Текст книги "Казакстан. Национальная идея и традиция"

Кроме этого созвучия, явно просматривается ещё единая казачья природа военных вождей из этих родов в надплеменной сущности самоназваний тюрков и монголов. Помимо «тюркского вопроса» внезапного исчезновения племенного союза тюрков после начала древнетюркской эпохи, Акимбеков с присущей ему дотошностью поднимает ещё и «монгольскую проблему» исторического отсутствия среди монголоязычных племён такого племени, как монгол. Он вполне основательно предполагает, что «конкретного племени монгол среди множества племён Монголии в начале XII в. не существовало. В то же время семья основателя монгольской империи Чингисхана относилась к крупному тюркомонголоязычному племени тайджиут. По своему статусу его предшественники, скорее всего, являлись военными вождями тайджиутов», которые, по выражению Б.Я. Владимирцова, «были эфемерными вождями неопределённых групп с неопределённой, всегда оспариваемой властью… главным образом на время войны, т. е. для наездов, набегов разбоя». «Поэтому так много у того же Рашид ад-Дина историй про то, как сыновья Хабул-хана Хутула-хан и Кадан Багатур пошли на свои юрты в земли племени куралас и вступали в войну с племенем уклат всего с 20 нукерами». Все они были выходцами из тайджиутов, и лишь после мирового воцарения Чингисхана эти казаки-батыры были названы «задним числом» общемонгольскими ханами, не связанными со своим родным племенем, которое в первую очередь имело право называться монголами, но при этом было первым врагом Чингисхана (там же, с. 140–141).

Кстати, об истории, этимологии и семантике термина «монгол». Акимбеков обоснованно считает, что Чингисхан специально продумал и искусственно ввёл звание монгол для обозначения политической, по сути «общегражданской», общности всех «поколений, живущих в войлочных кибитках», подпавших под власть не его родного племени, а его дружинников-нукеров, казаков из разных племён. Есть свидетельства официальной монгольской истории Рашид ад-Дина и тайной истории анонима «Сокровенного сказания» монголов, в которых проглядывается этническое тождество и искусственное противопоставление монголов и тайджиутов. Кроме них, также даёт показания китайский писатель Мэн Хун, современник Чингисхана, о том, что «это имя сначала было неизвестно его подданным и выдумано только во время принятия им императорского титула». Акимбекову понятно, что «…это было субъективное решение хана. Причём старое тунгусское обобщающее название мангу, мэнва, мэн-у, скорее всего, было выбрано потому, что оно сохранилось в исторической памяти кочевников. …Возможно, такое решение было напрямую адресовано именно тунгусоязычным чжурчженям (китайской династии Цзинь. – Прим. авт.) и оно вполне могло быть подсказано киданьскими перебежчиками, как предполагал В. Васильев (в сер. XIX в. – Прим. авт.) …преследовало цель напомнить цзиньцам о временах их войны с киданями в начале XII в., в которой кочевники Монголии принимали самое активное участие. …Несмотря на языковую близость, для нового государства было невозможно признать свою преемственность по отношению к империи Ляо (монголоязычная династия Китая, предшествующая Цзинь. – Прим. авт.). Поэтому название мангу, которое активно употреблялось чжурчженями в период их войны с Ляо, позволяло напомнить о данной преемственности, но при этом подчеркнуть самостоятельную идентичность кочевников Монголии… В связи с тем, что одной из главных целей данного государства, объединившего всех кочевников Монголии, была война с империй Цзинь, то данное название было адресовано именно ей. Это был своего рода вызов, заявка на равный статус… В целом речь фактически идёт о попытке создать новую надплеменную идентичность, связанную исключительно с государством. Хотя это попытка в целом оказалась неудачной, её следствием стало появление новой этнической общности – монголов» (там же, с. 144–145). В целом следует согласиться со всей цепочкой рассуждений Акимбекова, за исключением определения попытки создать «надплеменную» идентичность неудачной по причине, насколько правильно мы поняли, появления этноса монголов. Во-первых, имеется в виду, что не монголов, а древних монголов. А во-вторых, попытка была настолько удачна, что из этой «надплеменной», чисто политической, самоидентификации закономерно возник древнемонгольский суперэтнос, впоследствии распавшийся на современные этносы монголов и казахов. Казахи, кстати, оказались по родоплеменному составу, политическому устройству, языку и религии намного ближе к древним монголам, поскольку не были китаизированы и до сих пор называют бога Кудаем.

Интересно, что, по мнению Зориктуева, одно из нарицательных значений мангу как «крепкий, сильный» совпадает с аналогичным нарицательным значением слова тюрк, хотя первично слово мангу означает «сильную воду» и мангу-л должно переводиться как «люди, живущие на реке Мангу», т. е. с бассейна рек Амура и Аргуни. Васильев в XIX в. писал, что «в низовьях Амура и ныне обитает племя мангуты, что означает «речные». Отсюда, возможно, пошло не только название славного имени мангудов (мангытов, ногайцев), но и древнемонгольская фобия перед речной водой (запрет купаться или стирать бельё в реке во время грозы и т. п. наследуют даже кимаки на Иртыше, которых Ахинжанов считает монголоязычными племенами си из Маньчжурии). Таким образом, на легендарную Эргенэ Кун претендует именно бассейн реки Аргунь, связанной со всем Амуром. И, возможно, именно из Маньчжурии когда-то перекочевали в Монголию многие монголоязычные племена нирунов. Тем не менее ни нируны, ни турлигины себя монголами до Чингисхана не называли, ну а для собственно китайцев, по Мэн-да бэй-лу, в те времена «император Чингис, а также все его полководцы, министры и сановники являются чёрными татарами». Заметьте, не шивей, как для монголоязычных киданей, и не мэнгу, как для тунгусоязычных чжурчженей. Все племена татар (кит. Дада): белых (в степях Внутренней Монголии), чёрных (в степях внешней) и диких (в лесах) – происходят от особого тюркоязычного рода шато, что говорит о преемственности между тюрками и монголами как историческими противниками Китая. Скорее всего, именно политический род Шато был уничтожен Чингисханом, а не все татары вообще, как это принято описывать. Сунский чиновник Ли Синь Чуань так и пишет, что «теперь татары называют себя Великим монгольским государством», хотя вышеупомянутый Мэн Хун точно знал от татар, что «монголы (мэн) уже давно истреблены и исчезли» (там же, с. 126–132). Кстати, для всего мира монголы ещё надолго так и останутся татарами, с «лёгкой руки» Китая и Руси. О своём политическом самоназвании монгол (мангул, могол, могал и, возможно, даже моал) будут знать точно только сами степняки.

Таким образом, среди тюркоязычных коренных племён Монголии турлигинов (татары, найманы, кереи, джалаиры, кыргызы и т. п.) были и тюркомонголоязычные племена нирунов (баарин, дуклат, мангут, барлас, чонос, он же, возможно, жаныс (?) и т. п.), среди которых было племя тайджиут, в котором был род кият, клан военных вождей, возможно, тюркоязычных и связанных с тайджиутами скорее политически, а не кровно-родственно. То есть тайджиуты составляли как бы улус рода кият, который, в свою очередь, подразделялся на джуркинцев (юркин), чаншиутов и ясаров, происходящих от первого якобы «всемонгольского» хана Хабула. Понятно, что подразделение «синеоких» борджигинов от отца Чингисхана выделилось искусственно и позже, благодаря завоеванию тайджиутов казаками Чингисхана и уничтожению знати иных подразделений этого рода. Более того, Чингисхану пришлось уничтожить даже ближайших родичей своей кости. В частности, Таргутая Кирилтуха, в рабстве у которого он был и которого тайджиуты считали своим «природным господином», т. е. законным государем. Вот почему Чингисхан просто смешивает и присоединяет тайджиутов к своему казачьему улусу монголов, наравне с другими племенами, хотя они ему принадлежали по праву и теоретически он мог на них опираться. Всё дело в том, что, как бы весьма искусно и полезно ни упрощала ситуацию такой ведущий современный монголовед, как Скрынникова (там же, с. 142), вовсе не «кияты как клан монголов» противостояли тайджиутам (они же нукузы или чонос, связь которых с протоказахскими племенными союзами усун, аргун и алшун необходимо исследовать). Монголами были не столько кияты, сколько казаки Чингисхана, и именно они противостояли степной аристократии не только племени тайджиутов, но и всех племён нирунов с турлигинами. Противостояние было много шире и было социальным, а не этническим. Чингисхан мог и не быть киятом, но это всё равно бы была гражданская война между байскими аулами и племенными куренями со всеми вытекающими жестокостями в целях установления господства казачества как высшей стадии кочевничества в политическом и экономическом устройстве кочевой цивилизации.

В этом отношении Акимбеков, как и Гумилёв, честно отмечает, что за Чингисханом «не стояла никакая племенная структура, и этот факт сам по себе придавал последующему созданию Тэмуджином Монгольской империи уникальный, по сравнению с другими кочевыми государствами, характер». То есть за монголами стояли люди «длинной воли» Гумилёва, вследствие «деградации племенной структуры» «кочевавшие отдельными семьями» и в определённой степени утратившие связь с племенами (там же, с. 147–149). Чтобы подкрепить данное мнение, необходимо напомнить, что ещё Иакинф Бичурин, которого трудно заподозрить в симпатиях к казачьей концепции этногенеза казахов, считал, что «дом Монгол вовсе не принадлежал к племенам того народа, которому в начале XIII столетия сообщил народное название, доныне им удерживаемое». На этом следует закончить анализ сходства казачьей природы монголов рода Кият-Борджигин и тюрков рода Ашина и перейти к отличию древнемонгольского суперэтноса «сотен и тысяч» казаков от древнетюркского суперэтноса родов и племён.

«Тысячи» империи Чингисхана, как пишет Акимбеков в отношении улуса Чагатая, «комплектовались выходцами из различных кочевых племён… а во главе них ставились надёжные люди, которые должны были пройти школу гвардейцев – кешиктенов. Главным образом они… принадлежали к самым разным племенам, в основном небольшим, в лояльности которых у семьи Чингисхана не было сомнений… но очень мало представителей крупных племён Монголии, найманов, кереитов, татар и других, представители которых наиболее упорно сопротивлялись власти семьи Чингисхана. Соответственно, логично предположить, что составленные в основном из тюркских кочевников новые «тысячи», которые возглавляли тысячники из числа барласов, джалаиров, аргынов, хунгиратов и других выходцев из степной Монголии, получали своё название по племенной принадлежности последних» (с. 345–347).

Монгольские «тысячи» улуса Хулагу «были лишены обычной племенной нестабильности, они представляли собой воинские формирования на службе государства», а не племенное ополчение. «Фактически они были армией, военным сословием государства, сохранившим при этом кочевой образ жизни… Впоследствии, когда монгольская традиция управления стала переживать серьёзный кризис, «тысячи» стали преобразовываться в племена» снова (с. 330–331), но уже на совершенно иной, потестарно-политической, а не кровно-родственной основе. Тот «курьёз» казахских многочисленных шежире простолюдинов кара сьёок, где до имени целого рода или племени шло совсем другое имя совершенно реального человека или где отдельному человеку, наоборот, присваивалось имя целого рода или племени, оказывается, имеет под собой вполне понятное историческое основание и объяснение. Поэтому научному миру следует изменить своё несколько скептическое и ироническое отношение к шежире каждого казаха. Шежире вполне реальны, их можно и нужно исследовать, они подлежат верификации и согласованию между собой. Интересно, что все они если не выдуманы, то в большинстве своём приводят нас в древнемонгольское время к именам сотников и тысячников Чингисхана и Урус-хана, подтверждая казачью концепцию происхождения казахов от древнемонгольского суперэтноса.

Поэтому автор хотел бы принести извинения своему отцу И.А. Нурову, которому многие годы не доверялся на слово в том, что казахские дулаты (дуклаты, доглаты) восходят к некоему Майкы Бию, военачальнику уйсынского войска Чингисхана, и к некоему Байдибеку, современнику Урус-хана. Илья Айсаевич исходил из даты рождения своего отца Айсы в 1900 г. и из того, что в течение века может смениться только три поколения, так как дедушкой (ата) можно стать уже в 37 лет. Он утверждает, что наши академики «пишут чушь», относя Байдибека к более ранним временам и называя его ханом. Особенно он выступает против приводимых в национальных энциклопедиях «линейных» шежире, словно у наших предков было всего по одному сыну. История казахов – это уникальный, редкий пример того, как простые люди знают больше учёных, но не способны научно аргументировать и оформить свои «мифологические» доводы, а учёные очень медленно, «шаг за шагом» вынуждены признавать и на научной основе доказывать их правоту. Как же наивен был автор, когда, издавая эту книгу в 1995 г., он хотел вернуть казахам их историю… Она всегда оставалась при них. Б.Я. Владимирцов об основании этого «курьёза» шежире писал, что «в империи Чингисхана вместо родовых и племенных названий теперь появляются названия «тысяч», которые часто именуются прежними родовыми названиями, но также часто обозначаются по имени их ноянов, господ-тысячников» (с. 230).

Единственно, хочется поспорить с утверждением Акимбекова о сложности «интеграции в состав Монгольской империи… кочевых тюрков на территории Дешт-и Кипачака». Он предполагает, что «если этническая составляющая осталась прежняя, в основном кыпчакская, и количество пришельцев извне было минимальным, то все основные изменения здесь были связаны не с этническими, а с политическими или организационными переменами, которые, в свою очередь, оказали непосредственное воздействие на этническую историю (курсив автора) данного региона» (там же, с. 229). Во-первых, ничего отдельного и особо сложного, в отличие от интеграции самой Монголии и «оседлых» стран, не было зафиксировано, так как уничтожался в основном лишь кыпчакский род Ель Бори за Уралом в сторону Поволжья и Причерноморья. Во-вторых, этническая составляющая было та же, что и в древней Монголии, т. е. древнетюркская кочевая, и тогда и сегодня условно и не вполне корректно называемая внешними наблюдателями «кыпчакской». В-третьих, «тюркизации» монголов в смысле их языковой ассимиляции местными племенами не было, как это было выше указано со ссылкой на Юдина. Тем более, её не могло быть в этническом смысле культурно-бытовой ассимиляции, так как монголы в Казахстане политически доминировали. Собственно кыпчаки из Поволжья и Причерноморья были рассеяны по монгольским «сотням» и «тысячам», и их было, по признанию самого же Акимбекова, «сравнительно немного и они не играли важной роли», впрочем, как и некогда не менее могущественные «карлуки, канглы и уйгуры» из Семиречья (там же, с. 458). В-четвёртых, в экономическом плане в степях Казахстана все, как правило, по-казачьи уже кочевали аулами. В-пятых, количество пришельцев было немалым, если учесть вышеуказанное предположение Юдина о приходе в Казахстан монголов числом более «изначальных» 4 «тысяч» и что у верховного хана Толу ещё по указанию Чингисхана в распоряжении была только 101 «тысяча» из 129 «тысяч» монгольской армии. Очевидно, что остальные 28 «тысяч», т. е. около 150 тысяч человек, учитывая семьи «воинов-добытчиков», скорее всего, были посланы на запад от Монголии. В-шестых, политический фактор выбора для себя своего законного государя («природного господина») не мог не составлять в древнетюркском степном суперэтносе основу этнообразования, поскольку все иные хозяйственные и духовные факторы степного социума были идентичны почти у всех родов и племён древней Монголии и Казахстана. (Кровно-родственные и иные антропологические факторы не обсуждаются, поскольку в основе образования даже малых этносов лежат социальные факторы культурно-бытовой самоидентификации.) Акимбеков также пишет, что «между воинами многочисленных «тысяч» джучидской армии, расположенных от границ с Литвой до Сыр-Дарьи, не существовало никакой принципиальной разницы – ни этнической, ни культурной, ни религиозной, ни языковой. Ориентация на тех или иных чингизидов была для них главным идентификационным фактором, т. е. носила ярко выраженный политический характер» (там же, с. 453).

Интересно, что когда Акимбеков настаивает на чисто политической связи казахов с древнемонголами, а не на этнической, он всё равно оговаривает её «непосредственное воздействие на этническую историю». Данное противоречие демонстрирует, что его научная объективность внутренне цензурируется субъективно привнесёнными извне в его сознание стереотипами общественного восприятия. Он проделал огромную работу, чтобы обосновать политическую связь древних монголов и казахов, но ему не хватает смелости назвать её этнической. Благо, что в обоснование его позиции можно спрятаться за осторожностью и консервативностью научного подхода.

Касательно социально-политического устройства древнемонгольского казачьего суперэтноса как преемника древнетюркского степного суперэтноса Акимбеков пишет: «Монгольская империя, с точки зрения её основателей, в первую очередь состояла из народа, организованного в армейские «тысячи». То есть под народом империи подразумевались воины-кочевники, входившие в состав армии. Для всех прочих основной обязанностью было платить налоги» (там же, с. 243). Нельзя не согласиться с этим обобщением многочисленных свидетельств, что феодального закрепощения монголов Чингисханом в смысле внеэкономического принуждения и эксплуатации их труда не было и быть не могло в силу технической невозможности этого в отношении казаков, свободных «воинов-добытчиков». Когда устанавливался запрет на переход из одной сотни и тысячи в другие, тогда преследовалась цель предупредить как самовольную смену казаками своей гражданской принадлежности, так и казакование сотников и тысячников. Никто не должен был нарушать целостность Великого Монгольского государства (Yeke Mongol Ulus), раз все роды и племена основательно перемешаны и их «золотопоясная аристократия» изведена в корне. Конечно же, улус как «государство-владение» считался собственностью определённого рода или личности, но эта собственность несравнима с феодом, так как не связана с землёй и улусные люди как свободные воины всегда могли откочевать и, став беглецами, казаковать в поисках нового улуса. Естественно, что даже в расцвет могущества этой монгольской империи народ казаков в метрополии был обложен Угэдэй-ханом минимально со словами: «Не будем обременять государство… введём порядки, необременительные для народа. Пусть взнос в государственную продовольственную повинность – шулен – будет в одного двухгодовалого барана со стада. Равным образом по одной овце от каждой сотни овец пусть взыскивают в налог для неимущих и бедных…» (там же, с. 243). Как видим, армия здесь – и народ, и государство всех «тысяч» разноплеменных казаков, которых впоследствии также пытался обложить и Тауке-хан посредством Жети Жаргы и ради которых, собственно, и было создано Великое Государство Монголов.

Касательно провинций типа Китая, России, Хорезма, Ирана и т. п. налоги по нынешним и тогдашним меркам также были вполне терпимы, но уже существеннее, так как в этом была вторая цель всех завоеваний (после торговой цели доступа к рынкам и защиты Великого Шёлкового пути): добыть для «народа-войска» тагар и иные виды дани и, соответственно, журт с «податным» оседлым населением. При этом «интересно, что историки из числа завоёванного монголами местного оседлого населения стремились подчеркнуть в качестве преимущества того или иного монгольского правителя его способность быть ответственным правителем и уважать интересы местного населения». Рашид ад-Дин подчёркивает, что во время похода против Барак-хана Абага-хан «постановил, чтобы ни одна душа не причиняла вреда даже одному колосу», а на обратном пути он так пошёл назад… «что в пути от такого множества войск и челяди ни одной твари не было нанесено ни на кончик волоса беспокойства» (там же, с. 326). Понятное дело, что армии вольных казаков это не всегда нравилось. Газан-хан, пытаясь подавить их мятежные волнения, так обращался к ним: «Я-де не держу сторону райятов-тазиков. Ежели польза в том, чтобы всех ограбить, то на это дело нет никого сильнее меня. Давайте будем грабить вместе. Но ежели вы в будущем будете надеяться на тагар и столовое довольствие и обращаться ко мне с просьбами, то я с вами поступлю жестоко. Надобно вам поразмыслить: раз вы райятов обижаете, забираете их волов и семена и травите хлеба, то что вы будете делать в будущем» (там же, с. 333). Те казаки, которые внимали подобным речам чингизидов, оставались внутри оседлых территорий и становились военным сословием и элитой местных этносов. Те, кто не внимал, уходили в иные места или на территорию Казакстана, который был казачьей вольницей и местом призыва новых армий степняков. Кстати, «Стояние на Угре» в 1480 г. закончилось для Ахмет-хана уходом из Руси по причине отсутствия поддержки из Казакстана, левого крыла Золотой Орды. После чего «многие чингизиды и их воины» как военное сословие начинают служить уже Москве и переходят под её юрисдикцию (там же, с. 452). Не патриотично, конечно, но такова была их казачья сущность, тем более что чингизиды составили «татарскую знать» России и только они имели право называться царями до тех пор, пока Иван Грозный как Великий князь наконец не осмелился принять этот титул сам и выступать не от их имени. Таким образом, если вернуться к централизованному налогообложению метрополии и провинций, введённому ещё киданем Елюй Чуцаем при Угэдэй-хане, то после распада Великомонгольской империи на улусы и далее она приказала долго жить, но оставила после себя централизованные Китай, Иран, Россию и другие страны, пребывавшие до того в феодальной раздробленности, чего не скажешь про Казакстан, оставшийся казачьей вольницей под водительством чингизидов-ордуидов торе вплоть до сер. XIX в.

Эту казачью вольницу, она же левое крыло Улуса Джучи, она же Кок (Синяя) и впоследствии Ак (Белая) Орда, никто так и не смог покорить, включая Тамерлана. Поскольку все оседлые богатые территории (Русь, Крым, Булгария и Хорезм) изначально входили в правое, западное крыло Золотой Орды и лишь впоследствии отошли к московским князьям и тимуридам, постольку после смерти всех легитимных батуидов ордуиды как наиболее легитимные джучиды со своими казáками «стремились захватить власть во всём Улусе Джучи» (там же, с. 424). В «Чингис-Наме» Утемиша-Хадши прямо говорится, что ордуид Хызр-хан дал указание «своим казáкам» разломать Белую Юрту (Ак Урге, Ак Орду) Узбек-хана (доставшейся, возможно, от Батухана) и поделить между ними золото с порога этой наследной святыни Золотой Орды. Впоследствии не только ордуиду Урус-хану удалось объединить под своей властью правое и левое крылья Улуса Джучи. Сесть на сарайский престол получилось и у шибанида Арабшаха, и тука-тимурида Тохтамыша из иных династий левого крыла, номинально подчинённых ордуидам в порядке старшинства. Железный Хромец (Тамерлан), монгол-казак из племени барлас, объединивший среднеазиатские чагатайские «тысячи», стратегически понимал как бесполезность войны с казачьей вольницей, так и опасность овладения ею городами Поволжья и Хорезма. Поэтому он просто физически уничтожил эти города и перегнал их население в Среднюю Азию, чтобы Великий Шёлковый путь больше не проходил через улус Джучи. С тех пор правое крыло Улуса Джучи юридически, да и географически больше не восстанавливалось (если не иметь в виду её осколок в виде Большой Орды Темир-Кутлуга), а Кок Орда совместилась с Ак Ордой и стала впоследствии «государством кочевых узбеков» под властью узурпатора шибанида Абулхаир-хана. Под контроль узбеков-казаков и впоследствии просто казаков время от времени переходили жизненно важные для казахской торговли, но уже «периферийные» от мировой торговли присырдарьинские города. «Такая политика Тимура оставила Улус Джучи без аппарата чиновников, без ремесленников и торговцев» (там же, с. 447), а присоединение к России как наследнице Золотой Орды в торговых целях стало лишь делом времени, связанного с технологическим отставанием казачества как последней стадии развития кочевой цивилизации.

Касательно последующего казачьего этногенеза казахов Акимбеков пишет, что «процесс образования новых этнических групп на обломках монгольской государственной традиции занял длительный период времени, как, впрочем, и окончательная ассимиляция той части военного сословия чингизидских улусов, которая оказалась на службе в оседлых государствах, таких, как Литва и Московское государство. …С процессом кризиса монгольской традиции тесно связано… появление термина казак, который впоследствии стал именем нового этноса (казахов. – Прим. авт.), объединившего большую часть кочевников… и, одновременно, названием специфического военного сословия в России и на Украине… Определённо название казак широко распространилось именно в XV в. и именно в государствах с монгольской традицией… В обоих случаях термин весьма отдалился от своего первоначального содержания» (там же, с. 461–462). Полагаем, что после такого само собой разумеющегося для 2011 г. признания идентичности самоназвания современных казахов и русских казакóв никто больше не будет подвергать осмеянию вполне явную историческую связь между ними, а также казачью концепцию этногенеза казахов. Жаль только, что Акимбеков не указал, в чём же конкретно термин удалился по содержанию от своего первоначального и общего значения «вольный, свободный» в среде обоих этих культурно-бытовых общностей. По поводу его большей частью немотивированного отказа признать каких-либо «касогов», «казацких ханов», «Казакию», «казачьи телеги» и иные упоминания о казаках из вполне достоверных источников в качестве свидетельств существования термина казак до XV в., можно сказать лишь, что оно вполне стандартно для официального научного работника. «Классическая» привязка Акимбекова к откочёвке Джанибека и Гирея уже была беспощадно развенчана выше Темиргалиевым как миф, но именно она приводит весь логичный анализ «Истории степей…» к весьма противоречивым выводам относительно этнонима казак.

Во-первых, указание «Зафар-Наме» о сбежавшей во время войны от Тамерлана к могольским казакам Камар ад-Дина «казакской тысячи» является хоть и «единичным», но не единственным свидетельством существования и тяготения казаков к Великой степи до XV в. Выше уже указывалось указание «Чингис-Наме» о «казаках» Хызр-хана, прикочевавших в Сарай из иных, чем Семиречье, областей «степной вольницы» ещё до XV в. Во-вторых, то, что все улусы имели друг против друга своих казаков, не означает, что эти казаки не были идентичны и не имели культурно-бытовой самоидентификации. В-третьих, невозможно было превращаться в казаков как род войск только на период военных действий, так как чтобы, по Самарканди, «устраивать везде грабёж» и «опять уходить назад» или «неутомимо с отвагой угонять табуны врага» по Бабуру, который хвалил своих «молодцов-казаков» из окрестностей Оша, нужно жить как казак и «быть постоянно в форме». Акимбеков сам предполагает, что казачество как институт, скорее всего, было связано «с… социализацией молодого поколения, которое через «казакование» обучалось навыкам ведения военных действий в сложных условиях» (там же, с. 464–466).

Самоочевидно, что такая «социализация» не могла протекать в отдельно взятых от народного быта специальных военных мероприятиях и школах, раз о них нет никаких исторических свидетельств. Если и были какие-либо процедуры подобной инициации, то они существовали не только в послемонгольскую эпоху, но и на протяжении всей «истории степей». Такая социализация могла образовывать джигитов только во вполне народном исполнении и посвящала их именно в «казаки», т. е. включала их в свой «народ-войско». А в таком смысле она была вполне «этнична» и «фольклорна».

Именно в этом надо искать ответ на искусно поставленный вопрос Акимбекова, «почему именно за сторонниками Джанибека и Гирея впоследствии закрепилось название казак»… термин, «некогда являвшийся общим для всей территории, где признавалась монгольская политическая традиция» (там же, с. 467). Почему казахи гордятся своим древним самоназванием казак так же, как когда-то их прямые предки, древние монголы, гордились данным им Чингисханом политически обобщающим именем монгал. В этом отношении Акимбеков приводит весьма показательное свидетельство Гильома де Рубрука: «…желая своё название, т. е. моал, превознести выше всякого имени; не желают они называться и татарами» (там же, с. 465). В заключение дискуссии о термине казак Акимбеков приводит свидетельство персидского историка Рузбехани о последнем походе узбеков-шибанидов против узбек-казаков в 1509 г., окончательно разделивших их: «Мощь и полное бесстрашие казахского (в первоисточнике должно быть «казакского». – Прим. авт.) войска, которое в минувшие времена, в начале выступления Чингисхана, называли татарским войском». Акимбеков заключает, что «именно у казахов (казáков) связь с монгольской традицией, с семьёй Чингисхана, оказалась самой длительной в истории» (там же, с. 468). Комментарии излишни: С.М. Акимбеков, при всей своей приверженности «классической» точке зрения, может быть одним из основателей формирующейся в казахстанской историографии «древнемонгольской» научной школы, наряду с Р. Темиргалиевым, Ж. Сабитовым и, возможно, иными, более маститыми, историками, упомянутыми выше при анализе пособия по истории Казахстана. Автор переиздаваемой книги, который придерживается казачьей концепции в этногенезе казахов как более радикальной формы проявления этой школы, также почёл бы за честь входить в число её последователей.

Но если вернуться к вопросу Акимбекова, почему казак остался за казахами, а не за узбеками, моголами или ногаями, то следует заключить, что оно было не только политически, но и социально обобщающим названием. В этом смысле оно было более этничным, чем чисто политическое название узбек, могол или ногай для тех «сотен» и «тысяч» казаков, которые отозвались на призыв Мухаммеда-Шейбани поделить наследие тимуридов и стать военным сословием в богатой Средней Азии. Приток этих могол-казаков и узбек-казаков из казахских степей был настолько колоссален, что выбил тимуридских казаков во главе с Бабуром в Индию, где он, собственно, и основал со своими казаками знаменитую империю и династию Великих Моголов. Эти «воины-добытчики» Мухамеда Шейбани-хана, порвавшие с Казакстаном, выбрали судьбу военного сословия среди сартов (тазиков, татчиков и иных оседлых райатов-насельников), фактически сами были сначала узбек-казаками для сартов и лишь потом, много позднее (ближе к XX в.) смешавшись с сартами, стали просто узбеками. Они считали Мухамеда Шейбани законным наследником Узбекского улуса и любимым внуком основателя «государства кочевых узбеков» Абулхаир-хана. При этом есть все основания полагать, что узурпатор сарайского престола в Золотой Орде знаменитый Узбек-хан, давший Москве ярлык на «великое княжение», также был шейбанидом, а не батуидом.