Текст книги "Буриданы. Сестра и братья"

– Тпру!

Как послушно остановилась коляска. Прав был тот, кто сказал, что порок правит добродетелью. Лошади трудолюбивы, умеренны в потребностях и великодушны, они не пьют водку, не матерятся, не воруют, не бросаются друг на друга с ножом. Если бы их копыта могли держать вожжи, может, они со временем и человека перевоспитали бы, превратили бы гнусное животное в возвышенное существо. И если этого кучера, слезшего с козел и на глазах женщины бесстыдно расстегнувшего ширинку, в течение нескольких месяцев за каждое подобное скотство стегать тем же кнутом, которым он хлещет лошадей, может, и он поймет, как надо вести себя, чтобы тебя считали человеком, а не скотиной?

Светловолосый молодой человек, который, потягиваясь, выпрыгнул из коляски, казался более воспитанным – конечно, те, кто платит за езду, знают приличия, но у них другой недостаток, они верят во всемогущество денег. «Девица-красавица, о чем мечтаешь под карагачем? Будь осторожна, не отдаляйся от дома, не то похитит тебя злой чеченец, увезет далеко-далеко в горный аул и сделает своей младшей женой, которой положено слушаться всех старших!» Шутки всегда были одинаково плоские, имели целью любой ценой тебя рассмешить – от смеха до любви, как говорила мать, один шаг. Но кому нужна такая короткая, не длиннее, чем взрыв хохота, любовь? Любовь должна быть вечной, или пусть ее не будет вовсе. Но вечное казалось невозможным… Почему этот молодой человек вдруг пошел к магазину, по дороге оглядываясь на нее? Папиросы купить, не иначе.

Ого, за коляской остановилась повозка, запряженная двумя лошадьми и с каким любопытным грузом! Марта захлопнула томик Лермонтова, положила его на траву и встала. Кучер и извозчик, словно сговорившись, повернулись в ее сторону – пусть смотрят, за это, как говорит мама, мы денег не берем. В крайнем случае, требуем права ответить тем же – конечно, чтобы рассмотреть груз, а не рожи… Да, буфет красивый, по бокам атланты, в центре львиная голова, в углу еще какое-то чудовище, возможно, гидра. Что это все должно означать, подвиги Геракла, что ли? Кресла вроде работы того же мастера, с резьбой на верху спинки и на подлокотниках. Откуда молодой человек взял деньги на такую дорогую мебель? Одет он был довольно обыденно, правда, не как крестьянин, а как горожанин или, как говорит брат Хуго, буржуй. Кстати, может, он не владелец мебели, а просто управляющий какого-нибудь купца, это даже вероятней.

– Нравится?

Марта вздрогнула. Трудно жить, когда у тебя такой плохой слух, сначала цокот копыт не услышала, теперь шаги за спиной. Зато зрение хорошее, ни одна деталь не останется незамеченной. Голубые глаза, необычайно голубые, острый прямой нос, прямо, как у какого-то греческого бога; подбородок мог бы быть немножко более волевым, в этом смысле уланы и гусары выглядели импозантнее; а вот уши смешные, большие и оттопыренные.

– Нравится.

– Хотите попробовать?

Выговор не местный, из Москвы наверно, или, пуще того, даже из столицы, почему иначе от него словно пахнет морем?

– В каком смысле попробовать? Хотите, чтобы я откусила кусочек от вашего буфета? Не думаю, что это очень уж вкусно.

Зачем я стала ерничать, мне же самой такое не нравится? А он стеснительный, немногословный, не отшутился, а вспрыгнул ловко на повозку и стал отвязывать кресло. Значит, все-таки владелец, иначе не посмел бы.

– Пожалуйста. Располагайтесь поудобнее.

Да, в этом кресле я могла бы сидеть до бесконечности, подберешь ноги под себя и сидишь, читаешь или просто мечтаешь.

– Это магазин вашего отца?

– Нет, я вообще не местная, я – переодетая французская принцесса. Революционеры хотели отрубить моей бабушке голову, но она сбежала и скрывалась в разных странах. Я вместе с цыганами всю Европу объездила.

– А в остзейских губерниях вы были?

– Как в остзейских, так и вестзейских. А почему вы спрашиваете? Вы что, оттуда родом?

– Да, оттуда.

И вовсе не из Петербурга и даже не из Москвы…

– И что вы тут делаете? Вы, случайно, не сбежавший каторжник?

– Нет, я младший сын вольного крестьянина.

– Младший? Так значит, вас зовут Иванушка?

– Нет, Александр.

– По Александру Первому или Александру-Освободителю?

– По Александру Македонскому.

Заставил-таки рассмеяться! И как это я не сумела удержаться?

– Ах вот почему у вас такой странный акцент. Македонский, значит!

– Позвольте спросить, а как вас зовут?

– Марта.

Теперь надо быстренько слезть с кресла, а то еще подумает бог весть что.

– Не хотите еще посидеть?

– Благодарю, для французской принцессы это кресло жестковато.

Так кончаются сказки. Или нет, именно сказки так не кончаются, у сказок конец обычно счастливый. Лучше не смотреть, как он снова грузит кресло на повозку, а сам садится в коляску. Можно пойти в магазин и спросить у отца, папиросы какой фабрики он купил, асмоловские или кушнаревские – это вроде как лепестки обрывать; но зачем? И вправду «жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг, – такая пустая и глупая шутка»…

На переезде у вокзала пришлось долго ждать, шлагбаум никак не поднимался, Алекс видел, как снова и снова появлялся один и тот же паровоз, катил то в одну сторону, то в другую, словно его вовсе не занимало, что несколько десятков экипажей стоят, не имея возможности продолжить путь; кстати, в экипажах не очень-то и ворчали, народ привык. Вот так тут все шаляй-валяй, подумал Алекс, какая богатая почва, перегноя на глубину двух метров, мертвые и те восстали бы, если б их похоронили без гроба, а хозяйствовать не умеют. Не умеют, не хотят, просто лень. «Суховей», видите ли. Сдуло семена. Сдуло так сдуло, надо было посеять заново, и жатва многократно покрыла б убытки. Но разве великоросса может интересовать такая пошлая штука, как полеводство? Он думает о вещах поважнее: как мир правильно выстроить и богу по нраву быть, или, иными словами, как грешить, чтобы это на спасении души не отозвалось, или еще проще, сколько бутылок водки можно выпить за день без того, чтобы пострадало дело Священного Союза. Как этот старый пьяница вдруг утратил все свое достоинство, услышав звяканье стекла и поняв, что в буфете остались «белая и коричневая водка»! Задержал выносивших, стал на колени и собственноручно вынул бутылки…

– Это что за безобразие, почему дальше не едем?!

В соседних дрожках привстал худой, похожий на студента юноша в косоворотке, в форменной тужурке, с немытыми, наверно, несколько недель, сбившимися в кок волосами и пухом на подбородке. Глядя вперед поверх лошадиных голов, он громко выражал свое недовольство, это опять-таки очень по-русски, терпеть часы, дни, годы, века, а потом вдруг без видимой причины выйти из себя; только вчера один казак, которому вовремя не принесли стакан водки, устроил в буфете речного порта настоящий погром – разломал стулья, посуду в осколки, хорошо хоть дом не спалил. Дикой была эта порода, ох какой дикой, сразу видно, что потомки сбежавших рекрутов, своеволие кипело в крови, не зря Стенька Разин и Пугачев родом из этих краев, курень Стеньки Алексу показали совсем недавно. Работать они особо не рвались, предпочитали воевать, а когда войны не было, скакали, махали шашками, собирали свои круги, шумели, иногда били кнутом согрешивших жен, но не бедствовали, вот что значит, когда земли вдосталь – разве поехал бы Алекс в такую даль, за тысячи километров, если б на родине у него было хоть немного больше возможностей? Но там основная часть земли принадлежала балтийским баронам, да и в городе на каждом шагу были немцы, конкурировать с ними в делах было трудно, они не давали чужому пробиться. Правда, в последнее время что-то как будто чуточку задвигалось. С одной стороны, царь пытался урезать власть баронов, с другой мутили воду социалисты, требовали больше прав для народа. Звучало это красиво, но кто гарантирует, что при возможности они не заграбастают власть и имущество сами? Эгоизм в природе человека, эгоизм и неблагодарность. Разве Александр Второй не освободил крестьян от крепостничества, не облегчил судьбу рекрутов и жизнь каторжников? А как народ отблагодарил его за добрые дела? Бомбой.

– Извозчик, не зевай! Гони!

Нервный студент в дрожках опять вскочил, и, когда экипаж в ответ на его крик дернулся, потерял равновесие, шлепнулся обратно на сиденье и испуганно схватился за сердце – наверно, кольнуло от неожиданности. Дальнейшего Алекс не видел, сосед быстро пропал из виду, а потом сдвинулась с места и его коляска. Проехав через мост, они свернули вверх в гору на Большой бульвар. Теперь уже местность приобрела вид городской: ровная брусчатка мостовой, конка, больше людей господского вида и меньше оборванцев, оправдывая название улицы, высилось даже несколько тополей по краям. Дальше в сторону Нахичевани росли и акации, и гледичии, говорят, когда-то были и тутовые деревья, но помешали строительству.

Копыта цокали, кнуты щелкали, торговки кричали: «Семечки, ядреные семечки!»

Словом, все как всегда, Алекс уже привык как к южной жаре, так и к по-южному шумливым и фамильярным, но зато сердечным людям. Главное, не стоило важничать, этого тут не любили…

Вдруг впереди прогремел выстрел, потом второй, третий. Коляска резко остановилась, Алекса качнуло вперед, и он чуть было не упал. Схватившись за борт, он снова выпрямился – бульвар уже полнился истеричными воплями горожанок. Неужто ограбление банка, подумал он, но тут же усомнился. На главной улице в нескольких десятках метров от управления полиции? Это была не Москва, тут предпочитали красть тихо и незаметно, так пару лет назад воры выкопали туннель прямо в подвал Российско-Азиатского банка.

– Что стряслось? – спросил он у извозчика.

– Да что тут могло стрястись, бомбисты, конечно!

Опять, подумал Алекс. Когда он сюда приехал, жизнь была спокойной, рабочие, правда, иногда бастовали, устраивали первомайские демонстрации, однако до кровопролития не доходило, но с прошлой зимы, после того, как был принят закон о студенчестве, по всей России начался словно нескончаемый подспудный бунт, убивали министров, губернаторов, начальников полиции…

– Проезжайте, проезжайте! – раздался нервный голос городового.

Коляска сдвинулась с места, Алекс, смотревший налево, туда, откуда послышались выстрелы, увидел спешно выстроенную цепь приставов, старающихся не пропустить к месту происшествия любопытных, а затем – прямо перед зданием полиции! – две простершиеся на мостовой человеческие фигуры. Один, казалось, был еще жив, вокруг хлопотало несколько мужчин, пытавшихся его приподнять; второй неподвижно лежал на спине. Когда коляска едва ли не в двух метрах проехала мимо трупа, Алекс вздрогнул – он узнал немытые волосы. Студент вроде не дышал, глаза его были открыты и смотрели в небо, простреленная тужурка в крови, рядом валялся револьвер.

В толпе переговаривались, Алекс уловил рваные фразы:

– Убил начальника полиции!..

– Нет, не убил, только ранил…

Извозчик и тот не сумел дольше держать рот на замке.

– Хорошее начало века, а, господин? – буркнул он через плечо. – Недели не проходит, чтобы где-нибудь не взорвалась бомба или в кого-то не залепили порцию свинца. – Алекс не ответил, извозчик выдержал паузу и резюмировал: – Во всем виноваты распроклятые студенты, видите, и сюда добираются, на каторгу бы их всех, вот что. – Потом подумал немного и совершенно неожиданно добавил: – Эх, жаль, что плохо целился, начальник – та еще скотина. – И плюнул.

И что, если бы прицелился лучше, подумал Алекс? Назначили бы нового и ничего не изменилось бы, разве что порядки стали б строже, полицейские нахальнее, и взяток пришлось бы давать больше. Стой! Кто таков? Откуда родом? Сколько раз он слышал эти вопросы! Да, он со своими голубыми глазами, светлыми волосами и «македонским» акцентом выделялся среди казаков, но, в конце концов, был таким же подданным Российской империи, как и остальные. Теперь, правда, приставы к нему привыкли, солидный молодой купец, хорошо одет, держит магазин, но, попадая в какую-нибудь станицу, где раньше не был, он и ныне чувствовал на себе подозрительные взгляды…

Да, ни к чему хорошему кровопролитие привести не могло – так зачем оно было нужно? Семейство Романовых правило страной уже триста лет и будет править еще, по крайней мере, столько же. Конечно, у молодого царя не было той широты взглядов, что у деда, или той железной руки, что у отца – но и он ведь не вечен, однажды вместо него на трон сядет кто-то более умный и волевой.

Словом, заключил Алекс, для него лично бомбометание вредно с нескольких точек зрения. Во-первых, мешает вести дела, во-вторых, слишком сосредотачивает внимание царя на социалистах. Будь у того большая свобода рук, он может, покрепче прижал бы лифляндских баронов.

Миновав биржу и почту, коляска свернула направо, в Соборный, еще немного, и стал виден двухэтажный дом, на фасаде которого красовалась выписанная кириллицей вывеска: «Буридан. Семена.» Как всегда, подъезжая к магазину, Алекс почувствовал гордость. Всего лишь за несколько лет он поставил дело! Он вспомнил, как проводил бессонные ночи, взвешивая, стоит ли уйти с зарплаты земства. Риск был немалый, но если б он на него не пошел, продолжил сидеть на прежней должности, выбор оказался бы невелик: либо брать взятки, либо остаться голодранцем. Труднее всего было, конечно, с начальным капиталом – какой банк даст кредит неимущему инородцу? Он попробовал действовать иначе, поехал в станицу, поговорил с казаками, предложил за зерно, когда оно будет продано, цену получше, чем скупщики-разбойники, но казаки тоже ему так просто, на честное слово, верить не хотели. «Приставьте ко мне надзирателя», – предложил он. И сделал всю работу сам, доставил семена в город, арендовал вагоны, поехал с грузом в Москву и развез мешки покупателям – знал, кому, иначе не посмел бы браться за такое. После того, как он рассчитался с казаками, дохода хватило точнехонько на то, чтобы заказать из-за рубежа партию семян высшего сорта. А чтобы снять помещение для магазина, все равно пришлось просить у банка, хорошо хоть, Арутюнов согласился стать поручителем. Процент, правда, был такой, что завоешь, первую зиму он постоянно голодал; но потихоньку все наладилось.

Коляска остановилась, он расплатился, дал извозчику на чай, вылез и потянулся: руки-ноги слегка онемели от долгой езды. Повозка отстала, чтобы скоротать время, он окликнул мальчишку, продающего газеты. Уже по дороге он раздумывал над тем, что делать с мебелью, полученной в возмещенье долга, письменный стол еще можно было как-то разместить в магазине, а вот буфет и «троны» туда не поставишь, только спугнут клиентов. На самом деле, этим вещам место дома – но именно дома у Алекса не было, он снимал комнату в хате на окраине. Вначале на квартиру получше не было денег, потом времени, и, по правде говоря, охоты. Хозяйка, старая вдовая казачка, стирала ему белье, убирала комнату и варила борщ; Алекса это устраивало, но явиться с «тронами» в хату – воробьев насмешишь.

Он раскрыл «Южный телеграф» и вскоре убедился, что ничего подходящего для него в газете нет: все приличные квартиры слишком велики. Нашлась даже одна поблизости, на углу Большого бульвара и Соборного в «городском доме» с водопроводом – но что ему было делать в четырех комнатах, одинокому, как волк? На солнечных улицах господствовала похоть, вдовы, замужние женщины, незамужние, все бросали бесстыжие взгляды. Под смуглой кожей играла горячая кровь, сильные руки готовы были схватить и задушить в объятьях, белые зубы сверкали, карие глаза подманивали, соблазняли, обещали больше, чем их хозяйкам было предложить, но Алекс до сих пор не нашел подходящей подруги, он чурался этих слишком для его северного нрава темпераментных женщин; да и справился ли бы он с укрощением какой-либо полудикой казачьей девчонки?

И неожиданно перед его глазами возникло видение: «французская принцесса», читающая книгу под карагачом.

Глава вторая
Свадьба

Какие веселые сегодня глаза, как неудержимо ползут вверх уголки рта, и даже нос, толстый, ненавистный нос подозрительно дергается, словно кто-то щекочет его пушинкой – кто знает, может, действительно щекочет или вдувает в ноздри чужие пряные ароматы. Как пахнет начало новой жизни, как акация? Нет, скорее как полынь. И это хорошо, ибо сладкие запахи усыпляют, горькие же заставляют бодрствовать. А когда ты не спишь, можешь видеть даже такие образы, которые бесплотны. Что, например, напоминает это смешное белое платье? Конечно, бабочку – ведь его жизнь тоже продлится лишь один день.

Интересно, почему никому, кроме отца, не нравится Алекс? Мама велела с ним не церемониться, муж, сказала она, должен слушаться жену, по крайней мере, дома, поскольку вне его он все равно будет делать то, что взбредет в голову – бедная гордая мама, она никак не может примириться с мыслью, что у нее нет и никогда не будет кареты с лошадьми, чтобы поехать в ней в оперу, да и самой оперы нет, не говоря уже о маленьком замке где-то в горах Южной Германии. Неужели она надеялась, что замужество дочери приведет к исполнению ее мечтаний, что она станет тещей какого-нибудь князя, попадет в Петербург, и ее представят ко двору, в том числе тому бородатому олуху, которого она называет «настоящим джентльменом» и его жене, принцессе Дармштадской со злыми очертаниями рта? Как неприятны бородатые мужчины, даже когда они писатели, не говоря об императорах. Но маму еще можно понять, она оплакивает упущенный дворянский титул, а почему Хуго такой ледяной, почему его голос, как только он начинает разговаривать с Алексом, сразу становится металлическим, он же терпеть не может высший свет, «надутых индюков», как он их называет, Хуго жаждет свободы, равенства и братства, как во Франции, следовательно, Алекс должен бы ему нравиться, он ведь низкого происхождения, сын хуторянина; должен бы, но не нравится. Может, Хуго раздражает стремление Алекса трудом достичь положения, которое иным достается по праву рождения? А разве он сам не хочет добиться того же? Конечно, хочет, только другим путем, силой. И Альфред, даже Альфред куксится, Алекс, представьте себе, не одолжил ему денег! Алекс не дурак, он сразу понял, куда Альфред с этими деньгами собирается идти – в игорный дом. Какие странные у некоторых интересы, даже у тех, кто как будто одной с тобой крови. Или верна догадка о случившемся в день, когда мать вышла из коляски чужого офицера? Как давно это было, но все равно ясно стоит перед глазами, вот она укладывает куклу спать, идет к окну, чтобы задернуть занавески и видит их. Тогда я ничего не поняла, только почувствовала в груди что-то мерзкое, холодное и скользкое, лишь потом, читая романы, осознала, что за этим крылось. Значит, моя мать обманывала отца? И это есть брак? Было бы ужасно, если б я тоже когда-то изменила Алексу. Чем люди себя в таких случаях утешают? Что данная богу клятва не в счет, потому что бога нет? Но ты же сама есть…

– Марта, ты готова?

– Сейчас, папа. Можешь войти, я одета.

Стеснительный, скромный папа: как он постарел за пару последних лет, после операции. Надо бы ему поехать на воды, но откуда взять денег? Подумать только, дед ворочает миллионами, дяди тоже не бедствуют, а отец должен считать каждую копейку. Конечно, если б он написал дедушке и попросил помощи, скорее всего, дедушка не отказал бы – но отец гордый.

– Какая ты сегодня красивая, дочка!

– Неужели? А по-моему в этом платье я похожа на куклу. Смотри! Я хлопаю глазами… Ма-ма! Ма-ма!

– Что случилось?

– Я тебя не звала, я только показывала папе, как кукла говорит «Мама»! Это делается вот так: Ма-ма!

– Вот из-за этого паясничания ты и не нашла себе нормального мужа. Иди, Карл, мне нужна твоя помощь.

– А Алекс еще не приехал?

– Не волнуйся, приедет твой Алекс, куда денется? Не каждый же день чухне удается заполучить в жены немку. Карл, сколько раз мне надо повторять?

Мать ошибается, это не паясничание, это страх, поскольку хотя взор и блистает, как небеса, сердце все равно темное, словно море, далекое чужое море – то, что за десять верст отсюда, не темное. Неизвестность – вот из чего рождается страх – неизвестность внутри тебя. А если я вообще не такая, какой себе кажусь? Или если сейчас такая, то смогу ли такой же остаться? Что будет, если однажды во мне проснется мама – моя мама? Все так сложно, и нет никакой надежды добиться ясности. Существует ли вообще человек, который способен понять самого себя? Признаться себе в собственном несовершенстве? Какое чудо, что кто-то готов тебя любить такой несовершенной! И что будет, если это чудо разлетится в осколки?

– Горько! Горько! Горько!

Повернув голову, Алекс встретил шаловливый вопросительный взгляд, вынул с философским спокойствием салфетку из-за воротника и бросил на стол.

– Они нас в покое не оставят, – сказал он вполголоса.

Как в зеркале, соседка в белом платье повторила все его движения: отодвинула стул, встала, слегка наклонила голову; губы раскрылись послушно, намного послушней, чем вчера вечером в темноте коляски.

– Ого! – обрадовались гости.

Алекс с радостью продлил бы сладкое мгновение, но интуиция, его верный помощник, шепнула: «Хватит!» Возможно, что кто-то, кого кроме христианских заповедей учили и светским манерам, плюнул бы на приличия и удержал бы соблазнительный рот у губ, пока оба не задохнулись бы, да, кто обучен манерам, вправе иногда о них забывать, но он себе этого позволить не мог.

Сев, Алекс снова заткнул салфетку за воротник и взялся за нож и вилку, прием пищи – занятие удобное, позволяет скрыть смущение и нервозность. Краем глаза он заметил, что все последовали его примеру – чужая свинья всегда вкуснее своей, как говаривала мать, и, кажется, эту пословицу можно отнести и к людям побогаче; кстати, ничего удивительного в этом не было, заказанное у Чарахчиянца жаркое оказалось сочным и в меру пропеченным. С особенно хорошим аппетитом грыз мясо, разумеется, кассир Речного вокзала Август Септембер, единственный знакомый соотечественник в этом далеком городе. Куда только не раскидали судьба и немцы эстонцев! И, в то же время, какое счастье, что высокородный тезка номер два дал крестьянам позволение перебираться из одной российской губернии в другую, иначе, страшное дело, пришлось бы быть заключенным в тесной Лифляндии. Теперь же они оба, он и кавалер двух месяцев, как прозвали Августа, сидели за одним столом с теми самыми немцами, которые дома, проезжая мимо в карете или верхом, удостаивали тебя взглядом лишь тогда, когда ты приветствовал их недостаточно почтительно; хотя были ли они те самыми? Между немцем и немцем, как он стал только недавно догадываться, большая разница, тесть ничем не напоминал ему графа Лейбаку, но не походил он и на лавочников, которых Алекс встречал в Юрьеве, нет, старый Беккер был человеком, куда более развитым, даже утонченным; то есть Хуго все-таки грешил против истины, утверждая, что человечество разделено не на народы, а на классы, по крайней мере, что касалось Беккера, его в первую очередь отличало от прочих, по всем приметам, то, что он был… как бы это сказать?.. исконным немцем, родившимся и выросшим в Германии. Теща, правда, как выяснилось происходила из мест, от Алексовых недалеких, из Курляндии, и в ней наблюдался некоторый избыток апломба, однако, возможно, она кичилась скорее не сословной принадлежностью, а половой, госпожа Каролина, не будем скупиться на комплименты, была интересной женщиной с тонкой талией и черными, как смоль, волосами, в которых только кое-где проглядывала седина. Познакомились Карл с Каролиной в Берлине, это случилось как раз тогда, когда в России начался промышленный бум, тесть в качестве представителя некой фирмы приехал в Ростов, и так супруги тут и остались. Между собой они переговаривались по-немецки, но дети здесь уже прижились, Марта говорила на таком хорошем русском языке, какого Алекс не слышал даже из уст местных земских деятелей – возможно, это и было одним из качеств, которые его в девушке привлекли. Вообще он чувствовал себя так, словно попал в другой мир… Марта закончила гимназию и играла на рояле, Хуго учился в университете, и только Альфред бросил школу и помогал отцу в магазине. Когда у нас будут дети, подумал Алекс, я хоть из шкуры вылезу, но дам им образование. Он бросил благодарный взгляд на своих деловых партнеров Менга и Вертца: датчане ели с аппетитом и тихо обменивались репликами, может быть, обсуждали отличие здешней кухни от киевской – славные ребята, среди зимы проехать такое расстояние, без них он вряд ли мог произвести на Беккеров впечатление приличного человека, нормальных друзей и то нет. Домой он о своих планах написал, но приглашать кого-либо на свадьбу не стал, собственно, и представить было трудно, чтобы мать, сестра или кто-то из братьев предприняли такое путешествие.

Дзинь, дзинь, дзинь – послышалось с другого конца стола, это Арутюнов стучал ребром ножа по хрустальному бокалу. Удачная была мысль – пригласить в шаферы единственного знакомого купца из здешних, Арутюнов сразу стал душой компании, произносил теплые, сердечные тосты и сумел даже в скучных немцев вдохнуть жизнь. Сейчас он передал слово тестю. Беккер с трудом поднялся с «трона» – Алекс выделил тестю и теще непонятно, самые ли удобные, но, в любом случае, самые роскошные сиденья. Своим почти бесплотным телом, ввалившимися щеками и костлявыми руками тесть напоминал Алексу Иоанна Крестителя, только вот пророк соблюдал диету по доброй воле, тесть же потому, что у него некоторое время назад вырезали половину желудка.

– Милые молодожены! Дорогие гости!

Алекс положил нож и вилку, откинулся на спинку стула, нашел втихомолку маленькую теплую ручку Марты, пожал ее и сразу почувствовал ответное пожатие – словно два корабля, обменивающиеся при встрече приветственными сигналами. Интересная девушка эта французская принцесса, которая знает наизусть всего Лермонтова, непростая, как и ее мать, но иначе, то пылкая, то робкая, обычно веселая, но иногда, когда входишь неожиданно, такая серьезная, что страшно делается; и рассеянная, ужасно рассеянная, словно живет в каком-то ином мире, куда всякому другому, даже ему, Алексу, заказан путь. Но искренняя и справедливая, точно, как папаша Беккер, который после вступительных комплиментов дошел, кажется, до сути речи.

– Когда однажды в теплый осенний день в мой магазин вошел некий молодой человек и спросил, не хочу ли я взять по сходной цене на продажу абиссинские кофейные зерна высшего сорта, я и подумать не мог, что этот бойкий, но, как мне тогда показалось, чуточку простодушный коммерсант станет через несколько месяцев моим дорогим зятем. Почему простодушный? Потому что цена, по которой он предложил свой товар, была действительно сходной, даже слишком сходной, настолько, что я на минуту – признаюсь откровенно и прошу прощенья – усомнился в том, что зерна эти добыты честным путем. Однако, когда молодой торговец пришел во второй раз и в третий и, особенно, когда спросил, позволено ли будет ему пригласить мою дочь в электробиограф, я стал догадываться, что, может, он вовсе и не столь простодушен, может, у него просто какие-то свои планы.

Гости слушали молча, непонятно, с интересом ли, но почтительно, все знали, что означает свадьба любимой дочери для человека, которому, возможно, осталось жить уже недолго. Алексу нравилась серьезность тестя, его умение говорить возвышенно о вроде бы малозначащих, но в действительности важных вещах, пастор, который утром обвенчал их в Домской кирхе, особой чувствительностью похвалиться не мог. Алекс вспомнил свадьбы в родной стороне, там никому и в голову не приходило, что можно держать речь, просто шутили и вливали в себя водку в огромных количествах, потом танцевали и орали, а в конце валились с какой-нибудь служаночкой на солому, если не возникала ссора и не вытаскивались ножи.

– Должен вам сказать, что меня в этом юноше сразу впечатлило одно: его пунктуальность. Он обещал мне, что в восемь часов вечера дочь будет дома, и сдержал слово. Не хочу говорить ничего дурного о нашей новой родине, тут живет много прекрасных людей с широкой душой, но, согласитесь, точность не входит в число добродетелей русского народа.

Наверно, русские не раз надували старика, подумал Алекс. Что именно с Беккером случилось, он толком не знал, Марта не говорила, и он не осмеливался расспрашивать. В любом случае, по переезде в Россию семья жила заметно богаче, но потом торговая контора, которой Беккер ведал, прекратила свою деятельность, иными словами, обанкротилась, и сбережений хватило лишь на то, чтобы купить магазинчик, рядом с которым Алекс встретил Марту.

– Обо всем этом я написал и нашим родственникам в Берлин, когда сообщал им об ожидающем нас важном событии. И вот теперь я хотел бы прочесть вам их письмо…

Беккер вынул из внутреннего кармана сложенный лист бумаги, развернул, поднес к глазам и вдруг замешкался. Несколько мгновений он смотрел на письмо в растерянности, потом сообразил и стал искать в боковом кармане другие очки, для чтения. Все терпеливо ждали, и теща, и оба свояка, и семейные знакомые Беккера Вайденбахи и Эберги – больше гостей со стороны невесты за столом не было. Хотя Алекс, взявший расходы на себя, и предложил щедро, чтобы тесть позвал столько народу, сколько сочтет нужным, но то ли Беккер хотел быть экономным, то ли круг близких ему людей был небольшим.

– Милая Марта! Поздравляем тебя и твоего избранника, желаем негасимой любви, надеемся, что над вашими головами вечно будет сиять звезда счастья! Сожалеем, что не можем быть сегодня с вами, на память об этом радостном дне примите наш маленький подарок. Дедушка Фридрих, дяди Эбергард и Теодор, двоюродные братья и сестры Фердинанд, Константин, Сильвия, Дагмар и Беатриса.

Положив письмо на стол, Беккер выжидающе посмотрел на Алекса с Мартой. Взгляды жениха и невесты снова встретились, на губах затанцевала заговорщическая улыбка, и вот уже они пересекли комнату, чтобы принять поздравительное письмо и «маленький подарок». Обняв и поцеловав дочь, Беккер протянул ей крошечную коробочку, а затем торжественно пожал Алексу руку.

Когда они вернулись на свои места, и комната опять заполнилась гулом голосов и звоном серебра, Марта нежно тронула локоть Алекса.

– Хочешь посмотреть? – шепнула она лукаво.

Осторожно, словно боясь, что из коробочки выпрыгнут блохи, Марта сняла крышечку, и Алекс буквально онемел: на атласной подушечке лежали золотые серьги с темно-синими драгоценными камнями.

– Сапфир, – шепнула Марта с гордостью и поднесла правую серьгу к уху. – Подходит?

– Очень. А примерить не хочешь?