Текст книги "Буриданы. Сестра и братья"

Глава вторая
Симпозиум

В субботу утром все пошли на работу, и Эрвин снова остался один. Майор дал ему ключ от квартиры, так что при желании он мог бы уже сегодня отправиться в кассу предварительной продажи железнодорожных билетов, но Эрвин не спешил и не только потому, что не решил еще, куда ехать, но и поскольку предложение Майора остаться в Москве заставило его усомниться в своих планах. Может, действительно разумнее спрятаться в миллионном городе? Единственным недостатком этого варианта был тот, что Тамара знала о существовании Майора, Эрвин, правда, уничтожил перед отъездом полученные от друга письма и открытки, но, к несчастью, существовали адресные бюро. Так или иначе, должно было пройти не меньше недели, пока в Таллине поймут, что в Риге его нет, и начнут искать в других местах. Этого было достаточно, чтобы определиться, но на Майора, в любом случае, следовало произвести впечатление, что он всем доволен и никуда уезжать не собирается. Сегодня был короткий рабочий день, если Майор вернется пораньше и не застанет его, он может что-то заподозрить – зачем Эрвину это нужно? Время такое, что никому нельзя довериться безоглядно, даже лучшему другу, не говоря о том, что в этой же квартире проживала Марсельеза Ивановна, чей изучающий взгляд Эрвин вечером в прихожей уже заметил. Особенно его огорчало, что из-за конспирации он не может отправить Герману поздравительную телеграмму, день рождения брата был сегодня, хотя отмечать его собирались завтра, в воскресенье, они с Тамарой тоже были приглашены. Интересно, что подумают об его исчезновении брат и сестры? Наверно, Герман встанет на его сторону, ему Тамара никогда не нравилась – но удастся ли ему убедить сестер? Если столь умная женщина, сколь Виктория, примется за поиски брата, она его найдет – только будет ли у сестры охота этим заниматься? Можно было надеяться, что если она и возьмется за дело, то хотя бы не сразу – Виктория, при всем своем трудолюбии, в действительности, была чрезвычайно ленива и ничего не предпринимала, пока не заставляли обстоятельства.

В итоге он ограничился тем, что надел протез и спустился ненадолго во двор. Вчера он на погоду внимания не обратил, а сейчас понял, что воздух здесь холоднее, чем в Таллине, все-таки континентальный климат, но, благодаря отсутствию ветра, общее ощущение было даже приятнее. Одет он был тепло и мог, не замерзнув, некоторое время посидеть на скамейке. Двор был почти пуст, только на скамейке напротив, под каштаном, углубившаяся в чтение молодая мать машинально качала детскую коляску. Почувствовав на себе взгляд Эрвина, она посмотрела на него и сразу опустила глаза, даже как будто покраснела. Эрвин колебался, пойти ли уже сегодня посмотреть на отцовский дом, но отказался от этой мысли, как и от похода в магазин канцелярских товаров – хотя протез и не натер пока ногу, лучше все-таки повременить. Он встал, простился, приподняв шляпу, с молодой мамой, и поехал на лифте обратно на шестой этаж.

Сев за письменный стол, он опять протянул руку за блокнотом.

«Птм пршл сцлзм…»

«Потом пришел социализм. Чего мы от него ожидали? В первую очередь, того, чтобы жизнь изменилась, стала разумнее. Увы, именно этого не случилось. Жизнь действительно стала другой, но, увы, более примитивной и жестокой. Возвращаясь к старому сравнению, бридж был заменен подкидным. Пришли мужчины в кожаных куртках, с пистолетами и спросили: будете ли вы играть в предложенную нами игру? Кто ответил отрицательно, получил пулю, остальных усадили за стол и сунули в руки карты. И тогда все поняли, что с этой игрой не шутят. Однако, упрощение никогда не решало проблем…»

Телефонный звонок застал его врасплох. Майор не сказал, что ему в такой ситуации делать, потому Эрвину пришлось самому выбирать, снять в чужой квартире трубку или нет.

– Алло!

– Как ты себя чувствуешь?

Майор по непонятной причине был весьма оживлен – правда, с ним это случалось часто, его оптимистической натуре было достаточно любого положительного сигнала, чтобы развеселиться.

– Прекрасно. Сходил погулять и чуть было не завоевал сердце одной молодой мамы.

– Не устал?

– Нет.

– Тогда оденься, я заеду за тобой через четверть часа.

Эрвин привык подчиняться приказам Майора, а чем таинственнее они были, тем более интересное обещали продолжение. Как-то он вышел на зов Майора из барака, и ему сунули в руку абрикос. «Где ты такое достал, здесь, в лагере?» – «Мне его дал один убийца-грузин, не тот, о котором ты подумал, а нормальный душегуб, жертва ревности. Я починил ему нары, а он как раз получил из дома посылку.»

Майор явился ровно через четверть часа, еще более воодушевленный, чем когда звонил.

– Ты когда-нибудь на ЗИМе катался?

– Да, однажды.

Когда Эрвин вернулся с поселения, Густав и Лидия встретили его на вокзале на машине министерства.

Майор, казалось, был разочарован, но тщательно это скрыл.

– Ну, значит, сегодня будет второй раз, – проворчал он.

Машина была просторная, и костыли удалось поместить так, что они никому не мешали.

– Это Владимир, – представил Майор водителя.

Полненький, если не сказать, хорошо откормленный голубоглазый юноша услужливо улыбнулся.

– Владимир работает на автобазе Совета Министров, но иногда, в свободную минуту, помогает друзьям и знакомым.

– Вы, возможно, не поверите, но на нашей базе у водителей зарплата меньше, чем в других местах, без дополнительного заработка не проживешь. Иногда, когда работы нет, нарочно останавливаю машину недалеко от стоянки такси и начинаю читать газету. Часто кто-то подходит и попросит подвезти. Перед тем, как согласиться, я, на всякий случай, разыгрываю целый спектакль – мне нельзя, накажут и тому подобнее. Только, когда меня достаточно поумоляли, дескать, поездка неотложная, то ли жену надо отвезти в аэропорт, то ли тещу к врачу, со вздохом открываю дверцу – ладно, раз такое дело… Так никто не может обвинить меня в корысти, если кто-то пожалуется.

– А не проще ли перейти на работу туда, где зарплата лучше? – спросил Эрвин.

– Нельзя, я в очереди за квартирой. Как только ордер получу, смоюсь.

Выехав из двора, они свернули на Садовое кольцо и присоединились к непрерывному потоку машин. Автобусы и троллейбусы, самосвалы и фургоны неслись по широкой, напоминающей русскую реку улице, по обе стороны которой крутой стеной возвышались дома. Приехав в столицу в конце войны, Эрвин был поражен тем, насколько велика Москва, воспоминания у него такого ощущения не создавали, хотя обычно места, связанные с детством, позднее нам кажутся меньше, чем когда-то – стало быть, тут действительно произошли огромные изменения. Полвека назад отцовский дом был одним из самых крупных зданий в городе, а теперь он видел и такие, которые занимали целый квартал, от одного перекрестка до другого. Людям в подобных условиях приходилось вести себя ненормально, как на театральной сцене, или съемочной площадке – когда ЗИМ иногда останавливался у светофора, Эрвин видел, как москвичи бегут через улицу, сломя голову, перейти ее обычным шагом они просто не успели бы.

Свернув в сторону, они некоторое время крутились по узким переулкам, а потом выехали на улицу, декорированную многочисленными красными лозунгами и плакатами: «Слава КПСС!», «Да здравствует дружба народов!», «Вперед, к победе коммунизма!»

– Бывшая Тверская, ныне Горького, – пояснил Майор.

– Помню. Папа по праздникам катал нас здесь на извозчике.

Тогда они ехали вниз по Тверской и сворачивали у Манежа налево, к Большому театру, сейчас же дорога вела направо, вдоль кремлевской стены.

– Величественно, не правда ли?

Майор, похоже, восторгался тем, что столица государства рабочих и крестьян растет во все стороны, и в ширину и в высоту, превращаясь постепенно в нечто, похожее на огромный монумент, возможно, он и себя чувствовал частью этого монумента, например, деталью барельефа. Эрвину же казалось, что человек, приказавший возвести подобный монстр, безусловно, был болен манией величия – для жизни этот город явно не годился, на него можно было только глазеть, как на египетские пирамиды. Москвичи, подумал он, угодили в гигантскую ловушку, тщеславие заманило их куда-то, откуда уже нет выхода, ни у них, ни у их детей – ибо расширить город можно, а попробуй-ка его сузить!

– Видишь низкое здание? Это бассейн. Раньше тут стоял главный православный храм. Его снесли с таким грохотом, что у ангелов, говорят, было нервное потрясение. А потом они привыкли и летают сюда купаться.

Храма Эрвин не помнил, его родители не были православными, вернее, они вообще не были верующими, особенно мать, которая ворчала на отца, что тот зря тратит деньги, платя приходской взнос. «Купил бы лучше билеты в театр!» – «Да хватит и на театр», – отмахивался отец – он не хотел ссорится с церковью, боясь, что навредит своему делу.

– Меня всегда интересовало, можно ли поддерживать нравственность без помощи религии, – сказал Эрвин.

– А мы поддерживаем! – вмешался Владимир, чьего мнения, собственно говоря, никто не спрашивал. – С бандитами мы разобрались, да и краж со взломом стало меньше. Водку, конечно, пьем, но без этого русский человек жить не может. А вот проституцию искоренили, девки грешат, верно, но только ради удовольствия, а не денег. Таких распутников, как Распутин, у нас нет, говорят, последним был Берия, но и он получил по заслугам.

– Да-да, даже доносительство как будто вышло из моды, – добавил к этому монологу Майор, и Эрвин подумал, что Владимиру не понять скрытую за фразой мрачную иронию.

– А вот доносительство вовсе не грех! Оно бывает даже очень полезно обществу. Представьте, например, что вы работаете на номерном заводе и видите, как ваш коллега на скамейке в парке беседует с человеком, похожим на иностранца. Разве об этом не надо сообщить, куда полагается? Шпионаж ведь!

Довольный своим выступлением, Владимир умолк.

Любопытно, где он работал до автобазы, подумал Эрвин, может, именно на номерном заводе? А за проявленную бдительность ему доверили эту шикарную машину.

Они проехали через мост, свернули на набережную, потом внутрь квартала и остановились у четырехэтажного каменного здания, не крашенного, казалось, со дня, когда оно было достроено, на глаз эдак лет сто. Штукатурка сыпалась, рамы окон гнили, несколько балконов уже обвалилось.

– Нда, как тебе через это перебраться-то?

Майор, расчитавшись с Владимиром, вылез вслед за Эрвином из машины и неодобрительно рассматривал огромную лужу перед подъездом, в которой мокли пустые бумажные мешки, крышки от пивных бутылок, огуречная кожица и прочий мусор, не добравшийся до контейнера.

– Сейчас увидишь!

Вытянув костыли, Эрвин оперся ими о дно лужи, оттолкнулся здоровой ногой и благополучно приземлился по другую сторону. Майор восхищенно свистнул и поскреб затылок. Ему пришлось приложить все силы, чтобы перепрыгнуть через лужу, и то он слегка промочил ноги.

В подъезде их встретил затхлый воздух и звуки аккордеона – на первом этаже кто-то играл «По диким степям Забайкалья…»

– «Где золото роют в горах», – стал подпевать Эрвин мысленно – мать строго запретила ему петь громко, поскольку у него не было слуха.

– Лифта нет, придется подняться пешком, – сказал Майор озабоченно.

Но Эрвин вдруг ощутил себя молодым и здоровым, он играючи, легко, как альпинист, одолел все четыре этажа, и даже не сбился с дыхания.

– Звонок, и тот не работает, – резюмировал Майор и постучал в дверь без номера и таблички с фамилией в самом темном углу этажа.

Послышались шаги, быстрые, стремительные, и уже по ним Эрвин понял, кого он увидит, когда дверь распахнется. Возможно, кстати, встретив Профессора на улице, он его не узнал бы, тот был тощим и в лагере, конечно, – как они все, но нынешняя его худоба была чем-то иным, казалось, что у Профессора вообще не осталось плоти, а только дух, бурлящий дух, который пожирает свою телесную оболочку, словно ему в ней тесно. Его щеки опали как у «Проповедника» Вийральта[9]9
  Эдуард Вийральт – эстонский художник (1898-1954)


[Закрыть], лоб состоял только из морщин, от шеи не осталось ничего, кроме адамового яблока, даже подбородок, знаменитый волевой, напоминающий гранитный утес подбородок Профессора отвис – и только глубоко посаженные глаза, глядевшие из-под густой седой поросли бровей, остались прежними, проницательными, просвечивавшими насквозь, как рентген, хотя у них и появился чужеродный лихорадочный блеск.

– Он болен, – подумал Эрвин.

И, как обычно происходило при встречах с Лидией, он сразу почувствовал себя, несмотря на протез и костыли, большим и сильным.

– Добро пожаловать, Адвокат!

В ребра Эрвина вонзились крепкие костлявые пальцы, а к груди приникло почти несуществуюшее тело.

– Проходите!

По сравнению с состоянием прихожей внешний вид дома было самим приличием – потолок в коридоре протек и местами обвалился, обои свисали со стен, как ветви папоротника, от паркета остались отдельные дощечки. Не лучше выглядела и комната, в которую их провели. «С порога смотрит человек, не узнавая дома, ее уход был как побег, везде следы разгрома», – процитировал Эрвин мысленно. На самом деле, никто отсюда не уходил, Профессор был холостяком и просто не обращал на быт никакого внимания – одежда висела, ввиду отсутствия шкафа или полок, на гвоздях, книги лежали грудами на полу, постель заменял брошенный на пол полосатый матрац.

– Присаживайтесь!

Рекомендация казалась слегка комичной, учитывая, что в комнате был один единственный стул, который Эрвин после некоторого колебания занял. Майор поставил на, скорее, кухонный, выкрашенный облупившейся белой краской стол, заставленный книгами и кипами бумаги, бутылку коньяка, которую извлек из внутреннего кармана плаща, профессор, изучив этикетку с изображением заснеженной вершины, одобрительно щелкнул языком, на минуту удалился и вернулся с буханкой белого хлеба, банкой икры и лимоном.

– Меня снабжает один ученик, – прокомментировал он, открывая банку карманным ножом.

Хлеб и лимон он нарезал прямо на чистом листе бумаги, еще раз вышел, принес стакан, ловко снял с бутылки жестяную крышечку, наполнил стакан золотистым напитком и подал Эрвину.

– Честь открыть симпозиум согласно обычаю предоставляется самому дальнему гостю.

Майор и Профессор выбрали пару относительно устойчивых книжных стопок и уселись.

– С удовольствием констатирую, что мои лекции о манерах в буржуазном обществе не прошли даром, – сказал Эрвин, отпил глоток и сунул в рот ломтик лимона.

Профессор действительно был профессором, и, кстати, по предмету, незаслуженно недооцененному – по истории КПСС. На вид скучная идеологическая дисциплина скрывала интересные и важные, повлиявшие на судьбу всего человечества тайны, надо было только найти их, чем профессор и занимался. Труд этот был настолько опасным, что в институте, в штате которого Профессор состоял, примерно каждые пять лет сменялся персонал – самые инициативные ученые отправлялись прямо на расстрел, немного менее усердные – в лагеря, совсем ленивые – в ссылку. В конце концов, в учреждении возникли такие проблемы с кадрами, что Профессору удалось после освобождения снова туда устроиться, только первоначальную тему своей докторской диссертации, «Революционная деятельность Иосифа Виссарионовича Сталина в батумский период», он сменил на менее рискованную, «Лев Троцкий как агент сионистов.» Эрвин помнил рассказы Профессора о том, как батумские рабочие избили Сталина за трусость – это было главным обвинительным пунктом в его деле (в деле Профессора, естественно, а не Сталина). По просьбе Профессора и, опираясь на социалистическую законность, Эрвин в лагере написал несколько аппеляций, к примеру, требовал проведения медицинской экспертизы, которая должна была установить, имели ли упомянутые в диссертации побои тяжелые последствия в виде сотрясения мозга, и если имели, то прошел ли Иосиф Виссарионович комиссию ВТЭК, и каково было решение, назначили ли ему инвалидность.

– О чем будем сегодня говорить? – спросил Профессор, опустошив перешедший к нему от Майора стакан, и закурив папиросу.

– Меня интересует, можно ли теперь, через сорок три года после октябрьского переворота, сказать, какова была настоящая, а не видимая движущая сила этого события, и куда этот переворот нас на сегодняшний день привел? – спросил Эрвин, в слабых сосудах которого под влиянием коньяка начались бурные процессы.

– Вопрос ясен, – сказал Профессор, раздумывал какое-то время, постукивая пальцами по столу, и заговорил: – Начну с конца. На сегодняшний день наше общество дошло до состояния, которое можно охарактеризовать как триумф холуев. Как вы знаете, революция 1900-1917 годов представляла собой стремление почти всех слоев российского общества, при разной степени активности, избавиться от романовской династии, чей последний представитель по своим умственным способностям годился, в лучшем случае, на должность швейцара в ресторане высшего класса. До метрдотеля он уже не дотянул бы, поскольку эта профессия требует определенного количества личной инициативы и способности принимать решения, чего Николай был полностью лишен – его единственным достоинством было умение себя вести. Этого полуидиота, его душевно неуравновешанную и физически неудовлетворенную жену и их бесчисленных родственников и прочих фаворитов-казнокрадов никто не выносил, таким образом, падение монархии было делом рук не только бедных студентов и либеральной интеллигенции с политическими амбициями, нет, в нем приняли участие промышленники, банкиры, торговцы и даже госслужащие, в том числе полицейский и тюремный персонал. Одни действовали, другие помогали, третьи сочувствовали. Пролетариат отнюдь не был самым активным слоем, это выдумка, или, скажем так, внушение – Ленин был умелым льстецом, и ему удалось в полной мере воспользоваться глупостью рабочих, так, что те сами в конце концов поверили, что именно они являются движущейся силой революции. Власть Николая держалась только на крестьянах, но поскольку тех было много, абсолютное большинство, это могло бы продолжаться еще довольно долго, если бы в игру не вступил национальный фактор. Напоминаю, что во второй половине девятнадцатого века Западная Европа постепенно превратилась в буржуазное общество, что неизбежно повлекло за собой либерализацию национальной политики. В первую очередь, это касалось преследуемого веками древнего, умного и хитрого еврейского народа, представители которого в новых условиях нашли выход своим талантам в торговле и, особенно, в области финансов. Конечно, эхо этих перемен дошло и до России, где евреи тоже стали добиваться больших свобод. Однако, дегенерировавшие Романовы не пустили их не только в финансовую сферу, но даже в города. Часть евреев эмигрировала, а часть решила взять банки под свой контроль, так сказать, «другим путем». Вместе с еще некоторыми российскими национальными меньшинствами, такими, как латыши, грузины и еще кое-кто, они составили ядро революционного движения. Я не зря датировал революцию годами с 1900 по 1917, и не только потому, что начиная с убийства Боголепова возобновилась волна террора, которая, казалось, уже сошла на нет – 1900 год обозначает и рождение нового клана профессиональных революционеров. Если политика открыта не для всех, то некая часть населения неизбежно маргинализируется – но проблема не в этом, а в том, что эта маргинальная группа – обычно самая активная, радикальная и отчаянная. Именно им, а не пролетариату было нечего терять, кроме своих цепей – я особенно подчеркиваю эту мысль, поскольку у пролетариата как раз было, что терять, например, работа и зарплата. Революционеры же покинули естественную человеческую среду, у них не было профессии, а часто и семьи. Как другие ходили на работу и возвращались домой, так они ездили из ссылки в эмиграцию и обратно, дом им заменяла конспиративная квартира, а вместо того, чтобы подозревать в супружеской измене жену, они гадали, кто из них провокатор. Это сделало профессиональных революционеров очень хладнокровными, очень жестокими и очень решительными. Вот вам ответ на вопрос, почему пало Временное правительство – воля большевиков была сильнее. Ленин оказался хитрее и меньшевиков с эссерами, он один понял, что в тени классовой борьбы ни на минуту не прекращалась обычная борьба между народами. Вот почему была провозглашена ленинская национальная политика, вот почему было изменено даже название новой страны – евреи хотели гарантии, что с ними опять не поступят, как всегда. Конечно, в свою очередь, с таким положением вещей, когда власть в бывшей Российской империи захватили спрятавшиеся за славянские псевдонимы бронштейны и розенфельды, без лишнего шума, но последовательно выдвигавшие на руководящие должности все новых соотечественников, не смирились уже русские. Вражда была хорошо спрятана, но она существовала, вот почему после смерти Ленина новым лидером партии была избрана компромиссная фигура – грузин. Мистер Джугашвили, один из первых профессиональных революционеров, провел множество дней, недель, месяцев и даже лет на скамейке вагона, путешествуя в качестве связного от одного члена ЦК к другому, он знал всех, и все знали его. До революции у него не было нормального дома и семьи, даже будучи некоторое время женат, он продолжал жить жизнью партии. Но что у него было, это первобытное половое влечение, которое он, как дикий горец, не сдерживал даже с подростками. Что характеризует такого человека? Любовь к жизни? Отнюдь, только ненависть. Мистер Джугашвили ненавидел жизнь как таковую, он ненавидел всех, кто, в отличие от него, умел быть счастливым, и, придя к власти, он начал борьбу со счастьем как с мелкобуржуазным наследием всеми имеющимися в его распоряжении средствами, которые, увы, оказались неограниченными. Вся Россия, а в будущем весь мир должны были жить так, как он жил в течение долгих лет, в качестве преследуемых, аскетично. Индустриализация и коллективизация были нужны не для того, чтобы улучшить благосостояние людей, а, наоборот, чтобы его ухудшить. Все должны были страдать, как страдал он в ссылке в Туруханске, один-одинешенек, в голоде и холоде. Никому нельзя было быть слишком уверенным в прочности своего существования – ибо разве он не балансировал между жизнью и смертью много лет? Вот для чего была запущена лавина политических репрессий. В этом не было никакой системы? А ее и не должно было быть, ценность репрессий состояла именно в их неопределенности. В каком-то смысле мы в лице мистера Джугашвили имеем дело с одним из наикрупнейших представителей экзистенциализма. Он показал нам, что жизнь – это череда случайностей, в которой нет никакого порядка, не говоря о любви и сострадании. Человек тащит камень в гору только для того, чтобы оттуда сбросить его кому-то на голову.

Профессор сделал паузу, чтобы выпить еще глоток коньяка и закурить новую папиросу.

– Получив власть, мистер Джугашвили постепенно сумел полностью уничтожить своих конкурентов, других профессиональных революционеров. На самом деле, странно, что этим людям удалось продержаться так долго и, в какой-то степени, даже пожать плоды своей борьбы, обычно революция пожирает своих детей быстрее. Но, наконец, с ними было покончено. А вместе с этим было покончено и с руководящей ролью еврейской нации в Советском Союзе. Мистер Джугашвили в целях сохранения своей власти окружал себя все больше русскими, и, что немаловажно, не столичными русскими, образованными и передовыми, а людьми с окраин. Никакими особыми умственными данными эти мужланы не обладали, а карьеру сделали тем единственным способом, который в распоряжении таких, как они имеется – лизоблюдством. Словом, это были холуи. В течение долгого времени именно они составляли окружение мистера Джугашвили, сидели рядом за обеденным столом и в кинозале, танцевали по его желанию гопак и, чтобы поднять настроение своего хозяина, готовы были даже сесть на подложенный торт с кремом. Благодаря таланту холуя, единственно им удалось выйти из репрессий в целости и сохранности, и, к моменту смерти мистера Джугашвили, они заняли все наиболее важные позиции справа и слева от него. Само собой, что после смерти хозяина власть попала в руки им. Вот мы и вернулись к началу наших рассуждений, или, вернее, к их концу. Ты спрашиваешь, что нам принес переворот? Он привел нас в страну холуев. Пока властвуют они, никаких особых перемен не предвидится. Чтобы они начались, к власти должно прийти новое поколение. А каким это новое поколение будет, не знает никто.

– А космос? – спросил Эрвин, когда Профессор закончил.

– Эрвин прав, действительно, а как же космос? – поддержал его Майор. – Ты нам нарисовал мрачную картину того, как мистер Джугашвили уничтожал жизнь как таковую, но совсем забыл, что при его власти отсталая Российская империя превратилась в могучую индустриальную державу, запустившую недавно на орбиту первый искусственный спутник Земли.

– Отвечаю. – Глаза Профессора засверкали. – В каждом обществе борьба за политическую власть – это только часть жизни его членов, которой, к тому же, занято весьма небольшое их число, остальное население увлечено другими целями, они приспосабливаются к любой власти и стараются в рамках ее, или, точнее выражаясь, невзирая на нее, чего-то достичь, кто в сфере материальной жизни, кто духовной. Правда, возможности всегда разные, в зависимости от того, в какую сферу власть направит больше ресурсов. Например, в эпоху средневековья были созданы хорошие условия для работы тех архитекторов, которые занимались строительством культовых объектов. А вот во второй половине девятнадцатого века на первый план выдвинулись инженеры. Советская власть почему-то предпочитает исследователей космоса. Я это отношу к детской болезни, своего рода выражению комплекса неполноценности. В каких-то других условиях талантливые люди бросились бы, к примеру, моделировать женское белье. Талант – это не только умение что-то сделать, это и умение выбрать сферу, где есть возможность что-то делать.

– Анализ прошлого у тебя получился лучше, чем настоящего, – сказал Эрвин скептически.

– Естественно! Прошлое – это нечто твердое, оно уже не изменится, тогда как настоящее – это аморфная масса, из которой надо еще что-то вылепить.

Эрвин сделал себе второй бутерброд с икрой.

– И все же твое объяснение, почему советская власть поощряет исследование космоса, неубедительно.

– А что предлагаешь ты?

– Я думаю, тут одно из двух. Либо таким образом готовятся к моменту, когда социализм победит во всем мире, и настанет время экспортировать его на другие планеты, либо, напротив, подсознательно холуи все-таки боятся, что однажды пробьет их час, и создают себе условия для бегства.

– Скорее первое, – сказал Профессор.

– А я думаю, второе, – не согласился с ним Майор.

Обратно они поехали на метро. Вагон был полупустой, и они без помех могли беседовать.

– Что с Профессором?

Майор помрачнел.

– Рак.

– Это точно?

– Так утверждают врачи. А почему ты сомневаешься?

Эрвин даже не заметил момента, когда раскрыл свою тайну.

– Потому, что точно так же это может быть работа КГБ. Я свою ногу потерял из-за них.

– Каким образом?!

– Когда я попал в больницу, они впрыснули мне какой-то яд. После этого нога посинела.

– Но ты же говорил, что это последствия туберкулеза?

– Извини, я не хотел тебя пугать.

Майор стал серьезным и задумчивым.

– Как ты вообще оказался в больнице? – спросил он, наконец, осторожно.

Но к Эрвину уже вернулась бдительность.

– Из-за почек.

Он не очень врал – это ему тоже пришлось пережить.