Текст книги "Буриданы. Сестра и братья"

– Ну здравствуй, здравствуй, полубрат, – сказал Алекс дружелюбно, но не без легкой насмешки – он слишком хорошо помнил, как Ханс давал ему тумака, дергал за уши и однажды даже сунул за воротник дождевого червя; от тирании старшего брата Алекс и сбежал на работу в мызу, как только немного поумнел.

– Здравствуй, – буркнул Ханс, не глядя на него.

– Идите в комнату, сейчас будем ужинать.

Марта, которая наблюдала за встречей братьев с удивлением, чтобы скрыть смущение, стала хлопотать, поставила кастрюлю с супом на плиту и вынула из шкафа хлеб.

– Пошли отсюда, мы мешаем, – позвал Алекс.

Послушно, хотя и с явным нежеланием Ханс последовал за ним в гостиную, однако сесть на «трон» отказался категорически, устроившись на обычном стуле. Алекс спросил сначала, как здоровье матери, потом поинтересовался, как поживают сестра, отчим, Тыну и Адо. Выяснилось, что Эльза вышла замуж и перебралась к мужу – это была новость.

– Когда?

– Весной.

– Что же вы не написали? Может, приехал бы на свадьбу.

– А свадьбы и не было, жених – вдовец.

– С детьми?

– Нет, одинокий, как пень.

С остальными тоже ничего плохого не случилось, и Алекс успокоился.

– А сам ты? Какими ветрами тебя занесло в такую даль?

– Мои дела плохи. За мной гонятся.

Действительно, у сводного брата даже руки тряслись, настолько велик был его страх.

– Да кому ты нужен?

Ханс заговорил. Прерывисто и запинаясь, он рассказал, что в декабре в уезд пришли «вуционеры» из Ревеля и сказали, что теперь все, время немцев кончилось, надо идти жечь мызу.

– И вы пошли?

– Ну раз уж вуционеры сказали…

Помещик бежал в Петербург, управляющего немного потрепали, но отпустили живым, усадьбу сожгли, амбары и хлевы разграбили, добычу развезли по хуторам и объявили Республику Лейбаку.

– А дальше?

– А дальше пришли казаки…

В соседней мызе казнили человек десять, когда эта новость дошла до Лейбаку, Ханс вместе с еще одним хуторянином сбежал. У спутника были родственники в Харькове, он там сошел с поезда, Ханс же поехал дальше.

– Зачем вам надо было идти грабить? Разве вам Манифеста мало было?

– Манифест не земля…

– По Манифесту сейчас выберут Думу, если туда попадут правильные люди, дадут и землю.

– Сколько этого ждать придется…

– Ничто не делается за один день. Мызу, которую вы сожгли, надо тоже отстроить. Немалая работа.

Ханс не ответил, но злой взгляд, который он бросил на Алекса, говорил сам за себя. «С каких пор ты, Алекс, стал защищать немцев? С того времени, когда женился на немке?» Алекс ответил ему тоже взглядом: «Я защищаю не немцев, а неприкосновенность частной собственности. Если у меня сожгут магазин со всем товаром, что я делать буду? Куда я с семьей пойду? Да и сам ты – какую песню ты запоешь, если соседский батрак запалит крышу твоего хутора?»

Пришла Марта, стала накрывать на стол, Ханс воспользовался случаем и перевел разговор на другое.

– У вас, видать, тоже был тарарам что надо. Я сошел с поезда, гляжу, вокзал весь в дырках от снарядов.

– А ты что, думаешь, у нас нет «вуционеров»? Хватает, и покрепче, чем ваши. Две недели удерживали вокзал, пока их не выкурили. Настоящая маленькая война вышла, все магазины были закрыты, Марта сама пекла хлеб.

– А теперь спокойно?

– Тьфу-тьфу-тьфу! Как на кладбище.

Марта принесла супницу, Алекс вынул по поводу прибытия гостя из буфета графин с водкой. Когда он пошел в кладовку за солеными огурцами, то увидел выходившую из детской Татьяну, пригласил и ее за стол, но девушка засмущалась, сказала, что торопится домой.

Они поужинали, попили чаю, когда Марта пошла на кухню мыть посуду, Алекс спросил:

– Что ты дальше делать собираешься?

– Подумал, обожду где-то, пока дома все не уляжется.

– Если хочешь, можешь остаться здесь. Мне бы как раз пригодился второй помощник, Август уже один не справляется. Я, кажется, писал, что сговорился с одним нашим немецким родственником, он посылает мне сельскохозяйственные машины, а я их здесь продаю, помимо семенного зерна. Но где мы тебя устроим? Когда я снял эту квартиру, она была для нас даже велика, но теперь сами едва помещаемся. Надо бы купить дом, но Марта против, ей тут нравится… Ну как, Марта, может, все-таки купим дом?

Достававшая из буфета тарелки для пирожных Марта громко запротестовала.

– Алекс, от добра добра не ищут, – сказала она по-русски.

Ханс смотрел недоуменно, и Алекс усмехнулся.

– Не понял? Не могу перевести тебе ее слова в точности, у нас нет такой поговорки. Достаточно и того, что есть, примерно так.

– Ega küll küllale liiga tee, – буркнул Ханс.

– По-русски это что-то вроде «кашу маслом не испортишь»… Переверни эту мысль, тогда будет верно. А что касается тебя, то мы можем снять тебе где-нибудь комнату.

Ханс осмелел от водки.

– Я бы лучше пожил в деревне, – возразил он. – Я боюсь полиции. Что я скажу, если станут спрашивать, кто я и откуда, я даже по-русски толком не говорю.

Алекс подумал немного, затем посмотрел на часы. Было уже больше девяти, но вряд ли фон Пиллау после Дворянского собрания сразу лег спать.

– Подожди, я пойду, позвоню.

Он пошел в прихожую, снял трубку и попробовал покрутить рычажок: телефон заработал.

– Порядок, – сказал он, вернувшись через пару минут. – Я договорился с одним помещиком. Он как раз сегодня приходил ко мне покупать машины для своих новых полей. Я сразу подумал, что ему будут нужны люди. Он очень обрадовался, когда услышал, что ты – мой родственник, то есть не русский.

– А кто же он сам? – спросил Ханс недоверчиво.

– Немец.

Эта новость Ханса, кажется, не обрадовала, но возражать он не посмел.

– Только он завтра утром едет в Москву, так что недельку тебе придется пожить у нас. Может, и хорошо, привыкнешь немного, Марта поучит тебя русскому языку. И новую одежду нам надо для тебя заказать, в таком виде я тебя к фон Пиллау не пущу. Завтра же отвезу к портному. Когда станешь на ноги, вернешь долг.

Алекс вспомнил, что в ванной, в топке, не разведен огонь, прошел туда, но в печи уже трещали дрова, Марта, не желая мешать братьям, взяла работу на себя. Потрогав еще прохладную воду, он вернулся в гостиную, где застал бурную сцену: Марта с простынями в руках пыталась пробиться к кожаному дивану, Ханс же заслонял ей дорогу своим медвежьим телом и пытался объясниться на прескверном русском языке.

– На кухню! На пол! Матрац есть? Отлично. Нету? Тоже сойдет.

– Алекс, ну скажи, что мне делать с этим человеком, он хочет лечь спать на полу в кухне!

Алекс усмехнулся.

– Выполни желание гостя, он привык.

Однако лечь спать, не помывшись, он Хансу не позволил, хоть тот и доказывал, что чистый, ходил, мол, перед отъездом в баню. Проводив брата в ванную, он показал, из какого крана идет горячая вода, из какого холодная и как вставить затычку, чтобы вода из ванны не вытекла. Оставив брата раздеваться, он вместе с Мартой прошел на кухню, они отодвинули стол под окно и расстелили на полу матрац.

– Какой упрямый! – удивлялась Марта.

– Чурается, – объяснил Алекс, – никогда в жизни городской квартиры не видел.

Отправившись полюбопытствовать, как брату нравится мыться по-барски, он обнаружил, что Ханс сидит в пустой ванне весь в мыле и наливает воду из крана в таз.

– Почему ты ванну водой не наполнил?

– Я что, гусь, чтобы плавать?

Алекс пришел на помощь, наполнил таз, облил брата водой, раз, потом второй и третий, под конец Ханс даже закряхтел от удовольствия. После купанья он облачился в выданный ему старый халат Алекса, который оказался мал, но, по крайней мере, закрывал срамные места.

– Надо тебе и белье купить.

Потом они пошли на кухню.

– Утром придет служанка, смотри, не вздумай ее лапать, – поддразнил брата Алекс.

Пожелав Хансу спокойной ночи, он заглянул в гостиную, Марта восседала на «троне», подобрав под себя ноги, она так углубилась в книгу, что даже не заметила мужа.

Тихо, чтобы не помешать жене, Алекс, осторожно ступая, прошел в ванную, взял тряпку и стал мыть ванну.

Простосердечный сын свободы – только вчера он сидел, опустив привыкшие таскать бревна плечи и сложив руки на коленях, на своем обычном месте в углу кухни, смотрел наивным взглядом, как чадит сковородка, слушал, как потрескивает тесто, а сегодня? Где он теперь? Неужели подо льдом, пошел на корм рыбам? У кого хватило сил и дерзости убить такого великана? Зачем надо было его убивать? Но пропасть он пропал, уже третий день. Пошел после обеда к портному за костюмом и не вернулся. Как объяснил перепуганный портной, костюм он получил и сразу надел, старую же одежду, завернув в газету, взял с собой. Куда он мог пойти? Неужели в какой-нибудь портовый кабак, как боится Алекс? «Черт меня побери, почему я выдал ему карманные деньги», – проклинает он себя. – «У Ханса голова большая, но ум в ней детский, а водку он пить никогда не умел. Если напился и увидел доступную бабенку, мог пойти с ней в какой угодно притон.» Что в этом «притоне» с братом могло приключиться, Алекс не говорит, но понятно, что ничего хорошего. Папе он сказал прямо (тестю доверяет больше, чем жене): попал, наверно, в лапы каких-то подонков, те посмотрели, что чужак, хорошо одет, при деньгах, и порешили – нож в брюхо, труп в прорубь. Может, выплывет весной, а может, и нет.

Неужели Ханс мог пойти с какой-то продажной женщиной? Какая сила отнимает у мужчин разум? Что за неестественные желания бушуют в них, заставляя терять осторожность? Похож по повадкам на ребенка, в свидетельстве о рождении в качестве талисмана лежит фото матери – и как это совмещается со столь грязной потребностью? Алекс не может даже официально обратиться в полицию, как он объяснит, кто такой Ханс и почему сюда приехал. Через доктора Эберга он пытался втихомолку узнать, не привезли ли в морг человека с такими приметами, а фон Пиллау показал ему списки арестованных, но никого, похожего на Ханса, так и не нашлось. Может, он вернулся домой? Так они сказали Татьяне, но даже гувернантка поверила не совсем. Чего ради возвращаться туда, откуда только что в панике удрал? Будь он Хуго, можно было бы подумать, что он нашел себе подобных, и те его где-то спрятали, но Ханс ведь даже русского языка толком не знает…

Тайна, вот что не дает покоя, тянет снова и снова на набережную. Ледяное поле ровное, гладкое, блестит на солнце, но никто не знает, что оно скрывает. «Он умер, здесь его могила», даже этого о нем не скажешь. «Он не был создан для людей». Это правда.

Управляющий Лейбаку, приехавший на рынок продавать мед, посадил Алекса в свои сани, но последние четыре километра ему все равно пришлось топать пешком по непроторенной заснеженной тропинке. Смеркалось. Встретиться с глазу на глаз с волками не хотелось, но и идти быстрее тоже было невозможно, мешала ледяная корка, сквозь которую проваливались ноги, даже его, человека далеко не самого большого веса. Лишь одна цепочка заметеленных следов примерно недельной давности указывала, что где-то поблизости живут люди. На всем его долгом пути его окружали тысячи мужчин и женщин, заполнявших городские улицы и перроны вокзалов. Все куда-то ехали, покупали что-то, продавали – здесь царила тишина. Только лес и больше ничего. С левой стороны ряды голых берез и черной ольхи, справа зеленые елки и сосны – так запланировал дед нынешнего графа и посадил его отец; пара свежих вырубок давала понять, что их отпрыск опять поехал в Европу играть в рулетку.

Дальше четкость распределения деревьев пропала, лес стал неровным, пышно разросшаяся ольха погребла под собой отдельные маленькие елочки – хозяин соседнего хутора предпочитал торговать самогоном, а не лесом. Выглянула луна, и при ее свете Алекс увидел знакомую поляну и в ее конце еще более знакомое бревенчатое строение. Каким низким казался родной дом после ростовских, московских и берлинских! Снег хрустел под ногами, звуки в тишине зимнего вечера должны были разноситься далеко – так оно и было, вскоре в ответ зазвучал злобный лай. Раньше выбегать во двор посмотреть, что происходит, было обязанностью Алекса; новый «привратник» был ленивей, дверь заскрипела только тогда, когда он уже лавировал между яблонями. Кто-то стоял на пороге, то ли Симм, то ли Тыну, стоял и ждал, словно его и не интересует, кто пришел, родственник или разбойник. Струхнул, что ли?

– Тебя не узнать!

Эту фразу Алекс сегодня уже слышал из уст управляющего, хорошо еще, что и Симм для начала не сказал: «Здравствуйте, господин!»

– Зато ты, отчим, совсем не изменился.

Рукопожатие Симма было вялым, как и он сам. Алекс тоже не был богатырем, но подобные пальцы при желании даже он мог сломать. Стряхнув в сенях снег с сапог, он хотел уже войти в комнату выпрямившись, но в последний миг вспомнил про низкую притолоку и наклонился.

Мать сидела за столом, нацепив очки, и при свете керосиновой лампы читала что-то, наверно, календарь. Тыну валялся в постели, подложив руки под голову. При появлении Алекса сводный брат оказался на ногах сразу, прямо, как ванька-встанька, мать наоборот не торопилась, подняла голову от книги медленно, словно нехотя. Расстегнув пальто, Алекс подошел и поцеловал мать в лоб. У Беккеров был обычай обниматься, но в его семье таких нежностей не водилось.

– Я был по делам в Москве и подумал, что воспользуюсь случаем. Велика все-таки российская империя, в ее просторах можно так затеряться, что пройдут годы, пока встретишь близкого человека.

Он подумал, что кто-то сразу спросит про Ханса, мол, разве старший брат до тебя не добрался, но все молчали. На всякий случай он заглянул через открытую дверь в заднее помещение, а вдруг поджигатель мыз дрыхнет живой и здоровый на постели, но комната была пуста. Он достал из портфеля банку икры и плитку шоколада.

– Ешьте на здоровье, куплено в московском магазине.

Мать поглядела на гостинцы с таким же подозрением, как только что взирала на самого сына, и отодвинула в сторону, ближе к окну. По этому движению Алекс понял, что он дома. Он снял зимнее пальто с лисьим воротником и повесил на тулуп Симма. Сесть ему никто не предложил, он придвинул себе стул сам и с любопытством осмотрелся. И тут живут, подумал он, скользя взглядом по закопченным стенам, потрепанным половикам и глиняной посуде на полках.

Мать стала распоряжаться, отправила Тыну в чулан за ветчиной и яйцами, посадила отчима чистить картошку, сама поворошила дрова в плите и достала сковородку. Имени Ханса по-прежнему никто не произносил. Может, его все-таки схватили, повесили и отправили домой извещение? – подумал Алекс, но не стал первым затрагивать больной вопрос, вместо того поинтересовался, как поживает сестра. Симм объяснил, что в целом все хорошо, Эльза получила отличного мужа, трудяга, не пьет, не гуляет, только вот детей у них нет. Уже год, как женаты, и ни малейшего признака. Алекс спросил об Адо, этот сводный брат все еще пребывал недалеко от Твери, работал в мызе и нацелился на должность управляющего. Потом настала тишина, только сковородка шипела, и потрескивали дрова. Алекс вдруг почувствовал ужасную усталость, которая настигала его всякий раз, когда ему доводилось хоть час подышать воздухом родного дома. Вроде бы в нем никогда никого не убивали, никто его обитателей не проклял, но все равно комната была словно пропитана каким-то особым унынием, которое просачивалось в легкие, оттуда разносилось по всему телу, отравляло кровь и отупляло. Кстати, обычно это продолжалось недолго, уже через неделю угнетенность исчезала, и казалось, что все в наилучшем порядке, так было всегда и будет вечно, что поделаешь, это жизнь, ничего не меняется, солнце опять описывает дугу над топким лугом, как описывало веками, а ты берешь косу и идешь косить, как до тебя шли твой отец, дед и прадед.

Ужин был готов, Симм принес из чулана бутылку самогона, выпили за здравие, здравие кого или чего, не уточнялось. Алекс был голоден, последний раз он толком поел в Москве, в привокзальном ресторане, в дороге пришлось довольствоваться бутербродами. Водка развязала Симму язык, он стал расспрашивать о благоприобретенной семье Алекса, Алекс рассказал о Беккерах, о Берлине, о деле. Наконец оживилась и мать, поинтересовалась детьми, Алекс вытащил из кармана бумажник, из бумажника фотографию в коричневых тонах: они с Мартой, у него на одном колене Герман, на другом София, а у Марты спеленатый Рудольф. Мать опять надела очки, пока она изучала снимок, Алекс словно мимоходом спросил:

– А про Ханса ничего не слышно?

В комнате опять воцарилась тишина.

– А он что, не у тебя? – спросила мать осторожно.

– Был да пропал, – придал Алекс голосу беззаботный оттенок. – Я по глупости заказал для него костюм и дал денег на мелкие расходы. Так он вышел и не вернулся. Марта думает, что он поехал в Америку.

– В Америку?

– Да, это сейчас модно, многие туда бегут, не только евреи, но и малороссы, все, кто не в ладах со властью или не может выбраться из бедности.

– Да он же не знает американского, – возразил Тыну.

– А в Америке язык ни к чему, там общаются жестами, все ведь родом из разных стран. Ханс мог найти себе в компаньоны какого-то еврея, у тех талант на языки. Он ужасно боялся, что полиция его сцапает. Я уговаривал его подождать немного, скоро бы его грехи забылись, в крайнем случае отправили б на пару лет в ссылку, как случилось с моим свояком, но он мне не поверил. Так, значит, он еще не написал?

Нет, Ханс не написал – в отличие от недавно обнаружившегося Хуго, который засыпал родителей письмами из Сибири, все время требуя посылок с тем и другим.

– Может, он хочет сначала разбогатеть, как ты, чтобы было чем похвастать, – стал фантазировать Тыну.

Итак, в голове одного из членов семьи утешительная идея Алекса прижилась.

– Ох, разве я богат? В Америке таких, как я, миллион. У них же нет помещиков на горбу, вся земля принадлежит народу.

– У них и царя нет, сами себе выбирают прецедента, – поведал Симм.

Алекс усмехнулся.

– Президента мы еще не скоро увидим, а вот Думу – да. Ты, отчим, уже решил, за кого будешь голосовать?

Политика оказалась благодатной темой для разговора, личность Ханса словно отодвинулась в тень Пятса и Тыниссона. Попили чаю, потом Алекс стал зевать, посмотрел на часы…

– Они из настоящего золота? – поинтересовался Тыну.

– Червонного, – пошутил Алекс.

Мать хотела постелить ему в задней комнате, но Алекс отказался, объяснив, что ему придется пуститься в обратный путь до зари – управляющий обещал отвезти его на вокзал к поезду. Никто не удивился, что он собирается так быстро уехать, все приняли это за должное – купец, много работы. Он снова вытащил бумажник, как бы для того, чтобы положить обратно снимок, но одновременно взглянул на Симма столь выразительно, что отчим вскочил и даже позвал с собой Тыну «на минутку во двор». Алекс отсчитал матери столько купюр, сколько, по его мнению, могло понадобиться семье, чтобы чувствовать себя обеспеченной, даже если картофель в этом году не уродится.

– Пригодится, – сказала мать. – Сосед предложил нам купить кусок леса, я не знала, что ему ответить, попросила время на размышление.

Алекс поинтересовался, какой сосед и что за кусок, и добавил еще несколько купюр.

– Обязательно купи. Земля – это самое верное.

Потом он снял свою тройку, повесил на стул и лег, но, несмотря на усталость не мог уснуть; было непривычно тихо после шума городской улицы, галдежа пьяниц и ругани кучеров. Даже слишком тихо – он вдруг услышал, как мать в задней комнате приглушенно плачет, а Симм шепотом ее утешает.

Не поверила, подумал он мрачно и уснул.

Глава шестая
Смерть Рудольфа

Взгляд блуждает по страницам книги, буквы сливаются в черную массу, слова не доходят до сознания, и сердце сильно бьется… увы, не без причины… Хочется кричать, рвать на себе волосы, кусать до крови запястья, но не смеешь – рядом за обеденным столом сидит Алекс, с виду совершенно спокойный, и заполняет свой гроссбух. Но нет, он просто скрывает боль, и его пример не позволяет тебе потерять самообладание. «Возьми себя в руки, дети не должны страдать», – сказал он уже на следующий день после похорон. Она не могла ответить: «Хорошо тебе говорить, попробуй сам взять себя в руки!» Он бы так посмотрел… как василиск. Работа сделала его нервы железными, какая бы буря не бушевала в душе, когда приходит покупатель, надо быть вежливым и улыбаться. Только в то утро, когда спешно вызванный телеграммой он приехал из Киева, он не мог скрыть свои чувства – мрачный, под глазами мешки, во взгляде мука. Встретивший его на вокзале Август Септембер успел сообщить, что сын умер на рассвете.

Опять перед глазами встали знакомые картины, словно электробиограф испортился и раз за разом показывает одно и то же. Татьяна прощается, закрывает дверь, ты идешь с маленьким Эрвином на руках в спальню, печь горит, источая приятное тепло, уже начинаешь расстегивать блузку и вдруг замечаешь лежащий наготове на трюмо конверт. Вот почему девушка так медлила, она ведь собиралась сегодня в театр, а что если у нее нет денег на билеты, кладешь младенца на дальний край кровати, к стене, хватаешь конверт и бежишь за Татьяной. По дороге заглядываешь в детскую, там они все трое, Герман, София и Рудольф, играют во что-то, велишь Герману идти в спальню и проследить, чтобы братишка не упал с кровати, надеваешь туфли и торопишься вниз. Во дворе Татьяны уже нет, выбегаешь на улицу, видишь, как она удаляется, повесив голову, окликаешь, она останавливается, оборачивается, ты устремляешься к ней, она идет тебе навстречу, вы сходитесь, ты извиняешься, протягиваешь конверт, она удивлена и смущена, благодарит, ты прощаешься и быстрым шагом идешь обратно, бежать уже нет сил. Входишь в дом, начинаешь подниматься по лестнице, и вдруг тебя охватывает необъяснимая тревога, еще прибавляешь шагу, этажом ниже слышишь крики детей, мчишься вверх, врываешься в квартиру, в детской никого, из ванной выбегают Герман и София с тазами в руках, кричат: «Мама, мама, Рудольф загорелся!.. Он пришел за нами в спальню… Мы не видели, как он оказался у печки… только когда он заплакал… у его платья такие широкие рукава… мы не знаем, как вышло, что…» На ослабевших ногах скорее плетешься, чем бежишь в спальню, хватаешь одеяло, чтобы потушить огонь… Тут фильм обрывается и наступает темнота, вернее, полумрак, словно сквозь какую-то щель просачивается дневной свет. Некоторое время ты сидишь, застыв, ждешь, потом где-то наверху зажигается лампа, другая, лучи света начинают танцевать перед глазами, пол качается, стены ходят ходуном, откуда-то появляется лысина доктора Эберга, слышится плач, отчаянный детский плач, «помогите же, мне больно!» – словно умоляет этот голос, затыкаешь уши пальцами, чтобы не слышать, но ничего не помогает, плач проникает сквозь череп, становится все настойчивее, переходит в визг, срывается на хрип. Еще какой-то шум, и снова наступает тишина, теперь уже мертвая тишина, потом ее нарушает цокот лошадиных копыт, одна, несколько, десятки, сотни лошадей, они мчатся, мчатся, как будто рядом, в метре от тебя, но мимо, только мимо, не останавливаясь. Наконец из слитного гула выделяется одиночный звук, этот конь скачет иначе, более нервно, требовательно, приближается, слышится громкое «тпру», и вслед за ним шаги на лестнице, но не спокойные, размеренные, как обычно, а резкие, почти топот, затем дверь с грохотом открывается…

Еще раз наступает тишина, потом темнота рассеивается, и возникает светлая картина, такая светлая, что глазам больно. На небе сияет яркое весеннее солнце, а у крошечной могилы стоит пастор в очках и говорит монотонно и фальшиво – так же монотонно и фальшиво, как во время венчания и крещения. Его не трогают ни рождение, ни смерть, он – чиновник, выполняющий свой скучный долг. Утешает там, где невозможно утешить, наставляет так, словно имеет на это моральное право, словно он чище и лучше остальных. Алекс молча стоит рядом, неожиданно съежившийся, словно ставший ниже ростом. Ни одного упрека ты из его уст не слышала и не услышишь.

Наконец картина исчезает, и ты снова в комнате, но и это не приносит облегчения. За каждой приоткрытой дверью мерещится кудрявая головка Рудольфа, из-за каждого угла слышится его смех. Татьяна с того дня не появлялась, присматривать за детьми надо тебе самой: может, оно и лучше, у тебя больше дел. Алекс каждое утро уходит на работу и каждый вечер возвращается домой, но он тоже движется, как машина, ничего не чувствуя. Иногда припозднится, тогда от него слегка пахнет водкой, и он кажется чужим; но еще более чужой он, когда приходит рано с гроссбухом под мышкой, садится за стол и начинает равнодушно считать. Ты всегда хотела, чтобы он больше был с тобой, но не так, не в этом состоянии духа! Да, вы спокойны, даже улыбаетесь друг другу, но внутри у вас пылает адский огонь. Лучше бы он напился вдрызг и избил тебя – может, вам обоим стало бы легче. Но он лишь скрипит ручкой, царапая не только бумагу, но и твою душу.

– Посмотрите же, господа, какие семена! Это не пшеница, а чистое золото! И послушайте, как они шелестят, словно соловей поет…

Алекс оставил Цицина нахваливать казакам товар и вышел на жаркую солнечную Соборную. Способный мальчик, еще пятнадцати нет, а дело уже знает неплохо, что же касается дара речи, то чистой воды поэт. Через пять-шесть лет можно будет спокойно доверить ему магазин, а самому заняться селекцией – если еще останется к тому охота.

Гогоча и маша крыльями, на дорогу выбежал удравший откуда-то гусь – не улица, а луг! Алекс сердито пнул его ногой, птица закричала еще громче, со двора вылетела девчонка, схватила гуся, прижала к груди и злобно покосилась на Алекса – что он тебе, господин хороший, дурного сделал, что ты его бьешь? У девчонки были густые брови и карие глаза, а за ее вызывающим взглядом виделась черно-белая жизненная философия простого народа: мир состоит из добра и зла, и я уж сумею отличить их друг от друга. Упрямство дикарки и православная покорность в одном угловатом черепе, острый язык, спрятанный за крепкими белыми зубами. Поди скажи ей, что гусям не место в городе – не поймет. Таких полукрестьян тут было много, в деревне земли на всех не хватало, младших сыновей и лишних дочерей отправляли в город искать работу, которую они, конечно, найти не могли, а если и находили, то временную. Жили дальше, как привыкли в станице, выращивали коров, свиней и кур, а на жатву возвращались в родные места на помощь семье. Алекс и сам был родом с хутора – но его раздражало это неопределенное состояние, не город и не деревня, а что-то между, эдакая помесь жирафа с овцой.

А осталось ли на свете что-нибудь, что меня не раздражает, подумал Алекс, повернувшись к девчонке спиной и тут же забыв про нее. Когда он смеялся в последний раз? Нет, даже вспомнить невозможно. Он не принадлежал к категории счастливчиков, жизнь его закалила, работать до седьмого пота, бороться с бедностью, к этому он был готов, но страшная гибель сына подкосила его. Это было жестоко и бессмысленно – словно монгольское нашествие. Если у судьбы противное желтое узкоглазое лицо татарина, злобный взгляд, смердящее дыхание и когти убийцы, то к чему с ней сражаться? Лучше прогуляться к Дону, найти уединенное место, камень на шею и в воду, в компанию брата. Жена, дети? Общество настойчиво внушает тебе, что у мужчины должно быть чувство ответственности, что он не имеет права оставить семью без кормильца, ну и что? Если трезво подумать, какая разница, миллионер ты или нищий? У тебя может быть самая красивая жена в мире, дворец и даже автомобиль, но придут варвары, автомобиль разобьют, сожгут дворец и изнасилуют жену у тебя на глазах – так стоит ли ради этого вкалывать? Не вернее ли бродить босиком по степи, питаться ягодами и нюхать полынь – вот тогда тебе нечего будет терять.

Торговля на рыночной площади закончилась, дворники в грязных фартуках сметали в кучи гнилые отходы. Алекс сморщил нос, да, тут пахло не цветами. Он прошел еще немного дальше, туда, где устроил себе контору с видом на реку Арутюнов. Здесь хлопотали трудолюбивые армяне, совсем другая порода, не то, что ленивые русские. Не странно ли, что природа создала людей столь несхожими? Даже свободное время они проводили по-разному, русские пили водку, армяне играли в нарды. Арутюнов научил его этой игре, но стать другу равным соперником Алекс не мог, тут нужна было думать очень быстро, чего он не умел. Может, армяне именно поэтому были такими находчивыми, что все играли в нарды?

Арутюнова, увы, он в конторе не застал, того неожиданно вызвали домой, откуда-то прикатили дальние родственники. Семья для армян была важней всего на свете, они, казалось, и работали из поколения в поколение только для того, чтобы содержать семью, что было нелегко, поскольку родины у них не было – то есть родина, конечно, была, но не было государства, а что такое народ без государства? Собака без хозяина. Кому еще, если не Алексу, это знать – правда, между рабством и рабством, как выяснилось, есть разница: только слушая рассказы Арутюнова о зверствах, чинимых турками над армянами, Алекс стал понимать, что случаются господа и похуже, чем балтийские бароны.

Выйдя из конторы, он остановился, колеблясь, идти ли домой в атмосферу подавленности, терпеть назойливую заботу Марты. Горящее платьице Рудольфа словно запалило между ними стену огня, он по одну сторону, Марта по другую, так что они не могли даже подать друг другу руку. Конечно, они спали в одной постели, да и страсти между ними стало, возможно, даже больше – но это была порочная страсть. Спелый сочный арбуз любви подгнил, стал распространять приторный тошнотворный запах, и вокруг него зажужжали мириады сладострастных мух.

Алекс свернул в пролегавшую параллельно реке улицу, где прятались питейные заведения для простого народа. Стопка водки, затхлый прошлогодний соленый огурец в качестве закуски, садишься в угол, тоскуешь в одиночестве, слушаешь галдеж портовых рабочих. Когда наступают сумерки, на улицу выходят продажные женщины. Подзовешь одну менее безобразную, пойдешь с ней в душную комнатку, подождешь, пока она задернет занавески и навалишься на нее – с гневом, а не любовью. Это был еще один лик жизни – ее непотребная мычащая рожа; но она отвечала состоянию его души.

– Александр Мартынович!

Отчужденно он смотрел на невесть откуда взявшуюся Татьяну, не узнавая ее. Куда подевались здоровый румянец, разумный взгляд, почему она так бледна, щеки впалые, в глазах мука, словно у больного пса? Сколько месяцев прошло с тех пор, как он ее видел в последний раз? Три? Четыре? Ох, Александр Мартынович, не прикидывайся, ты прекрасно знаешь, что ровно три.

– Здравствуй, Татьяна! Что ты тут делаешь?