээсти Раамат», журнал «Лооминг» и все прочие кормящие социалистического писателя организации, идет Пээтер Буридан!

Кстати, не обошлось без потерь. Именно в этот поворотный период Пээтера настигла наикрупнейшая за жизнь телесная травма, боевое ранение правой руки, той самой, которой он сейчас полуобнял неожиданно приехавшую жену, ибо в левой все еще держал ручку (Пээтер был левша). Случилось это на площади Победы перед кафе «Москва», куда он явился, чтобы передать Майре алименты – сунув красного цвета банкноты в сумочку, Майре схватила его кисть, поднесла ко рту и вдавила на глазах потрясенного Пээтера зубы в тот палец, на котором еще недавно блестело надетое некогда самой Майре обручальное кольцо – обручальное, естественно, номинально, поскольку в церковь члены коммунистической партии не ходили. Совсем откусить палец Майре не смогла, помешала кость, но кровь текла обильно, и чувствительность так полностью и не восстановилась. Но как нежно Маргот за ним ухаживала, бинтовала руку, меняла компрессы… Вот когда Пээтер понял, что с такой женой за штурвалом можно далеко заехать.

– Телефон, что ли, испортился? Я звонила весь вечер, но было занято, – с этими, к счастью, уже не самыми неожиданными словами Маргот освободилась из, скажем честно, не самых пылких объятий мужа, и направилась в гостиную.

Пээтеру пришлось напрячь все свое умение врать, чтобы пароходик их брака не сел на мель. Опять-таки к счастью, он был человеком находчивым.

– Да нет, я сам снял трубку, какой-то пьяница все звонил и звонил, искал некую Ильме и никак не хотел поверить, что тут такой нет.

– А почему утром ты не положил ее на место?

– Забыл.

– Какой ты рассеянный! Ты не представляешь себе, как я волновалась! Кстати, ты знаешь, почему я приехала? – Вопрос был явно риторическим и в ответе не нуждался. – Твоя книга вышла! После обеда можем пойти в издательство за авторскими экземплярами.

Новость была хорошей, но сейчас, в нервной обстановке, Пээтер не смог насладиться ею в полной мере.

– Ага.

– Ты не рад?

– Рад, просто голова еще занята работой.

– До чего ты дошел?

– Закончил эпизод бегства.

– Покажешь?

– Разумеется.

Когда Пээтер вернулся из кабинета с рукописью в руках, Маргот уже успела положить телефонную трубку на место и собирала раскиданные по журнальному столику газеты в одну стопку. Пээтер поблагодарил судьбу за то, что Ингрид не захотелось кофе или чаю, правда, в раковине остались два грязные стакана, из которых они вечером пили сок, и он решил, что, пока Маргот занята чтением, постарается опасную улику ликвидировать – конечно, можно было и это свалить на рассеянность, пил, видите ли, сначала из одного стакана, потом из другого, но что, если на стакане обнаружатся следы помады? Потому, когда Маргот села в кресло, подобрала под себя ноги и стала жадно читать текст, Пээтер тихо прокрался на кухню. Стаканы действительно были на виду, он сполоснул их и – чтобы алиби было гарантированным, стал вытирать.

– Чем ты там занимаешься?

Ну вот, его передвижения все-таки привлекли внимание.

– Ничем, несу пить.

Налив из трехлитровой банки в оба стакана сваренного самой Маргот яблочного сока, он вернулся в гостиную.

Маргот еще читала, ее взгляд был сосредоточенным. Пээтер подал один стакан ей – был ли это тот самый, из которого пила Ингрид, сказать он уже не мог.

– Спасибо, какой ты милый!

Добрая верная Маргот, она немного страдала из-за того, что из нее не получилось новой Лидии Койдулы.

– Но, Пээтер, это же гениально!

К чести Маргот, хвалить она умела. Майре относилась к профессии мужа несерьезно, конечно, он тогда и писал слабее, но были ли комплименты Маргот обусловлены повышением его писательского уровня, или этот самый уровень повышался благодаря комплиментам, эту загадку Пээтер до сих пор не разгадал; впрочем, существовал еще третий вариант, что уровень вообще не повысился, а остался таким, каким он был – как все гении, Пээтер тоже иногда сомневался в своих способностях. Но не в те секунды, когда его хвалили! Вот как сейчас. Он прямо-таки физически ощутил, как кровь поднимается в голову, тело заполняется приятным журчанием, и мышцы лица расслабляются – единственное, чего не последовало немедленно, это эрекция. Кстати, идея. Пээтер читал достаточно детективных романов, чтобы знать: лучший способ замести следы это добавить к ним новые. Простыни могли быть слегка мятыми, но после того, как Маргот сама на них некоторое время побарахтается, она уже никогда этого не заметит. Но не покажется ли жене странным, если он средь бела дня проявит сексуальную активность, все-таки седьмой год брака? Хотя, с другой стороны, они же не виделись почти три недели… И Пээтер решил рискнуть.

Глава вторая
Исход

Четвертью часа позднее Пээтер лежал уже весьма спокойно в постели и позволял жене играть волосами на его груди.

– Знаешь, Пээтер, я должна тебе что-то сказать, – услышал он вдруг слова, вызывающие тревогу у всех мужчин и во все времена.

– Что именно?

– Ты должен кое-что в сценарии изменить.

Пээтер даже не мог сказать, огорчило ли бы его признание в неверности больше, чем неожиданная реплика Маргот.

– Что именно?

– Эпизод, в котором Кингисепп оказывается у проститутки.

– Почему?

– Пээтер, ну подумай, что скажут члены худсовета, когда прочтут это? Студия сразу прервет договор с тобой.

– Почему?

– Пээтер, ты что, забыл, в какой стране живешь?

На самом деле, Маргот была, конечно, права – в советском фильме в бордель мог заглянуть только крайне отрицательный персонаж, например, буржуй, да и ему не полагалось пройти дальше будуара, как раз в тот момент, когда в кадре появляется краешек кровати, храбрая красная армия должна была освободить несчастных девиц и отправить в воспитательный лагерь; но Пээтеру было ужасно жаль удавшейся, по его мнению, сцены.

– Проститутки – ведь социально близкий элемент, их тоже эксплуатировали, как и рабочих, следовательно, не исключено, что между этими двумя группами царила молчаливая солидарность, и одна из угнетенных просто помогла другому сбежать от полиции.

– Совершенно верно – но, пожалуйста, без секса!

Сказав это, Маргот подняла свое большое белое тело (загар никак к ней не приставал) с постели, скрыла его под неуклюжим халатом, отличавшимся от элегантного летнего платья Ингрид столь же разительно, сколь она сама от тайной соперницы, и исчезла в глубине квартиры. Скоро на кухне зазвенела посуда, зажурчала вода – жена стала наводить порядок. Наверно, скучала по привычным милым сердцу делам, в Пярну ведь занималась хозяйством, в основном, ее мать, Маргот же изображала курортницу, ходила на пляж и гуляла с подружками по липовым аллеям.

А что ты сама сказала бы, если тебе велели – пожалуйста, только без секса! – подумал Пээтер хмуро, но вставать, чтобы продолжить спор не стал, в конце концов, сценарий – все равно «халтура» и переживать из-за него не стоит. Критики, естественно, будут ворчать, но не из-за отсутствия свободы слова, ибо их самоцензура куда строже, а просто потому, что они критики. Что поделаешь, не только Маргот, все понимали, в какой стране живут.

– Знаешь, Янус уже немного держится на воде!

Маргот появилась в дверях с посудным полотенцем в одной руке и чистой уже тарелкой, из которой Пээтер ел проросшую пшеницу, в другой, ее круглое лицо сияло, блекло-голубые глаза блестели, и даже «гусиные лапки» походили на ореол: жена была счастлива.

– А вчера он нарисовал портрет дедушки с красным носом и с сигарой во рту. Дедушка был весьма польщен, только спросил, где Янус видел, что он курит сигару. Янус ответил, что во сне, и что сон намного ближе к истине, чем не-сон.

Убедившись, что этим пассажем ей удалось заметно порадовать супруга, высоко ценившего подсознание, Маргот снова исчезла за дверью, довольный Пээтер же протянул руку и повернул серебристый выключатель стоящего на полу ВЕФ-а.

Олимпийская студия уже начала свою программу, но пока ничего интересного на московских стадионах или в таллинском заливе не происходило, комментаторы взволнованно или, притворяясь взволнованными, обсуждали шансы соотечественника в вечернем финале по тройному прыжку. Почему притворяясь? Потому что все сородичи, комментаторы в том числе, относились к этому событию амбивалентно: с одной стороны, они, конечно, хотели победы своему земляку, но с другой – очередная золотая медаль добавится не куда-нибудь, а в копилку советской сборной, и вот это не могло понравиться ни одному настоящему эстонцу. Пээтер хорошо помнил, как Всесоюзный комитет спорта как-то совершил ошибку, доверив проведение чемпионата Европы по волейболу среди молодежи Эстонской ССР – скандал вышел огромный, поскольку зрители орали изо всех сил, поддерживая противников советской сборной. Не помогло даже, когда со скамейки запасных на площадку отправили единственного попавшего в команду эстонца – публика реагировала на его успехи редкими аплодисментами, а вот удачные удары конкурентов встречались бурным восторженным ревом. С той поры крупные международные соревнования в Эстонии не проводились и, скорее всего, для олимпийской регаты тоже нашли бы другое место, если бы Северный Ледовитый океан для такого годился бы; кстати, на этот раз опасности скандала почти не было, чего зря орать, яхтсмены в заливе все равно ничего не услышат.

Углубившись в такого рода раздумья, Пээтер сначала совсем не обратил внимания ни на чириканье модного, имитирующего птичий голос, дверного звонка, ни на реплику Маргот, услужливо проинформировавшей его: «Я открою!» – мало ли какая из многочисленных подруг жены могла неожиданно зайти. Только когда до него дошли какие-то совершенно другие, прохладные, интонации, и всю квартиру словно заполнила чуждая, зловещая атмосфера, он забеспокоился. Выключив приемник, он прислушался и уже привстал, когда громкий зов: «Пээтер, к тебе пришли!» хлестнул его как кнутом. Недавняя беззаботность покинула голос жены, скорее, он прозвучал как глас судьбы. Интересно, надевая шорты, подумал Пээтер, догадывался ли дядя Эрвин, когда в июне сорок первого постучали в его дверь, кто за ней стоит? Но сейчас был не сорок первый год и даже не сорок девятый, а спокойный тысяча девятьсот восьмидесятый. Конечно, кое-где шла война, например, в Афганистане, и туда посылали, в том числе, и эстонцев, но Пээтер вышел из призывного возраста и, по правде говоря, опасность ему не грозила и раньше, благодаря не слишком хорошему слуху (читай, маминым знакомствам) его признали негодным к строевой службе даже без того, чтобы пришлось грызть кофейные зерна – средство, которым пользовалось большинство тех, кто хотел избежать службы в советских вооруженных силах. Неужели все-таки КГБ, успел он еще подумать, застегивая пуговицы на рубашке – но чего этой организации от него может быть надо?

Сунув ноги в сандалии, он неохотно, словно на эшафот, отправился в прихожую, и, войдя в нее, понял, что боялся не зря, в подъезде стояла особа намного опаснее офицера КГБ.

– Добрый день!

Ингрид была в том же самом летнем платье, в котором рано утром отсюда ушла, да и на ее лице было почти прежнее, гордое и строптивое выражение, но Пээтер сразу понял, что сейчас это всего лишь поза.

– День добрый!

Он ответил очень нейтрально, официально, чтобы не предоставить в распоряжение Маргот новых улик – жена не ушла из прихожей, стояла и мрачно следила за происходящим. «Ну, придумай же что-нибудь!» – стал Пээтер взглядом внушать Ингрид. «Представься, скажи, что ты – профсоюзный организатор, и тебя послали, чтобы пригласить меня выступать в Политехническом!» – Ингрид работала ассистенткой на кафедре бухгалтерии этого института.

Но то ли Ингрид не хватило находчивости, то ли она посчитала такой спектакль для себя унизительным, в любом случае, она только иронично улыбнулась и сказала спокойно, словно пришла одалживать у соседки соль:

– Прошу прощения, что помешала семейной идиллии, но я забыла здесь свои часы.

После этой реплики все было кончено.

– Где именно? – уточнил Пээтер тупо.

– Полагаю, что в спальне, на книжной полке, – ответила Ингрид и натянуто засмеялась – мол, не обессудьте, товарищи литераторы, но ситуация таки напоминает французский водевиль.

Пээтер уныло побрел обратно в спальню. О смятой постели он вспомнил, как и о стаканах для сока, но что его пунктуальная любовница могла что-то забыть, ему в голову не пришло. Однако там они и лежали, эти чертовы часы, в небольшом пространстве между книгами, оставленном специально, чтобы держать там всякую мелочь, комнаты были малюсенькие, и тумбочки в спальне не помещались.

В прихожей особенных изменений не произошло, правда, Маргот немного отодвинулась, чтобы не оставаться с глазу на глаз с Ингрид, но позиций не сдала.

– Пожалуйста.

– Спасибо.

Ингрид хватило гордости или наглости перед тем, как уйти, надеть часы на запястье.

– До свидания! Еще раз прошу прощения за рассеянность.

Бросив на Пээтера многозначительный взгляд – мол, сам виноват, почему стал со мной ссориться, в хорошем настроении я ничего не забыла бы, любовница повернулась и застучала каблуками вниз по лестнице. Дверь закрылась словно сама собой, Пээтер, по крайней мере, не почувствовал собственного прикосновения к ней. И что теперь будет, подумал он с некоторой даже долей любопытства, словно больной, пришедший с первыми симптомами болезни к врачу. Допрос, скандал, слезы?

Но он недооценил характер жены, Маргот была настроена намного решительнее. Она не стала делать никакого вступления, даже не подождала, пока они вернутся в комнату, а провозгласила немедленно – вердикт, наверно, был заготовлен в течение того времени, когда Пээтер ходил за часами:

– Пээтер, даю тебе пятнадцать минут! Ты соберешь свое белье, возьмешь рукопись и уйдешь. За остальными вещами можешь прийти позже, когда меня не будет дома.

– Маргот!

– Разговор окончен.

– Маргот, да послушай же…

Но Маргот не желала слушать.

– Четверть часа и не минутой больше, иначе…

Оставив угрозу неуточненной, она прошла в кабинет и с грохотом захлопнула за собой дверь.

– Иначе что? – чуть было не спросил Пээтер, но промолчал. Он знал, что Маргот не бросает слов на ветер. Правда, она не бросалась и вещами, как это делала Майре, но тем опаснее она была. Первая жена была намного более простой натурой, когда Пээтер приходил среди ночи, Майре встречала его со скандалом и со щами; можно было теоретически представить себе, как она разрубит неверному мужу голову топором, но что выгонит из дому – никак, Маргот же никогда не ссорилась – но способна ли она простить? Хотя они и были женаты уже целых семь лет, драматичных ситуаций пока не возникало, три года Пээтер и вовсе хранил жене верность, впервые он изменил ей в Москве, в командировке, с некой сибирячкой. И дальше он действовал с предельной осторожностью, его редкие связи всегда принадлежали к категории тех, которые висевшие в диспансере венерических болезней плакаты характеризовали как случайные: латышская переводчица в доме творчества, изголодавшаяся по любви замужняя курортница на острове Рухну, та самая прыщавая молодая поэтесса, которую он вспомнил, когда искал прототип для сценария, в какой-то пустой мастерской. Ингрид была первой, кого он пригласил домой, и только потому, что лето, соседи в разъезде, да и то они пробрались в дом уже в темноте и Пээтер специально попросил любовницу вести себя, как можно, тише. Вот почему Маргот до этого момента ничего не подозревала, еще и потому, конечно, что была удивительно доверчива во всем, что касалось семьи, хотя и очень бдительна в общественной жизни. Как только появлялась малейшая опасность, что муж лишится выгодного контракта, Маргот сразу предпринимала превентивные меры, она организовывала рецензии и добывала халтуру, а как ей удалось выбить Пээтеру премию на конкурсе пьес, он и не знал – пьесу до сих пор не поставили, и у Пээтера было дурное предчувствие, что не поставят никогда. Как поведет себя такая леди Макбет, узнав, что ее Кавдорский тан ей неверен? Первую реакцию Пээтер увидел – а дальше?

Здравый смысл подсказал ему, что сейчас раздражать жену еще больше не стоит, таким образом, он не стал протестовать, бороться за свои права, не сообщил громко: «Никуда я не пойду, я тоже тут прописан!», а повел себя точно так, как приказала Маргот: пошел в спальню, открыл гардероб, кинул в спортивную сумку все, что, как ему казалось, могло понадобиться в течение следующих нескольких суток, в том числе плавки и полотенце, сверху положил рукопись, некоторое время еще возился, ища паспорт и сберегательную книжку, чуть было не позвал Маргот, чтобы та помогла, но, к счастью, сам все нашел и отправился в прихожую.

Увы, высокомерно бросить: «Уходи сама, это моя квартира!» он не мог, ибо в свое время сам согласился на хитрую комбинацию, придуманную Маргот. Случилось это в период, когда Майре изо всех сил сопротивлялась разводу, а жилплощадь, обещанная ему союзом, как раз освободилась, Пээтер в страхе, что жена наложит на нее лапы, не знал, на что решиться, и тут Маргот нашла выход. Она тоже была уже принята в союз в качестве способного литературоведа, какая разница, кому из нас дадут квартиру, спросила она, разницы действительно как будто не было, и Пээтер с готовностью кинулся просить, чтобы жилплощадь оформили на будущую супругу…

Из кабинета не доносилось ни звука, даже шороха, Пээтер полминутки стоял неподвижно, ожидая какого-то маленького сигнала, например, тихого всхлипа, который побудил бы его попытаться восстановить в семье мир, но ничего такого не последовало. Он громко вздохнул, прислушался, убедился, что его раскаяние никого не интересует, сменил домашние сандалии на уличные, напялил на голову полотняную кепочку с олимпийскими кольцами, еще раз вздохнул и прислушался, затем вышел. Только этажом ниже он вспомнил, что стоило бы взять с собой и зубную щетку, но возвращаться не стал; в бритвенных приборах, к счастью, нужды не было, борода росла вяло и не требовала ежедневного ухода.

Ну и влип же я! Жизнь была так хорошо устроена, все просто и понятно, только сиди за столом и пиши, больше ни о чем заботиться не надо – а теперь? Что мне теперь делать? – думал Пээтер, спускаясь по лестнице, что отняло у него не слишком много времени, этажи в доме были низкие. Выйдя на улицу или, вернее, во двор, поскольку подъезд открывался туда, он остановился. Прощайте, ржавые мусорные баки, прощай, безобразное серое здание! Перед ним были открыты если не все дороги, то, по крайней мере, две – одни ворота выходили на улицу Вана-Пости, другие – на Кулласеппа. Какие выбрать? Это зависело от того, куда идти. Вопрос был достоин того, чтобы перевести его на латынь: quo vadis? Или, другими словами, куда идет муж, когда его выкидывают из дому? В капиталистическом мире, скорее всего, для начала в гостиницу, пока не удастся выгодно снять квартиру, по крайней мере, такое впечатление сложилось у Пээтера по романам, в Советском Союзе, однако, этот вариант исключался, поскольку, даже если в одной из семи гостиниц родного города, он же столица союзной республики с населением почти в четыреста тысяч жителей – город, конечно, а не республика, и найдется свободная комната, то первое, что там спросят, это паспорт, а данный документ неоспоримо доказывал, что Пээтер прописан в Таллине, и, следовательно, пусть идет домой и ночует там. То ли государство оберегало нравственность, то ли вопрос был в том, как ограничить дефицит гостиничных коек, этого Пээтер в точности не знал, но закон есть закон, и он против него бессилен. Конечно, теоретически можно было поехать в какой-то другой город, например, в Вильянди, где тоже имелась гостиница, но чтобы получить в ней комнату, да еще летом, требовались очень большие знакомства, главному режиссеру вильяндиского театра, которого Пээтер хорошо знал, добыть для всего лишь приятеля гостиничный номер было не по силам.

Разумеется, можно было вернуться в отчий дом, увещевания папы и Моники по поводу совершенного им свинства – ибо как иначе эти высоконравственные люди могли назвать его поступок? – Пээтер, возможно, кое-как вытерпел бы, но там наличествовала еще одна проблема, хоть и небольшого роста, но серьезная и курносая – Майре. Ситуацию, когда жена разведенного сына остается жить со свекром и свекровью, можно было назвать как угодно, парадоксальной, идиотской, параноической и так далее, но суть от этого не менялась, там эта Майречка окопалась, и можно было уже со всей уверенностью сказать, что там она и останется. Мама Виктория была честным, принципиальным и справедливым человеком, и когда Пээтер смылся от жены, не стала выставлять невестку. Да и куда Майре было идти? На самом деле, конечно, было, она могла вернуться к своим родителям – но это означало несколько шагов вниз по социальной лестнице, из столицы в пыльную скучную провинцию, и этого от нее никто требовать не посмел, да и не собирался. Ибо кроме честности, принципиальности и справедливости маму Викторию характеризовало еще сильное семейное чувство, и это чувство говорило ей прямо и откровенно, что если уйдет Майре, то уйдут и внучки, Кристель и Кая, сгинут в какой-нибудь дыре и лишатся как столичных перспектив, так и направляющего влияния дедушки и особенно бабушки; и вот с этим бабушка, то есть мама Виктория, никак согласиться не могла. Так что в итоге за Майречкой остались две комнаты в апартаментах папы и мамы, после маминой смерти все больше напоминавших советскую коммунальную квартиру. Пока мама была жива, она умела сохранять определенную иллюзию разбитой, но все-таки семьи, но папе и Монике это оказалось не по силам, сложные и в каком-то смысле противоестественные, хотя и сверхвежливые отношения висели паутиной по всей просторной квартире, и Пээтер, даже зайдя в гости, должен был соблюдать осторожность, чтобы не застрять в них, вот почему за последние годы он ночевал в гостиной папы не чаще чем пару раз…

По иронии судьбы ему сейчас была закрыта дорога и к тети Софии, где он бывал довольно часто, и именно для того, чтобы спокойно работать – ему нравилась деревенская жизнь своей тишиной, почему иначе он не стал протестовать, когда после окончания университета его направили в ту жуткую дыру, сам родившийся в городе, Пээтер, как и большинство его соплеменников, питал любовь к природе, и не абстрактную, какую изображают разные экскурсанты, устроители пикников и прочие олухи, а очень даже конкретную, когда человек при каждой возможности устремляется в лес. Прогулки у тети, возможно, не столь вдохновляли, сколь в Паганамаа, пейзаж в Силла был однообразнее, без холмиков и озер, но все-таки лучше, чем искусственные городские виды. Хозяйственными работами его там не утомляли, он только помогал иногда подстигать косилкой траву – тетя София была настоящая Буридан, то есть, аристократка, в то время, как другие сажали перед домом овощи, у нее промежуток между зданием и отделявшей участок от проселочной дороги живой изгородью занимал газон, яблони и прочие растения были депортированы за дом, а картошку, в отличие от всех деревенских жителей, тетя вовсе не выращивала. Было удивительно, как немолодые уже тетя с мужем справлялись с большим садом, но они справлялись, тетя даже создала на веранде целую плантацию помидоров, дядя Эдуард же копал, удобрял и прочее. Каждое утро с весны до осени они прогуливались по ту сторону дороги к реке и обливались холодной водой, а раз в месяц садились в свои «Жигули», на которые недавно сменили старенький «Москвич», и уход за которыми был любимым занятием Эдуарда, и уматывали в город, в театр или на концерт. Детей у тети с дядей не было, и они охотно принимали у себя маленьких родственников. Чаще всего проводили время в Силла те микробуриданы, чья домашняя обстановка была не из лучших, например, Кристель и Кая. Там они находились и сейчас – вот почему Пээтер не мог поехать к тете Софии. Для мужчины покинутые дети – это постоянная, обычно тупая, а иногда и острая боль даже в том случае, если отношения с бывшей женой мирные – Майре же культивировала в дочерях такой симбиоз любви и ненависти, которому ужаснулся бы даже Фрейд. Гордые, счастливые, ревнивые взгляды, которыми дочки встречали Пээтера, больно ранили душу, но еще труднее было выносить драматические прощания с кульминациями в виде слез и истерик. Поэтому Пээтер пытался встречаться с дочерями так редко, как возможно, а именно, пять раз в год: на трех днях рождения и по завершении школьного и обычного года. Все сверхнормативные свидания были от лукавого, и, в случае, когда имелась срочная работа, попросту недопустимы. ибо тогда работу приходилось прервать, Пээтером овладевала депрессия, он мог целую неделю лежать на диване, лицом к стене, и только ласки и яблочный пирог Маргот возвращали его обратно в этот мир. А теперь и жены не было.

«Бездумно пустил я по ветру дары судьбы прекрасные, чернее день ото дня круги под моими глазами», – продекламировал он мысленно и почувствовал, как его охватывает отчаяние. Разве и он не пустил по ветру свой «дар судьбы», если, конечно, Маргот можно так назвать. А почему нет? Правда, она не красавица, но зато верная, на нее всегда можно положиться, даже ее неожиданный приезд был вызван не желанием прибрать к рукам гонорар, нет, Маргот прервала отпуск, чтобы спешно приняться за организацию рецензий и интервью по поводу вышедшей книги Пээтера. И чем я ей ответил? – продолжил он самообвинения. Еще немного, и он побежал бы обратно, стал стучаться в дверь, а если бы Маргот не открыла, воспользовался бы своими ключами, ворвался в квартиру, встал в прихожей перед женой на колени и попросил прошения, и почему он так не поступил, он сам не знал. Может, помешало самолюбие, может, он был не совсем уверен в успехе мероприятия, может, боялся, что после этого в еще большей степени окажется под каблуком – он же понимал, что, несмотря на маленькие шалости, там он уже и есть, а, может, просто не хотел пачкать голые, поскольку был в шортах, колени… Мгновение спустя он уже и не мог бы вернуться с достоинством, поскольку открылась дверь в соседний подъезд, и оттуда вышел сосед, который был не только соседом, но и коллегой. Ведь дом этот был не только безобразным, но и гнетущим, ибо здесь жили одни писатели, или, в лучшем случае, литературоведы – и все они знали друг друга! К тому же, под этой же крышей находились еще Союз писателей, Литфонд, который коллеги в порыве самоуничижения называли проституционным фондом, и журнал «Лооминг». А если добавить к ним кафе «Пегас» и книжный магазин, то получалось, что в доме имелось все необходимое для жизнедеятельности, тут можно было спать, есть, пить, покупать книги, и даже деньги на все это выплачивались тут же. Пээтер читал некоторые научно-фантастические романы, в которых действие происходило примерно в таких же конгломератах, люди там вообще не выходили из своих домов, похожих на огромные ульи; его судьба была схожей. В редакции журнала «Лооминг» он в одно время даже работал – если, конечно, это можно назвать работой, поскольку его обязанности ограничивались составлением поэтических страниц, иными словами, он ежедневно прогуливался из одного подъезда в другой и сидел для вида пару часов в редакции за отведенным ему столом. Стихи авторы приносили сами или отправляли по почте, его задачей было только подобрать подходящие и их «отредактировать» – последнее ограничивалось тем, что он изредка просил у автора разрешения исправить грамматическую ошибку, в стихах таковые встречались намного реже, чем в романах и новеллах, потому редактор отдела прозы ему завидовал. Платили неплохо, уж намного лучше, чем учителю начальных классов – а разве спокойную жизнь редактора можно было сравнить с адом, который представляет собой школа, особенно те самые начальные классы? Так что было страшной трагедией, когда он по невнимательности потерял это теплое местечко (хотя, разве бывают нестрашные трагедии?), опубликовав весьма блеклое и именно поэтому вполне подходящее для данного издания стихотворение некого симпатичного молодого человека – только потом, когда разразилась гроза, то бишь, зазвонил телефон в кабинете главного редактора, да еще в качестве небесного хозяина выступил заведующий отделом пропаганды ЦК, выяснилось, какая мина замедленного действия была спрятана в стихотворении: первые буквы строк, при чтении сверху вниз, составляли предложение: «Да здравствует свободная Эстония!» Не помогли ни оправдания, ни демагогия («Наша Эстония и есть свободная страна, следовательно, стихотворение восхваляет социалистический строй!»), молодого автора вышвырнули из университета, вышвырнули бы и из комсомола, если бы он там состоял, а то, что он там не состоял, инкриминировали журналу в качестве отягощающего обстоятельства, как можно предоставить свои страницы аполитическому элементу! Пээтеру же сделали втык по полной программе – по полной, поскольку к увольнению добавился партийный выговор с записью в учетную карточку.

Пээтер бросил быстрый взгляд на вышедшего во двор коллегу – это оказался один из двух Ульясов, какой именно, он определить не мог, Ульясов было двое, близнецы, они жили в одном и том же доме, только в разных квартирах, и были до неузнаваемости похожи во всем, кроме творчества: один брат писал исторические романы, а другой – современные. В человеческой их сущности тоже имелись некоторые различия, по крайней мере, Пээтеру «историк» виделся немного карьеристом, он даже пролез в партбюро, и Пээтер хорошо помнил его многозначительное молчание на том собрании, где обсуждался его персональный вопрос, «современник» же состоял в жюри, присудившем Пээтеру премию за пьесу, и Пээтер был ему до сих пор за это благодарен, поскольку такой страшной нужды в деньгах, как тогда, он не помнил.